Текст книги "Держава (том первый)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Но в основном он сидел на корточках, и пялился на статную молодую работницу.

С другой стороны, на небольшой скамейке под деревом сидел Аким, тоже наблюдая за молодкой, хлопотавшей у одного из тазов.

Рядом с Акимом сидел брат с блюдцем в руках и ждал появления пенок.

– Манька, ну накладывай, накладывай детям пенки, – руководила нянька. – А ты, Федька, чо тут расселся как статуй? Тащи сюды энти вёдра с клубникой.

Потом всей семьёй обедали на выходящей в сад веранде, за накрытым белоснежной скатертью столом.

Казалось, весь мир плавился от зноя. Есть не хотелось, хотелось пить.

В неимоверных количествах поглощались холодные компоты, и квасы из ледника.

После обеда взрослые шли отдыхать в спальную, а ребята мчались на речку. Для присмотра, с ними отправляли недовольную, изнывающую от жары, гувернантку.

– Господа! – язвительно морщилась от этого слова. – Далеко не заплывайте, – направилась она ополоснуться в купальню.

– Мадемуазель Камилла, а Клеопатра Светозарская плавать умела? – крикнул ей вслед из воды Глеб.

И это была глубокая его ошибка. Даже глубже Волги.

Гувернантка в задумчивости пару раз открыла и закрыла зонтик и вернулась к ребятам, остановившись у кромки воды.

Собрав в лёгкие весь кислород, находящийся в ближайших десяти саженях, Глеб нырнул, бойко работая под водой руками, но течение было на стороне мадемуазель Камиллы. Вынырнул он на том же самом месте, успев выслушать, пока проморгался, отдышался и вновь запасся для нырка кислородом, лекцию о благовоспитанных мальчиках, которые не станут задавать собеседнику бестактные вопросы.

– Светский разговор, мон шер, – вновь поморщилась она, – должен быть приятен и оставлять за собою хорошее впечатление о собеседнике.., он должен быть преисполнен заботливости к присутствующим лицам…

«Вот и позаботьтесь обо мне молчанием», – хотел произнести Глеб, но лёгкие ещё не наполнились достаточно кислородом для разговора, и он стоял перед мадемуазель Камиллой в облепивших ноги штанишках, тёр глаза и как вытащенная из воды рыба открывал и закрывал рот.

Гувернантке это очень понравилось. На этот раз она вдохнула в себя весь близлежащий кислород, чтоб барчуку поменьше досталось, и на одном дыхании произнесла:

– К сожалению, месье, пагубное вторжение нигилизма так грубо поколебало все хорошие свойства общества, что всякая вежливость сделалась оригинальностью, и то, что ещё недавно считалось изящными манерами и вежливыми разговорными оборотами, нынче вызывает на многих лицах насмешливую улыбку, – строго глянула на своего малолетнего оппонента, но улыбки на лице не обнаружила. Подкрепившись хорошей порцией воздуха, продолжила: – Но нас пока поддерживает надежда, – дирижировала себе зонтиком, – что благомыслящая молодёжь… – глянула вслед с крейсерской скоростью улепётывающему от неё Акиму.

Руки его методично выскальзывали из воды, а ногами он поднимал огромные буруны волн, не уступающие тем, которые производил идущий в полуверсте колёсный пароход.

На этот раз Глеб первым успел вобрать в себя близлежащий кислород и, погружаясь в воду, с наслаждением чувствовал, как постепенно затихает голос наставницы, оставаясь там, наверху.

К тому же, увидев высокую волну, идущую то ли от парохода, то ли от Акима, мадемуазель Камилла почла за лучшее удалиться подальше от берега и, наконец, направилась к купальне.

– Аким, давай её, как следует напугаем, может, заикаться начнёт и от нас отстанет, а ежели подфартит, то и вовсе онемеет, – предложил брату Глеб, когда тот, увидев, что опасность миновала, приплыл к берегу.

– Сударь! Где вы набрались подобных неприличных выражений? – подражая мадемуазель Камилле, заунывным голосом, нравоучительно подняв кверху палец, гундел Аким, стоя по пояс в воде. – Что значит «подфартит?» Многие молодые люди, не особо обременённые воспитанием, – палец обличающе уткнулся в брата, – да и образованием, кстати сказать, потому как читают по слогам, имеют жалкую привычку применять в разговоре фразы, вынесенные ими из кадетских корпусов…

– И гимназий, – сумел вставить поражённый Глеб.

– … выражения: «подфартить», «козырять», «намылить голову», «конка», «чугунка», «на боковую», принадлежат к выдумкам людей дурного тона, один из представителей коих находится рядом со мной, не стану ещё раз указывать пальцем, кто это… Эти невоспитанные мальчики часто применяют так же простонародные восклицания: «неужто», «авось», «небось», «вот те на», и что ещё хуже, вводят в свою речь слова, значение коих по малолетству и глупости не понимают. Так «аппарат» у них соответствует слову «транспорант», а «будуар» путают с «бульваром…».

Глеб, не дослушав брата, исхитрился заткнуть пальцами одновременно глаза, нос, уши и, якобы теряя сознание, упал спиной в воду.

Придя в себя, стал обрисовывать перед Акимом план военных действий против гувернантки.

– Вырос я из этого возраста, стратег ты мой ненаглядный, – перебил брата и вылез из воды погреться на солнышке.

– Ну, ежели трусишь, один пойду её пугать, – обиделся Глеб и зашлёпал по воде к купальне.

Когда до неё осталось несколько саженей, то тихонько поплыл по–собачьи, мотая перед собой руками и вытянув из воды шею.

Акиму стало любопытно, и он пошёл по берегу поглядеть, чем закончится дело.

Глеб, по простоте душевной, без всяких выкрутасов и вредных загибонов, кои осуждает мадам Светозарская, подплыл к кабинке, где остужалась мадемуазель Камилла и дико заорав, что есть мочи стал колошматить в дощатую стену подобранным булыжом.

От такого вопля даже Акиму стало не по себе. В Рубановке завыли собаки, а в кабинке завизжала мадемуазель Камилла, через секунду выбежав из неё и представ перед Акимом, в чём мать родила.

У него даже челюсть отвисла, когда увидел стройную фигуру француженки. Замерев, он не мог отвести глаз от этого чуда, так неожиданно представшего перед ним. Ноги его, казалось, приросли к песку, дыхание стало прерывистым и частым, сердце громко стучало в груди, и ток крови больно пульсировал в висках.

Он понимал, что стыдно вот так стоять перед раздетой женщиной и глядеть на неё. Клеопатра Светозарская ярко бы обличила его поведение, обвинив в отсутствии такта и добродетели, указав на неприличную развязность, бросающую неблагоприятную тень на репутацию молодого человека, но он ничего не мог с собой поделать. Глаза, помимо его воли, жадно вбирали в себя все линии, изгибы и выпуклости стоявшего перед ним женского тела.

Мадемуазель Камилла опомнилась первая и, пренебрегши наставлениями своего кумира, сделала шаг вперёд и со всего размаха ударила по щеке Акима, сказав по–французски «свинья» и спокойным, уверенным шагом – чего теперь бежать–то, направилась обратно в купальню.

Аким не обратил внимания на пощёчину, и даже когда обнажённая гувернантка скрылась за дверцей купальни, всё не мог сдвинуться с места, вспоминая представшее перед ним видение.

– Ну что, Аким, – тормошил его вылезший из воды брат, – расскажи, как дело было, а то я визг услышал и сам испугался, не решился сразу выйти…

Вечером мадемуазель Камилла делала вид, что ничего не произошло. По–видимому, ей тоже было неловко.

Аким всю ночь не мог уснуть, представляя дамский силуэт.

Утром, попив чаю за покрытым клетчатой клеёнкой столом, стоявшим под яблоней в саду, отец с сыновьями, пока Ирина Аркадьевна спала, решили прогуляться верхами на лошадях.

Рубанов–старший сам набросил седло и взнуздал белого в яблоках жеребца по кличке «Огурчик».

Видимо, пятна на шерсти ассоциировали у него с пупырышками на огурце, когда несколько лет назад придумал имя жеребёнку.

Гнедой конь под Акимом, которого запряг Ефим, прозывался «Помидорчик», а каурая смирная кобылица под Глебом и вовсе звалась «Сливой».

Вероятно, родились они в урожайные годы или, давая кличку животным, Максим Акимович жевал данный плод.

– Не горбись. Уверенней сиди, – учил детей отец, гарцуя перед ними на жеребце и, рисуясь, поднял его на дыбы, а затем пустил коня в галоп.

Следом за ним понеслись сыновья – ведь не первый раз в седле.

Миновали луг со скирдами душистого сена, и перешли на рысь, углубившись в необъятное море ржи с двух сторон от дороги.

Солнце начинало припекать, но жары пока не чувствовалось, к тому же свежий ветерок приятно остужал лицо и грудь, принося запах скошенного сена с лугов.

Перейдя на шаг, проехали неширокие полосы овса и гречихи, наблюдая за комочками пчёл, берущих с цветов мёд. Повернули в сторону леса и выехали на луг, вдыхая запах лошадиного пота, клевера, васильков и ромашки. Вскоре добрались до опушки леса с берёзовым молодняком и протоптанной широкой тропинкой, ведущей в прохладный сумрак высоких зелёных деревьев. Долго ехали лесом, отводя руками тонкие ветки, и вдруг остановились, наткнувшись на небольшое лесное озеро. Сразу не слезли с коней, наслаждаясь церковной торжественностью природы.

– Ежевика! – вскрикнул Глеб, и кубарем скатившись с лошади, присел над ягодами, жадно толкая их в рот.

– Волчья ягода, – сорвав несколько ягод, Аким подошёл к озеру, спугнув здоровенную лягушку, и с наслаждением плеснул водой в разгорячённое лицо, освежив следом грудь и голову.

Кони фыркали, почуяв воду, но Максим Акимович сразу не пустил их пить, охлопывая подождал, пока они успокоились и отдохнули от скачки.

Обратно выбирались по другой тропе, гадая, куда она приведёт. Деревья неожиданно расступились, и они увидели в полуверсте,[9]9
  Верста – 500 саженей – 1,07 км.


[Закрыть]за рожью, Рубановку. Только выехали к ней с обратной от широкой дороги стороны.

Миновав пыльную улицу, с двух сторон огороженную плетнями, остановились перед воротами двухэтажного кирпичного дома с медным петухом на крыше.

– Все дороги ведут к старосте! – спрыгнул с коня Максим Акимович, бухнув сапогом в калитку, сбоку от ворот.

Со стороны двора захрипел от ярости, гремя цепью, облезлый волкодав. Подождав минуту, уже все трое стали барабанить по двери, доведя этим бедного пса до немого психоза. От подобной сверхнаглости, он уже не гавкал, а сипел на одной ноте, вертясь на цепи, как давеча на качелях, Глеб.

Наконец калитка открылась и высунулась голова взбешённого, как его пёс, Ермолая Матвеевича.

Увидев приезжих, лицо его, словно у актёра, прошло все мыслимые метаморфозы, начиная от удивления, которое он выразил выпученными глазами, и заканчивая наигранной радостью, выразившейся в широкой улыбке, избороздившей щёки тремя овальными складочками.

– Вот хто приеха–а–л… А мы думаем, хто это стучит… Вот радость–то, – засюсюкал он, повернувшись и пнув в сердцах кобеля, мигом залетевшего в будку. – Заходитя-я, заходитя-я скоренько-о… Уж как я вас жда–а–а-л, – подумав, добавил ещё и «с». – Чуяло сердце, чуяло–о–о, – загородил будку корытом, наставив на гостей зад с лопнувшими по шву штанами.

Прокашлявшись и немного придя в себя, волкодав решил показать, кто в доме хозяин и, напыжившись, мощно рявкнул в корыто и затих, до глубины собачьей души поражённый своим рыком.

Ермолай Матвеевич провёл гостей грязным двором в сад, раскинувшийся за домом, велев по пути работнику привязать лошадей и дать им овса.

Сидя под деревом почти за таким же, как и у них, столом, с такой же, в клеточку, клеёнкой, они увидели жену старосты и идущую следом за ней ещё одну женщину.

Старостиха вынула из плетёной корзины три запотелых коричневых глиняных горшка с молоком, а её помощница поставила на стол поднос с караваем.

– Молочко только что из погребицы, – певуче произнесла хозяйка, – а хлебушко утром испекли.

Никогда ещё Аким не пил с таким аппетитом молоко вприкуску с тёплым, душистым, белым хлебом.

Умяв на троих целый каравай, любовались садом, вдруг приметив, как по одному ему ведомой тропинке, идёт старший сын старосты.

Приблизившись к гостям, он поклонился, пряча за спиной руку.

– Чего у тебя там, наган что ли? – усмехнулся Максим Акимович.

– Никак нет! – покраснел мальчишка, протягивая барину потрёпанную книжицу.

– А.С.Пушкин, – прочитал тот. – Молодец! Вот с кого пример бери, – попенял младшему сыну.

Глеб глядел на рыжего, как на них облезлый волкодав.

Аким взял у отца книгу, полистал и удивлённо оглядел Васятку. Так несопоставим был Пушкин и этот курносый невысокий мальчишка, с синими мечтательными глазами.

– Нравится? – спросил у него.

– Очень! – закивал тот головой.

– А что ещё читаешь?

– Книг больше нет. Тятька не хочет на баловство деньги выбрасывать, – совсем застеснялся парнишка.

– Ну, так я тебе завтра Некрасова привезу, – пообещал, поднимаясь с лавки Аким.

– Нужен он тебе, – когда ехали домой, ревниво выговаривал брату Глеб, – просветитель нашёлся, – совсем обидевшись, стегнул в сердцах лошадь.

Отец мчался далеко впереди.

– Но-о! – заорал Аким и тоже понёсся, вдыхая упругий ветер.

Белая рубаха пузырилась у него на спине.

На следующий, день всей семьёй, качаясь на волнах, пересекали Волгу на пыхтящем от усердия катере. Нещадно дымя трубой, и что есть силы сигналя, катерок сбавил скорость, пропуская огромный белый пароход с нарядным народом на палубе.

Балуясь, Аким стянул с себя рубаху и принялся махать ею над головой.

Тут же с парохода, веселясь, ответили ему белыми платками, шляпами и даже зонтиками.

Корабельный оркестр на верхней палубе, посвятил дымящему трубой катерочку туш.

– Какая честь, – смеялся Максим Акимович, тоже помахав вслед пароходу.

«Как хорошо всё в этом мире», – думал Аким, раскачиваясь на волнах.

На ромашовском берегу их уже ждали две пролётки.

– А мы вас ещё вчера надеялись встретить, – обнимала подругу на террасе дома Любовь Владимировна.

– Вчера была конная прогулка, – пожимая руку брату, сообщил Максим Акимович.

Лиза, на правах хозяйки, повела подрастающее поколение в белую каменную беседку, откуда все полюбовались на Волгу. Потом показала заповедные места, где росла малина и краснели редкие ягоды отошедшей уже клубники.

– Ну что, Аким, Ромашовка лучше Рубановки? – идя по липовой алле к дому, поинтересовалась она у кузена.

– Чем это, интересно? – возмутился тот.

– Чем лучше? – подхватил тему Глеб. – У вас Венус в клумбе, а у нас – конногвардеец. И цветов у нас больше и сад лучше.

– Дураки! – показала им язык двоюродная сестра и убежала в дом.

– Нечего и обижаться, – рассуждали братья, сидя в тени на террасе, – подумаешь, площадка для крокета у них есть… Зато у нас – гамак и качели.

– Мальчишки, где вы, – позвала братьев Любовь Владимировна, – мы едем на пикник.

У чугунных ворот уже ждали два поместительных ландо с распаренными кучерами. Ещё одну коляску с провизией отправили в путь пораньше.

– Чего здесь встали, надо было к дому подъехать, – обругал работников гужевого транспорта Георгий Акимович. – Сюда корзины ставьте, – указал прислуге. Как всегда, в последний момент выяснилось, что чего–то забыли. – Эх, и бестолковый народ! – пожаловался брату.

– Я тебе и говорю, что солдаты лучше, – одним махом оказался в ландо Максим Акимович. – Давно я не видел Ромашовку, – наблюдал за босоногими, белоголовыми детьми, в домотканых рубахах, игравших в пыли на дороге. – Постоялый двор какой отгрохали, поболе нашего.

– Зато у нас трактир обширнее, – развеселил всех Глеб, разглядывая каменную церковь и стрижей, летающих над колокольней.

– А у нас кузня лучше, – вступился за честь Ромашовки сидевший у отца на коленях Арсений.

Он ещё не понимал, что такое трактир или постоялый двор, но точно знал, что у них всё самое лучшее.

Выехали на простор полей и бойко запылили по дороге с колосящейся по сторонам рожью. Через полтора часа углубились в небольшой лесок и ещё полчаса потряслись по колдобинам лесной дороги, больше похожей на тропу, выехали на мелколесье и остановились у тихой неширокой речки с поросшими травой берегами и вётлами, наклонившимися к воде.

Неподалёку, в купе берёз, стояла старая, при царе горохе строенная мельница, с привязанной у плотины утлой лодчонкой. Вода монотонно журчала у огромного, покрытого зеленью колеса.

– Вот это да-а! – восхитился Аким и вместе с братом помчался исследовать мельницу.

У колеса их догнали Арсений и Лиза. Несколько минут молча глядели на пенящуюся и урчавшую воду.

– Вот тут водяной живёт, – указал на омут с воронкой водоворота Глеб.

Арсений прижался к сестре.

– Сом большущий может и живёт, а водяных не бывает, – погладила по голове брата Лиза.

– Так скажи ещё, что и леших не бывает? – оскорбился Глеб.

– Конечно, скажу, – направилась она к мельничному сараю, ведя за руку брата.

Огромная, воркующая стая голубей покрывала балки под дырявой крышей и щелястый пол забелённого мучной пылью сарая.

Вдруг голуби беспокойно загалдели, громко захлопали крыльями, но тут же успокоились, уступив дорожку белобородому, в белой рубахе и белых от мучной пыли портках, старому мельнику.

– Леший! – заорал Глеб.

Заверещав и бросив брата, Лиза помчалась к родителям.

– Не бойся, – успокоил дрожавшего Арсения Аким, – это добрый дедушка–мельник, – не совсем уверенно произнёс он, отступая на шаг, а потом тоже решил побыстрее вернуться к взрослым.

Глеб, разумеется, последовал его примеру, даже обогнав брата.

У родителей царила полная идиллия.

На расстеленный кучерами ковёр, под раскинувшейся шатром ракитой, женщины наставили тарелок с нарезанной колбасой, сыром, ветчиной, тонкими ломтиками балыка, в капельках проступившего жира. Стояли в ряд раскрытые судки с кусками жареной курятины, индюшатины и осетрины. Зеленели посыпанные солью, продольно разрезанные огурцы. На салфетках лежали горки душистого белого хлеба. И это изобилие украшалось разнокалиберными бутылками сельтерской, лимонада и различных вин.

Все расселись вокруг ковра, кто на коленях, кто, сложив ноги по–турецки. Лёгкий ветерок отгонял назойливую мошкару и мух, принося свежесть от воды и деревьев. Монотонно шумел водный поток у мельничного колеса, пели птицы над головой, в траве стрекотали кузнечики…

Нет ничего приятнее еды на природе!

Даже маленький Максим, которого кормили с помощью различных хитростей и уловок – ложку за папу, ложку за маму, мял за обе щёки, и просил дать то кусочек курятины, то колбаски.

Первые минуты насыщались молча, без разговоров, запивая еду кто вином, кто сельтерской. Чуть насытившись и отдышавшись, Рубанов–старший прервал молчание:

– А хорошо бы сейчас цыган послушать!.. – Но сказал это зря…

Жёнам цыгане были и даром не нужны, что они горячо высказали Максиму. Родной брат тоже оказался предателем, приняв сторону женской половины.

– И ты – Брут! – трагически воскликнул Максим. – Ясное дело, сейчас бы сюда курсисток группу, да лекцию им прочесть…

Задетый за живое, Георгий, приводя исторические примеры, долго ему доказывал, что только военные, особливо стареющие генералы, над курсистками мечтают командовать, а моложавые профессора – молодцевато выпячивал грудь, совсем не такие. Они сеют в молодых умах разумное, доброе, вечное…

К вечеру, когда жара начала спадать, тени удлинняться, а вода в реке манила освежиться, Максим взял управление компанией в свои генеральские руки.

– Дамы и господа, – захлопал он в ладони, привлекая к себе внимание, потому как все давно уже разбрелись и занимались каждый своим делом: Георгий дремал, женщины болтали, Аким читал, младшие дети играли у воды… – А не искупаться ли нам? – вопросительно оглядел окружающих.

Детвора, которая находилась далеко, и, казалось бы, не должна была услышать предложение, восторженно завизжала, высказывая полное одобрение. Те, кто находились рядом и кому, собственно, предназначался вопрос, промолчали, то ли не услышав, то ли раздумывая.

– Да нам и купаться–то не в чем, – первым высказал своё мнение Георгий Акимович.

– Да и не надо ничего… Женщины и дети расположатся вон за теми кустами, – развивал стратегический замысел Максим Акимович, – мы прикроем свои тылы растущей у воды ракитой, – в глазах его отражалась четырёхвёрстная карта местности со всеми кустами, овражками и деревьями годными к маскировке. – Полотенца обтереться у нас есть, – поставил точку в военном плане, и тут же приступил к акции, снимая рубаху. – Дно прекрасное, песочек, – зайдя по пояс в воду, сообщил он и нырнул.

Георгий стал уже волноваться за брата, когда услышал женский визг и догадался, что зря согласился купаться сам и, особенно, разрешил жене.

Она–то и вопила, отбиваясь от наглых рук бравого вояки, который, дурачась, во всю глотку орал:

– Куда это меня занесло, братцы?!

«Куда плыл, туда и занесло, – вздохнув, погрузился в воду Георгий Акимович. Плавать Рубанов–младший не умел. – Да профессорам это и ни к чему. Пусть студенты на экзаменах плавают, – грустно размышлял он, плеща на лицо пригоршни тёплой воды. – Чего они там делают?.. И куда Ирина Аркадьевна смотрит?.. Да, наверное, туда же, куда и моя супруга. Никакой серьёзности в людях, – пессимистически заключил он. – Ну не дай бог, через девять месяцев ребятёночек появится… Утонуть что ли, дабы отвлечь их?» – вслушивался в шлепки ладоней, визг и женский смех.

Самому ему было не до веселья.

«Редко, но случается, что и профессура Санкт—Петербургского Императорского университета ошибается», – сделал он умозаключение и погрузился с головой в воду.

Как умный человек и к тому же либерал, топиться не решился, зато горой стал на защиту устоев семьи и произнёс пламенную речь, из которой следовало, что забытое женщинами полотенце должен отнести он, но никак не старший братец. У профессоров это лучше получается…

После долгих споров, отнести вещь доверили вылезшему из воды Акиму.

Умиротворённые, тихо ехали обратно меж двух стен колосящейся ржи, любуясь церковными куполами, сверкающими вдалеке ярким предвечерним золотом. Над головой кружили ласточки и где–то высоко, у самого заходящего солнца, звонко пел жаворонок. И песнь его перекликалась с далёким колокольным звоном.

Настало то время, когда марево знойного дня растворилось в воздухе, и над просторами полей, рекой и лесом разлился нежный, прозрачный свет наступающего летнего вечера.

Акиму было уютно и спокойно ехать в кругу многочисленной семьи, и жизнь казалась бесконечно длинной, как расстилающаяся впереди дорога…

Вечером следующего дня, оседлав Помидорчика и сунув за пазуху книжку Некрасова, под язвительные замечания брата, Аким миновал знаменитую арку и вскачь понёсся к Рубановке. Вскоре он уже пылил длинной прямой улицей, и остановил разгорячённого коня у ворот кирпичного дома старосты. Калитку ему открыл ожидавший его Васятка.

– А я думал ты не приедешь, – загнал в конуру хрипевшего шелудивым своим бешенством пса.

Аким не обиделся на «ты», а принял это как само собой разумеющееся между приятелями.

Ермолай Матвеевич, увлечённо распекавший во дворе работника, поклонился барчуку и уважительно поздоровался, вновь принявшись воспитывать непутёвого парня:

– Вот скажи, Митрий, зачем ты туды–сюды по двору шляисси? – рванув ворот свой рубахи, требовательно глядел на работника.

– Чаво? – улыбнулся вихрастый конопатый малый в грязных портах, и почесал пониже спины, чтоб показать своё отношение к хозяину.

– Чаво, чаво, – по–лошадиному помотал головой, вытянув шею, староста. – Ведомо чаво… и лыбиться не надо… Смешливый какой выискалси, – грозно оглядел мускулистого высокого парня с потным, обнажённым торсом.

– Ничо и не лыблюсь вовсе, а топор ищу.

– Весь день его ищешь, штоль? Надорвалси от поисков. Тебе, пню конопатому, што было приказано порядошным человеком?

– А чо-о? – удивился работник, с трудом сдерживая улыбку.

– Чо, чо… дверь навесить на сарай, вот чо-о. А ты чо?

– А я ничо. Там эта-а, петля соржавела напрочь. В кузню, эта-а, надоть.

– Ну так, эта, и шёл бы в кузню, чем раздраженье на меня наводить и по двору без дела шастать.

– Ну, щас и пойду. Делов–то, – чему–то обрадовался и засмеялся работник, введя в глубокую задумчивость старосту.

Аким с Васяткой сидели в саду, за тем самым столом, где их угощали таким вкусным молоком со свежим мягким хлебом и разглядывали книгу.

Причём Аким так внимательно листал страницы, словно первый раз в жизни видел этот не новый уже томик в мягкой обложке.

– Стихи и поэмы Некрасова, – произнёс он, любовно погладив страницы, и протянул книгу новому другу. – Сколько тебе лет, – поинтересовался он, подпустив басистые нотки в голос.

– Пятнадцать, – ответил Василий, с интересом читая складные такие строки.

– Мне тоже, – оглянулся Аким на шорох травы.

К ним шёл пухлый, тёмно–рыжий перенёк, с аппетитом и, не морщась, уминавший зелёные и мелкие ещё яблоки.

– Мой младший брательник, Сёмка, – представил подошедшего Василий.

– Пожевать чего у вас нема? – даже не глянув на книгу, произнёс тот и тяжело отдуваясь, потопал к дому, по пути завернув на плантацию клубники.

– На два года младше, а весит больше, чем я, – то ли похвалил, то ли осудил обжору старший брат.

– Меня младший тоже ростом догоняет, такая молодёжь пошла, – по– взрослому солидно повздыхали друзья.

– За книжку спасибо, – пожал руку новому другу Василий, – айда на сход сгоняем, сейчас тятька туда пойдёт. Послухаем, что да как в Рубановке, а Помидорчик у нас побудет пока, авось братец его не слопает, – засмеялся новый товарищ.

Наступило то время, когда со скошенных полей гнали коров, и на улице раздавалось мычание и щёлканье кнута.

Умаявшиеся за день мужики мирно сидели на брёвнах под ракитами на гнилой завалинке крайней избы, возле выгона. Вспыхивали огоньки самокруток и текла неторопливая речь. По дороге, скрипя колёсами, ехали запоздавшие возы со скошенной рожью.

В тёплом воздухе стоял душистый запах цветущей зелени и парного молока.

Старосте, для ради уважения, Гришка–косой, хозяин покосившейся крайней избы с прелой соломенной крышей, вынес расшатанный табурет с плохо пригнанными досками сиденья, и Ермолай Матвеевич старался не раскачиваться, дабы не защемить в щелях драгоценное своё мягкое место.

– Второй раз уже вас, аспидов ленивых, собираю, бурчал староста начальскую речь, а воз, в колесо его.., и ныне там…

Серьёзную обличительную речь он пока не начинал, поджидая задержавшихся на дальнем выгоне мужиков.

– Ды–ы–к, жатва началась, какой мосток чичас, – на правах хозяина табурета и по–совместительству, самого умного, как он считал, мужика, вякнул Гришка–косой, повернув бельмоватый глаз в сторону своей завалинки.

Но его никто не поддержал.

«Заработался, чалдон, – хмыкнул Ермолай Матвеевич, – табурета починить не могёт, того и гляди чего–нито отщемишь», – старался сидеть ровно и зря не расшатывать мебель, наблюдая, как его работник суёт в нос кузнецу – обросшему чёрной бородищей здоровенному мужичине, ржавую петлю.

– Ну чего ты эту ржавую страмотень мне в морду тычешь, – повернулся боком на бревне кузнец, запахивая пиджак на голом животе, – щас так тыкну, до утра не просморкаисси, – зло разглядывал ржавую железяку. – Ты сначала стаканом с первачом мне в харю ткни, – прикидывал объём непосильной работы, – а после требуй, – с некоторой опаской покосился на малорослого старосту.

«Кажись, отнекивается, чёрт горелый», – повернулся в его сторону и взвыл, прищемив ягодицу Ермолай Матвеевич.

– Да сделаю, сделаю, – взял петлю кузнец, и сунул за голенище короткого, прожженного сапога, обтерев потом руку о мятые дырявые штаны, – чего орать–то… Во привычка у народа, чуть что – сразу в крик, – беззлобно ворчал он, поглядывая на старосту.

– А погоды ноне ласковые, – затронул важную тему сидевший с краю бревна Семён Михайлович, по прозвищу Хован – аккуратный, хозяйственный мужик, одетый в чистую рубаху и новые сапоги, чем вызывал зависть односельчан.

– Да-а, – единодушно поддержали его, дружно выдохнув едкий дым самосада.

– Самая ядрёная страдная пора! – развил общую мысль косоглазый умник, переступая с ноги на ногу, потому что замёрзли босые ноги, и радуясь, что все согласно кивают головами. Хотел улыбнуться, но передумал, узрев единственным своим, но зорким оком, обиженное лицо выглядывающей из калитки супружницы.

«Вечно всем недовольна, халда стоеросовая, и чего высунула штемпель свой почтовый», – независимо отвернулся в сторону леса, чтоб не испортить настроение от вида жёлтого, долгоносого лица и тощей фигуры любимой.

В этот самый момент вся честная компания отвлеклась на двух баб – пожилую и молодую, целеустремлённо гоняющихся за коровой.

«Во, беспокойная скотина, – привстав, повернулся в сторону намечающегося развлечения и снова благополучно усевшись на зловредный табурет, стал размышлять староста, – вместо того, чтоб послушно идти в хлев, как подобает сытому, благоразумному, воспитанному животному, выкобенивается почище кузнеца, стерва брыкливая», – с удовольствием, как и весь сход, наблюдал за улепётывающей в другую сторону от дома рогатой бузотёркой.

Наглая бурёнка на бегу исхитрилась сорвать сочную траву у плетня и, радостно замычав, понеслась вдоль улицы, веселя детей и собак.

– Ух! Мать её в копыто, – вскочил с табурета забывшийся староста, потирая защемленную ягодицу и в сердцах пиная шкодливую развалюху.

Гришка–косой и Митька, удачно и на халяву сбагривший кузнецу ржавую хреновину, подумав, что это команда к действию, наперегонки понеслись ловить захотевшее любви животное.

– Да это никак тётка Клавдия с дочкой, – задумчиво произнёс бывший солдат Егорка, стоявший неподалёку от старосты и опиравшийся на толстую сучковатую палку двумя ладонями и подбородком.

«О-о, пехтура списанная, всё от ружья отвыкнуть не может, дрынюгу заместо него таскает, – покосился на Егора староста. – Хотя, конешна, и палка в год раз стрельнуть могёт».

– Ну, точно оне! – чему–то обрадовался солдат, наведя на корову палку и прицеливаясь. – Степан, лапти смазывай, да бабе своей беги помогать, – посоветовал невысокому мужику с красивым лицом и аккуратно стриженой бородкой.

Тот, ничего не ответив, спокойным шагом направился в сторону потерявшей от страсти к быку Борьке разум, бурёнке.

Все с интересом глядели за актом пленения буйной влюблённой скотиняки.

Из соседнего, тоже невзрачного дома, услыхав шум, опираясь на костыль, вылезла бабка Матрёна. Прежде поискала взглядом своего деда, чтоб удостовериться, блюдёт ли верность.

Старый Софрон, сгорбившись, сидел на бревне, зажав в кулак длинную седую бороду, и глядел в землю.

Уразумев, что в этом деле всё обстоит целомудренно, сделала ладонь лодочкой и стала наблюдать за пленением рогатой животины.

– Быка дюже хочет! – заулыбался бывший солдат, зная, что богомольная старуха плюётся и стучит клюкой даже на воробьёв, ежели видит, что стервецы гоняются за самками.

Уважал он её только за костыль, напоминавший ему ствол ружья.

– У–у–у! Шалава блудливая-я. Право слово – шалава-а, – развеселила мужиков старуха, хлопнув в сердцах калиткой.

Дед Софрон не отвлёкся на происходящее, думая о чём–то своём, близком к бесконечности, теребя бороду и по–прежнему наклонившись к земле.