Текст книги "Держава (том первый)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– И аз, недостойный иерей, властью, данною мне от Бога, прощаю вас, – раздалось вдруг за ширмой, и через минуту появилась женщина, всем своим видом излучающая счастье.

Следом, перекрестившись, исчезла за ширмой так мешавшая Акиму черноволосая гимназистка.

«Да теперь–то что. Теперь и смотреть не на что», – стал разглядывать высокого господина в сюртуке.

Вскоре появилась заплаканная ученица.

«Куклу, наверное, у подруги сломала», – хмыкнул Аким.

Когда, немного волнуясь, он сам шагнул за ширму, лицо отца Алексея просияло, и куда–то сошли строгость и важность, с которой говорил с прихожанами. Сейчас он стал больше похож на учителя, нежели на священника.

Пользуясь служебным положением, святой отец начал выяснять, не подкладывал ли сын божий кнопок ему на стул, и не его ли рук дело – свечка в непотребном месте у скелета.

Аким всё отрицал, покаявшись лишь в том, что чертил на доске перед уроком латыни слово «Хренадиада», в связи с тем, что латинист, подражая Гомеру с его «Илиадой», напечатал в журнале поэму под названием «Востокиада».

– Но «Ерундиада» и «Дерьмодиада» писал тоже не я, – отказался от чужой славы Аким.

Батюшка, махнув рукой, быстро простил понравившееся ему пригрешение, подведя отрока к чаше со Святыми Дарами.

– Да не в суд или во осуждение будет мне причащение, – произнёс Аким и причастившись, с облегчением вышел из–за ширмы.

Ночью, ворочаясь на постели и наблюдая за слабым пламенем лампады, горевшей в углу перед иконой, он вспоминал виденную им женщину и мечтал, чтоб она когда–нибудь полюбила его.

«Ну, ежели не она, так очень похожая на неё…».

В Страстную субботу Аким проснулся рано. Послонялся по дому. Позевал. Зашёл в людскую. Там с утра кипела работа. Красили яйца.

Марфе активно помогали неразлучные друзья: Пахомыч и Власыч. Носы обоих от трудового напряжения в преддверии праздника, имели ярко–красный оттенок, и служили кухарке эталоном цвета, который, к своей досаде, она никак не могла подобрать.

Поглядев на её мучения, Аким вышел и наткнулся на собирающихся за покупками повара и швейцара с горничной.

Как всегда, в последнюю минуту чего–то не хватало.

На улице их ожидал возок с Иваном на козлах. И тут Акима осенило, что ему срочно надо на рынок, купить тетради и цветные карандаши, а так же перочинные ножи в подарок Витьке Дубасову и брату, которого отпустят из корпуса вечером.

Отпросившись у маменьки, и выклянчив целых десять рублей в честь Пасхи, он весело насвистывал, наслаждаясь выглянувшим солнцем, чистым небом и красивыми домами Петербурга.

Сытые кони бодро цокали копытами, и возок приятно шуршал литыми шинами по мостовой. На улице царило предпраздничное оживление.

Двери булочных, кондитерских, винных, колбасных магазинов были раскрыты нараспашку, и толпящийся там народ покупал продукты, вспоминая на выходе, всё ли взял на разговленье.

Иван без конца придерживал коней, натягивая вожжи, чтоб не раздавить ненароком перебегающих дорогу посыльных, горничных и мальчишек, разносящих пакеты со снедью.

Господа, никому не доверяя, сами несли аккуратно завёрнутые в тонкую бумагу цветы и разные хрупкие подарки.

– Скольких дам они сегодня уговорят… – позавидовал толстозадый швейцар, облизнувшись на молоденькую горничную.

– Тпр–р–р-у-у! – заорал Иван, натянув вожжи и обернувшись к Прокопычу.

– … пойти в театр или на концерт, – благоразумно закончил мысль швейцарюга, незаметно перекрестив живот.

На рынке юный Рубанов отделился от честной компании, и неспеша шёл между рядами, разглядывая товар.

– Ученик! Купи упырька! – подлетел к нему разбитной малый и, разинув рот, что есть дури заорал: – Господа–а–а! Разбирай упырько–о–ов. Очень полезны в хозяйстве-е…

– А какая польза–то? – удивился Аким.

– Орехи грызут! Прикажете завернуть мохнатенького?

– Обойдусь. Орехи и сам сгрызу.

– Лучше нигде не найдёте…

– Прям сейчас искать кинусь, – пошёл дальше, наткнувшись на продавца рукодельных мух.

– Кому-у мушки-и! – надрывался тот. – Быдто живыя–я–я. Разбирай, не муди-и, хочешь – тёщу пугай, хочешь – рыбу уди-и!

– А как пугать–то? – поинтересовался Аким.

– А у тебя уже тёща есть? – поразился продавец мух.

– Не-а! Но будет когда–нибудь…

– В щи ей брось, али в чай, – раскрыл пользу от мух.

Ветер трещал развивающимися флагами и раскачивал палатки с товаром.

«А вот и ножички!» – обрадовался Аким, пробиваясь к синей палатке, возле которой точильщик, лихо раскручивая ногой педаль, затачивал на камне ножи.

Но добраться туда он не сумел, так как наткнулся на двух девчонок и сильно толкнул одну из них.

– Простите ради Бога, – придержал за локоть невысокую, худенькую девушку в голубенькой шляпке и синей кофточке.

«Батюшки! Да это та самая гимназистка из Маринки, что в церкви мешала дамой любоваться, – глядел в жёлтые кошачьи глаза под тонкими бровями. – Везде под ногами путается…».

– Господин гимназист! – воскликнула её подруга, морща нос и указывая пальцем на ремень с белой бляхой, где было выбито: «С. П.1. Г.» – Вы уже винца попробывали?

– С чего это вдруг? – неожиданно покраснел Аким и отпустил руку девчонки в голубой шляпке.

– Так у вас на бляхе написано: «Сенной Площади Первый Гуляка». С таким даже разговаривать опасно.

Аким покраснел до эталона, к которому стремилась кухарка Марфа, разглядывая смеющиеся, чуть припухлые губы желтоглазой, и с обидой подумал: «Ведь знают, что выбито: «Санкт—Петербургская 1‑я Гимназия».

– Неправда! – произнёс он. – Надпись обозначает: «Сей Повинуется Одному Государю», – гордо выпятил грудь в гимназической куртке.

Подруги прямо–таки зашлись от смеха. Желтоглазая встряхнула головой, и толстые косы нежно огладили её спину.

– Ли–и–гушечки-и-и! – заорал у них над головами высокий парень в кепке с отломанным козырьком. – Са–а–мы-ы–я–я импозад–д–н-ы–я–я зелёны–я–я ли–и–гушечки-и. Знаю–ю–т по иностранному-у, – убедительно глядел на них парень и орал: – покупа–а–й лигушечек, разбира–а–й зелёненьки–и–х.

– Господин гимназист, купите жабочку. Она вам на уроке латыни подсказывать будет, – отважась глянуть в лицо Акиму, сквозь смех произнесла желтоглазая.

– А какими языками владеет животная? – заинтересованно обратился к лоточнику Аким.

– Как какими? – опешил тот. – Насекомая знает два языка: «Ква–а–а-а» и «Кви–и–и-и», – очень похоже проквакал парень, чем сразил в самое сердце «повинующегося одному государю».

Без раздумий он купил трёх «ли–и–гуша-ч–е–е-к». Двух подарил дамам, одну оставил себе в качестве репетиторши.

А рядом уже орали:

– Червя-я! Кому елозю–ю–ющего-о червя–я–ка-а. На всех не хватит… Будете просить – не да–а–м.

Гулять – так гулять. Аким купил всем по «елозющему червяку».

– Мышки-и. Самозаводящиеся мериканские мышки-и. Купитя-я жане в подарочек. Самозаводя–я–щиеся-я-я. Серы–ы–е-е. Мериканское качество – самарское трюкачество-о. Задаром продаю-ю, алтын сдачи отдаю-ю.

Приобрёл и мышек.

– Куколка–пуколка. Маленькая-я куколка-а, но большая пуколка-а.

Девчонки хотели улизнуть, но Аким взял и куколок–пуколок.

– Мучень–я–я! Мученья-я грешников в аду-у! Кому страшные мученья? Десять фотографий с места событий. С описаниями.

Садистические фотки брать не стал. Гимназии хватало.

– Ну, спасибо-о, о–о–о щедрый рыца–а–арь, – смеялась желтоглазая.

– На память! Меня зовут Аким, а вас? Познакомиться–то надо.

– Натали! – сделала книксен желтоглазая.

– Оля! – произнесла её подруга.

Отбиваясь от настойчивого продавца скелетных кащеев, стали выбираться с рынка, слыша за спиной:

– Господа–а–а! Разбирайте кащейков. Самы–ы–я лучшия-я кащейки-и. Яйцо со смертью прилагается-я. Кому кащейку с яйцо–о–м?

Ножички он так и не купил. Деньги остались и домой решил добираться на извозчике, так как наказал Ивану не ждать его.

Торговля заканчивалась и приказчики с продавцами поспешно разбирали походные ларьки и палатки. Рынок опустел. Горожане разъезжались по своим домам. Лишь городовые блаженствовали на перекрёстках, радуясь наступившему покою.

Столица и вся Россия готовились к Пасхе.

Интеллигенция уже сомневалась и трунила над собой, но воспоминания детства и вера в чудо жили в душе. Так хотелось веровать… В Бессмертие… В Торжество Воскресения… В победу Жизни над Смертью…

Дома ждал брат. Обнявшись, обменялись подарками. Аким, немного подумав, одарил брательника красным жирным червяком, который шевелился в пальцах, а Глеб протянул брату карандаш со сломанным грифелем и обгрызанным с обратной стороны, тупым концом.

– Да-а, мальчики. Подарки один другого дороже, – подвела итог Ирина Аркадьевна, брезгливо взирая на «елозющего червя».

– Подарок очень ценный, – заступился за свой презент Аким. – Можно другу в компот подбросить…

– Ух ты! – загорелись глаза у Глеба. – А ещё червячка нет?

– Хватит с тебя и одного друга порадовать… Лучшего… А вот ещё мышь… Самарская… Как живая, собака. – Окончательно бросил в дрожь матушку, которая даже не отреагировала на «собаку», а перекрестившись, молча вышла из комнаты.

– Подари-и?! – стал клянчить Глеб.

– Ещё лягушка, квакающая на двух языках, – окончательно добил Глеба.

Вечером весь дом отдыхал, готовясь к бессонной праздничной ночи.

В церковь поехали на двух возках. В первом, где на козлах важно сидел Архип Александрович – господа. Во–втором, которым правил Иван – прислуга, с корзинами на коленях, куда аккуратно положили куличи и пасхи, приготовленные для освящения.

На улицах зажглись фонари, и в их неярком свете трепетали на ветру трёхцветные флаги. По тротуарам, держа в руках узелки с разговеньем и весело болтая, шёл простой народ. Праздник входил в души людей. Все знали: сегодня в полночь Воскреснет Христос.

Воскреснет Радость. Воскреснет Любовь.

Так было всегда. И сто, и тысячу лет назад. Так будет всегда!

Всё было празднично сегодня… И глубокое весеннее небо… И синие звёзды… И ласковый ветер… И еле уловимый запах тополиных почек… И даже гимназия…

Всегда обычная лестница, по которой сновали гимназисты, сверкала золотом и серебром офицерских погон, чёрной гладью фраков, белизной манишек, разноцветьем бантов и платьев, искусных причёсок, воздушных улыбок, сиянием глаз и радостью, которая витала в воздухе, той великой радостью, что одна на всех…

Аким пошёл искать своё место в выстраивающемся крёстном ходе, а родители с братом направились в церковь, чтоб поставить свечи и преклонить колени перед плащаницей.

Постепенно церковь наполнилась людьми. Ближе к полуночи, в наступившей тишине, отдёрнулась завеса, распахнулись царские врата, и появился отец Алексей не в тёмной, а ярко блестевшей ризе, за ним дьякон. Священник, волнуясь, подошёл к плащанице, благоговейно возложил её на голову и ушёл в алтарь.

По церкви прошёл лёгкий шёпот молитв. Все крестились. Кто–то негромко произнёс: «Крёстный ход», и народ расступился, пропуская священников и несущих иконы и хоругви гимназистов с прихожанами.

Вспыхнули люстры, осветив яркое убранство церкви и взволнованных людей, начинающих зажигать свечи.

Аким нёс тяжёлую икону в серебряном окладе, а над головами реяли красные, синие, зелёные и серебряные хоругви, помнящие ещё ранние годы гимназии.

Прошли лазарет, вышли на маленький двор, окунувшись в свежесть ночи, затем – полумрак коридоров, ярко освещённый зал и вновь церковь с запахом ладана, духов и радости.

Отец Алексей вышел на амвон. В руках он держал серебряный крест со свечами. Растроганно обвёл глазами людей. Лицо его пылало восторгом.

Он понял Суть Жизни. И от этого ему было страшно и радостно.

Он Знал! Он Верил! Его взор скользил по лицам людей, но не видел их. Он Знал… и он Верил… Верил в Него! Верил в Жизнь! В Воскресение!

И люди притихли и замерли. Даже те, кто пришли из праздного любопытства, провести время и развлечься, а после, на каком–нибудь светском рауте, рассказать об увиденном, иронизируя и юродствуя. Даже они ощутили в душе благость и торжество. Даже их глаза наполнились слезами, а душа запела, когда отец Алексей негромко, но так, что услышали все, произнёс: «Христос Воскресе!!!»

На Петропавловской крепости гулко ударила пушка, и воздух наполнился праздничным малиновым звоном церковных колоколов.

И так было везде! По всей России!

«ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!!!» – раздавалось во всех русских храмах, на всём необъятном просторе РУССКОЙ ЗЕМЛИ.

И среди этих многочисленных колоколов ликующе гремели медью колокола Андреевского собора в Кронштадте.

Отец Иоанн воспринимал перезвон пасхальных колоколов не слухом, а душой. Лицо его осунулось от строгого поста, тело усохло, зато душа расцвела и очистилась от бытовой скверны, дух укрепился, а сердце наполнилось любовью.

Любовью к Богу… Любовью к Людям… Любовью к Земле Русской.

«Для того и нужен пост, дабы очистить душу от мирского, ибо все мы люди и живём среди людей. А постясь, мы становимся ближе к Вседержителю. К силе Его и Разуму. Становимся выше, добрее и чище, избавляясь от грехов, изживая их и спасая душу свою».

– Христос Воскресе! – воскликнул он, сжимая тяжёлый крест, с прикреплённым к нему букетиком ландышей.

И нежный запах их смешивался с запахом ладана, свечей, духов и дёгтя, коим в честь праздника наваксил сапоги рабочий люд.

И душа его радовалась, глядя, что вместе стоят заслуженные седые адмиралы, молоденькие, только начинающие жизнь мичманы и матёрые мужики. Простой народ и аристократия.

«Так и надо! – думал он. – Все мы – русские… Все любим Россию–матушку… Ведь она у нас одна, – вновь уловил запах цветов. Только цветов… – Это весна – медленно, наслаждаясь великой радостью, чуть заметно трепеща ноздрями, втянул душистый воздух, и глаза его наполнились слезами. – Это – Весна! Это – Воскресение! Это – Христос!» – И ему показалось, что сердце его застучало громче колоколов, громче залпов артиллерийского салюта с корабельной эскадры… Застучало на всю Россию и слилось с сердцами всех россиян. Всех православных, кто встречал Пасху и славил Христа.

– Христос Воскресе! – перекрестил он грудь и просветлёнными глазами обвёл паству свою, и ему показалось, что услышал единый выдох:

– Воистину Воскресе!

И Радость… Великая Радость вошла в душу! И ангелом воспарила душа его над Россией, над всею Землёю, возвещая Благую Весть…

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!!!

ВОИСТИНУ ВОСКРЕС!!!

____________________________________________

Лев Николаевич Толстой лежал в постели уютного своего дома в Ясной Поляне и СТРАДАЛ, вспоминая острог, который недавно посетил.

«Как мучают безвинных людей… Как мучают… Я напишу об этом… Всенепременно напишу… А неправедные суды… А недавний рекрутский набор… Везде насилие… – даже застонал он и заворочался в постели. – Но я напишу… Не надо армии, не надо полиции, а нужна Истина. И я найду её! А ежели не найду, то Создам! Настоящую Истину! В которой нет загробной жизни… Этой выдумки попов… В Евангелии я не нашёл Истины… Не нашёл ни Бога, ни Таинств – ничего…В «тайне» святой евхаристии никакой тайны нет… Ну как можно думать, – разволновался он, – что разбавленное водой вино и брошенные туда куски хлеба превращаются в тело и кровь Христа… Сила инерции и внушения. Ну ладно крестьяне… Но ведь даже интеллигенты причащаются… И считают себя после этого культурными людьми… Меня бы почаще читали… «Исповедь» например. Я ничего не выдумываю… Говорю лишь правду… Голую жёсткую правду! Я не верю в Воскресение… Может ли мёртвый человек, хоть тот же Лазарь, воскреснуть на четвёртый день после своей смерти? Нет! Всё это басни и выдумки… Как о воскресении Лазаря, так и о воскресении самого Христа. Я не верю в Божественное Происхождение Христа! Не верю! Он равен Мне! И Я уважаю Его! Но не боле… И если бы мне сказали, что вон там, в саду, на дорожке ждёт Иисус, Я бы спокойно перевернулся на другой бок и через человека, просил бы подождать, пока не высплюсь… – глаза его стали закрываться. – А верить в Тайну Святой Евхаристии – всё равно, что смотреть похабные картинки перед смертью», – насстраждавшись за всё человечество, крепко уснул великий писатель, ведь праздничный гром колоколов и пушек не достигал его усадьбы и сердца.

В огромном, полном верующих Андреевском соборе отец Иоанн служил праздничную обедню. Негромкий его голос звучал во всех пределах храма. Он говорил проповедь:

– Часто лукавая и слепая плоть, или живущий в нашей бренной плоти Князь века сего, шепчет нам, что в Тайнах только хлеб и вино, а не самое Тело и Кровь Господа; и лукавыми свидетелями посылает для этого зрение, вкус, осязание… Гордый разум наш и Тайну Божию хочет исследовать. А если не может, то отвергает… – оглядел внимательно слушающих его прихожан. – Тайна Святой Евхаристии есть чудо из чудес, большее даже, чем «сотворение мира», а потому уму здесь должно лишь смириться и принимать всё верою. А отвергать Тайну есть неразумие, даже безумие; ибо чудо – выше естественных законов, выше ума.., – заметил, что простой народ крестится и внимает ему, а пришедшие для развлечения молодые люди, видно студенты, иронично улыбаются.

«Не верят! – опечалился пастырь. – Лев Николаевич Толстой успел переубедить их… Не верят в Воскресение…» – скоробно вздохнул и обращаясь в основном к студентам продолжил:

– Апостол Фома говорил: «Не поверю, что Иисус Христос как Бог воскрес силой божества своего», хотя десять Апостолов уверяли его: «Видели Господа». Но Фома повторял: «Поверю лишь тогда, когда увижу язвы от гвоздей на теле Его». Смотрите, что хочет неверующий Фома… Но чего Господь для нас не делает! – глядел в глаза увлёкшимся речью проповедника студентам и курсисткам. – Он является Апостолам и говорит Фоме.., – казалось, что тихий голос отца Иоанна заглушил все другие звуки и мысли. Хотелось только внимать ему и Верить. – … Поднеси сюда свой перст, посмотри на мои руки и не оставайся в неверии, – замолчал, оглядывая прихожан.

Тишина… Весь собор затих. Только лёгкое потрескивание свечей… Только скорбные лики Святых. Только древняя строгость икон…

Все ждали Слова!..

Даже студенты забыли о своей иронии и серьёзно, без улыбок, глядели на отца Иоанна.

Совсем негромко, но так, что услышали его сердцем и мыслями все прсутствующие, вымолвил он слова Господа: «Ты поверил, когда уже увидел меня; блаженны те, которые не видевши уверовали!» – протянул к пастве руки свои. – Вслушайтесь, братие… Не видевши – уверовали!.. – Замолчав, широким крестом осенил себя, с радостью заметив, как молодёжь, задумавшись, тоже осенила себя крестным знамением.

– Аминь! – закончил пастырь проповедь свою.

Великая радость пела в душах людей. Восторгом замирало сердце от колокольного боя, за которым чудилось Воскресение Христа, и вставала Непобедимая, Мощная, Гордая Россия.

РОССИЯ!!!

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ СТРАНА НА СВЕТЕ!!!

После обедни Рубанов–старший в парадной генеральской форме стоял в гостиной, и уже разговевшийся и хорошо остограмленный, христосовался с прислугой и дворней, перед поцелуем каждому протягивая красное пасхальное яичко из подноса на столе.

Стоявшие рядом с ним сыновья, после троекратного лобызания, одаривали прислугу красными десятирублёвами ассигнациями, как было велено отцом. Мадемуазель Камилла за свои страдания получила сорок рублей, но ей, по замечанию Глеба, следовало поделиться с мадам Светозарской.

Ирина Аркадьевна не понимала такого панибратства и ушла в свой будуар готовиться к встрече с гостями.

Прибывшие первыми брат с женой и детьми, с иронией наблюдали за старорежимной картиной христосования.

Единственно, чему Георгий Акимович позавидовал, это когда Максим приник к свежим губкам горничной Даши, но зато его чуть не стошнило, когда брат челомкался с мохнатой похмельной рожей сторожа Пахомыча.

«Я либерал, но до такого отношеня с дворней не опущусь», – молча осуждал старшего брата. А вслух произнёс, дождавшись очереди расцеловаться с Максимом:

– Я заместо яичек своей прислуге книжки Толстого подарил, – горестно терпел, пока брат смачно лобызался с его женой.

Сыновья тоже расцеловались с роднёй, но деньги им не вручали.

К огромной радости Глеба у него в руках остался хрустященький красненький червончик – отец обсчитался, который он тут же, блаженно жмурясь, засунул в прорезь кошачьей копилки.

____________________________________________

Царская семья встречала Пасху не в весеннем, но холодном Петербурге, а в тёплой солнечной Ливадии.

Ещё до отъезда, согласно устоявшейся традиции заведённой его отцом, Николай заказал придворному ювелиру Фаберже два подарочных яйца – для жены и матери.

Император считал своего ювелира гением, как то и было, и полностью доверял ему в выборе материала и композиции. Гениальный мастер внутрь каждого своего творения вкладывал таинственный сюрприз. Начал он с миниатюрной корзины с цветами из золота. Затем создал украшенного драгоценными камнями петушка, который появлялся из яичка, хлопал крыльями и кукарекал. Позже появился шедевр под названием «Великая сибирская железнодорожная магистраль». Яйцо представляло глобус из разноцветной эмали, на который серебром он нанёс очертания Сибири и ниточку железной дороги. Чудо спрятал внутри яйца, верхушка которого открывалась, если взяться за венчавшего его золотого двуглавого орла. Там находились пять

вагончиков и локомотив, колёсики которых начинали вращаться после нескольких оборотов золотого ключика.

После заутрени, поздравив со светлым праздником жену и расцеловав дочек, император и императрица троекратно целовались с придворными, офицерами и нижними чинами охраны, протягивая каждому пасхальное яичко.

Александра Федоровна всей душой полюбила этот светлый праздник. Полюбила даже больше Рождества, потому что не надо было присутствовать на Рождественском балу, где придворные дамы демонстрировали ей своё пренебрежение.

После обедни обер–прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев, выпив рюмку пшеничной за светлый праздник и без аппетита закусив, решил развлечься, и велел дежурному чиновнику купить билеты первого класса на поезд Петербург—Москва. Как водится – туда и обратно.

«Гулять, так гулять! Чтоб чертям тошно стало… Хотя, полагаю, нечистых и так тошнит от одного моего вида», – немножко польстил себе.

Вечером, под стук колёс, блаженно лежал на мягком диване и наслаждался ленью.

«Всё–таки Обломов был счастливый человек, – позавидовал известному литературному сибариту, – валяйся себе и за державу отвечать не надо.., да и на всяких либералов наплевать.., а ведь сколько они, черти непутёвые, нервов моих понапрасну изводят, начиная с Толстого и кончая семинаристами… Эти чада неразумные, перепив, видать, пшеничной, взяли за моду писать на стенах всех, посещаемых ими российских уборных: «Победоносцев козёл». А может, это их наставники мел тратят, в сквернословии упражняясь, чтоб краску у меня на ремонт выбить? – задумался начальник попов, дьяконов и чад неразумных – семинаристов. – А я им, грешникам окаянным, оклады повысил… Тьфу! Дьяволы мохнатые… А всё Лев Николаевич… Совсем стыд человеческий потерял… Пишет чёрт те что, похуже семинаристов, а ведь уже жизнь прожил, – закряхтев, выглянул в окно, – Травы–то нет, рано ему ещё косить, – вновь улёгся на диван. – Самое от него и зло. А к грешному его слову прислушивается интеллигенция. Ну сомневаешься ты, и сомневайся на кухне по–тихоньку, ан нет, на весь мир надо… и внушать свои сомнения этим дурачкам очкастым, – хмыкнул и, вытянув руку, отодвинул подальше от себя очки на столике. – Спасибо, крестьяне пока верят в Христа и Православную церковь. Вон, сегодня, тысячи храмов полны были во всех городах и весях Великия, Белыя и Малыя России. Молились и радовались Воскресению Иисуса. Славно–то как! А у него всё плохо… Всё надо менять… Правильно говорят, что гениальность равна безумию. Все понятия в голове у графа сместились.

Чиновники, ведущие Россию к процветанию – плохие. Зато те, кто их убивает – хорошие. Ну, если не совсем хорошие, то всё равно подлежащие снисхождению и оправданию, – вспомнил самую острую свою боль – убийство царя–освободителя Александра Второго, деда ныне правящего императора… – За что? Он был добр! Отменил крепостное право, распустил третье отделение, издал множество либеральных, гуманных законов… И такой несправедливый конец. Ещё можно было бы понять, коли стреляли бы в его отца, Николая Первого, в царство коего повесили пятерых декабристов, но на него, или на Александра Третьего покушений не было. Чувствовали твёрдую руку и боялись. А тут такой либеральный государь, – горестно вздохнул и не найдя платка, вытер намокшие глаза тыльной стороной ладони. – И Лев Толстой смел ещё просить государя о снисхождении к убийцам его отца… – повернулся на бок и попытался уснуть обер–прокурор. – Ведь я же отдыхать собрался, и чего мне в голову разные мысли лезут? Толстой ещё этот.., не к ночи будь помянут, – трижды сплюнул через левое плечо, вывернув при этом шею. – Ну вот! И здесь мне навредил, – растёр заломившие мышцы. Нужно улучшать себя, а не исправлять других», – с этой, традиционно православной мыслью Константин Петрович и погрузился в сон.

В первую субботу после Пасхи в 1-ой Санкт—Петербургской гимназии намечался бал. В прошлом году Аким его пропустил. Отсутствовал и на гимназическом Рождественском балу, но на этот раз решил осчастливить юное дамское общество своим присутствием.

Приглашались сёстры гимназистов и старшие классы из соседней Мариинки.

Целую неделю Аким, стоя перед зеркалом, прижигал угри водкой из спёртой у отца бутылки и терзал расчёской волосы под язвительные советы брата:

– Подстригись коротко, как я, и все проблемы по–боку, гладил тот глиняную свою кошечку, набитую денежками.

– Ещё одно слово и я уроню кошана, – обещал Аким, зачёсывая волосы в другую сторону.

– Я так спрячу копилку, что не найдёшь, – пугался брат.

Наконец торжественный день настал.

В освещённый люстрами зал с испугом входили гимназистки, одетые по такому значимому случаю в светлые платья с открытыми шеями и по–взрослому причёсанные.

Бледные от страха, они делали вид, что бал им не в новинку, что они больше времени проводят на балах, нежели на уроках. А ноги подворачивались в туфлях на высоких каблуках, а яркие платья смущали – как комфортно себя чувствуешь в коричневой с чёрным фартучком форме, такой же, как у подруг. И мамины броши, колье, браслеты, и вместо чернильных пятен – золотые колечки на пальцах, и наглые взгляды этих мальчишек…

А мальчишки сами краснели от смущения, но так же делали вид, что бал им не в диковинку, а в день по два раза.

Но проходило немного времени и девушки вдруг замечали, как сверкает свет на их драгоценностях, какой шарм придают им взрослые причёски, заменившие повседневные косички, и становились увереннее в себе. И ноги больше не подкашивались на высоких каблуках, и вдруг с огромным удивлением замечали, что господа гимназисты не выдерживают их взгляда, то ли случайно, то ли нарочно встроетившись глазами.

Такие открытия кружили девичью голову и волновали сердце. Они начинали понимать, что детство безвозвратно уходит, а сами они превращаются из гадких утят в прекрасных лебедей.

И уже снисходительно разглядывали ребят, создавая кружки из нескольких подруг, и старались говорить о чём угодно, только не о предстоящем бале.

А душа ждала музыки. И сердце замирало в волнении, надеясь, что вдруг подойдёт «Он».

И грянула музыка. И начался бал.

Согласно церемониалу великосветских балов, первым танцем был полонез. Но двухглобусный директор постеснялся пригласить на танец директриссу Мариики, так как она возвышалась бы над ним на целую голову, что принижало бы достоинство 1-ой гимназии.

Англичанин Иванов настроился пригласить учительницу иностранных языков, но это ущемляло бы достоинство директора, потому как именно он должен был открывать бал.

Воспользовавшись заминкой, первую пару составили Яша Шамизон с Асей Клипович.

В результате у старичка–попечителя ужасно засвербил геморрой и он покинул ярко освещённый зал.

В отместку за попечительного дедушку и его геморрой, Витька Дубасов подхватил под руку давнюю свою приятельницу из Маринки, и нахально встал перед еврейской парой.

Яша, задумчиво сощурив близорукие воловьи очи за круглыми очками, сделал вид, что дальше своего носа ничего не видит, и как ни в чём не бывало, начал танец, якобы случайно толкнув Дуба в спину. Тот тоже сделал вид, что хамства не заметил. До первого перекура…

Аким пару себе не выбрал, потому полонез пропустил. Не танцевал он и мазурку с кадрилью. Мучительно преодолевая стеснительность, решился уже пригласить приглянувшуюся даму на вальс, но не успел. Её увёл гимназист из параллельного класса. Перед следующим танцем Аким опять боролся с напавшей на него застенчивостью.

– Чего не танцуешь? – хлопнул его по плечу Дубасов. – Гляди, как у дам глаза разгорелись. Будто прожектора у паровоза. Пойду– ка приглашу вон ту кисочку.

«Ну чего я разволновался? – успокаивал себя Аким. – Женщин что ли не видел? Да ещё сколько… Даже в неглиже… На следующий танец надо решаться. А то так и простоишь у стены. А мадам Светозарская утверждает, что это неприлично, противу правил, словом неблагопристойно», – подняв портьеру, выглянул в окно.

На улице лил дождь, каплями стекая по стеклу. Одинокий экипаж, разбрызгивая воду, бодро пролетел по мостовой.

Вздохнув, Аким отвернулся от окна и вдруг увидел её.

Хрупкая Натали скромно стояла у занавешенного окна напротив, и чуть завистливо глядела на кружащуюся в танце подругу.

А по залу витали звуки вальса, ярко светили люстры. Мужская гимназия благоухала дамскими духами.

Одаривая швейцара бутылками водки, на бал проникали бывшие ученики, а ныне юнкера и студенты. Кружились в танце даже несколько молодых офицеров.

Вся Мариинская гимназия, делая вид, что не замечает их, не отводила взгляда от бравых «душечек военных».

Дамы–наставницы бдительно следили за подопечными «глупыми девочками».

Не приведи Господи какому–нибудь «первому сенной площади гуляке», ближе, чем следует, прижать партнёршу, или слишком долго держать у своих нахальных губ её руку.

Витька Дубасов получил уже выговор от одной старой девы.

«Была, не была! – решился на подвиг Рубанов. – Зря, что ли, ей «елозющего червяка» подарил, – через весь зал, бледный от волнения, пошёл к одиноко стоявшей у окна девушке. – Взрослую причёску почему–то не сделала», – отметил Аким, улыбаясь непослушными губами.

Но она не видела его улыбки, а задумавшись о чём–то, грустно глядела вниз, на блестевший от люстр паркет.

– Р–р–разрешите, м-мадемуазель, – заикаясь от волнения и злясь от этого на себя, произнёс Аким.

Но девушка не ответила, всё так же грустно рассматривая только ей ведомый сучок, трещину или рисунок паркета.

Аким растерялся.

– Натали-и! – тихо произнёс он и увидел, как она вздрогнула и глянула на него жёлтыми своими глазищами.