Текст книги "Катенька"

Автор книги: Валерий Гаркалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

В театре Образцова

Жизнь в Театре Образцова наладилась, но не приносила мне особого творческого удовлетворения. Да и материального тоже, меня взяли на минимальную ставку начинающего актёра. Собственно говоря, и не минимальные ставки в государственных театрах были далеки от прожиточного минимума. В этом было всего одно преимущество, но очень существенное. Я не был особенно занят в текущем репертуаре, а новых работ, как я уже рассказывал, в театре почти не делали. И тогда мне протянули руку помощи мои институтские друзья. Клара Новикова начала репетировать эстрадный спектакль с Фимой Шифриным, и они пригласили меня третьим. Прошло более двадцати лет, но я им по-прежнему очень благодарен за эту гуманитарную акцию. Вероятно, они могли подобрать себе и более подходящего партнёра.

Не скажу, что эта роль стала моим особым успехом, но безусловно помогла мне. Я опять оказался на больших площадках, не за ширмой и без куклы. Кроме того за это ещё и деньги платили, что, как вы понимаете, немаловажно. Люди всё очень быстро забывают, кляня сегодня разорившие их «лихие девяностые». Но уже во второй половине восьмидесятых годов работавшие в госучреждениях культуры не могли прожить на получаемую зарплату. Скрытая и не очень скрытая инфляция сжирала решительно все заработки, а мы оба с Катенькой служили в Театре Образцова, хотя и академическом, но вполне советском образовании. Никаких сбережений у нас не было и не могло быть. Как и у миллионов советских людей, находившихся в аналогичном положении. Большие деньги появились у народа в самом конце восьмидесятых. Но они не были заработаны, а некоторая финансовая либерализация позволила просто обналичить и передать гражданам массу инфляционных рублей. Почему люди посчитали, что так будет всегда, я не понимаю… Но я отвлёкся.

Существует множество специалистов, которые гораздо лучше меня могут проанализировать экономические выкладки позднего социализма. Финансовая составляющая была очень значительной, но всё же не решающей в моей деятельности. Я физически ощущал недостаток работы, профессиональную незанятость. Мне надо было постоянно играть, причём не вторую ногу пятого слона. Это вполне уважаемая работа, но я чувствовал, что она не для меня.

В Театре Образцова была актриса Нина Меркулова, сейчас давно живущая в Америке, которая управляла руками Апломбова, ведущего «Необыкновенного концерта» в исполнении Зиновия Ефимовича Гердта. Когда она заболевала, спектакль отменяли. С другими партнёрами Гердт не мог работать, справедливо считая, что резко снижается уровень роли. Но я не был столь успешным кукольником, и был уже отравлен «живоплановыми» ролями. Я искал себе применения везде, где только было возможно. Причём не актёрских халтур, а именно творческой работы, так и не достававшейся мне.

И вот всё вдруг начало складываться наилучшим образом. В 1988 году мы окончили основной курс в ГИТИСе, сдали дипломный спектакль и нам остался последний год уже не обучения, а самостоятельной режиссёрской работы, которую надо было делать только в профессиональном коллективе. Собственно говоря, на это давалось несколько лет, но начинать представлять работы можно было уже через год летом, когда собиралась государственная экзаменационная комиссия. Понятно, что в Театре Образцова мне никто никакой постановки давать не собирался. Это было справедливо. Я совершенно не был готов поставить нечто в той эстетике, в которой работал тогда театр.

Чудеса случаются

Конец восьмидесятых годов вместе с пробуждением страны характеризовался бурным театральным движением. Театральные студии образовывались чуть ли не ежедневно. Были они очень разного уровня, порой довольно высокого. Играли в них как самодеятельные актёры, так и профессиональные, ощущающие (вроде меня) недостаток занятости, либо желание попробовать себя в иной драматургии, поработать с новыми, молодыми режиссёрами. Я начал присматриваться к ним, в надежде найти себя на драматической сцене. Особенно радовало, что многие начали ставить моего любимого драматурга Славомира Мрожека, которого мы пытались делать ещё в Людях и куклах во времена, когда он был политическим эмигрантом и обращение к нему, мягко говоря, не приветствовалось.

Я вообще люблю абсурдисткую драматургию, а Мрожека особенно. В его пьесах грань между абсурдом и реальностью так тонка, иногда почти невидима, что играть в них – настоящий праздник для артистов. И при этом его пьесы очень разнообразны, с блестяще выписанными ролями, чего не бывает, например, во французском театре абсурда, где персонажи скорей функции, чем живые люди.

Нежданно-негаданно вдруг возник, как сейчас говорят, проект. Коллега по образцовской труппе Марина Михайлова, пришедшая в театр вместе со мной, познакомила меня со своим мужем и соучеником Михаилом Зонненштралем. Молодой выпускник Щукинского училища Миша Зонненштраль, пусть земля ему будет пухом, в то время только что принятый в труппу Театра Сатиры, предложил мне совместно поставить одну из лучших пьес Мрожека на двоих «Контракт», где мне досталась роль Магнуса. (Хотя, повторю, я уверен, что никакого вдруг в этом мире не бывает.)

Я давно психологически был готов к такому повороту и страстно желал сыграть в этой пьесе. Вопрос был в том, что по роли мне предстояло играть семидесятилетнего мужчину, а я на тот момент был моложе персонажа более чем в два раза. Но я привык к гротескному театру, и меня не слишком пугала данная задача. Мы начали репетировать. Делали это дома, попеременно – то у меня, то у него. Я режиссировал его роль, он – мою. Для кого это делалось, нам было совершенно непонятно. Но мы получали неподдельное удовольствие. Наконец, к концу репетиций, когда нам казалось, что спектакль получается, Миша сказал, что постарается убедить главного режиссёра Театра Сатиры Валентина Николаевича Плучека посмотреть на результат нашей работы. Каким-то образом у него это получилось. Валентин Николаевич, невзирая на очень преклонный возраст, не утерял интереса к театру и согласился просмотреть самостоятельную работу молодого артиста с его никому не известным партнёром. Без особой надежды поздно вечером мы собрались в Малом зале Театра Сатиры наверху. Присутствовало некоторое количество наших близких, допущенных до просмотра, и несколько человек из театра, составлявших его художественный совет. Самого Валентина Николаевича в тот раз не было, он направил членов худсовета первыми вынести свой вердикт. Почти пустой зал, конечно, не облегчал нам с Мишей задачу. Никаких внешних решений, говорящих о моём возрасте, мы не использовали. Только пластика уже немолодого человека. В этом был огромный риск, но… крайне интересная актёрская задача, которой я отдавался полностью.

Вероятней всего спектакль мы отыграли прилично, раз члены худсовета решили, что его надо немного доделать и взять в репертуар. Так я стал приходящим актёром Сатиры. Валентин Николаевич посмотрел спектакль уже позже, он ему понравился, и главный режиссёр предложил мне перейти в труппу. Счастью моему не было предела. Я оказался в знаменитом коллективе, у выдающегося режиссёра, в театре, эстетические принципы которого разделял целиком и полностью.

Меня снимают в кино

Этот спектакль решил не только мою сценическую судьбу, но, что удивительно, и кинематографическую.

У меня появилась возможность показывать свою работу режиссёрам, а не объяснять на словах, что я вообще-то артист и даже не без способностей, но убедиться в этом не представляется возможным, потому что я нахожусь за ширмой, где очень динамичное движение левой ноги слоника и является моей выдающейся ролью.

Крёстной матерью в кинематографе стала наша с Катенькой подруга Ганна Слуцки, на тот момент ещё Оганесян, прекрасный драматург и жена моего друга и соученика Бориса Слуцкого. Её соавтор Сергей Бодров запускался на Мосфильме с картиной «Катала». Точнее, его попросили спасти студию. Кто-то уже запустился с этой лентой, но не справился, и Серёжа Бодров с Сашей Буравским переделали весь сценарий и искали актёра на главную роль.

По сценарию это был карточный шулер с благородной душой. Серёжа хотел новое лицо, ещё не растиражированное на экране. Ганна отправила его посмотреть мой спектакль «Контракт». Серёже я понравился, он предложил мою кандидатуру объединению. Киношному начальству я почему-то не подошёл, и они отклонили предложение. Но Бодров проявил редкую в нашем кино принципиальность и сказал, что либо будет снимать меня, либо пусть объединение само вылезает из дерьма, в которое себя загнало. Начальство сломалось и утвердило меня на роль. Так я стал «каталой», человеком, уважаемым в определённых кругах.

До сих пор, по прошествии двадцати с лишним лет, во время моих многочисленных гастролей мне часто предлагают продемонстрировать своё мастерство. И убедить почитателей картины, что максимум, на что я способен, это плохо сыграть в подкидного дурака, мне не удаётся. Значит тогда, в 1989 году, я оказался убедителен, мой герой дошёл до зрителей, чем-то задел их.

После «Каталы» меня впервые начали узнавать на улице. Не могу сказать, что меня это не радовало. Скорее наоборот. После многих лет безвестности, длительной невостребованности это грело душу. Узнавание в общественных местах, повышенный интерес к персоне у народа и прессы входят в профессию артиста. По-своему это некоторое мерило актёрского труда. Хотя, конечно, случаются популярности, созданные не совсем корректным образом. Моя же, надеюсь, честная, заработанная каторжным трудом и профессиональным отношением к своему делу. Тем более, что от узнавания на улице до огромной популярности, которую мне принесли следующие работы в кино, было ещё много времени и масса событий.

Те первые съёмки я запомнил навсегда. Моя детская страсть к кино наконец материализовалась во что-то серьёзное. И сейчас, когда мой роман с кинематографом, похоже, подходит к концу, я очень благодарен судьбе за то, что наша встреча всё же состоялась. Не знаю, как я ему, а он мне принёс много минут подлинного счастья, познакомил с очень талантливыми и преданными этому странному искусству людьми.

Становлюсь востребованным

Наступил 1990 год. Страна менялась не по дням, а по часам. После успеха «Каталы» меня начали приглашать сниматься. Замечательный режиссёр со Студии имени Довженко Николай Рашеев, снявший «Бумбараша», утвердил меня на роль человека-волка в фильме «Оберег». Картина снималась в Чехословакии, где мне делали очень сложный грим… Увы, история моей поездки на съёмки закончилась трагично. Я получил приличные деньги и накупил Катеньке и Никусе массу всяческих тряпок и подарков – в Москве ведь уже ничего не было. Это сейчас принято вспоминать об изобилии и процветании при советской власти и об ужасных девяностых, которые всех разорили. Смею уверить новое поколение, что это не совсем так. По дороге домой я с кем-то выпил, куда-то меня отвезли продолжить. В общем, проснулся я без вещей, сильно избитый, и в таком виде появился дома…

Как Катенька это всё терпела, не понимаю. Вероятно, очень любила и верила в меня.

В театре дела тоже налаживались. Меня начали вводить в репертуар Театра Сатиры, где мы с Мишей Зонненштралем продолжали играть «Контракт». Тогда же в театре-студии Человек мне опять довелось сыграть Господина № 2 в пьесе Мрожека «Стриптиз» в постановке главного режиссёра Людмилы Романовны Рошкован, осуществлённой в счастливом для меня 1989 году.

Эта работа мне очень дорога. Она жива до сих пор, с определённой периодичностью мы с моим партнёром, прекрасным актёром Александром Андриенко, продолжаем её играть. И несмотря на то, что я выхожу в роли Господина № 2 уже более двух десятилетий, каждый раз волнуюсь, будто играю её впервые.

В 1991 году на сцене того же театра я сыграл Неуда в пьесе Мрожека «Летний день». Эту пьесу я позже поставил со своим курсом РУТИ-ГИТИСа выпуска 2010 года. Уверен, драматургия Славомира Мрожека является одним из лучших учебных пособий для формирования молодых актёров.

Вообще 1991 год оказался очень насыщенным и по-своему переломным в моей судьбе. Открыли границы, из Советского Союза начали активно уезжать наши с Катенькой друзья. Ещё ничего не было ясно и мы, по устоявшейся привычке, прощались навсегда. Москва пустела, некому было позвонить, посоветоваться, не с кем было обсудить успехи и неудачи. Особенно нам с Катенькой не хватало Ганны и Бори Слуцких. Тем более, что Миша Зонненштраль начал репетировать со мной Ганнину пьесу «Новый», и присутствие талантливого автора, как и её мужа, моего соученика по режиссёрскому факультету ГИТИСа, могло нам очень помочь.

К огромному сожалению, в Мишиной постановке она так и не увидела свет. Возможно, если бы тот спектакль состоялся, не случилось бы того, что произошло с Мишей в дальнейшем…

История моего пития

На Белорусской киностудии режиссёр Леонид Белозорович начал снимать сериал «Белые одежды» по культовой в то время одноимённой книге Владимира Дудинцева. Мне предложили главную роль биолога Фёдора Ивановича Дёжкина. Я был вне себе от радости, которая ещё и усилилась, когда я узнал, с какими партнёрами мне предстоит работать. Андрей Болтнев, Людмила Гурченко – выдающиеся артисты, потрясающие мастера. Мне было у кого учиться прямо на площадке. Я уже не говорю о прекрасном режиссёре Леониде Белозоровиче, так много давшем мне в профессиональном отношении. И мне даже в страшном сне не могло присниться, что возможность сотворчества с ними принесёт мне и большие страдания, что только Катенька нечеловеческими усилиями спасёт меня от полного фиаско. Но обо всём по порядку.

Я был уже довольно плотно занят в театре, а съёмки в «Белых одеждах» требовали практически ежедневного моего присутствия и на съёмочной площадке. Я впервые начал жить жизнью своих более удачливых, давно востребованных коллег и, честно говоря, не справился с подобной участью.

На картине «Белые одежды» мы быстро сблизились с Андрюшей Болтневым. Он был не только потрясающим актёром, но и замечательно интересным человеком. Правда, обладал одной несчастной страстью. Он сильно пил. Пил и я, и когда мы воссоединились в своём пороке, это стало непереносимо не только для окружающих, но в определённой мере и для нас самих. В какой-то момент я вообще перестал управлять реальностью. Почти каждую ночь я садился в поезд и ехал то домой в Москву, то в Минск, то в Ленинград. Однажды, будучи в некотором подпитии, я осознал, что не понимаю, куда именно приехал. Более того, я понял, что и по виду вокзала невозможно определить, где нахожусь: одинаковые пути, как проштампованные залы ожидания, слеплённые под единый шаблон памятники вождю мирового пролетариата… Я ощутил, что схожу с ума, и решил – если ошибусь с городом, куда приезжаю, то это конец и пора в дурдом. К счастью, я не ошибся, это был, как я всё-таки предполагал, Ленинград, и с общением с врачами удалось повременить. Но ненадолго…

Как я понял уже потом, чем больше мы пили, тем хуже я играл. И если моих собутыльников ещё как-то можно было переставить либо прикрыть чем-то, то я в картине присутствовал практически из кадра в кадр, и мои провалы могли завалить всю картину. Правда, порой моё пьянство принимало и комический характер.

Однажды с утра я был в таком состоянии, что позвонил режиссёру и сказал, что не могу сниматься, чувствую, что подыхаю. Меня перенесли в люкс Белозоровича и вызвали скорую. Приехавший врач, совершив все манипуляции надо мной, подозвал Леонида Григорьевича, показал ему полную пепельницу ампул, вколотых мне, и сказал, что такое количество лекарств может вызвать у меня лёгкий бред и чтобы никто не удивлялся по этому поводу. Я в полусонном состоянии видел каких-то людей в белых халатах и решил поддержать разговор с ними. Почему-то я стал рассказывать им, что в Театре Сатиры играю в спектакле «Папа, папа, бедный папа, ты не вылезешь из шкапа, ты повешен нашей мамой между платьем и пижамой». Услышав это, врач намекнул Белозоровичу, что вот, бред у меня, как он и предполагал, уже начинается. А когда Лёня подтвердил, что я говорю абсолютную правду, врач стремительно покинул номер, видимо, в твёрдой уверенности, что мои галлюцинации передались и режиссёру-постановщику.

Спасители

В очередной раз я вернулся в Москву, меня встречала Катенька, но я был в таком состоянии, что она не узнала меня. Когда мы добрались до дома, Катенька начала собираться. Я не очень понимал, что происходит. Катенька объяснила, что больше так продолжаться не может, я вправе погубить себя, но не нашу доченьку. Она забирает Нику и уходит. Была бы она одна, то пыталась бы терпеть и бороться дальше, но если что-то заметит девочка, для неё будет травма на всю жизнь. Это был критический момент моей жизни. Ведь и на съёмках всё шло не слава богу, начали поговаривать, что меня надо снимать с роли, картину консервировать, ведь я всё равно не смогу досняться в таком состоянии. Для меня решительность Катеньки оказалась не просто неожиданной – шоковой. Я выпивал давно, но она никогда не пыталась меня запугивать, а, наоборот, всегда помогала вылезти из многочисленных передряг, сопровождавших моё пьянство. Катенька никогда не афишировала моё неумеренное пристрастие к алкоголю, предпочитая разбираться с этим самостоятельно. А тут я понял, что она не шутит. Страх потери двух главных и любимых женщин моей жизни обуял меня. Каким же образом остановить Катеньку, повлиять на её решение? Только одним – бросить пить. Катенька понимала, что процесс зашёл слишком далеко, и самостоятельно я не смогу с этим справиться. Мне необходима помощь. Нужен врач, который закодирует меня. И она нашла такого врача.

Сейчас, через более чем два десятилетия, я понимаю, что до сих пор жив и трудоспособен только благодаря Катеньке. Сколько друзей и коллег ушли из жизни за эти годы из-за пристрастия к питию! Я безусловно был бы в том же мартирологе, причём уже давно.

С ужасом вспоминаю свою последнюю встречу с Андрюшей Болтневым. Я работал тогда в Театре Сатиры. Мне позвонили в гримёрную со служебного входа и сказали, что меня кто-то ждёт. Я спустился вниз и увидел Андрея. Вид его был страшен. Он не то почернел, не то пожелтел, в полумраке служебного входа это было не слишком различимо. Андрюша предложил мне пойти выпить. Я сказал, что завязал и не могу составить ему компанию. «Тогда ты мне не интересен!» – заявил он и ушёл, не дожидаясь моего ответа. Мне показалось, что он уже не особо реагирует на окружающую действительность, как будто ему всё по барабану. Очень скоро его не стало. Как не стало и Миши Зонненштраля, нелепо сорвавшегося из окна собственной квартиры.

Это были таланты первой величины, шедшие в искусстве своим неповторимым путём. Их уход обеднил российский театр и кинематограф, как и уход ещё многих и многих наших коллег. Пусть земля им будет пухом. Говорят, что незаменимых нет. Я же уверен, что каждый из них был незаменим. И если их заменили кем-то на сцене или на экране, это не значит, что им действительно нашли замену. На мой взгляд, место каждого из них осталось вакантным навсегда…

Вторым моим спасителем я с уверенностью могу назвать Леонида Белозоровича. Он воздействовал на меня иным способом, чем Катенька, но не менее эффективным.

Однажды режиссёр-постановщик позвал меня в монтажную и предложил посмотреть уже отснятый материал. Естественно, я пришёл, не ожидая никакого подвоха. Он стал показывать мне сцену за сценой. Такого ужаса и стыда я не испытывал никогда. С экрана на меня смотрел человек с пустыми, ничего не выражающими глазами. Этому человеку совершенно нечего было рассказать людям. Он формально выполнял чьи-то указания, не вдаваясь в происходящее, которое его мало трогало, в котором он мало что понимал. И этим человеком был я. Я физически ощутил, как ошибся режиссёр, выбрав меня на главную роль, чем подставил под удар весь проект. Я не знал, что ему ответить, у меня не было слов оправдания. Затем Белозорович показал мне ещё несколько сцен, в которых тот же актёр, с острым, пытливым глазом, целиком наполненный переживаниями своего героя, точно и подробно проживал жизнь на экране. «Ты всё понял? – сказал режиссёр. – Первые сцены сняты, когда ты выпивший, либо с похмелья. Вторые – когда ты трезвый и нормально работаешь». Более наглядного примера нельзя было придумать. Я отчётливо осознал, что теряю профессию, да и себя самого впридачу. Ещё чуть-чуть и возврата уже не будет.