Текст книги "Держава (том первый)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Вы мне? – прошептала, и как–то беспомощно повела взглядом, убеждая себя, что рядом никого нет и приглашают именно её.

На пальце у неё не было даже скромного колечка, тем более драгоценных ожерелий, колье или браслетов. Лишь нитка красных кораллов охватывала тонкую девичью шею.

В волнении она хотела отбросить толстую свою косу за спину, но видно зацепила бусы и нитка лопнула. Красные капельки кораллов брызнули с шеи на грудь и стекли по белизне платья вниз на пол.

Жёлтые глаза набухли слезами, а губы задрожали в смятении.

– Ну почему, почему мне так не везёт? – прошептала она, разглядывая испуганное юношеское лицо, и вдруг испугалась сама, ожидая, что он засмеётся над её неловкостью и уйдёт.

Но «первый сенной площади гуляка» вдруг присел и стал собирать красные бусины.

– Не надо, – тоже присев, положила свою ладонь на его руку, ощутив кончиками пальцев, как дёрнулась мальчишеская рука и замерла. – Не надо их собирать.., а то все, наверное, смеются над нами, – распрямилась первая, с вызовом глядя вокруг.

– Пусть только попробуют! – как взрослый мужчина, уверенно произнёс он и независимо посмотрел на окружающих. Вся его робость куда–то исчезла. – Я сумею защитить тебя! – повёл её в круг танцующих, не заметив, как она засветилась от счастья.

Да если бы и заметил, что лицо её разрумянилось, а глаза любуются им, то не понял бы. Молод ещё был и неопытен.

«Ба-а! А веснушек–то у неё на носу», – стараясь делать это незаметно, разглядывал партнёршу, кружа её в вальсе.

Она закрыла глаза и в упоении отдалась танцу. Её полные губы чуть приоткрылысь, и Акиму просто до умопомрачения, до дрожи в коленях захотелось коснуться их своими губами. Не поцеловать, что он ещё и не умел, а просто коснуться… Ощутить их вкус… Свежесть… Запах… Упругость…

Желание было столь велико, что Аким, не понимая что делает, склонившись, легко дотронулся своими губами до её, почувствовав непонятный ещё трепет, и увидел, как распахнулись её глаза, обдав его гневом.

Как нарочно музыка стихла и Натали, гордо выпрямив спину, вырвав свою руку, пошла к окну.

Опустив плечи, он поплёлся за ней, даже не обратив внимания на яростный выговор дамы–наставницы.

На следующий день, бедная Ирина Аркадьевна пила сердечные капли, потому что классные дамы из Мариинской гимназии уведомили её, что сын растёт развратным циником.

Рубанов–старший, услышав, как было дело, пожал плечами, размышляя, в чём же тут циничный разврат.

«Этих тёток, наверное, мужчина даже за руку не брал, вот они и стали мужененавистницами. Нормальный парень растёт. В меня!» – что являлось, конечно, высшей похвалой.

Мадемуазель Камилла, полностью поддерживая высоконравственных педагогинь, с уверенностью знала, что юноша превращается в маньяка.

«То–то всё лето за мной подглядывал», – монотонно читала провинившимуся азбуку приличий мадам Светозарской, хотя ясно осознавала, что скорее мёртвый воспрянет от припарок, чем её подопечный усвоит светский этикет, благовоспитанность и вежливость.

– Разве вы не знаете, – вещала она, – что на танцевальный вечер каждый едет веселиться, но, мысля о собственном удовольствии, о котором вы только и думаете, не следует забывать, что все ваши действия должны быть обращены также в пользу и приятность другим… Молодые, благовоспитанные люди, что к вам с братом практически не относится, приглашая девицу на кадриль, должны поклониться и сказать: «Позвольте, сударыня, иметь честь пригласить вас на кадриль»… Если же дама вам знакома, то можно сказать просто: «Не откажите мне в удовольствии танцевать с вами эту кадриль». А вы как партнёршу приглашали? – задала вопрос, требовательно глядя на задумчиво перебиравшего какие–то красные камушки, недоросля.

– Что? – будто проснулся тот. – Как я приглашал? – грустно улыбнулся. – Как и все развратники: «Не откажите мне в удовольствии закадрить вас!»

– Кошмар! Клеопатру Светозарскую от подобного приглашения разбил бы паралич. А на вас, мон шер, одуряющее действие произвела бальная музыка, яркое освещение, душистая атмосфера и самый говор весёлой толпы. От этого можно опьянеть! Потому следует неустанно поверять все свои действия, сдерживать излишнюю весёлость, умерять диапазон голоса, смягчать самые жесты, которые из изящных, легко могут сделаться слишком свободными и оскорбить собою деликатный вкус дамы. Что и случилось с вами на

первом вашем балу. Помните! – наставительно подняла кверху указательный палец воспитательница высоких манер.

Аким глянул на потолок, но ничего нравоучительного там не заметил.

«Мне бы как–то извиниться надо перед ней…»

– … Бальный шум и быстрота телодвижений в танцах ударяют в голову и, как кипящая лава, – продолжала урок этики гувернантка, – обливают мозги.

«О–о–о! Кипящая лава… Взрыв вулкана… Какие образы… А то я не знаю, что дурак!» – вновь стал разглядывать кораллы.

– … Их пагубному влиянию необходимо противопоставить рассудок, силу воли и в особенности самоуважение, – захлёбывалась словами мадемуазель Камилла.

«А где взять силу воли, коли у неё такие пухлые губы? – тосковал Аким. – А вообще–то чего я в ней нашёл? Нос в веснушках. Сама худая и глаза не голубые, озёрные, а как слабозаваренный чай. Правда, ходит семейная легенда, что у моей прабабки были зелёные глаза… Ну и что? Моему прадеду нравились зелёные.., а мне – голубые… А что жёлтые? Как у кошки… Она и есть чёрная кошка.., – вспомнил Натали. – Одни неприятности от неё», – но на душе вдруг стало приятно и трепетно от какого–то неясного чувства, а может, просто от имени «Натали»…

– … Необходимо помнить, – не унималась воспитательница приличных манер, – что проводив даму на прежнее место, кавалер или делает ей почтительный поклон и удаляется или осведомляется, не угодно ли ей мороженого, фруктов, лимонада…

– … или водки, – перебил гувернантку Аким. Просто так. Из духа противоречия и плохого настроения. Спорить, а тем более ругаться, ему вообще не хотелось.

– О–о–о! Ужас! Вы монстр, сударь! Чудовище! И погибните вы на дуэли. Муж какой–нибудь оскорблённой дамы застрелит вас.., – закончила светский разговор мадемуазель Камилла. – А напоследок скажу вам, ежели хотите ещё немножко пожить, вальсируя, поддерживайте твёрдо свою даму за стан, но не берите дурной привычки, приближать к себе всю её особу… И запомните, друг мой, или мон шер, что звучит приличнее, быть душой общества, не означает играть роль гаера, паяца или шута, как это делают иногда молодые люди ради смеха. Но расчёт их неверен, так как паясничество никогда не может быть по вкусу благовоспитанной девушке, – хлопнув дверью, вышла из комнаты, оставив, наконец, Акима одного.

В эту ночь ему приснилась не роскошная белокурая красавица с голубыми глазами, а самая обыкновенная, худенькая, с веснушками на носу и толстой косой за спиной, Натали.

6 мая 1898 года Николаю Второму исполнилось 30 лет, а через 10 дней Акиму стукнуло шестнадцать.

Ирина Аркадьевна, помня, как зарекомендовал себя сыночек на гимназическом балу, ровесников его на праздник пригласить не решилась – мало ли что, а потому отмечали дату, как всегда, в узком семейном кругу. К тому же Рубанову–старшему предстояло поздним вечером ехать на вокзал и отправляться в Крым, в Ливадию, где отдыхала уже царская семья.

Поэтому пил он мало, ибо мысли были заняты предстоящей дорогой и разлукой с близкими. Сыну он подарил месячный оклад подпоручика – 48 рублей, чтоб ориентировался на эту сумму. Вдруг когда–нибудь сбудется отцовская мечта, и Аким станет офицером.

«Судя по поведению, все задатки у него для этого есть», – размышлял Максим Акимович.

«Ну что это за деньги? – хмурился Аким. – Вдруг Натали встречу.., то–то расходы будут… Жабочками не отделаешься».

Глеб же, наоборот, завидовал брату чёрной завистью, представляя, как славно эти денежки расположились бы в брюшке рыжей кошечки с синим бантиком.

Несмотря на день рождения, на Акима навалилась какая–то непонятная тоска и, отговорившись головной болью, он пошёл в свою комнату, кивнув по пути сидящим возле людской на лавочке старичку–лакею и пожилому швейцару, азартно играющими в горку, и смачно при этом шлёпающими засаленными картами.

Увидев барчука, швейцар сделал умильную рожу, а не растерявшийся старикашка спёр у него в это время две копейки.

«Прохиндей какой! – осудил разбойника Аким. – А ещё про меня говорят», – столкнулся со сторожем, стащившим у Марфы судок и блаженно пожиравшим на ходу кусочки недоеденного господами фрикасе.

Разглядев сощуренными глазами трёх одинаковых барчуков, Пахомыч озадаченно икнул и опёрся о стену.

– Сы-ы, сы-ы днё–ё–м анд–д–ела вас всех, – с трудом вымолвил вслед барчукам.

«Тоска–а–а! Какая тоска!» – лежал на кровати Аким и глядел в потолок.

Вечером немного развеялся, проводив отца на вокзал, и даже всхлипнул, прощаясь с ним в купе поезда.

Ночью он размышлял, как бы ему встретить Натали и чем бы поразить её воображение, чтоб она простила его.

Ирина Аркадьевна, рассеянно перекрестив перед сном сыновей, легла в постель и грустила об уехавшем муже, положив на грудь раскрытый томик французских стихов, кои любила за манерность, порядок рифм и грациозно завитую любовную негу и чувственность строф. Всплакнув, она забылась в томной меланхолии, навеянной амурной поэзией французских бардов.

Лишь один Глеб, чихнув и чертыхнувшись, тут же уснул крепким кадетским сном. И снился ему сначала гигантский оклад подпоручика, а потом новые золотые монеты в 10 и 5 рублей, которые в конце прошлого года стал чеканить министр финансов Витте. Часть кадетских остроумцов нарекла их «виттекиндеры», а другая часть, к коей относился и Глеб – «матильдоры», в честь супруги министра Матильды Лисаневич.

Но все эти экономические и политические перипетии абсолютно не трогали огромное большинство российских подданных, которые работали, торговали, учились, служили, влюблялись и отдыхали летом на дачах и в имениях, у кого они, конечно, имелись.

У Рубановых, слава Богу, была милая их Рубановка, куда, дождавшись приезда из Ливадии отца, и направились они, оставив Глеба производить воинские манёвры в летнем лагере.

Договорились, что в июле его привезёт Георгий Акимович со своей семьёй.

Акиму так и не удалось встретить обиженную им желтоглазую девчонку, и он грустно глядел в окно вагона на проносящиеся мимо перелески и поля, реки и озёра, бегущий параллельно поезду пыльный тракт с верстовыми столбами и деревьями по краям, на ветряные мельницы и поля пшеницы, на зелёные луга и помещичьи усадьбы. И над всей этой необъятной красотой, именуемой Россией, то вставало солнце, нежа в своих лучах сиреневые просторы, то жёлтая, как глаза Натали, луна, золотила росу на траве.

Засыпая, Аким думал о необьятном мироздании и размышлял, куда ведёт Млечный Путь.

Утром он всё понял, увидев пыльную станцию затерянного на российском раздолье уездного городишки.

Млечный Путь вёл в Рубановку.

И вновь ландо с заспанным Ефимом на козлах, с вечной соломой в спутанных волосах, и колея дороги, и шаткий мостик, проезжая который, Рубанов–старший чуть не откусил язык, пытаясь донести до ближних, что мост никудышный.

– Так и не по–о–о-чинили, – сделав ударение на полудюжине «о», поддержал отца Аким.

– Вот я им да–а–а-м! – беззлобно пригрозил Максим Акимович.

Побеседовав, как двое хронических заик, стали любоваться открывшимся видом.

– А всё–таки хорошо! – блаженно улыбался Максим Акимович, въезжая в Рубановку и кивком головы здороваясь с кланявшимися ему крестьянами.

У двухэтажного кирпичного дома старосты остановились, и сюсюкающий, якобы от счастья видеть господ, Ермолай Матвеевич, пузыря на выпуклом животе ситцевой рубахой, уговорил приезжих отведать молочка.

– Совсем ты, Ермолашка, осунулся, от делов праведных, – глянув на выпирающую из–под рубахи «трудовую мозоль», произнёс Рубанов–старший, удивляясь, как к тощей фигуре сумел приклеиться такой «волдырь». – Я чуть все зубы на мостке не выбил, – наудивлявшись, продолжил он.

– Кому? – глядя честными глазами деревенского мазурика на своего господина, поинтересовался староста.

– Тебе! Хочешь, чтоб барин в овраг свалился со всей семьёй?

– Никак нет! – струхнул Ермолай Матвеевич. – Оно ведь что с мостком–то? – стал мозговать он. – То – то, то – сё… Ноне оправим, – пообещал, обращаясь к медному петуху на крыше.

– Но–о–не! – язвительно произнёс Максим Акимович. – Хоть к отъезду сделай, – отдал ему пустую кружку. – Трогай, сноп пшеничный, – ткнул кучера кулаком в спину.

– На этот раз пылищи в доме на пол–вершка больше, чем в прошлом, – сделала вывод Ирина Аркадьевна, разбирая вещи. Совсем за чистотой не следят.

Так же как в прошлом году, весь следующий день принимали местных сливок общества: полицмейстера, предводителя уездного дворянства, чернавских и ильинских господ. Ещё через день нанёс визит и сам губернатор, дабы засвидетельствовать почтение и узнать, чем дышит сановный Петербург.

– Уж так надоела нам с супругой эта тьмутаракань и хочется в столицу. Ну хотя бы в Москву, – умильно выкатывал в сторону царского генерал–адьютанта и без того выпуклые глаза на полном лице.

Аким за это время навестил притулившуюся к пруду каменную беседку, поглядел сверху на Ромашовку, поплавал на лодке, без конца бултыхаясь в воду от летнего зноя. А вечером скакал по деревенским дорогам на Помидорчике, попутно навестив приехавшего на вакацию из реального училища в уездном городке Васька′ Северьянова.

Ещё через день Рубановы помолились в церкви и поклонились праху покоившихся там предков.

И, что тоже уже становилось местной традицией, Аким вместе с Васьком имели честь присутствовать на сельском сходе с повесткой дня: «Ремонт моста, туды его в перила мать». Перил, правда, давно не было – утащили на оглобли.

На этот раз раздражительный и нервный староста на табурете не сидел,

а крыл односельчан стоя. Слово «мать» так и витало в летнем воздухе, забивая запах трав, ржи и цветов.

– Барин чуть шею не свернул, по мосту проезжая, – быком ревел Северьянов.

– Кому? – как давеча он сам, озаботился Гришка–косой.

– Себе! – успокоил его староста.

– А–а–а! – уселся тот на завалинку своей хаты.

– Хрен – на! – жёстко отреагировал Ермолай Матвеевич. – А я начну свёртывать вам, – внимательно оглядел маленькие свои кулачки. – Ну чего вылезла, старая шалава, – в сердцах рявкнул на бабку Матрёну, – по бабам дед Софрон ушёл, – развеселил собравшихся.

Даже Коротенький Ленивец, упав от смеха на плечо соседа по бревну, не поленился поднять вверх ноги и перебирать ими, явив обществу чёрные от грязи пятки.

Сам же дед Софрон скромно стоял за ракитой и задумчиво мочился на лист лопуха.

– Тьфу, нечисть рыжая, – глянув на старосту, заволновалась бабка и пошла за калошами, собираясь искать непутёвого старичка. По пути огрела прутом облезлого петуха, размышлявшего – топтать курицу, или ну её, лучше завтра, выбив из него три драгоценных пера. – Один разврат в округе, – хотела поддать под зад легкомысленной курице, но та ловко увернулась, закудахтала, на секунду остановилась у плетня, чтоб сделать маленькую кучку, подумала о чём–то своём, курином, видно приятном, квокнула, и погналась за петухом, исчезнув вместе с ним в курятнике.

«Не иначе сблудить собрались, окаянные, – заметалась старуха от крыльца, где стояли рваные её калоши, к курятнику, в котором раздавался радостный куриный гвалт. – Дорвалси, поди, проходимец.., ну погоди, попадёсси, всю остатошну красоту из задницы выщиплю», – мысленно обратилась от петуха к деду.

Каково же было её разочарование, когда, напялив калоши и вооружившись хворостиной, она вышла из калитки и увидела сидевшего на бревне своего суженого, собравшего в кулак седую бороду и задумчиво глядевшего в землю.

«Все невры на старости годов истрепал, страмотник», – плюнув, ушла в избу.

Взбеленившийся староста, между тем, привёл свою угрозу в исполнение, и, схватив за шею Коротенького Ленивца, стал мотать его из стороны в сторону. Тот, закрыв глаза, мужественно терпел экзекуцию, потому что лень было сопротивляться.

«Помурыжит и бросит, – размышлял страдалец, уперев всё–таки для крепости пятки в землю, – не душегуб ведь Матвеич.., нешто он от своего добра в Сибирь потопает…».

И действительно, вскоре, наполовину удовлетворённый староста, отпустил его шею.

– Со всеми так будет, – пригрозил Ермолай Матвеевич, – всем шеи набок посвёртываю, коли завтра мосток чинить не пойдёте, – оглядел «благородное собрание».

Мужики отворачивались. Лишь отставной солдат Егорка, встав во фрунт и дурашливо отсалютовав палкой, высказал общую мысль:

– Так ведь сенокос, яти его в стерню…

– Страда идёт, – разом загалдели все, – а тут ещё, чертяка навязался, мосток энтот…

– Ноне день – год кормит! – вспомнил пословицу, услышанную от супруги, Степан, пригладив аккуратную свою бородку.

– Так не задарма же потеть станете, – оглядел староста мужиков, – я вам за труды целую бутыль водовки выставлю, – глянул на Гришку–косого, который вздрогнул и начал возбуждённо курить и поплёвывать на ногу соседа, сидевшего со стороны бельма.

– Это не мост, а наказанье Божье, – уже заинтересованно произнёс кузнец, набивая цену, – чиним, чиним его, а он только хужей становится.

– Так, значит, чините, – осудил кузнеца староста, – коли ездить нельзя. Вот в прошлом годе Митька тебе железяку дал заварить… Так сколько ты с ней валандался? Я рад был уже сломанную вещь обратно выручить, не то что починённую, – укоризненно, но без злобы оглядел кузнеца.

Тот нервно стал запахивать пиджак на голом своём животе, но не сумел, так как ни единой пуговицы на одёже не наблюдалось.

– Так вить.., это.., затерялась вещица, – скромно кашлянул в кулак, поднявшись с бревна и переступая на месте прожжёнными сапогами.

– И лопаты вам тащить не придётся, – не слушал оправданий Ермолай Матвеевич, – я подводу выделю струмент везти.

– Ну-у, этоть дело другое! – хлопнул себя по коленке Гришка–косой, отбросив окурок, – ежели лопаты не тащить, тады ладно, – оглядел товарищей: «А то ведь, кабы, дурачки, в горячах, от выпивона дармового не отказались… Леший с ней, с этой страдой…».

– Согласны-ы! – загудели все. – Там и делов–то на три часа…

– Да ежели дружно навалиться, и за два управимсии-и, – отвечали им оптимисты.

На следующий день, поутру, пришли почти все. Даже дед Софрон прибыл на подводе вместе с лопатами – кто же задарма выпить не хочет? Оно и в сто лет пользительно…

Выгрузив инструмент и прилагающегося к нему деда, уселись гуртом на зелёном бугре и начали свёртывать цибарки, ожидая ещё трёх человек, пообещавших вчера прийти.

– Ну что, робяты, надоть предстоящее дело обсудить.., – сглотнув слюну при взгляде на такую зелёную, такую вместительную, такую приятную взору бутыль, – промолвил Гришка–косой.

– Непременно надоть! – согласилось общество, тоже поласкав глазами стеклянную ёмкость, кою держал на коленях наподобие дитяти, работник Митька.

– Ну-у, ты Митрий, таво, не расколи случаем посудинку, – запереживал вдруг кузнец.

– Ну как можно?! – прижал к груди заветный сосуд Митька. – Она ведь мне как родная.

Все безмятежно расслабились, предвкушая блаженство.

– Следоват так изладиться как–нибудь и на совесть всё обделать, чтоб всей деревне приятно было. Катайсь сколько хошь, – глубокомысленно произнёс Семён Михайлович, по кличке Хован.

– Непременно, дядя Семён, – тутушкал бутыль Митька, не особенно вникая в разговоры.

– С той стороны надо немножко скопать, а с этой – насыпать…

– Да ты о чём говоришь, Хован? – удивился кузнец.

– Как о чём, о мостке.

– Тьфу! Нашёл, о чём тужить с утра, – огорчился кузнец. – Ещё и собрались не все…

– Что за народ, туды его в селезёнку. Нет того, чтоб дружно прийтить и к мостку приладиться, – возмущался Гришка–косой, сидя бельмом в сторону мостика, а зрячим оком – к бутыли.

– Время ещё, слава Богу, есть, – заметил кузнец, глянув – где там висит солнце.

– Ну-у, вы как хотите, а мы начнём, – взялся за лопату Семён Михайлович, – а то одни других ждут, так и до вечера не обернёшься.

Его поддержал Степан и начал срезать лопатой лишнюю землю с одной стороны и набрасывать с другой.

– Да погодите, дай остальные подойдут, – недовольно забурчали кузнец с Гришкой–косым. – Мы что, батраки ихние? Получается, что одни на печи прохлаждаться будут, а другие в поте лица и прочих конечностей, ургучить на обчество?

– Не на глупеньких наткнулись каких, – произнёс отставной солдат Егорка, стоя на зелёном бугре, будто на посту, и зорко оглядываясь вокруг. – Нашли лекрутов зелёных… Как же… А вон ещё кого–то черти несут, – указал палкой на бредущую в их сторону низкорослую фигуру с руками до колен. – Ну, точно. Судя по рукам, которыми улов показывает, это рыболов Афоня.

Поравнявшись с сидевшими, тот снял кепку с налипшей рыбьей чешуёй и стал раздумывать, с какой такой целью собралась толпа людей: «Вроде как не на рыбалку, потому что в том ручье, что под мостом течёт, даже задрипанного ерша в рыбный день не пумаешь».

На него тоже внимательно глядели, соображая, куда это он прёт мимо них.

– Братцы, вы что это тута собравшись? – ничего не придумав, решил напрямую спросить Афоня, надевая пропахшую рыбой кепку.

– А ты куда, пескарь замусоленный, мимо обчества топчешься? – прикинув высоту солнца и, по–видимому, оставшись довольным, поинтересовался кузнец.

– В нашей лавке нет, – стал оправдываться Афоня, – так в уездный город тащусь нитку купить для невода.

– А мост кто за тебя чинить станет? Я что ль? – чуть привстав, возмутился Коротенький Ленивец и, набравшись сил, сплюнул в траву.

– Даже дед Софрон любимую жану дома оставил, и пахать пришёл, – указал палкой на лежащего трупом старика Егорка. – А ты – ни–и–тки для невода.

– Ой, братец ты мой, с лески память сорвалась, как карась, – увидев у Митьки бутыль, для чего–то расставил длинные руки в стороны Афоня. – Прям вытекло всё из башки напрочь… – подложив под зад кепку, сел поближе к бутыли.

– Вот и жди их всё утро, бестолочей с жабрами. Сам же глотку на сходе драл перед Матвеичем, – воспитывал рыболова кузнец, раздражённо усаживаясь с другой стороны от Митьки.

– Трое, а весь народ ждать заставляете, – выдал своё мнение Коротенький ленивец, с ужасом наблюдая, как работают Степан с Семёном Михайловичем.

– Нешто с такими людями что сделаешь? – вновь забурчал кузнец. – Нет, чтобы сразу всем прийти и на мосток навалиться…

– Ежели бы сразу начать, за два часа бы кончили, – поддержал его Ленивец, поудобнее укладываясь на травке.

– Оно и в прошлом году тах–то было, – внимательно пригляделся к бутыли Гришка–косой. – Начинать, так начинать, – рывком уселся он и задумчиво почесал колено.

– Братцы, дело обчественное, – подошёл к народу Степан. – Мы сделаем, а всей деревне польза будет и барин отвяжится…

– Вот я и говорю, – скорчил умильную рожу Гришка–косой. – Не пора ли начинать?! – единственным глазом скосился на бутыль.

Все плотоядно глянули на водку, которую должны были оприходовать, оправив этот злосчастный мост.

– Выпить бы уж што ли?! – открытым текстом, косясь на непонятливых, изрёк Гришка–косой.

– Не порядок бы, дело–то не сделали, – сомневался Степан.

– По одной не повредит для работы, – погладил бутыль Коротенький Ленивец.

– Про одну никто и не говорит, – деловито полез за стаканом кузнец.

– Хова–а–а-н! – решительно заорал Семёну Михайловичу Степан. – Бросай одно занятие и начинай другое, – торопливо уселся в мигом образовавшийся кружок.

Митька аккуратно наполнил стаканчик и пустил по кругу.

– Ну-у! Дай Бог не обжечься! – проглотил свою порцию кузнец.

– Чтоб клевало хорошо! – выпил следом рыбак и занюхал кепкой.

– Чтоб всю жисть так трудиться! – единым махом осушил стакан Ленивец.

– Веселей дело–то пошло, – подготавливаясь, высморкался в траву Егорка, с замиранием сердца наблюдая, как ходит кадык у Гришки–косого, медленно, с блаженным прищуром зрячего глаза, пропускающего вовнутрь свою долю.

Довольные, все свернули папироски и задымили.

– Братцы, можно и по второй, – затоптав прожженным сапогом окурок, жизнерадостно предложил кузнец. – Солнце–то ещё вона где, успеется с мостком…

Ясное дело, все его поддержали, определив на глаз позволявшую выпить высоту солнца. Даже дед Софрон.

– Выпьем, и по бабам! – выдал он тост, развеселив компанию.

Когда прикончили последнее, Митька опрокинул бутыль вниз горлом и потряс: – Сухо! – подвёл итог проделанной работе.

Разговоры, как водится, пошли весёлые. Афоня врал про рыбалку и уловы, так раздвигая длиннющие руки в стороны, что сбил деда Софрона и тот мирно захрапел на зелёной травке.

Всем было хорошо!

– Чтой–то солнце, робяты, уже за обед перешло, – вдруг опомнился кузнец, выполнявший по–совместительству роль астронома.

– Эк, хватился! – съязвил Степан.

– Начинать что ли? – поинтересовался Семён Михайлович.

– Что ж начинать–то? Начать начнём, а до вечера и не уложимся, – высказал дельную мысль Коротенький Ленивец, сладко потягиваясь и зевая.

– Нешто мало тут работы? Жерди надоть срубить и настилить, перила изладить… Рази ж всё успеешь? Лучше уж в другой раз на совесть сделаем, чем ноне кое–как, – поделился умными мыслями, которые из него так и пёрли сегодня, Гришка–косой.

– Э-эх, друг ты мой, – обнял его кузнец и отчего–то прослезился, – што мы, мосты никогда не ковали? Да тыщщи штук… А ежели выпили… Это да-а… Это верно… Это как водится у людей.

Все дружно поднялись, покидали в телегу лопаты, топоры, деда Софрона и нестройной, но довольной толпой, с чувством выполненного долга, направились в сторону Рубановки.

Степан и Семён Михайлович, помакав головы в кадку с водой, пошли косить траву.

Митька, доложив хозяину, что дело сделано, так заховался на сеновале, что до следующего утра Ермолай Матвеевич не мог его отыскать, чтоб начистить наглую морду поярче самовара.

«Целую бутылюгу водовки выглохтали и ничего не сделали, каторжанские рожи», – хватался он за сердце.

Рыболов Афоня, забыв, что на рыбалке не был, хвалился соседям, какую заловил сегодня рыбину, во всю ширь разводя в стороны длинные свои лапищи.

Коротенький Ленивец, удивляясь своей необычайной работоспособности – эвон в какую даль забрёл на обчество потрудиться, велел жене на этой неделе его не будить:

– Как проснусь, так сам встану, – строго погрозил ей пальцем.

Гришка–косой, отдохнув до вечера, заместо моста наконец–то починил табурет и гордо сидел на нём за ужином, важно оглядывая наургучившееся за день семейство.

– Пробездельничали весь день, – громил он усталых домочадцев, обращаясь в основном к жене. – Мотритя у меня. Спуску не дам, – постучал деревянной ложкой по столу, – моду взяли на моей шее сидеть. – А ты Авдотья, особо гляди, – погрозил сидевшей на другом конце стола худющей своей супружнице.

Пол–дюжины разнокалиберных детишек, не слушая косого тятьку, активно трудились над глубокой деревянной миской. Опомнившись, глава семейства шустро начал уплетать за обе щёки.

Получив выговор от мужа, Авдотья приняла скорбно–блаженный вид, а поднеся полную ложку ко рту, всю её вылила на видавшую виды кофту, потому что один из непутёвых, как и отец, отпрысков, случайно подтолкнул мать. Насупившись и скорбно поджав губы, в душе она таяла от удовольствия, ведь как приятно быть мученицей,

– Чего ты мам не ешь? – спросил подтолкнувший её сын, видя, что она обиженно положила ложку на стол.

– Спасибо, сыта уже, – схватила картошку в мундире и тут же уронила на юбку, принявшись дуть на обожжённые пальцы.

– Мамань, я только сейчас картоху из печи вынула, – кивнула на чугунок дочь.

– Ну что ж, – тоненьким голоском прогизнесла мать, поднимая ложку и поднося её к миске.

Но миска была уже пуста.

– Спасибо ещё раз, – поклонилась Авдотья детям и особенно окаянному своему мужу, который из–за бельма в два раза меньше видел её страдания. – Ну идите, посидите у крыльца, – отпустила домочадцев, принявшись убирать со стола.

«Да что же это деется на белом свете, – удивлялась она, – все напасти непременно случаются именно со мной. Даже безмозглые мухи и те, курвы с крылышками, нарочно плюхаются в ложку, когда подношу её ко рту. Просто бяда… Ну вот, опять, – подскользнулась на кожуре и больно ударилась рукой о стол. – А огурцы солёные что делают, паразиты, – потрясла ушибленной рукой и принялась промакать фартуком глаза, – беру самый толстый и именно он, паразит зелёный, оказывается пустым, – обиженно затрясла головой, —

ну ладно пустой, так ведь эта кислая нечисть, нарочно ещё, рассолом облить норовит, – тёрла красные свои зенки, – вот и в глаз что–то попало, – обомлела Авдотья, – ну это, конечно, лишнее», – пошла к дочери, чтоб та вытащила соринку.

В доме Рубановых царила атмосфера любви.

Лакей Аполлон просто изнывал от нежных чувств к мадемуазель Камилле. Любовь дошла до таких пределов, что он даже выучил слово «бонжур», коим и пользовался по своему усмотрению, так как перевод на русский забыл. Нежным излияниям ничего не мешало, ибо соперник – денщик Антип, остался тянуть солдатскую лямку в Петербурге.

Влюблённые сидели в саду на лавочке и упивались разговорами.

– Мон ше–е–р, – подняв к глазу раздобытый где–то лорнет, и через него разглядывая здоровенный, красный угорь на щеке любимого, – вопрошала мадемуазель Камилла, – и вас даже не затруднит рассказать мне порядок обеденной подачи блюд?

– Бонжу–у–р мадам, да ни скока! – бодро отвечал Аполлон. – Мы тоже почитывали несравненную Клеопатру Светозарскую.

– А–а–х! Как вы умны, месье, – игриво ударяла его в лоб лорнетом гувернантка.

– В дураках никогда не ходили-с, – приглаживал полосочки бакенбардов Аполлон и, рисуясь, обстоятельно объяснял: – всё зависит от рода обеда. На званых обедах суп никогда не разливают на столе, а наш брат разносит его в тарелках на больших подносах, а это, доложу я вам, огромное искусство… Не расплескать, не уронить, а с любезной улыбкой приподнести гостю, который берёт у меня с подноса тарелку и ставит её поверх своей, продолжая светский разговор и помешивая горячий суп ложкой.

– Как вы правы, душа моя, дуть для остужения горячего супа не должно, как это делает молодой барин, – скривила она физиономию. – До крайности отвратительно и совсем по–мужицки. У вас бы, мой свет, ему поучиться, – вновь навела лорнет на своего друга: «Какой угрище выскочил. Чего он его не прижгёт или напрочь не выдавит?»

– О–о–о! Мадемуазель, бонжур конечно, как я вас понимаю… Вдалбливаешь, вдалбливаешь в них этикет, и всё напрасно…Как сторожу Пахомычу. Вот гнида тоже. Полуштоф водовки у меня утащил… Бонжур, конечна, о чём это мы?

– Не бонжур, мон шер, а пардон… А мы всё о том же, об этикете…

– Ах да… Многие ещё имеют дурную привычку опускать в суп кусочки хлеба.