Текст книги "Катенька"

Автор книги: Валерий Гаркалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Первые потери

1994 год принёс мне не только радость от работы в театре и кино, но и первую настоящую потерю. Скончалась моя любимая мамочка. Она была ещё совсем молодой женщиной, ей было только 59 лет. А я был взрослым успешным сорокалетним мужчиной, как оказалось, совершенно не готовым к потерям. В моём сознании как-то отсутствовало понимание того, что люди смертны, включая и самых близких.

Сколько я уже переиграл умирающих героев на сцене, сколько потерявших кого-либо! Но совсем не экстраполировал это на себя. Искусство само по себе, там страсти, смерти, страдания, а жизнь – сама по себе, в ней всё должно быть по-иному, благостно.

Мы с Катенькой пытались и жизнь в нашем доме так выстроить, чтобы не было ни одного слова на повышенных тонах, чтобы – как бы тебе ни было плохо на душе – улыбаться. Не для себя, для дочки. Дабы все мерзости бытия Никуся могла познать попозже, чтобы выработала положительный взгляд на мир, столь характерный для нас с Катенькой. Надеюсь, мы в этом преуспели. Но обойти смерть не удалось. Не случилось. Позже именно Ника приняла на себя основной удар при Катенькиной кончине. Но об этом я ещё расскажу.

Оказалось, что в жизни всё как в искусстве: люди, даже собственные родители, смертны, причём, как заметил классик, смертны внезапно. И разыграть историю заново не представляется возможным, всё происходит раз и навсегда. Остаётся только тупая боль утраты и совсем не наблюдается никакого катарсиса. Я ощущал себя обманутым. Только напряжённая работа позволила мне не впасть тогда в длительное уныние, но благостная картина мира в моём сознании подверглась довольно значительной корректировке.

И снова об антрепризе

Во второй половине 90-х годов я особенно интенсивно занялся работой в антрепризе. Возможно, как я уже говорил, тому была причиной моя длительная невостребованность. Надо признать, что страх оказаться без новых ролей жив во мне до сих пор. Хотя уже много лет я гораздо чаще отказываюсь от предложений, чем принимаю их, но годы отлучения от театра не прошли даром. И стоит некоторое время мне не быть задействованным в новых ролях, как у меня возникает паника, что всё кончено, и я никому уже не нужен. К счастью, исчезает это состояние довольно быстро, при первом же новом обращении ко мне. Не исключено, что в то время приглашать меня стали гораздо чаще после однозначного успеха «Ширли-мырли». Моё имя на афишах после фильма стало самоценно, и продюсеры, что естественно, пытались этим воспользоваться.

Но хотелось бы верить, что в основе всё-таки лежали моё возросшее профессиональное мастерство и желание коллег сотрудничать со мной. Опять же тут не было ни малейшего меркантильного умысла, а только ощущение своих сил и стремление как можно больше работать. Понятно, что это оплачивалось, но заработок был безусловно вторичным по отношению к самому процессу репетиций и сценическому результату.

Это был очень счастливый период в моей театральной биографии. Практически все спектакли того времени ставились с участием близких для нас с Катенькой людей – актёров и режиссёров. Мне же выпала двойная удача. Я встретил актрису, которая на долгие годы стала моим любимым и незаменимым партнёром, блистательную и неподражаемую Татьяну Васильеву. Сколько радости доставило мне общение с ней на сцене, да и в жизни! И в этой книге я не раз буду вспоминать о наших с Таней работах.

Роман Козак

В 1995 году мне опять посчастливилось сыграть в пьесе любимого и знакового для меня драматурга Славомира Мрожека. На сей раз мне досталась роль Официанта в пьесе «Вдовы». Поставил спектакль мой близкий товарищ, прекрасный актёр и режиссёр Роман Козак и назвал его «Банан». Работа делалась в рамках антрепризы Козака и его жены Аллы Сигаловой.

С каждым новым погружением в мрожековскую драматургию я всё больше проникался его причудливым миром, всё больше ощущал его глубину, парадоксальность и потрясающее понимание человеческой сущности. Не знаю почему, но нам привычней полагать, что всё великое было когда-то и не с нами. Вот Шекспир, Мольер, в крайнем случае Чехов… А всё происходящее сегодня, да ещё и с нами – преходяще, сиюминутно. Это совсем не так. Уверен, что Мрожек – это навсегда, что театры будут возвращаться и возвращаться к его пьесам. То, что так уж соединились гены или звёзды правильно расположились и он оказался нашим современником, а мне выпала радость даже сыграть в Польше на фестивале его драматургии, да ещё и перед ним самим, – это никак не отменяет его величия. Просто нам повезло быть его современниками, это стоит понимать и гордиться этим.

Спектакль «Банан» мы играли с огромным энтузиазмом. Мы его любили, любили друг друга, автора, зрителей, прекрасно принимавших нас. Если бы нам кто-то намекнул тогда, что через какие-нибудь пятнадцать лет мы будем хоронить Романа Козака, мы бы засмеялись ему в лицо.

Рома был так талантлив, успешен, востребован. Его фантазия била через край. Он был так влюблён в профессию, театр, жизнь! И когда я стоял на его похоронах, то думал, что ещё один мой близкий товарищ сгорел во всепожирающем костре искусства. Ещё один человек, выбрав между искусством и жизнью первое, – надорвался. Думал я и о страшном предании, существующем в театральном мире. Дело в том, что Театр имени Пушкина, которым руководил Рома, некогда был Камерным театром гениального Таирова. После изгнания Александра Яковлевича и уничтожения театра, как повествует молва, его жена, великая актриса Алиса Коонен, не чуждая потусторонним силам, прокляла это место. Десятилетиями в театре не происходило решительно ничего. Спектакли проваливались один за другим, шли при полупустых залах. Менялись режиссёры, у которых всё прекрасно шло в других театрах, а в этом случались сплошные обломы. Никто не мог объяснить происходящее ничем, кроме присутствия некой мистики. Не помню, обсуждали мы с Ромой это преданье или нет, но сам он, конечно, не мог о нём не помнить.

С первых же спектаклей в роли главного режиссёра Пушкинского театра к Роме пришёл большой и вполне заслуженный успех. Возникла новая молва, что Козаку удалось снять проклятие с этого театра. Дальше – больше. Молва превратилась в аксиому. Зрители быстро почувствовали это. Попасть в Театр Пушкина стало престижно. В Роминых спектаклях начали активно играть популярные актёры, не связанные с труппой. Не избежал этой участи и я, сыграв в пьесе Луиджи Пиранделло «Человек, зверь и добродетель» в постановке Михаила Бычкова. А дальше случилось то, что случилось… Получается, не смог Рома снять страшное проклятье? Нам ведь не дано узнать, на что именно оно распространялось – только ли на старые стены и на рождаемое в них искусство или на судьбы самих творцов тоже. Чем иначе объяснить столь ранний и страшный уход Ромы из жизни? Ему ведь едва перевалило за пятьдесят.

А ещё я думал на похоронах Козака, что провожаю его один, без моей Катеньки и что это по-своему неплохо: как бы она страдала от его кончины! И тогда же я решил, что в память о Романе Козаке поставлю со своим новым курсом пьесу «Вдовы», по которой был сделан «Банан», и посвящу спектакль ему. В 2012 году это удалось осуществить. Мне кажется, что мои студенты смогли выполнить задуманное. Я горжусь своей и их работой, а спектаклем заинтересовался один репертуарный театр и, надеюсь, его смогут увидеть не только зрители студенческих постановок. Это было бы справедливо по отношению к покойному Роме и стало бы данью памяти о большом режиссёре и моём друге.

Впервые с Татьяной Васильевой

В 1997 году мне впервые довелось сыграть в «классическом» антрепризном проекте, как это понимается большинством критиков и публикой, считающей себя театральной.

Происходило это в рамках театрального агентства «Арт-Партнёр XXI». Играл я Жерара в спектакле по пьесе А. Руссена «Какая идиотская жизнь». Спектакль поставил вполне серьёзный и достойный режиссёр Валерий Саркисов. Пьеса действительно не отличалась особой глубиной, зато была весёлой, остроумной, очень тепло принимаемой зрителями. Моими партнёрами стали два выдающихся артиста – Армен Джигарханян и Наталья Гундарева, светлая ей память. Мы получали искреннее удовольствие от работы. Оказалось, что играть в лёгком жанре отнюдь не проще, чем в драме или классической комедии. Найти образ, точно провести линию роли, не опираясь на крепкую драматургию, не обладая соответствующим опытом наших западных коллег, не скатиться в актёрские штампы и дешёвую халтуру, это, скажу я вам, дорогого стоит.

В том же 1997 году мы сыграли с Таней Васильевой пьесу Наума Брода «Ну всё, всё… Всё» в антрепризе самого Брода в постановке Валерия Ахадова. Это была наша первая с Таней совместная работа, мы только притирались друг к другу и ещё не могли предположить, что наш творческий союз – это надолго.

Текст пьесы нас не слишком вдохновлял, но в общем давал возможность рассказать какую-то свою историю о взаимоотношениях мужчины и женщины. Режиссёр не возражал, чтобы мы двигались в этом направлении. Постановка оказалась вполне успешной, но неожиданно принесла нам, а особенно Катеньке, массу переживаний. Дело в том, что во время действия, по задумке режиссёра, мы раздевались практически догола. Делалось это предельно деликатно, даже немного по-пуритански. Вся сцена происходила в полной темноте, лишь лица немного подсвечивались маленьким фонариком. Некая корреспондентка одной не слишком респектабельной газетёнки, воспользовавшись вспышкой фотоаппарата, случайно сняла эту сцену. Мы были с ней хорошо знакомы, и Катенька попросила журналистку не публиковать злополучный снимок. Возникла полемика. Корреспондентка утверждала, что подобная клубничка только увеличивает число желающих посмотреть спектакль и любой пиар полезен, тем более что в самой статье спектакль оценивался положительно. Катенькины возражения сводились к тому, что нам с Таней не нужна дешёвая популярность, и если бы нам именно таким способом нужно было заманивать зрителей на спектакль, то сцена не ставилась бы в полной темноте, а всё показывалось как есть, при свете софитов. Но, главное, газетёнка может попасть в руки Катенькиных родителей, что будет для них не слишком приятно. Снимок всё же был напечатан. Никакой дополнительной раскрутки не получилось, наоборот, в ряде регионов из-за него отменили наши гастроли. Газетёнку действительно увидели Катенькины родители Жанна Рафаиловна и Виктор Евсеевич, и особого удовольствия от публикации не получили. Понятно, что с этой газетной дамой мы больше не общались.

О театральной прессе

Меня вообще крайне удивляет сегодняшняя журналистика, посвящённая проблемам театра. Назвать её критикой, а тем более театроведением язык не поворачивается. Естественно, это относится не ко всем пишущим о театре, существуют вполне квалифицированные люди, однако общий уровень писания снизился несказанно. Не стану останавливаться на том, с чем это связано, но читать большинство опусов, именующихся рецензиями, не представляется возможным. Их авторы не очень отдают себе отчёт в чём, собственно говоря, состоит предмет их писаний. Они настолько откровенно не любят театральное искусство, их настолько не заботит то, о чём они пишут, что трудно ожидать иного результата. К тому же в большинстве своём они крайне необразованны, что очень заметно по их «размышлениям».

Это особенно странно, ибо сам театр, на мой непросвещённый вкус, находится скорее на подъёме, чем наоборот. Обычно все элементы, составляющие театральный процесс в стране, плотно взаимосвязаны и подъём одного из них катализирует аналогичное поведение и других элементов. Понятно, что сама театральная критика, будучи по своей природе вторичной, не может стать лидером всего процесса в целом, но хотя бы соответствовать описываемым явлениям. Она должна, помогая творцам понимать, на каком свете они находятся. Это не значит, что всё и всех надо повсеместно хвалить, но по крайне мере понимать, что и куда движется и какое место занимает, на мой взгляд, полезно.

Театральное искусство мимолётно, оно не остаётся на плёнке, либо бумаге, а даже снятые телевидением спектакли очень отличаются от того, что зритель видит в зале. Практически всё, что мы знаем о театре прошлого, это ощущения современников в их воспоминаниях и тогдашних критиков, копавшихся в смыслах и методах. Поэтому не исключено, что многое, увиденное их глазами, мы сегодня воспринимаем не совсем точно. Магистральные же пути, вероятней всего, критики, по-тогдашнему – рецензенты, определяли точно. Это и позволяет нам ощущать непрерывность театрального процесса, понимать, откуда что берётся и куда катится. И даже некоторую возможность просчитать, какие пути являются тупиковыми и не стоит тратить особо много сил на их повторное прохождение. Лучше использовать эти силы как-то иначе. По материалам же сегодняшних «театральных писателей» наши потомки никакой картины составить не смогут. Вернее, составят нечто, столь далёкое от реальности, что даже обсуждать возникающую картину не представляется разумным. Потомки немало узнают о театрах, давно вышедших в тираж, которые даже мы, современники, забыли при их жизни, но не узнают о коллективах, представляющих собой огромный мир, новый, оригинальный, нащупывающий тропы в будущее сценического искусства, о которых критики и не заикаются. Понятно, что когда эти коллективы станут всенародно знаменитыми, между критиками начнётся соревнование, кто громче пропоёт им осанну, но основное время их активного функционирования так и останется не описанным и не будет подвергнуто тщательному анализу. Ну да ладно, не мне их судить.

Ещё о Тане и антрепризе

Со спектаклем же «Всё, всё… Всё» связана ещё одна, на сей раз забавная история. Таня Васильева совсем не ориентируется на сцене в темноте. Наш же спектакль начинался в кромешной тьме. Моей задачей было вывести её на авансцену, посадить на стул, стоящий там, вернуться на своё место за кулисами и взять зонтик, с которым я появлялся в первой сцене. Я много лет предельно скрупулёзно выполнял эти свои обязанности. Однажды мы играли спектакль в помещении Театра на Таганке, где выступали довольно регулярно. Я предположил, что эту площадку Таня хорошо знает, поэтому проблем не будет. Вывел её из-за кулис, направил к стулу, но не довёл до места, не посадил, а вернулся к себе за кулисы и стал прислушиваться. На сцене – полная тишина. Никто не садится на стул. И вдруг… дикий грохот. Я в доли секунды понял, что произошло, в два прыжка в полной темноте перепрыгнул сцену и начал искать «бездыханное» тело народной артистки в зрительном зале. Оказалось, Таня ухитрилась пройти мимо стула и на полном ходу свалиться на руки двум господам, занимавшим места в первом ряду. Я нашёл её руку, втащил обратно на сцену, усадил на стул и успел вернуться за кулисы ровно в тот миг, когда зажёгся свет. На Тане не было ни царапины, а два господина, потеряв дар речи и способность двигаться, смотрели весь первый акт не шелохнувшись. Мы еле доиграли его до конца. Больше я никогда не доверял Татьяне Васильевой искать свой стул.

В следующем 1998 году мы выпустили несколько премьер. Одна из них оказалась знаковой. Речь идёт о спектакле по пьесе замечательного драматурга, а теперь ещё и моего близкого товарища Петра Гладилина «Ботинки на толстой подошве». Поставил его Роман Козак в рамках всё того же театрального агентства «Арт-Партнёр XXI век». Мне там досталась роль Калошницы, а партнёром стал мой любимый друг Александр Феклистов. Спектакль шёл более десяти лет, что само по себе для антрепризы результат поразительный, и мог бы идти до сих пор. А его «знаковостью» для меня стало то, что именно во время этого спектакля у меня случился первый инфаркт. Возможно, только благодаря Сашиной расторопности я до сих пор жив и могу писать эту книгу. Но об этом я расскажу чуть позже.

1999 год ознаменовался новым проектом, где была задействована почти вся наша компания. Мы поставили пьесу израильского драматурга Йосефа Бар-Йосефа «Золото». Мне досталась роль Аарона, а мою идише-маму играла Таня Васильева. Спектакль был решён как единое музыкально-драматическое действо. В нём наравне с нами работал прекрасный коллектив, ныне называющийся «Арт-группа Хор Турецкого», а тогда ещё это был Московский камерный еврейский хор. Режиссёром стал Роман Козак, а происходило всё по инициативе продюсерского центра «Аметист». К сожалению, мы довольно быстро вынуждены были разделиться с музыкантами Михаила Турецкого: российские регионы не могли оплачивать стоимость проекта. Прекрасное исполнение музыки хором начало звучать в записи. Сам же спектакль прожил много лет.

На этом примере мне хотелось бы ещё раз отметить, что именно в свободных проектах, лишённых государственного финансирования, искались новые зрелищные формы, актуальные, интересные и принимаемые зрителями. Именно в антрепризе режиссёры и актёры оттачивали своё мастерство, играя и ставя то, что им интересно и нравится, а не потому, что так сложилось по чьей-то воле распределение ролей. Если же материал нравится артистам и создателям спектакля, шансы на то, что он окажется близок и зрителям неимоверно возрастают.

Это такие своеобразные сообщающиеся сосуды – зрители и творцы, творцы и зрители. Они должны соответствовать друг другу, иначе театр почему-то не получается. Это совсем не значит, что все достойные сценические творения всегда адекватно принимаются зрителями. Не все и не всегда. Такого не может, да и не должно быть. Люди разные, их интересы, вкусы, пристрастия очень часто не совпадают. И тогда, хоть это порой бывает крайне огорчительно, спектакль надо снимать и искать иной материал, дабы достучаться до публики. Никакой иной дороги пока не придумано. Самое же бессмысленное, что можно делать в таком случае, это стенать о том, что народ нас не понимает, не дорос до нашего искусства. Спектакль не книга и не картина, которая может пролежать сто лет, а затем наконец-то будет принята читателями и зрителями. Он может существовать только в живой связи со зрительным залом. Другой формы его существование за тысячелетия развития театра не возникло.

В конце тысячелетия

В последний год XX века мне довелось поучаствовать в выпуске сразу нескольких премьер вне рамок службы. Судьба двух из них сложилась не слишком удачно, хотя обе постановки мне очень нравились, герои, которых я играл, были для меня новыми и по рассказам очевидцев я вполне успешно справился с ролями.

Одну из пьес написал взошедший в ту пору на наш театральный небосклон Евгений Гришковец. Она называлась «Зима» и мне досталась роль Солдата № 2. Моим партнёром стал тогда ещё не слишком известный, ныне, увы, покойный Андрей Панин. Поставил спектакль Виктор Шамиров в продюсерском центре «Аметист».

Работать с Андрюшой было подлинным профессиональным счастьем. Надо было всё время дотягиваться до его уровня, что, поверьте, было делом очень непростым. Его реакции всегда оказывались столь неожиданными и новыми, что у меня постоянно было ощущение свежести драматического материала. (Трагическая смерть Андрея потрясла меня, выбила из колеи надолго – список незаменимых, так рано ушедших из жизни, пополнился ещё одним артистом уникального, неповторимого дарования.) Спектакль же продержался несколько лет, но катался относительно мало и не был особенно любим публикой. Почему так произошло? У меня нет разумного объяснения. Что-то не сложилось. Хотя, повторяю, мне и пьеса, и постановка очень нравились. Я чувствовал себя вполне комфортно в рамках этого проекта. А ведь некоторые, более проходные вещи годами находят своего зрителя. Вот этим-то, повторю ещё раз, жестока, но справедлива антреприза: вещи, на которые не существует потребителя, не имеют права на жизнь. Каждый вступающий на зыбкий антрепризный путь, должен смириться со столь грустным, но безусловным постулатом.

Второй спектакль был по пьесе нашей с Катенькой любимой подруги Ганны Слуцки «Новый». Это был первый театральный опыт Тиграна Кеосаяна, прекрасного кинорежиссёра, с которым я много работал в кино. Делал проект Тигран в рамках собственной кинокомпании, что, возможно, было ошибкой. Я играл главную роль, тёзку Валерия. Вообще с пьесой «Новый», которая, на мой взгляд, является одной из лучших, глубоких и пронзительных произведений для театра нашего времени, у меня всю дорогу возникали какие-то проблемы, совсем от меня не зависящие. Ещё в начале 90-х годов, после отъезда Ганны из Союза, мы с Мишей Зонненштралем начали её репетировать. Миша придумал потрясающее решение, мы получали подлинное наслаждение от репетиций, спектакль обещал стать настоящим хитом. Но что-то не срослось в Театре Сатиры, спектакль не дали доделать и не выпустили к зрителям. Потом я сыграл десятки ролей в театре и кино, многие из которых – роли мирового репертуара. Но и сегодня я физически помню то ощущение времени (дело в пьесе происходит летом 1972 года, во время пожаров под Москвой), которое мне передал Миша Зонненштраль, а я пытался по мере таланта воплотить на сцене. И каждый раз вновь осознаю, как невосполнима потеря Миши для нашей сцены. Да его ли одного?..

К репетициям с Тиграном в свете вышесказанного я приступил с некоторой опаской. Как победить жившие во мне ощущения от некогда незавершённой, но очень любимой работы? Однако Тигран решил образ, да и всю пьесу совершенно иначе. Репетировать с ним было на редкость легко. Он, как и в кино, всегда знал, что хочет получить от актёров и добивался этого со всей присущей ему страстью.

Этот спектакль, не в пример «Зиме», очень нравился зрителям. Но сценическая судьба его также не сложилась. Тигран был занят своими проектами в кинематографе, к театральному прокату он не имел никакого отношения, а отдать своё детище кому-то чужому не решился. Спектакль был вскоре снят, о чём я жалею до сих пор. У него был огромный потенциал, он мог играться долгие годы. А когда теперь возникают разговоры о постановке «Нового», я понимаю, что Валерия мне уже не сыграть. Для меня там существует другая, возрастная роль. Моё время ушло. Но такова актёрская жизнь, рисковая и скоротечная.

Третий проект того года в корне отличался от всего, что я делал ранее. Я не имею в виду неожиданность литературного материала, новость актёрской задачи или иной режиссёрский взгляд на сценическое существование. Дело в том, что мой мастер по ГИТИСу Вячеслав Анатольевич Шалевич, у которого я ещё и работал педагогом на одном из его курсов, пригласил меня в Театр имени Рубена Симонова, который возглавил незадолго до того, сыграть роль Духова в пьесе «Козлёнок в молоке» Юрия Полякова. Ставил спектакль Эдуард Ливнев. Вячеслав Анатольевич не скрывал, что ему нужен единомышленник, да ещё и с раскрученным именем. Понятно, что я не только не мог отказать своему учителю, а почёл за честь принять участие в спектакле. Я уже давно его не играю, спектакль же до сих пор жив, что меня радует. Хоть чем-то я смог отблагодарить своего мастера за науку и заботу. А ведь очень многим я так и не успел отплатить за их участие в моей судьбе, и мне сегодня остаётся только глубоко сожалеть об этом.