355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валерий Гаркалин » Катенька » Текст книги (страница 10)
Катенька
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 17:35

Текст книги "Катенька"


Автор книги: Валерий Гаркалин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Жена и дочь

После реанимации меня перевели в кардиологический санаторий там же, в Прибалтике. Мы поселились с Катенькой, а Никуся приезжала нас навещать.

В том же санатории случилась «последняя любовь» моей Катеньки. Речь идёт о Марине и Николае Сванидзе. Мы с ними были шапочно знакомы и раньше, встречались на каких-то презентациях, но никогда близко не общались. Это общение началось именно во время моей болезни. Ребята отдыхали неподалёку. Мы быстро сблизились, проводили вместе много времени, что скрашивало нам с Катенькой полубольничное существование и отвлекало от постоянных воспоминаний о своих болячках. Марина и Коля, видя наше состояние, проявили максимум внимания и сострадания, за что я им очень благодарен. Наше общение продолжилось и потом, до самой Катенькиной кончины. Встречаемся и сегодня регулярно, но всё-таки реже, чем хотелось бы. Что поделаешь, мы, к счастью, по-прежнему сильно занятые люди.

Надо сказать, что Катенька вообще умела влюбляться и увлекаться людьми. Собственно говоря, эта черта не является какой-то эксклюзивной, она есть у многих. Разница в том, что Катенька влюблялась навсегда. Пожалуй, умение дружить, любить людей было основным, определяющим её качеством. Я не встречал человека более дружелюбного, но одновременно жёсткого в системе межличностных отношений. Она умела дружить с людьми, которые крайне сложны в общении и от которых иные стараются держаться подальше. А Катенька не только возилась с ними, отдавая им всю себя, но и защищала их в любых неприятных ситуациях, в которые они попадали достаточно регулярно. При этом, если Катенька говорила: «Мы его не любим, он плохой человек», – можно было не сомневаться в её ощущениях. Уже сейчас, когда её нет, я продолжаю поражаться её интуиции. Те самые, отнесённые к плохим людям, но никак не проявившиеся в таком качестве при её жизни, нынче разными способами доказали её правоту.

Я и сегодня нахожу дома поражающие меня вещички, очень точно характеризующие Катеньку. Какие-то коробочки, наполненные маленькими подарочками, купленными ею для кого-то, в преддверии чьих-то праздников. Мне не дано узнать, для кого именно они предназначались. Иначе я с радостью передал бы их тем, кому Катенька хотела подарить все эти «богатства». И тут можно сделать два вывода. Первый – она собиралась жить и продолжать радовать людей своим постоянным вниманием. Второй вывод я сделал, исходя из мест и времени приобретения подарков, и он особенно меня поразил: будучи уже смертельно больной и скорее всего понимая это, она продолжала помнить обо всех, заботится, хотела радовать людей. В этом была вся моя Катенька.

В июле мы вернулись в Москву и по совету спасших меня медиков отправились уже в подмосковный санаторий, который находился по Новорижскому шоссе, в Нахабино. В обычной жизни он служил домом отдыха сотрудников Генпрокуратуры Российской Федерации. Но, учитывая нынешние времена и необходимую коммерческую составляющую, сдавался и нам, людям, далёким от прокурорских забот, для излечения от сердечных и прочих недугов. Я оказался под ежедневным пристальным наблюдением врачей, периодически посещая и кардиологических светил в столице. Выходить на сцену мне запретили на полгода, так что у меня образовалось много времени, чтобы заняться своим здоровьем.

Жизнь под Москвой пошла повеселее, чем в Паланге. Нас многие навещали, мы ездили в близлежащие ресторанчики, что скрашивало наш быт и делало более разнообразной быстро надоевшую санаторную кухню. Я честно выполнял все предписания врачей. Много гулял, правильно питался, не курил. Обидно сознавать, что такими правильными, почти идеальными мы становимся только тогда, когда все свои болячки ценой собственных усилий мы уже приобрели и какая-то крупная неприятность с нами уже случилась. Правда, не могу утверждать, что, знай я наперёд всё, что со мной произойдёт, то смолоду вёл бы здоровый образ жизни. Скорее, всё бы шло точно также, а я бы себя уговаривал, что время ещё есть, что я успею всё бросить и сохранить здоровье. Можно только позавидовать американцам и европейцам, которые реально ценят своё здоровье и с детства им занимаются. И не потому, что они так себя любят, а потому что знают, как бывает, когда человек становится немощным, теряет работу и всё идёт под откос. Это тоже является частью культуры, которой мы пока не владеем. Особенно это важно в моей профессии, что я понял, только ощутив на себе, как много значит обычное физическое состояние при выходе на сцену.

Тем временем в санатории Катенька всё чаще отказывалась гулять со мной, что было нехарактерно для неё. Я сердился, считал, что она ленится, и никак не предполагал, что это было ей уже в тягость.

В период моего восстановления меня пригласили на съёмки фильма «Не отрекаются любя» по сценарию Ганны Слуцки. Режиссёром была Лена Николаева, у которой я уже снимался в картине «Попса». На сей раз мне нужно было сыграть маленький эпизод. Казалось, всё пойдёт хорошо, ведь за моими плечами десятки фильмов, главные роли в кино. Однако на съёмочной площадке я чувствовал себя так, будто оказался здесь впервые. Казалось, что всё мне внове, словно моя профессиональная жизнь действительно началась заново. Нет, у меня не пропала техника, я прекрасно понимал, что от меня хочет режиссёр. Да и времени после предыдущих съёмок прошло не так много, в моих взаимоотношениях с кинематографом бывали перерывы куда больше. Но что-то изменилось во мне самом, какое-то новое понимание конечности всего, включая и саму жизнь. Правда, авторы картины, по их словам, остались вполне удовлетворены моей работой, что обнадёживало.

Новое спасение

Врачи были очень довольны тем, как идёт восстановление, уверяли, что всё у меня в полном порядке. Я им абсолютно доверял, хотя немного смущало, что у меня продолжались постоянные боли, а при минимальной нагрузке нечем было дышать. Я приставал с этим к Катеньке, которая решила, что я стал излишне мнительным. Слишком свободен, слишком прислушиваюсь к себе. Она была уверена, что мне необходимо быстрее выйти на сцену, и это сразу вылечит меня. Именно отсутствие работы мешает мне, а безделье невольно сосредотачивает на каких-то мнимых ощущениях. Я соглашался с ней, но чувствовал себя не лучше. Тем временем Катенька сама несколько раз съездила к врачам в Москву, и по возвращении убедила меня, что с ней всё в порядке, она абсолютно здорова.

К осени мы вернулись в Москву. Врачи рекомендовали мне для полного выздоровления пожить ещё в кардиологическом санатории у моря и только потом начинать мою привычную деятельность. Мы стали узнавать, куда бы направиться. И были потрясены, когда выяснили, сколько будет стоить пребывание у моря, например, в Сочи. Спасло нас (как оказалось, в прямом смысле слова) то, что на России мир не заканчивается. Аналогичное лечение на Средиземном море во Франции вместе с недешёвой дорогой, как оказалось, стоило гораздо меньше. И мы решили отправиться во Францию, в городок Люболь, а по окончании медицинских процедур заехать на несколько дней в Париж просто погулять.

По рекомендации местных врачей мы решили не лететь на самолёте, а отправиться во Францию поездом. Не уверен, что это был лучший вариант. В турагентстве нам обещали такой маршрут: в Москве мы садимся в поезд, вагон идёт до Берлина, там его подцепляют к французскому поезду, во Франции пересаживаемся на поезд, идущий на нужный нам курорт Люболь, где нас уже встречают.

В реальности всё оказалось совсем не так. В Берлине надо было не просто пересесть на другой поезд, а сделать это совсем в другом месте. Сдать наш багаж в камеру хранения было невозможно, так как из-за угроз терроризма в Европе эти камеры были запрещены. Мне пришлось таскаться с нашим немалым багажом и сидеть много часов, ожидая поезд во Францию. Как вы понимаете, после инфарктов мне это было категорически запрещено. В общем, на курорт я прибыл в далеко не лучшем состоянии. Правда, там уже оказался истинный рай. Мы с Катенькой гуляли по берегу осеннего моря, наслаждались морским воздухом и были счастливы.

Но радость от пребывания во Франции омрачалась моим плохим самочувствием. По всем прикидкам мне с каждым днём должно было становиться всё лучше и лучше, а на деле всё было наоборот. Каждый шаг мне давался с огромным трудом, в груди всё ныло и сжималось. В какой-то момент я уже не мог этого терпеть. Я вдруг понял, что мои ощущения ничем не отличаются от тех, что я когда-то пережил на сцене в Прибалтике. Мы пошли в местную больничку, где врачи сразу поняли, что со мной происходит. Но больничка эта была маленькая, в ней не было кардиологического отделения. Местные медики вызвали машину скорой помощи, на которой меня отвезли в огромный отличный госпиталь в Нанте. Там не стали тянуть, и уже через несколько минут я оказался на операционном столе. Мне вынуждены были поставить ещё четыре стента, так как предыдущие, прибалтийские, закрылись, и у меня опять функционировал лишь один сосуд на те же 40 процентов. Ещё день промедления, и сегодня некому было бы писать эту книгу. И опять Некто меня спас. Мы ведь не зря уехали во Францию, предпочтя её санаторию в России. В той же ситуации на родине я вряд ли бы выжил. Российские врачи были уверены, что моё выздоровление идёт чётко по плану. Они просто не понимали, что происходит с моим сердцем. И тогда этот Некто отправил нас с Катенькой туда, где про это всё понимали. Французские врачи остались очень довольны качеством сделанной в Прибалтике операции, но были поражены массе профессиональных неточностей, допущенных потом уже в России, в период моей реабилитации. Ещё раз повторяю: я ни в чём не виню российских эскулапов. Это их беда, а не вина. И не только их, а большинства российского народа, не имеющего возможности пользоваться достижениями современной медицины. Впрочем, это уже совсем другая тема.

Катенька в очередной раз проявила свои недюжинные человеческие и администраторские способности. Во французской провинции люди не говорят по-английски, а мы не знали ни слова по-французски. Каким-то непонятным образом Катенька быстро познакомилась и сдружилась с милой женщиной, гражданкой Украины, работавшей в госпитале и ставшей нам не просто переводчицей, но добрым ангелом. Через неё мы смогли коммуницировать с местными врачами и иным медперсоналом, быстро поставившим меня на ноги. Они не только разрешили мне поехать в Париж погулять перед отъездом на родину, но и вернуться в Москву на самолёте, избежав утомительной дороги железнодорожным транспортом.

Меня вообще поражает принципиально иное отношение там к больному человеку. Если человек болен, его надо лечить, а не запрещать жить полноценной жизнью. Если его вылечили, то он уже не больной, и ему можно всё, что и любому здоровому человеку. Если вылечить его невозможно, надо создать ему нормальное качество жизни больного человека. Я не готов участвовать в спорах, чья система здравоохранения лучше – российская или западная. Я только вижу, что люди там живут дольше, находятся в лучшей физической форме, выглядят моложе, чем здесь. И знаю, что когда у нас человек заболевает, он ищет любую возможность воспользоваться медицинскими услугами в Германии, США, Израиле, Франции. Обратных примеров я не встречал. Говорю об этом без всякого злорадства, а с искренней болью.

Моя слепота

В Париже мы с Катенькой провели прекрасные дни. Гуляли по французской столице, сидели в маленьких кафешках, покупали что-то в маленьких магазинчиках. Катенька очень похудела, и вся одежда стала ей велика. Не могу понять, почему я не придавал этому факту никакого значения. Столь очевидный симптом – резкое похудение – обязан был меня насторожить. Ещё больше меня должно было испугать то, что Катенька, которая была страстной шмоточницей и заслуженной покупательницей республики, крайне неохотно в Париже покупала что-либо себе. Всем остальным – с огромным удовольствием. А себе как-то без особого желания, порой даже произнося нечто похожее на «мне это уже не понадобится». Я сердился, но серьёзного внимания на это не обращал. Скорее всего, опять был занят своими болячками и своим самочувствием. Понимаю (речь ведь идёт о ноябре 2008 года), что, вероятно, уже ничего нельзя было изменить. До Катенькиной кончины оставалось всего три месяца. Но ещё существовал хоть призрачный шанс побороться! Я сам его упустил.

Мы возвратились в Москву, и моя жизнь пошла привычным чередом. Я вернулся на сцену, опять начал активно заниматься со своими студентами. Как я уже рассказывал, первым спектаклем, сыгранным мной после полугодового перерыва, стал «Бумажный брак», опять же по Ганниной пьесе. В нём мой герой смертельно болен и в конце умирает. Те, кто видели меня в том спектакле, говорят, что это было, возможно, лучшее моё исполнение данной роли. Вероятно, пережив клиническую смерть, я подсознательно начал глубже понимать и ощущать обречённость своего персонажа.

Почувствовав, что способен выдерживать большие спектакли, я понемногу начал выезжать на гастроли. Долгие годы очень часто гастрольную жизнь со мной разделяла Катенька. Она была легка на подъём, любила ездить и не любила расставаться со мной. Я, конечно, радовался, когда Катенька была рядом. И той зимой, волнуясь за меня, она решила поехать со мной на гастроли в Киев. Мы приехали туда 25 декабря 2008 года на католическое Рождество. Я всё ещё не понимал, что происходит с Катенькой, хотя мы так и не смогли пойти погулять по любимому ею Киеву. Она сказала, что очень устала, и целый день пролежала в гостиничном номере. Но даже это не раскрыло мне глаза на приближающуюся трагедию! (Летом 2010 года мне вновь довелось посетить Киев с гастролями. По воле какого-то рока меня поселили в том же номере, где два с половиной года назад жили мы с Катенькой. Я спустился в ресторан пообедать и физически ощутил, как мы с ней сидели здесь, и Катенька, так любившая хорошо покушать, отказалась есть, а только сидела и курила. Почему я тогда ничего не понимал?!)

Последний в её жизни 2009-й Новый год мы справляли у Ганны Слуцки. Катенька почти ничего не ела, что, повторю, было для неё совсем нехарактерно, тем более что она очень любила Ганнину готовку. Почти всё время она пролежала на диване и при первой возможности предложила мне вернуться домой. Это было так не похоже на неё, она любила праздники, особенно Новый год. Я по-прежнему ничего не понимал, хотя, как я узнал гораздо позднее, Ника и ещё несколько наших близких уже были осведомлены о страшном Катенькином диагнозе. Но Катенька попросила дочь ничего мне не говорить. Она оберегала меня всеми доступными ей средствами, включая прямую ложь. По тем же гуманистическим соображениям ничего не говорилось и её родителям. Вся тяжесть решений и действий, включая сохранение тайны, пала на плечи Ники. Должен признаться, я и теперь не понимаю, как она справилась с этой непосильной ношей.

После Нового года мы поехали на несколько дней отдохнуть в подмосковный пансионат. Картина в точности повторила киевскую: Катенька с трудом доходила до завтрака, почти ничего не ела, а потом лежала в номере. За время пребывания в пансионате мы ни разу не вышли погулять на улицу. Она всё больше худела, но ни одной жалобы на боль я от неё не слышал. Каким же я был слепцом! Я даже тогда не понимал, что являюсь свидетелем и участником трагедии.

Попытки лечения

В середине января Катеньке стало совсем плохо. Тут даже такой непроходимый идиот, как я, понял, что необходимо срочное медицинское вмешательство. Я гнал от себя плохие мысли, уверенный, что главное – определить точный диагноз, а затем мы начнём лечение, и всё кончится хорошо. Однако ни один врач не мог назвать мне этот точный диагноз. Или не хотел? Понятно, что от меня многое скрывали, в основном по Катенькиной просьбе. Но до сих пор страшная мозаика того времени не складывается у меня в единую картину. Мы десятки раз с Ганной и Борей Слуцкими обсуждали практически по дням весь период после моего инфаркта и до Катенькиной кончины, но всё равно что-то не склеивается. Я владею всё бо́льшей информацией, но не могу понять, как на нас всех нашло полное затмение. Как мы, видя Катеньку практически ежедневно, не настояли на глобальном медицинском обследовании, не начали лечить её. Что мне только ни говорили врачи! И что это язва и ещё какие-то глупости, но ни разу страшное слово «рак» не было произнесено. Надежда то вспыхивала заново, то опять разбивалась о новую, ещё более страшную информацию. А Катенька с каждым днём слабела и слабела. Но и тогда я ещё не понимал, что всё стремительно приближается к трагическому концу. Да, собственно говоря, и дней этих оставалось предельно мало.

Во время одного из посещений очередного врача в вестибюле больницы мы встретились с Олегом Ивановичем Янковским. Благодаря жёлтой прессе его диагноз уже был известен широкой общественности. Выглядел он очень плохо. Катенька после приёма у врача была чем-то недовольна и капризничала, как ребёнок. Я пытался её увещевать, объяснял, что не надо раскисать, вот Олег смертельно болен, но держится, а ты капризничаешь по пустякам. Как я мог такое произнести?! Ведь ей уже было ничем не лучше, чем ему. И она ушла из жизни на несколько месяцев раньше Олега Ивановича.

Катенька совсем исхудала, очень ослабела и не могла справляться даже с совершенно элементарными вещами. Однажды я переодевал её, она взглянула на меня грустно-грустно и сказала: «Не смотри на меня, я стала очень некрасивая». Как я могу ей теперь доказать, что для меня она и сейчас является самой красивой на свете?

Наконец, Катеньку положили в больницу. Появилась хоть какая-то надежда, что её начнут лечить. Повторяю, я по-прежнему не понимал, что положение совершенно безнадёжно. Хотя, конечно, говорить о безнадёжности можно только зная, что потом произошло. Но скорее всего, к тому моменту всё уже так и было. Катенька стала совсем плохо дышать. Врачи сказали, что у неё в легких образуется жидкость, которую необходимо откачать. Процедуру проделали крайне неудачно, ей проткнули лёгкое, Катенька потеряла сознание. И оно к ней уже не вернулось. Её перевели в реанимацию, куда нас не пускали. Я никак не могу взять в толк, почему так устроено в наших больницах, что родным не дают побыть со своими больными? Тем более – с умирающими? Почему им нельзя провести с близкими последние часы!? Я объездил весь мир и доподлинно знаю: чем лучше налажена медицина в стране, чем больший спектр медицинских услуг получают граждане, чем дольше продолжительность и выше качество их жизни, тем больше дают больным общаться с семьёй и друзьями. Ведь медицина должна лечить не только тело, но и душу. И зачастую эта её функция даже важнее, в этом у неё (медицины) почти всегда существует шанс преуспеть. Как правило, последняя близость, последнее сочувствие, последняя возможность что-то сказать друг другу необходимы и уходящим, а ещё больше – остающимся. Но, боюсь, это не единственная и даже не главная проблема российского здравоохранения. Многие смогут рассказать тут гораздо больше и лучше меня. И я не собираюсь искать правых или виноватых, я только рассказываю об огромном несчастье, случившемся со мной. Ведь Катенька была для меня всем и, как вскоре мне пришлось убедиться, не только для меня.

Смерть

Катенька скончалась 15 февраля 2009 года. Тот февраль не был особенно студен, но очень уж сер и снежен. Низкие облака не давали выглянуть зимнему солнцу ни на минуту, и почти все дни «мело, мело по всей земле во все пределы». В такую погоду предстояло хоронить Катеньку. Но сначала мне надо было исполнить самую трудную, самую страшную миссию в жизни: оповестить о трагедии Катенькиных родителей.

До сих пор не понимаю, зачем я взвалил на себя эту тяжесть. Лучше бы им сказал о случившейся беде кто-нибудь другой. Я и теперь, когда подхожу к их дому у метро «Аэропорт», испытываю те же чувства, что и в тот ужасный зимний день. Хотя отдаю себе отчёт, что это обычная слабость. Кто рассказал, как рассказал – всё это столь вторично по отношению к подлинной трагедии Катенькиного ухода! И рядом со мной опять оказался Саша Феклистов. Он прекрасно понимал моё состояние, не оставил меня один на один с необходимостью сообщить о случившемся родителям Катеньки и пошёл к ним вместе со мной.

Дни между Катенькиной кончиной и похоронами прошли в каком-то чаду. Друзья, мои бывшие ученики, артисты театра Саунддрама, где продюсерствует дочка Ника, не оставляли меня ни на минуту. Прилетели из Израиля попрощаться с Катенькой Ганна с Борей. Народ всё шёл, шёл и шёл, и я понимал, что дело тут не в сочувствии ко мне или Нике, не в желании просто выразить соболезнование – это было их подлинное горе.

Я даже близко не предполагал, сколько людей любили мою Катеньку. Осознал я это уже на похоронах. Необходимо было решать массу организационных проблем, к которым я, естественно, совсем не был готов. Всё было сделано без меня дочерью, друзьями, Театром Образцова, где Катенька проработала больше тридцати лет. Михаил Ефимович Швыдкой пробил место захоронения на Миусском кладбище, где когда-то была похоронена Катенькина бабушка Софа. Оно в получасе ходьбы от нашего дома. Я не вожу машину и по понятным причинам не слишком люблю пользоваться общественным транспортом, а с моей загрузкой при московских пробках на любое дальнее кладбище смог бы попадать крайне редко. И этого я бы уж точно не пережил. А так я спокойно могу несколько раз в неделю приходить пешком к моей Катеньке, разговаривать с ней, советоваться, делиться радостями и горестями. В общем так, как было всегда, все наши три десятка лет совместной жизни. Мне это помогает.

А вот Никуся не может ходить на кладбище так часто. Самый родной мой человек, а переживает всё иначе. Она человек гораздо более закрытый, чем я. Как это понять, кто поможет в этом разобраться? И что в жизни существует более важное, чем это понимание? И если мы не можем до конца понять самых близких людей, свою плоть и кровь, то как нам разобраться в других, незнакомых, да ещё и говорящих на непонятных нам языках, обладающих принципиально иным миропониманием и чуждым нам жизненным опытом? А ведь необходимо их не только понять, но и найти способ достойного сосуществования с ними на едином географическом пространстве. А нам, артистам, ещё и попытаться рассказать им нечто такое, чтобы они поверили и в нас, и в наши ценности…

Но я отвлёкся…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю