Текст книги "Держава (том первый)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Держава
том первый

От автора

Исторический роман «Держава» посвящён российским событиям, происходившим в конце 19‑го начале 20‑го веков.

Восшествие на престол последнего российского императора, внешняя и внутренняя обстановка в стране, война с Японией, и на этом фоне – жизнь и судьба дворянской семьи Рубановых, чьи предки спасали Родину от полчищ Наполеона /Роман «Разомкнутый круг»/.

В романе описываются как реальные исторические личности: Николай Второй, Сипягин, Куропаткин; так и вымышленные герои: Рубановы, Зерендорф, Дубасов.

Перед читателем проходят образы либералов, которые считали, что «в России должно быть – как на Западе». И их антиподов, убеждённых, что «в России должно быть – как в России». Либералы называли их ретроградами, но они просто любили Родину и не хотели трагедии страны в результате необдуманных преобразований.

Это летопись переходной эпохи.

У каждого поколения свой взгляд на прошедшую эпоху. И каждый человек должен знать – «как было», чтоб понять – «почему так стало».

В книге показано лишь начало борьбы за Россию, в результате которой произошёл её крах. «Образованное общество» очень этому посодействовало, опомнившись тогда, когда разрушили страну:

 
С фонарём обойдите
Весь подлунный свет.
Той страны на карте –
И в пространстве – нет! —
 

написала Цветаева.

И от века в разных ипостасях повторяются: Мир и Война, Судьба и Родина, Жизнь и Любовь…

И всё это называется – ИСТОРИЯ…

____________________________________________

Огромный барский дом гордо стоял неподалёку от склона горы, плавно опускавшейся к Волге.

У реки, в небольшой, местами обвалившейся каменной беседке, сидели два мальчика. На коленях одного из них, смуглолицего и черноволосого, лежал томик Батюшкова. Другой колотил палкой по воде, и с завистью поглядывал на курносого рыжего деревенского паренька в просмолённой лодке, который, то гордо хватался за вёсла, то, неумело скрывая испуг, вычерпывал из своего «крейсера» холодную осеннюю воду.

– Акимка, – обратился к черноволосому мальчику его брат, запустив свою палку, наподобие копья, в сторону терпящего бедствие моряка, – а вон за нами гуверняха идёт.

Насмешливые голубые глаза его окинули чуть полноватую фигуру брата и остановились на смуглом мечтательном лице.

Со вздохом захлопнув книгу, тот глянул в сторону лестницы, с кое–где выщербленными ступенями, на спускающуюся молодую женщину с зонтом над головой, и высунул руку из беседки ладонью вверх.

– Кажется, дождь пошёл, – произнёс он, любуясь жёлтой листвой деревьев, покрывающих склон горы от реки и до самой вершины.

– Господа! Маменька зовёт! – неожиданно сильным для такой худой особы голосом закричала гувернантка по–французски, ленясь спускаться до самой беседки.

Черноволосый с готовностью поднялся с каменной скамьи, уронив небольшую подушечку, на которой до этого сидел.

Брат его даже ухом не повёл, заинтересованно наблюдая за гибнущим матросом, с остервенением гребущим к берегу, и прикидывая, успеет ли тот причалить, или вода зальёт деревянную посудину.

– Маменька зовё–ё–т! – вновь завопила женщина, поскользнувшись на ступеньках, и со страхом ухватившись за мокрые металлические перила. Зонт её весело закувыркался по лестнице.

– Чего-о? – дурачась, приложил к уху ладонь светловолосый, с сожалением отвернувшись от удачно причалившего сопливого капитана.

– Глеб, хватит чудить! – одёрнул его брат, выходя из беседки и намереваясь поднять докатившийся до самой воды зонт.

– Чур, я, – помчался вниз по лестнице, пнув по пути упавшую подушку, но разломать зонт не успел, так как Аким первым подхватил его.

– Давай понесу, – безнадёжно предложил свои услуги Глеб, с уверенностью догадываясь, что зонта ему не видать.

– Дитё! – подражая няне, снисходительно произнёс Аким, придерживая под мышкой книгу, и отдуваясь, после крутого подьёма.

– Ой, Госпидя! – тоже копируя няню, взмахнул руками Глеб. – Нашёлся взрослый. Всего–то на два года старше. Зато я в свои десять лет, ростом почти с тебя, – показав язык для усиления аргументации, помчался к дому по выложенной камнем дорожке между желтеющих стриженой травой газонов с кругами вскопанных клумб.

Покачав головой, Аким не спеша побрёл к дому, зачем–то подмигнув стоявшему посреди пустого уже цветника, под огромной корявой акацией, бронзовому конногвардейцу, и поднявшись по каменным ступеням широкого крыльца, с трудом открыл солидную дубовую дверь с истёртой старинной медной ручкой.

Пожилой швейцар насмешливо взирал на него, перевесившись с перил лестницы, ведущей на второй этаж.

Переодевшись и умывшись, мальчики чинно вошли в большую залу, служившую гостиной, где на мягком просторном диване расположилась их матушка, курившая пахучую папиросу в длинном мундштуке. Её аккуратно и со вкусом уложенная причёска из тёмных роскошных волос, была перехвачена ниткой жемчуга. Карие глаза с любовью смотрели на сыновей, а рука с папиросой чуть дрогнула в сторону кресел с отлогими мягкими спинками, предлагая садиться.

– Как погуляли? – нежным, с чуть заметной хрипотцой, голосом поинтересовалась у ребят, лаская взглядом то одного, то другого мальчика. – А я всё утро делала прощальные визиты соседям, спасибо до дождя успела, – не слушая ответ, произнесла она, – правда, всего–то двух своих подруг и навестила, – рассеянно улыбнулась, затушив папиросу в пепельнице. – Как себя чувствуете? – легко поднявшись с дивана, поочерёдно потрогала их лбы. – Слава Богу, выздоровели. Доктор говорит, что всё нормально. А то ведь занятия пропускаете и в кадетском корпусе, – глянула в сторону светловолосого, – и в гимназии, – погладила по голове темноволосого сына. – Завтра едем в церковь, а послезавтра – в Петербург, – радостно произнесла женщина, чуть не захлопав в ладоши, – а то от скуки умрёшь в этой Рубановке. Идите в столовую и скажите, что скоро буду, – отпустила детей.

Отдохнув после обеда, братья занимались с гувернанткой сначала французским, а затем, на французском же языке, мадемуазель Камилла, звучным своим голосом, обучала барчуков светским приличиям:

– Вот, господа, свод законов светского человека, – потрясла она толстенным фолиантом в жёстком переплёте. – Этот труд Клеопатра Светозарская, – торжественно произнесла мадемуазель Камилла имя и фамилию своего кумира, – посвятила юношеству и развитию в молодых людях благовоспитанности, светского этикета и вежливости. И не стоит брать пример с личностей, получивших, благодаря романисту Тургеневу, кличку нигилистов. По их понятиям, быть деликатным и вежливым в отношении ближнего, значит соблюдать китайчские церемонии, – подняла свой голос до верхних пределов, строго глядя на светловолосого отрока, с упоением ковыряющего в носу. – Месье! – патетически воскликнула она по–русски. – Нынче мы, к горю нашему, видим между молодыми людьми таких, – указала пальцем на Глеба, – манеры коих до того грубы, что производят отвращение…

– А у мадам Клёпы Светозарской не написано, что показывать пальцем неэтично? – насмешливо глянул на гувернантку Глеб.

Оскорбившись то ли за своего кумира, то ли за себя лично, мадемуазель Камилла громко захлопнула книгу и, к радости младшего из братьев, вышла из комнаты, пушечно бахнув дверью.

– Дитё–ё–ё! – всплеснул руками старший, тоже, однако, не сильно расстроившись из–за ухода гувернантки.

После занятий Глеб помчался в конюшню, помогать конюху чистить лошадей, а Аким пошёл гулять по парку, раскинувшемуся за домом.

«Отец рассказывал, что когда–то, в старые времена, в саду было полно акаций. Теперь–то осталась только одна, у памятника конногвардейцу», – не спеша шёл по широкой, очищенной от жёлтых листьев тополиной аллее. – Как славно пахнет прелый лист, – свернул с аллеи на узкую, поросшую высохшей травой тропинку. – И слабый запах печного дыма, вперемешку с запахом скошенного поля и реки, – залюбовался овалом беседки на шести круглых колоннах, стоявшей на берегу заросшего ряской небольшого пруда. – В точь такая же беседка, с двумя дамами в старинных кринолинах, изображена на гравюре в матушкиной комнате», – вспомнил он, усаживаясь на холодный камень скамьи.

Вечерело. Шумели кроны деревьев. Шарахаясь из стороны в сторону, пролетела летучая мышь, всплеснулась вода в пруду.

«Может водяной или русалка? – стало жутко и сладко от этой мысли. – Ну конечно, русалка… А может это карамзиновская Лиза, которая бросилась в пруд от несчастной любви к Эрасту? Как там писали светские остряки: «Здесь в воду бросилась Эрастова невеста, топитесь девушки, в пруду довольно места…» – внутренне усмехнулся Аким.

Откуда–то издалека, с затихшей реки, донеслись голоса. На лугу, за парком, блеснул огонёк. Кто–то жёг костёр. Озноб пробежал по спине, и Аким зябко передёрнул плечами, поднимаясь с холодного камня.

Медленно, спотыкаясь о невидимые кочки, побрёл к обрыву, чтобы полюбоваться перед сном широким простором реки. Другой берег скрывался во мгле. Почти совсем стемнело и Аким, стоя на краю обрыва, представил себя птицей, парящей над спящим миром, над землёй, и сердце его замерло от счастья высоты и бездонности вселенной.

Он вздрогнул, услышав голос мадам Камиллы, зовущей его, и опустился из горних высей на бренную землю.

«Матушка, наверное, беспокоится», – заволновался Аким, выходя на тропинку, ведущую к усадьбе.

Выслушав по пути упрёки гувернантки, и извинившись дома перед матушкой, он расположился в мягком «вольтеровском» кресле и наслаждался теплом из камина и звуками вальса, что, сидя при двух свечах за роялем, наигрывала матушка, тоскуя о чём–то своём, далёком и непонятном.

В Петербург не хотелось.

В хаос города. В суету общения. В нудность учёбы. В однообразие будней.

Как мило в Рубановке.

С её рекой, с её парком, с её лугом и лесом, с её уютным домом, с книгами, со сказками няни, с роялем матушки, и даже с шалостями братца, что кувыркается на ковре с двумя весёлыми борзыми.

«Как хорошо!» – потянулся он в кресле, мечтательно глядя в огонь камина.

А вечером, отужинав, прощался с домом, бродя со свечой по анфиладам комнат и разглядывая гравюры на стенах, иконы в золотых ризах по углам, тяжёлые дедовские комоды и лёгкие, покрытые китайским чёрным лаком этажерки, старинные, с деревянными выгнутыми спинками, жёсткие кожаные диваны, и вдыхал тягучий и пряный запах старины в одних комнатах, и мнящийся запах духов, пудры, веселья и музыки – в других.

Возвращаясь в спальную, до смерти напугал спящего на ларе, у двери в подвал, старичка–лакея.

«Как бы брата не напугать», – тихо вошёл в комнату, задув свечу, Аким. И прежде чем уснуть, долго, с замиранием сердца, вслушивался в громкую тишину сонного дома.

Вот где–то скрипнула дверь, что–то ухнуло на крыше, задребезжало стекло от порыва ветра, неожиданно все звуки перебило тиканье напольных часов и последнее, что врезалось перед сном в память – это мирное посапывание брата на соседней кровати.

Утром Аким проснулся от солнечных лучей, ласкающих лицо и весело играющих на циферблате старинных часов, стоящих на столе.

«Глебка, наверное, шторы раскрыл, – глянул на пустую постель брата, и громко чихнул, перекрестившись на икону в углу. Круглые часы, на противоположной от кровати стене, пробили десять. – Сегодня же в церковь едем», – подбежал к окну Аким и увидел одетого уже брата и похмельного кучера, с соломой в длинных всклокоченных волосах.

Ёжась от утренней свежести и чего–то недовольно бурча, тот выводил из конюшни серую в яблоках лошадь, которая, танцуя и взмахивая головой, нехотя переступала через высокий деревянный, вымазанный грязью, порог. Другая лошадь стояла рядом с коляской и нюхала рассыпанное под ногами сено, не обращая внимания на хлопающего ладонью по её боку Глеба.

Услышав стук в дверь и голос горничной:

– Барин, пора вставать, – Аким кинулся отыскивать одежду, разбросанную вчера вечером по комнате. Один сапог никак не мог отыскать.

«Ну, Глебка, попадёт тебе от меня», – не успел подумать Аким, как увидел под кроватью подошву утерянной обуви.

Попив чаю, мать с сыновьями и гувернанткой тряслись в ландо – четырёхместной коляске, по вымощенной камнем дороге, выезжая из усадьбы.

Братья сидели спиною к кучеру и делали вид, что слушают нравоучительную болтовню мадемуазель Камилллы, слава богу, на русском языке, вещающую о том, что на предложение хозяина или хозяйки войти первому в экипаж, должно соглашаться, не заставляя себя ждать.

– Садиться в экипаж следует осмотрительно, не торопясь, и в особенности этот совет относится к дамам, которые, при излишней торопливости, могут легко запутаться в длинном платье, и не только поставить тем себя в смешное положение, но, что ещё хуже, повредить ногу.

При этом вещунья глядела не на ребят, а на барыню, чем её и возмутила.

– Меня, милочка, не надо учить, – воскликнула Ирина Аркадьевна, – я ещё в Смольном институте эту науку прошла, – гордо отвернула голову в сторону полей, раскинувшихся по обе стороны от дороги и далёкой темноты леса.

Глеб захихикал, наслаждаясь оправданиями гувернантки перед матушкой, а Аким всматривался в кирпичную арку над воротами с двумя выбитыми цифрами – единицей и семёркой, и полустёртой буквой «Г».

«Чего обозначают эти цифры?» – стал размышлять он.

Коляска весело шелестела резиновыми шинами по неглубокой грязи деревенской дороги. Не прошло и получаса, как экипаж подьехал к церковной ограде.

Покрестившись на три сверкающих позолотой купола, семья пошла к церкви, одаривая по пути нищих и калек.

Последним шёл Глеб. Выданную матушкой мелочь он ссыпал в карман, а нищих и калек одаривал в основном видом своего красного языка. Те тоже не оставались в долгу – метко плевались, стараясь угодить ему на сапоги.

В церкви было прохладно, сумрачно, торжественно и тихо. Чуть слышно потрескивали свечи. Старенький батюшка стоял около аналоя и сосредоточенно и монотонно бормотал молитву, временами осеняя себя крестным знамением. Несколько старушек в платочках мелко крестились, повторяя за батюшкой: «Во имя Отца и Сына…».

Аким молился перед иконой Божьей Матушки, удивительно похожей на его прапрабабушку, чей портрет висел в доме. Крестился и кланялся Николаю Угоднику, с трепетным любопытством любуясь росписью стен, где неизвестный художник изобразил Рождество Иоанна Предтечи и Спасово Пречистое Рождество.

Он молился, вслушиваясь в почти незнакомый, но такой родной и прекрасный славянский язык, на котором вёл службу священник, и неожиданно слёзы затуманили ему глаза.

А потом мать повела их в склеп, где покоились его с братом предки.

Поставив свечу, он прочёл надпись на граните:

Капитан Максим Акимович Рубанов.

1793 – 1832.

Его прадед. Как он жил? О чём мечтал? В семье ходило много легенд и преданий о нём.

А вот его дед:

Генерал–лейтенант Аким Максимович Рубанов.

1817 – 1881.

Аким не видел его. Он родился на следующий год после смерти деда.

Даже Глеб в кругу далёких пращуров заметно оробел и несмело крестился, кланяясь каждому из своих предков.

После церкви матушка велела кучеру везти их к рубановскому старосте.

На этот раз ехали молча. Мадемуазель Камилла сидела тихо и нравоучительных бесед не вела.

По дурной привычке всех кучеров, ямщиков и других работников гужевого транспорта, перед вьездом в Рубановку, дабы произвести положительное впечатление на аборигенов, похмельный кучер стеганул лошадей, что–то дико заорал нечеловеческим голосом, и лихо пронёсся мимо торговой лавки, обдав пылью недовольных покупателей и взбаломутив дремавших собак. Затем, выкатив глаза, попытался осадить тройку у кабака, но тоскливо вздохнул, вспомнив, что на работе, и ещё сильнее взревев, горестно промчался мимо питейно–закусочного заведения, остановив взмыленных лошадей перед двухэтажным кирпичным домом старосты под блестящей жестяной крышей, увенчанной ещё более блестящим здоровенным медным петухом.

В ту же минуту, словно по волшебству, из не успевшей осесть пыли, вынырнул маленький рыжий мужичок в голубой ситцевой рубахе навыпуск и в расстёгнутой жилетке с золотой цепочкой от часов на выпуклом животике. Умильно улыбаясь, он что–то говорил барыне, закрывшей нос платочком.

Когда пыль немного улеглась, Ирина Аркадьевна легко вынесла из коляски своё чуть полноватое тело, одетое во всё тёмное, и протянула старосте руку, к которой тот подобострастно припал.

– Ах, Ирина Аркадьевна, – сюсюкал староста, – а мы вот враз опосля Воздвиженья капустку, значится, рубим, – возникал он то спереди, то сзади, то с боков своей госпожи.

– Я уже головой устала крутить. Иди с одной стороны, – сделала старосте выговор.

– Сию минут, – пристроился тот по правую руку.

Весь просторный двор был заставлен возами с капустой. В углу двора, вычислив направление ветра, чтоб сносил дым к соседям, двое работников парили пузатые кадки. Один споро наливал в бочку ведро с кипятком, другой бросал раскалённую металлическую пластину, и оба дружно накрывали бочку рогожей.

Глеб с завистью глядел на мужиков.

«Каким интересным делом люди занимаются», – почесал он щёку.

Аким же рассматривал женщин, дружно обрабатывающих острыми сечками сочные кочаны над длинным деревянным корытом.

– Бабы, – шмелём отлетел от барыни староста, – мельчей теши, домой не спеши. Всем в подарок ленты будут, – повёл помещицу в дом, отчитаться в доходах за отданную мужикам в аренду землю.

Ребята с гувернанткой остались на улице.

Мадемуазель Камилла брезгливо морщилась, слушая острые, как сечки, женские шутки и заразительный смех.

Барчуки взрослого юмора пока не понимали, и пошли к двум пацанам примерно их возраста, трескающим одну за другой хрустящие кочерыжки.

Одна из женщин, обтерев о фартук руки, протянула по кочерыжке юным господам.

– Как зовут? – хрустя сочным подарком, поинтересовался Глеб у невысокого рыженького паренька. – А–а–а! – узнал он недавно тонувшего моряка. – Это не в твой корабль капусту рубят? Чего молчишь?

– Васятка, – шмыгнув курносым носом, с обидой произнёс паренёк.

– Васятка, станцуй вприсядку, – презрительно отошёл от него Глеб.

Обратно ехали тихим шагом, так как барыня, ткнув предварительно кучера зонтом в спину, укоризненно сказала:

– Ты, Ефимка, так не гони, не на ипподроме находишься.

«Госпожа, а как матюжится», – изумился кучер, и всю дальнейшую дорогу размышлял, на ком же это он, по разумению барыни, находится.

Вечером Аким снова стоял перед портретами своих пращуров, и с грустью убеждался, что ни на одного из них не похож.

«Все они светловолосы, а я волосом чёрен, и глаза у них голубые, а у меня тёмные. Вот Глеб в них, – позавидовал брату, – а я в матушку…».

Но грусть эта была недолгой. Всё равно они его предки. И он тоже Рубанов, к тому же – первенец, и носит имя Аким, а не какое–то там – Глеб.

И опять уютно тикали напольные часы, матушка играла на рояле. Горел камин. Брат возился с собаками. И когда одна из борзых подошла к креслу, где сидел Аким, и дружелюбно потёрлась о ногу, он вдруг понял, что вот оно – счастье, и с трудом удержал слёзы, повернувшись к стене и разглядывая блики огня на ней.

Всю свою жизнь будет он вспоминать тепло и уют домашнего очага…

Утром их разбудили рано.

По крыше барабанил дождь, и Акиму так не хотелось выходить в сырость улицы.

Глеб же, напротив, с нетерпением ожидал отьезда, приготовившись к нему ещё со вчерашнего вечера. Он был счастлив, что ехать в ландо придётся до самого уездного города, а оттуда, по железной дороге, до Петербурга.

– Ирина Аркадьевна велели одеваться теплее, – проверяла, застёгнуты ли все пуговицы на их пальто, гувернантка.

Перед парадным подъездом выстроились в ряд четыре экипажа. В один грузились вещи, в другой, весело толкаясь, две горничных. Швейцар и старичок–лакей в третьем. В напоминающем карету ландо с кожаным верхом, провожаемые нянькой и оставшейся прислугой, помолившись перед дорогой, разместились господа с гувернанткой.

Дождь разошёлся не на шутку.

– Это к добру! – кричала вслед старая нянька, прощально взмахивая рукой, а другой, стирая с морщинистого лица слёзы и капли дождя.

Ехали медленно, разбрызгивая колёсами грязь. Хмурые, серые тучи висели низко над землёй.

Рубановка встретила их унылыми от дождя домами, почерневшими мокрыми плетнями и выглядывающим из–под плаща старостой, стоявшим возле своего дома, на краю грязной дороги. Двумя руками он вцепился в плащ и, прощаясь, по–лошадиному тряс головой, развеселив этим Глеба до коликов в животе.

Аким же наблюдал за одиноким прохожим, пересекавшим дорогу. Поскользнувшись, и не успев зацепиться рукой за плетень, тот грохнулся в жидкую грязь колеи.

«Спасибо, Глеб не увидел, – подумал Аким, – а то ржал бы до самого Петербурга».

Вскоре проехали Рубановку, протарахтели по расшатанному мостику, отделяющему рубановские наделы от чернавских, и покатили дальше, провожаемые каплями дождя и криками галок на пашне.

Было печально и пусто.

Люди попрятались от непогоды в тёплые дома. Лишь изредка попадались лошади, со спутанными передними ногами, да грязные телята, привязанные длинной верёвкой к колышку и щипавшие травку на зеленях.

Подъезжая к уездному городу, на пересечении дорог у полосатого верстового столба, чуть не столкнулись со встречной двуместной коляской, из которой выпорхнула молодая особа, долго обнимавшая и целовавшая Ирину Аркадьевну.

Всю дальнейшую дорогу до самой станции, подняв вуальку, барыня прикладывала батистовый платочек к влажным глазам.

Станция была небольшая и мокрая.

На запасном пути, у насыпи с бревном, выполняющим роль шлагбаума, стоял разбитый товарный вагон. Дождь кончился и словно по команде из вагона вылетели куры во главе с цветастым петухом, и стали что–то выискивать рядом с рельсами. Иногда петух, обнаружив, на его взгляд, прекрасное стёклышко или сочного красного червяка, громко кудахтал, созывая клушек, и плотоядно склёвывал находку на их глазах, когда те слишком близко подбегали. Разочарованные клуши тоскливо расходились в разные стороны, ругая

на курином языке своего повелителя, но через некоторое время, растопырив для скорости крылья, вновь мчались на его зов, чтобы с тоской понаблюдать, как их господин проглотит очередную вкуснятину.

Глеб с интересом наблюдал за куриной жизнью, восторженно улыбаясь, когда петух, разозлившись на одну из своих жён, набрасывался на неё, хватал за гребень и давал ей взбучку.

– Вот так командира не слушаться! – обращался он к мадемуазель Камилле, на что та краснела, стыдливо отводя глаза в сторону.

Акима пернатые не интересовали. Он наблюдал за жандармом в тугом синем мундире, а тот, в свою очередь, заинтересованно следил за их гувернанткой. И когда мадемуазель Камилла отворачивалась от петуха в сторону жандарма, он молодцевато выпячивал грудь, важно хлопал по кобуре и мечтал, чтобы кто–нибудь нарушил порядок.

Но к его сожалению, кроме петуха, все соблюдали приличия и законность.

Ирина Аркадьевна, возглавляя свиту, состоящую из двух горничных и швейцара, направилась к зданию вокзала за билетами, оставив старичка–лакея сторожить вещи.

Удобно подрёмывая на огромном бауле, он встряхивался, когда гремя шпорами и заложив руки за спину, рядом шествовал жандарм.

«Ишь, растопался, сукин кот, – делая вид, что дремлет, следил за ним старичок, – чичас только отвернись, враз чего–нибудь слямзит, сельдь околотошная».

Где–то вдали раздался приглушённый гудок паровоза и в ту же минуту ребята увидели, как из здания вокзала показалась их матушка во главе своей свиты.

Жандарм на всякий случай вытянулся и отдал ей честь.

Свита кинулась к вещам, уронив с баула старичка–лакея, но Глеб этого не видел.

«Не везёт сегодня парню», – пожалел его брат, наблюдая, как старичок–лакей, подпрыгивая от азарта, чего–то обьясняет улыбающемуся толстозадому швейцару.

Ещё раз прогудев, из–за поворота появился паровоз, таща за собой хвост разноцветных вагонов.

Свита, распределив кому что тащить, толпилась вдоль платформы. Ехать им предстояло во втором классе.

Барыня с детьми и гувернанткой разместились в вагоне первого класса.

Швейцар, принёсший в купе корзинки и пакеты с пирожками, жареными курами и прочей снедью, объяснял гувернантке, что надо есть в первую очередь, а что может и полежать.

Братья, сидя у окна по обеим сторонам столика, наблюдали, как поддерживая друг друга, на платформе появились затрапезно одетый сторож в видавшей виды кепке, и начальник вокзала в фуражке и железнодорожной форме.

Расцепившись и лязгнув зубами, они разошлись в разные стороны.

Сторож, вытянув руки вперёд и пошатываясь, пошёл ловить колокол, а его начальник начал шарить по карманам нащупывая свисток.

Жандарм неодобрительно хмурился на друзей, а потом отвернулся в сторону города.

Больше из этого Богом забытого городишки никто не уезжал. Платформа была пуста.

Наконец сторож добрался до колокола, и чуть не сорвав его, дёрнул за верёвочку с грузом.

Раздавшийся звук его явно не удовлетворил. Почертыхавшись, он снял кепку, и снова дёрнул за верёвку. На этот раз колокол блямкнул громче.

Начальник, наконец, нашёл свой свисток, и они вместе сним стали искать рот, попадая всё больше в нос или щёки.

Сторож, в сердцах бросив кепчонку на брусчатку платформы, яростно топтал её, справедливо полагая, что во всём виноват головной убор. После проделанных физических упражнений он взбодрился, крепкой уже рукой взялся за верёвку и платформу потряс громкий удар колокола. Блаженная улыбка осветила его помятое лицо.

В это время свисток нашёл рот, и начальник вокзала задребезжал губами, разбрызгивая слюну. Сосредоточившись, он произвёл вторую попытку, издав такой разбойный свист, что жандарм вздрогнул и схватился за кобуру.

Чуть потише свистка загудел паровоз, и состав тронулся.

Аким открыл дверь купе и подбежал к другому окну, успев заметить, как из товарняка выглядывает петух, намереваясь выпрыгнуть и показать своей своре баб, какой у него прекрасный аппетит.