Текст книги "Держава (том первый)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Ему с колоса осьмина, – начала подтягивать Марфа, крестясь и притопывая ногой в валенке, – из зерна ему коврига, из полузерна – пирог.

«…Наделил бы вас Господь и житьём, и бытьём, и богатством. И воздай вам Господи, ещё лучше того!».

– Ах, умницы… Это наша, тверская колядка, – одаривала юных портняжек, сапожников и бараночников, всё приговаривая, – ай, молодцы!

Мальчишки довольно шмыгали носами, распихивая по карманам конфеты и пряники.

– Чего орёте, чады? – вытащил голову из каши дворник.

– А–а–а! – в ужасе закричала ребятня, толкаясь в дверях.

– Тьфу, прости Господи, чисто ирод! – плюнула Марфа. – На, рожу–то хоть прикрой, – сунула ему в руки свинячью маску, – распух от водки, как водяной, народ пугаешь…

Но Власыч её не слышал, опять шмякнув на старое место то, что люди называют лицом.

Перед Новым годом Рубанов–старший вывез покататься на санях своё потомство. Вместо занедужившего от праздников кучера, на облучке сидел Ванятка, красуясь статью и гордо поглядывая сверху на прохожих и городовых, берущих под «козырёк» перед проезжающим генералом.

– Что это там народ толпится? – подозвал к себе городового Максим Акимович.

– Так это, ваше прев–в–о-сход–д–ительст-т-во, – то ли от страха пред столь важным лицом, то ли от холода, заикался городовой, – на к–к–у-л–л–ач–ках дер–р–рутся, д–д–дур-р–р–аки-и-с, начальство–м–м р–р–а-зрешено, – благополучно докончил фразу, держа руку у виска.

– Следует поглядеть, – подъехали к замёрзшей Неве, где на льду, ухая и матерясь, веселился русский народ, с упоением тузя друг друга кулаками и выбивая буйством, на целый год, душевную дурь.

На берегу их ругали боевые подруги и жёны.

– А–а–а! У–у–х! – слышалось из толпы.

Здоровенный, расхристанный мужичина в рваной рубахе, с крестом на шее, опрокидывал пудовыми кулачищами нападавших на него противников.

От мужика валил пар. Шевельнув плечами, он стряхнул с себя двух повисших на нём не хилых парней.

– Силён, силён скотина, – похвалил удальца Максим Акимович. – Ванятка, сумеешь завалить бахвала, – обратился к кучеру Рубанов.

– Раз плюнуть! – чуть подумав, ответил тот.

– Ну, так чего же сидишь?!

Сбросив тулуп и жилетку, пригладив на обе стороны густые русые волосы, Иван тараном пошёл в толпу, нехотя, как бы лениво отбрасывая с дороги нападавших, и остановился перед осатанелым от крови быком, в образе человека.

– Ы– ы-ы! – заревел тот, глядя мутными глазами на нового противника, но не напал, а стоя на крепких ногах, прикидывал, куда ловчее ударить.

Наконец, кхекнув, размахнулся и, что есть мочи, долбанул Ивана кулачищем в грудь.

От такого удара свалился бы и жеребец, но Иван лишь немного качнулся и улыбнулся сопернику.

В глазах парня начинала светиться русская удаль, грудь часто вздымалась, и мощные плечи напряглись под рубахой.

– А–а–а! – зарычал он, полосуя на груди сорочку и примериваясь, сжал кулаки.

Стало как будто тише…

Вытирая разбитые носы рукавами рваных рубах, фабричные сбивались вокруг двух бойцов.

Сверху, из саней, было хорошо видно, как они сошлись, награждая один другого ударами, то сходясь, то расходясь, зверски ухая и рыча, как два медведя, не поделившие самку, ярились друг на друга, шумно выдыхая пар и внимательно наблюдая за движениями и перемещениями.

Силы были равны. Всё зависело от внимания, расчёта и терпения.

Иван был моложе, к тому же не пил водки. Он уже раскровил губы сопернику и подбил глаз. Однако и тот не оставался в долгу. Но здоровяк давно уже бился, и начал уставать, встряхивая временами головой от полученного удара, и запалено, хрипло дыша.

– У–у–х! – выбросил руку Иван, ударив противника в челюсть.

Тот, клацнув зубами, на секунду замер и молча, кулём рухнул на затоптанный, запачканный кровью снег, тонким слоем покрывавший замёрзшую Неву.

Толпа восторженно завопила.

Иван неожиданно застеснялся и, чуть покачиваясь на усталых ногах, пошёл к саням, попутно черпнув горсть чистого снега у бордюра набережной, и вытерев им разбитое лицо.

Обрывки красной его рубахи свисали по обеим сторонам торса.

Две молоденькие бабы с немым восторгом разглядывали гиганта.

– Молодец! В дышло тебя… – вышел из саней Максим Акимович и собственноручно вытер кровь белоснежным платком с лица кучера. – Постоял за честь Рубановых, – протянул ему мятую ассигнацию.

Ребята с удивлением разглядывали человеческую громадину, будто впервые увидели его.

Аким уважительно пощупал напряжённый бицепс Ванятки.

– Гранит, – определил его крепость.

На Крещенье, уже всей семьёй направились на Неву к заранее приготовленной широкой проруби, под изукрашенным навесом на столбах, у которой толпился празднично одетый люд, пришедший поглазеть на закалённых смельчаков.

Первая партия самых отважных приняла водную купель ещё ночью, после крёстного хода.

Морозило! Невысокое тусклое солнце освещало покрытые инеем деревья и зашторенные узорчатой наледью окна домов.

С одной стороны лунки, посмеиваясь, выстроились господа, с другой, гомоня и толкаясь, толпился простой народ.

Семью Рубановых уважительно пропустили вперёд.

– Максим Акимович, делать тебе, что ли, нечего, как тащить меня в такую рань ноги морозить, – недовольно ворчала жена, пряча озябшие ладони в муфту.

В пяти саженях от лунки дымила трубой небольшая избушка, загодя привезённая для обогрева отважных. Вдруг её дверь открылась и по вычищенной от снега и покрытой рогожными мешками тропинке побежали к проруби мужики в накинутых на плечи зипунах и тулупах.

Подбежав к лунке, набожно крестились, сбрасывали одёжу, и в одном исподнем прыгали в ледяную купель. Несколько раз окунувшись с головой, а кто и поплавав, вылезали по приставленной ко льду лесенке и, накинув у кого что было, мчались греться в избу. Навстречу искупавшимся, из избы выбежала ещё одна партия желающих принять, во имя Господа, студёное крещение. Возглавлял их давешний противник Ванятки.

Перед прорубью, поворотом широких плеч сбросил тулуп и медленно перекрестился под восторженный шёпот дам.

– Вот это русский богатырь, – по слогам произнесла пожилая дама с лорнетом.

По разбойничьему ухнув, тот бросился в воду, обдав брызгами стоявших рядом людей.

– Вот и мы окрестились, – с улыбкой вытерла платком лицо Ирина Аркадьевна. – Интересное представление, – весело кивнула мужу, взяв за руки детей и выбираясь из толпы.

– Пап, а ты чего же? – дёргал за руку отца Глеб.

– Да, папа, порадуй барышень, – рассмеялась жена.

«Веры не стало! Народ русский отходит от веры»… – перекрестившись, в задумчивости стоял пред ликом Спасителя отец Иоанн.

Несколько прихожан, видя, что батюшка молится, не подходили за благословением, а выжидательно крестились в стороне.

«Новые идеи… Они разрушают народную мораль и нравственность. Интеллигенция не ходит в церковь. Все эти нигилисты и эмансипированные стриженые девицы, восторженно приветствуют убийц… Убийц верных слуг царских. Дьявол торжествует! Но нет! – поклонился лику Христа, осенив себя крестным знамением. – Господи! Помоги нам… Спаси и сохрани Россию!» – оглянулся на прихожан и сердце его преисполнилось радостью.

Огромная толпа стояла перед ним и ждала слова своего пастыря.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! – начал службу отец Иоанн. – Возлюбленные братия и сёстры! – растроганно глядел на красивые, одухотворённые верой, лица простых русских людей. – Нам – русским православным людям, необходимо с особым благословением и тщанием блюсти чистоту и неповреждённость Святого Православия и России. Россия! Святая Русь! Дом Пресвятой Богородицы! Что стоит за этими, казалось бы, простыми словами?! За ними стоим МЫ!!! Русские люди! Россия есть государство народа русского, которому Господь вверил жертвенное, исповедническое служение. Народа–богоносца, народа–хранителя и защитника святынь веры, – с любовью глядел в добрые лица жадно слушавших его людей. – Народ!.. Это не простое слово… Это – МЫ! Мы – живы! Мы – есть! Мы – будем!..

ПОКА ВЕРИМ!!!

ВЕРИМ В БОГА!

ВЕРИМ В РОССИЮ!

____________________________________________

Прошла зима, а за ней и весна.

Ранним июньским утром, заспанный Ефим, с вечной соломой в торчавших во все стороны волосах, но в новом пиджаке и чистой рубахе, вёз в ландо семью Рубановых, встретив их на станции в уездном городке, домой в родную Рубановку.

Что может быть приятнее поездки на лошадях ранним летним утром…

Когда чисто и тихо на душе. Когда чисто и тихо в воздухе, а из–за далёкого леса, освещая верхушки деревьев и серебря росу на зелёной траве, поднимается ещё более далёкое красное солнце.

– А давай–ка, братец, провези нас обходной дорогой, – велел ямщику Максим Акимович и жестом руки отмёл все возражения жены. – Давно я не был на родине, – встав и сняв фуражку, перекрестился на мутно видневшиеся в утренней дымке синеватого тумана, казалось, висевшие в воздухе, купала Покровской церкви. – Родина! – испытывая на языке вкус этого слова, ещё раз произнёс Максим Акимович, усаживаясь в раскачивающийся возок, и стыдливо отвернулся к старым кривобоким ракитам по краям бесконечной русской дороги и пальцами, незаметно смахнул набежавшую слезу.

То была такая редкая слеза счастья от спящих по сторонам зелёных лугов, от прозрачного воздуха, от бескрайнего простора вокруг, от испарений земли после тёплой ночи, от бесконечной русской дороги, то поднимающейся вверх, на пригорки и косогоры, то уходящей вниз, в лощины и овражки с прохладным ручьём. И пыльный лопух, и белая берёзка, и ромашки с васильками, и облака белого тумана над сонной ещё Волгой, с покачивающимся отражением ракит, и русская деревушка, и встреченное стадо, и запах

молока, и мычанье коров, и звон бубенцов, и топот лошадиных копыт, и ветерок, нежно гладящий щёки… И всё это – РОДИНА!..

Максим велел остановить коляску у бревенчатой старинной часовни с почерневшим от солнца и дождей крестом, и вновь перекрестился, сняв фуражку. Выйдя из экипажа, встал на колени и подставил ладонь под прозрачную, студёную ключевую струю, стекавшую из позеленевшего и покрытого мхом деревянного желоба в небольшой пруд.

Попробуйте, как вкусно, – предложил жене и сыновьям, шумно, по–детски, схлёбывая с ладони ледяную влагу.

Ирина Аркадьевна отказалась, а мальчишки с шумом выпрыгнули на мелкую, густую, мягкую травку, с удовольствием ощущая её под ногами, и тоже подставили ладони под тонкую прозрачную струю, отведав студёной родниковой воды.

И снова простор бесконечной дороги, и полосатый дорожный столб, и близкий уже лес, к которому вела узкая, заросшая низкорослой травкой колея.

Солнце постепенно стало ярко–жёлтым и начало ласково пригревать. А в лесу всё ещё было прохладно, и стояла вековая, как при сотворении мира, тишина.

Лошади шумно встряхивали гривами и фыркали. Усталые тени ложились поперёк дороги, безболезненно прокатываясь по лошадиным спинам, по путникам в коляске, и терялись в ветвях деревьев и кустарников. И снова яркое солнце, и зелень полей, и утренняя песня жаворонка, и село с церковью, и деревенские собаки, трактир с вывеской, и шаткий мостик, и вот она – Рубановка.

В третий раз, сняв фуражку, перекрестился Максим и заиграл желваками, с трудом удержав слезу, когда проехали арку с единицей и семёркой, объехали корявую акацию с бронзовым конногвардейцем и остановились у широких ступеней парадного подъезда.

Пока прислуга распаковывала чемоданы и таскала в дом вещи, Максим Акимович ходил по комнатам, дотрагиваясь до дедовских диванов, вдыхая запах давно ушедших лет, и чувствуя себя маленьким мальчиком. Представив, что за той вон дверью, в старом «вольтеровском» кресле, сидит его матушка и вышивает, а рядом отец в синем халате с малиновыми кистями, рассеянно глядит в книгу, думая о своём, и курит длинную черешневую трубку, раскрыл дверь и увидел старую свою няню, благоговейно чистящую суконкой и мелом икону Божьей Матушки в серебряной ризе.

Бережно положив на покрытый скатертью стол икону, неспеша подошла к Максиму и обняла его, прижавшись щекой к груди.

– Что долго не приезжал? – вздрагивали от рыдания её плечи.

– Служба, бабушка, – наклонившись, поцеловал её в голову, уловив чуть заметный запах мяты от волос, и вновь вспомнив своё детство.

– Орут–то как, окаянные, – отстранилась от «дитятки» нянька, вслушиваясь в топот и громкий говор за стеной.

– Пойду, прослежу, – поцеловал её в мокрую щёку Максим.

«А вот и внученьки!» – услышал, выходя, нянин голос и посторонился в дверях, пропуская своих сыновей.

Как и положено во время приезда, дом напоминал штурм русскими войсками Плевны.[6]6
  Русско–турецкая война 1877 – 1878 г. г. 28 ноября (10 декабря) 1877 г. после третьего штурма, турецкая крепость Плевна капитулировала.


[Закрыть]

– Тудыть твою мать, ну куды, куды ты, ирод, корзины–то прёшь, – страдальчески морщась, руководил вселенским погромом, на правах старожила, конюх Ефим.

Солома так и сыпалась с возмущённой его головы.

«Деревня! Пёс сиволапый!» – мысленно чертыхался приехавший с господами лакей, с удовольствием глянув в зеркало на свои аккуратно стриженные чёрные волосы с полосочками бакенбардов вдоль ушей.

Кроме него, на двух вместительных колясках, прикатили швейцар с гувернанткой и повар с горничной. Старичка–лакея на этот раз оставили в Петербурге.

– Ваше превосходительство, Максим Акимович, – бесконечно отбивал поклоны прилетевший в тарантасе староста, – как мы рады, как мы рады, – частил он, стремясь облобызать барскую ручку.

«Кланяться–то не умеет, рыжий пёс, а туда же», – надменно разглядывал деревенское начальство лакей.

«Мы-ы! Государь всея Рубановки!» – иронично глядел на старосту Максим Акимович.

«Понаехало вас, чертей, таперя покоя не будет», – добился своего, прижав губы к господской руке Ермолай Матвеевич, попутно ткнув себе большим пальцем в глаз для выбивания «радостной» слезы.

Довольный, вытащил из кармана то ли платок, то ли знамя Рубановки и громко в него высморкался.

«Б–е–е-е! – отвернулся лакей. – Никакого, этого, как его, а-атикету у сиволапого», – выражая чуть согнутой спиной, с выступающими сквозь пиджак острыми лопатками, два фунта презрения к деревенщине, потопал в лаковых хрустящих штиблетах вниз, за вещами.

– Максим, ну где же ты? – взывала Ирина Аркадьевна, вихрем проносясь по комнатам и сыпля пепел из папиросы: «Не могли паркет натереть, как следует к приезду, и окна помыть, – искала она недостатки, чтобы выложить их на блюдечке мужу и старосте. – И куда это мой ненаглядный распорядился баулы поставить?! Ну, мужики!.. Все бестолочи… Хоть в лаптях, хоть в эполетах».

Вечером, только сели пить чай, прикатил полицмейстер доложить царскому генерал–лейтенанту о порядке в уезде.

Его супруга, часто дыша, запоминала каждую рюшечку на платье Ирины Аркадьевны, чтоб сшить себе точно такое.

Следом прибыл предводитель дворянства с женой и взрослым сыном.

А там и чернавский барин со своей половиной пожаловал, за ним – ильинский… Принесли второй стол и просидели до глубокой ночи.

Уже за полночь гости вспомнили, что хозяева с дороги и стали прощаться.

Глеб очень полезно провёл время в конюшне, осматривая лошадей, а потом один, не найдя брата, зыпрыгал по лестнице вниз, к Волге, намереваясь искупаться.

Аким, разложив вещи в комнате, отдохнув и попив чаю, направился в парк. Вдыхая аромат травы и зелени, прогулялся по широкой тополиной аллее, а затем свернул на узенькую, сплошь заросшую травой тропинку и прошёл к каменной беседке, приткнувшейся к небольшому пруду и, затаив дыхание, слушал соловьёв, мечтая о том, что вдруг встретит здесь прекрасную белокурую даму, скачущую на белогривом жеребце. Конь, чего–то испугавшись, встанет на дыбы, она вылетит из седла… а он… он остановит коня мощной рукой… наклонится и коснётся губами мраморного лба… Нет, лучше щеки… нет, это не поэтично… конечно, лба… и в этот момент красавица раскроет чудесные свои, синие как небо глаза и улыбнётся ему… Нет, как же она улыбнётся, коли подвернула ногу.., она вскрикнет от боли.., а я..,я.., возьму её на руки и понесу… К нам в имение…

– Ак–и–и-м! – спутал его мечты голос брата.

«Конечно… Вот так всегда! Глеб увидит нас и скажет: «Кого это ты притащил? Девчонку хромую что ли?» – И испортит всю сказку, – пошёл на голос брата, раздумывая, как хорошо было бы очутиться на необитаемом острове. – Но лучше бы там очутился Глеб.., хотя бы на время».

А ночью бушевала гроза. Всполохи молний освещали комнату, вырывая из тьмы то портрет на стене, то циферблат часов, придавая им какой–то нереальный цвет и излом. Знакомая вещь казалась чужой и странной.

Аким подошёл к окну и даже присел от разорвавшегося над домом грома. В темноте раскачивались деревья и дождь сначала неслышной дробью, а после сплошным гулом стучал по крыше, шумно стекая с желобов в подставленные бочки, и наполнив их, вольно растекался ручьями по сторонам.

Он с трудом распахнул окно, чуть не расколов стекло, и вдыхал тугой, влажный воздух, игравший где–то под потолком с тюлью, и носивший по комнате какой–то лист или страничку календаря.

Было жутко. И приятно. И грезилось о чём–то возвышенном… Чего никогда не будет.

Чистое, вымытое утро сверкало солнцем, росой, зеленью трав и деревьев. В небольших, оставшихся от дождя лужицах, плескались воробьи. В саду пел соловей и пахло цветами, травой и вишней… Пахло Рубановкой…Пахло Россией.

Быстро одевшись и не понимая, куда спешит, Аким сбежал по лестнице вниз и столкнулся в дверях с нянькой, державшей в руках влажный букет ярких пионов.

– С праздником, внучек, – улыбнулась она, разбросав по лицу складки морщин. – Троицын день ныне. В церкву народ собирается.

«Троица! Как же я забыл», – чмокнув няньку в щёку, крутнулся от радости и, перепрыгивая через две ступеньки, помчался будить этого засоню – брата.

Ефим в праздничной косоворотке, чинно правил коляской, с запряжённой в неё парой лошадей.

Встречные крестьяне отходили с дороги и низко кланялись господам.

Несмотря на припекающее уже солнце, Максим Акимович не расстёгивал пуговки мундира. Глядя на отца, мужественно потел в кадетской своей форме Глеб.

Аким надел шёлковую голубую косоворотку, а Ирина Аркадьевна, держа над головой зонтик, белела в коляске модным платьем.

Согласно давней уже традиции, идя последним по ведущей к храму дорожке, Глеб радовал нищих видом красного своего языка, с довольным видом побрякивая медью в кармане.

Калеки стойко терпели гнусное надругательство, не решаясь плеваться в присутствии важного генерала, а то ведь становой пристав не поглядит, что ног нет, и прикажет всыпать по оставшейся над обрубками части тела.

В церкви приятно, словно в лесу, пахло травой, раскиданной по каменным плитам пола и берёзовыми листьями.

Крестясь, Максим Акимович поклонился Божьей Матушке, так похожей на прабабушку, и прошёл сквозь расступившуюся стену мужиков в праздничных рубахах, и женщин в белых платках, разноцветных юбках и кофтах.

Вдоль клироса и везде по храму были расставлены молодые берёзки.

Золото иконостасов с горящими свечами, украсилось гирляндами из зелёных пахучих берёзовых веток.

Почти у всех женщин в руках были цветы. Даже старушки держали маленькие букетики из ромашек, чтобы после обедни, придя домой, заложить троицкие цветочки за образа для достатка и особенно долголетия. Кому неохота ещё лет сто прожить, чтоб за снохами приглядеть.

После службы Рубановы поклонились своим предкам, и умиротворённые, вышли из церкви, ещё раз подав нищим, сидящим на паперти.

У Глеба, от такой щедрости, даже разболелся язык.

Немного в стороне от церкви, на лугу, гудела ярмарка, и братья потащили туда родителей. На свободной от телег площадке, кривлялись скоморохи. Пьяный мужик в лаптях, держа на цепи медведя, лихо отплясывал с ним барыню. По канату, натянутому на двух столбах, балансировала тоненькая девушка в красной короткой юбочке и чёрных трико.

Затаив дыхание, Аким глядел на канатоходку, на стройные её ноги, перебирающие канат.

Глеб, подняв несколько камешков, обстреливал медведя. Его абсолютно не волновали ещё женские ноги. Разозлив косолапого и его нетрезвого хозяина, отошёл от греха подальше и, подумав о чём–то своём, очень важном, уговорил отца купить ему глиняную копилку в образе рыжей кошечки с синим бантиком. Отвернувшись, высыпал всю мелочь из кармана в прорезь между кошачьих ушей.

Тут же, будто случайно, с господами столкнулся староста и, беспрестанно кланяясь и поздравляя со святым праздником, приглашал к себе, отведать, что Бог послал.

«Хоть и не по чину, конечно, но его рыжие предки верно служили моим… Следует поощрить беднягу!»

Ирина Аркадьевна наотрез отказалась, сославшись на мигрень, и Ефим повёз её домой. А Максим Акимович с сыновьями решил навестить верного своего слугу, заодно и проверить приходно–расходные книги, а то что–то мало, зараза, денег стал высылать.

В доме, по всему видно, готовились к приёму гостей. Стол был заставлен закусками.

«А неплохо крестьяне живут, – оглядел Максим Акимович жареные тушки курицы, утки и гуся, бутылки «Смирновской» водки, приправленную лучком селёдку, колбасу и сыр. – Так, так, – потёр он руки, – будет что рассказать Сипягину».

– А где «сама–то?» – услышал женский шёпот через открытую дверь.

– Не смогла. Какой–то Мигрень её ждёт.

– С ума сошла. Мужа не стыдится.., – вошла в залу супруга старосты, раскладывая на столе маленькие полотенца для рук.

Акима с Глебом совершенно не интересовали взрослые разговоры, и через полчаса они убежали на улицу, столкнувшись там с двумя рыжими сыновьями старосты.

– О–о–о! Васятка, станцуй вприсядку, – узнал моряка с потонувшей шхуны Глеб.

– Кадет! На палочку одет! – не остался в долгу «морской волк».

Глеб на секунду опешил от наглости, и тут же бросился на обидчика.

Рыжий нахал не растерялся и, обхватив барчука, вместе с ним покатился по земле.

Аким насилу разнял драчунов.

– Ну, ну.., ты ещё от меня получишь, – сжимал кулаки Глеб.

Рыжий молча сверкал на него глазами.

Аким отряхивал брата и с уважением поглядывал на Васятку.

Ещё через полчаса на крыльце показался отец:

– Мост через овраг почините, – чуть заплетающимся языком выговаривал он старосте. – И с этой стороны крестьянская земля и с другой.

– Да-а, ваше превосходительство. Мы со всей превеликой радостью… Да чернавских мужиков не уговоришь никак, чертей косматых, – усаживал барина в возок староста, сам устраиваясь на облучке.

– В Рубановке почти три сотни домов, сами не осилите, что ли?

Сыновья уже сидели в коляске и Глеб исподтишка, чтоб не видел отец, грозил кулаком рыжему пацану.

Вечером, на двух колясках прикатил губернаторский кортеж.

– Максим Акимович, поздравляю вас с двумя праздниками! – обнял и трижды поцеловал Рубанова губернатор. – Позвольте облобызать вашу ручку, мадам, – пошёл к Ирине Аркадьевне.

Максим Акимович в это время с удовольствием касался губами душистой руки губернаторши.

– Борис Сергеевич, отчего не назовёте второй праздник? – глядя в чуть выпуклые бесцветные глаза гостя, поинтересовался Рубанов.

– Как! Разве вы не читаете газет? – одышливо произнёс тот, поглаживая свой необъятных размеров живот. – А вот вам и телеграмма, – щёлкнул пальцами в сторону приехавшего с ним худого чиновника в парадном вицмундире, – из канцелярии министерства двора, – сморщил полное лицо, глядя, как тот роется в кожаной папке. – Пожалуйте! – протянул наконец бланк с царскими вензелями. – Вторая дочь родилась у царской четы… Вот. Дата. 29.05.1897 г.

– Какая радость! А мы в этот день из Питера выехали, – воскликнул Максим Акимович, думая про себя, как переживает сейчас император. Ведь он так надеялся на рождение сына.

«Вот это общество! – взяла под руку губернаторшу Ирина Аркадьевна. – А то стану я с мужиком Троицу отмечать».

Словно пчёлы на мёд прилетели другие гости.

Первым прибыл предводитель уездного дворянства с супругой. Почти следом за ним чернавский барин с женой. Последним, когда все уже сидели за столом и выпили по первой за рождение великой княжны, появился ильинский помещик.

Детей за стол не сажали, и они занимались, кто во что горазд.

Глеб то раскачивался, то вертелся вокруг оси на верёвочных качелях, приделанных вчера мужиками к толстенной берёзовой ветке. Аким, прежде тоже покачавшись, отправился в людскую, потолковать за жизнь с няней.

Народу туда набилось – страсть. Здесь так же пили за Троицу и один из работников ловко бренчал на балалайке.

Кто–то его услышал из вышедших освежиться господ, и музыканта на некоторое время забрали наверх, в гостиную,

За этот час тишины, угощаясь чаем с пастилой, Аким узнал от няни, что на Троицу, после обедни, начинается веселье сельской молодёжи. Так же услышал о многих сельских традициях.

– Вот ведь какие дела, – вытерла нянька глаза, вспомнив перееданья старины глубокой.

Когда вернулся от господ пьяненький балалаечник, Аким ушёл в яблоневый сад, протянувшийся по склону горы вдоль берега Волги и, раскачиваясь в гамаке, провалялся до самого темна, мечтая о голубоглазой красавице, глядя в небо, слушая соловьёв и звуки рояля из дома.

В конце месяца ездили встречать на станцию в уездный городок, Рубанова–младшего с семьёй.

– Какой ты бледненький, брат, – обнимал Георгия Максим.

– Зато ты словно эфиоп загорел, – чмокнул руку Ирины Аркадьевны, с раздражением замечая, как Максим в обе щёки целует смеющуюся его жену.

«Слишком беспардонным стал в деревне. Весь этикет забыл. Нет на него мадам Светозарской или как там её…

– С уверенностью нахожу, что Ромашовка краше Рубановки, применил одну из профессорский штучек, дабы отвлечь брата.

– Чего-о? Да Рубановка лучше Петербурга, – возмутился Максим, но по задумке брата, отвлёкся от щёчек его жены.

Двенадцатилетняя Лиза чопорно протянула старшему кузену руку для поцелуя.

«Вот ещё!» – подумал тот, по примеру отца расцеловав её в щёки.

Следом налетел младший кузен, сбив с сестры соломенную шляпку.

«Деревня, что про него скажешь», – сделала она вывод.

Ирина Аркадьевна в это время тискала одетого в матроску семилетнеего Арсения и маленького Максима.

– Во, как подрос, – погладил по голове малыша Максим Акимович.

– Ну как столица? – сидя за столом на балконе, задал банальный вопрос старший брат.

– Страсть как пушки палили, когда девчонка родилась, – по–деревенски зачастил Георгий, мелко при этом крестясь.

Отсмеявшись, обсудили царскую невезуху.

– Вот у меня – двое сыновей, – похвалился Рубанов–старший.

– Тихо, тихо, – остановил его профессор, – понял, что ты хочешь сказать, но его величество сам пусть трудится, – оглянулся, нет ли поблизости детей.

– Как вам не стыдно, господа, – покраснела Любовь Владимировна, – один – генерал, другой – профессор.., и к тому же взрослые люди.

– Вот именно, что генерал, – развеселился чуть опьяневший Георгий Акимович, – кость, она и есть – кость! – постучал себя по лбу.

– А ежели на дуэль вызову? – обиделся старший брат. – Я, между прочим, академию кончил… Вот ответь, господин профессор, какова глубина устья Волги?

–???

– Молчишь? А Сены? Скажи, сколько пристаней от Рубановки до Астрахани?

– Может ещё сказать, сколько колец в носу папуаса из племени Ханги—Манги? – перебил Максима брат. – Зачем мне всё это нужно знать? Это вам, душечкам военным, особенно академикам, свойственно кичиться своей эрудицией… Как же. Зная, сколько колец в ноздрях, вы путём математических подсчётов определите, сколько в стране добывают металла, а ещё маленько покумекав, определите и число копей в армии Ханги—Манги и на какое расстояние их можно запулить.

– Зато вы, господа профессора, точно знаете, с какой ноги встал с постели Гоголь на третий день после написания «Мёртвых душ», и в каком кармане носил носовой платок Белинский.

– Мы служим народу, а вы – престолу! – отодвинул от себя тарелку Георгий.

– Ага! Как Петрашевский,[7]7
  Петрашевский М. В. (1819 – 1867 г. г.) Основал в 1848 г. либеральный кружок, в котором состоял и Достоевский. В 1849 г. сослан в Сибирь.


[Закрыть] который ляпнул: «Не находя ничего достойного своей привязанности – ни из женщин, ни из мужчин, я обрёк себя на служение человечеству!»

– Да разве плохо служить человечеству?

– Господа, господа, перестаньте! Вы же не на студенческом диспуте, – попыталась разнять их Ирина Аркадьевна, но мужчины не слушали её.

– Оглянись, какая вокруг тебя красота, – обвёл рукой луга, далёкий лес и небо Максим. – Есть прекрасная проза. Великая поэзия… Вот и следует думать не о страждущем человечестве, а об умном, гармоничном, духовно развитом человеке, который поднимается ввысь, к Богу, а не опускается вниз, к земле, как Толстой. Благодаря таким вот опростившимся эстетам, мир катится в пропасть хамства и невежества, вместо того, чтобы взлететь к высотам культуры и красоты… А цветущая культура возможна лишь в сильном, могущественном государстве… Вот с того и идёт трагедия России, что русские дворяне с одинаковой гордостью носят ордена и кандалы…

– В этом не трагедия её, а благо! – перебил брата Георгий.

– Благо в служении престолу и России, а не в раскачивании государства, – оставил за собой последнее слово Максим Акимович.

Поздней ночью, когда все спали, Аким схватил одежду, на цыпочках спустился на первый этаж, вылез в окно, и по ночной прохладе устремился в сад, полюбоваться ночной Волгой.

Высоко–высоко в тёмном небе блестели звёзды, а далеко–далеко внизу, по чёрной воде, бесшумно скользили плоты с горевшими на них огоньками.

И где–то там, в непроглядном сумраке горизонта, небо сливалось с рекой, а огоньки на плотах – со звёздами.

«Вот бы попасть туда и точно узнать – река течёт к небу или небо опускается к реке…».

Поздно утром, позавтракав, большой компанией спускались по старинной лестнице вниз, к Волге.

Первыми шли взрослые господа, следом дети, а замыкали шествие работники с баулами и чемоданами.

– Спасибо, нет старичка–лакея, – запугивал детвору Аким, – он бы точно выронил саквояж и нас всех смело бы в Волгу.

– Вас бы смело, а мы бы остались, правда, Максимка, – вела за руку младшего брата Лиза.

– Друзья мои, как замечательно было бы искупаться, – нараспев произнесла Любовь Владимировна, поплескав рукой в тёплой воде.

– А зачем же дело стало? Вон за беседкой купальня…

– Нет, нет, нет. Мы не одеты к купанию, – сходу отверг предложение брата Георгий Акимович.

– Георгий, ты шутишь, купаться следует раздетыми…

Но младший брат оставался неумолим, и бодро топал к небольшой пристани с двумя катерами и полудюжиной лодок, находившейся в сотне саженей[8]8
  Сажень – 2,13 метра.


[Закрыть] от купальни.

– Один катер ваш, ромашовский, вон тот, дерьмовенький, а вот этот белоснежный красавец, наш, рубановский, – подначивал брата Максим Акимович. – Сегодня располагайтесь и привыкайте к деревенскому быту, а завтра нанесём к вам в Ромашовку визит, – помог затащить баул в катер Рубанов–старший.

Настал июль.

Няня варила за домом, на двух примусах, клубничное варенье. Ей помогала крепкая девка в широком сарафане и с русой косой по спине. А снимал и ставил тяжёлые тазы молодой работник в закатанных до колен штанах и когда–то светлой, а теперь потемневшей от пота и копоти, идущей от примусов, рубахе.