Текст книги "Держава (том первый)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Плебеи! – поддержала лакея мадемуазель Камилла. – Это неопрятно и очень тривиально, – вновь подняла свой лорнет.

– Да как свиньи! – Пахомыч этот, например.

– А если хозяйка разливает суп за столом в узком кругу, и вдруг прислуга пропустила гостя, подав тарелку его соседу, – перебила, повысив голос, мадемуазель Камилла.

– Тяжёлый случай. На рупь того лакея штрахануть, чтоб знал, дурья голова.

– То сосед должен вернуть свою тарелку оставшемуся без супа гостю, ведь так?

Но Аполлона уже понесло. Вспомнились петербургские переживания.

– Однова как–то Пахомычу лишняя тарелка досталась… Сожрал обе, прохвост обжорливый. Власыч подмёл, ложку приготовил, а вместо супа хрен…

– Друг мой… Давайте о возвышенном… Что вы всё – Пахомыч… Власыч… Что если в тарелку с кушаньем попался волос, насекомое, щепочка, пёрышко.., только умоляю, не говорите, что Пахомыч пальцем выковырил находку и всё съел.

– Да ему, дураку, хоть плюнь в тарелку, слопает, ничего и вынимать не станет, а щепочку с пёрышком ещё и обсосёт…

– Бе–е–е! – сморщилась гувернантка, выронив лорнет. – Ну что вас на прозу тянет, давайте о поэзии, – вновь предложила она. – Ежели, к примеру, беспечный слуга, – подняв лорнет и обтерев его платочком, внимательно оглядела лакея: «Уж не ошиблась ли я? Антип ведь так меня любил… А бравый какой был…»

– Что вы замолчали, бонжур.

Вздохнув, мадемуазель Камилла продолжила:

– … подаст гостю нечистую тарелку. Ведь многие люди, привыкшие к опрятности, брезгают есть из посуды…

– Ха! Однажды Пахомыч из собачьей миски кость вытащил… И хоть бы хны. Обсосал…

– Ну, мне пора! – поднялась мадемуазель Камилла.

– Давайте ещё побеседуем, – спохватился Аполлон. – Вы знаете, – томно закачал он головой, – что моё имя переводится с греческого, как «губитель», – нежно взял её за ручку и чмокнул в щёку.

«Прям угрём прислонился, – вздрогнула мадемуазель Камилла, – и взаправду – губитель. Всю кожу мою загубит, хоть венчание отменяй».

Но свадьба в середине июля состоялась.

Второй влюблённой парой были работница Манька и её дружок Федька. То в доме, то в саду только и слышалось «Маню–ю–сь» и «Фед–ю–ю-сь» – так они себя называли. Но и здесь не всё было безоблачно и гладко.

Ирина Аркадьевна пригласила трёх деревенских девок убираться в доме по утрам.

К ужасу Акима, это были те самые обнажённые купальщицы, за которыми он подглядывал в лесу на озере в прошлом году.

«Ну, не то чтобы подглядывал, а так… любопытствовал», – обелил он себя.

Работника Федьку присутствие в доме трёх новых женщин в ужас не бросило, а наоборот, привело в приятственное расположение духа и рук, коими он постоянно щипал их округлости. Особенно доставалось широкобёдрой. У неё в синяках были все выпуклости, а у Федьки – лапищи до локтей.

Маньку подобное рукоблудие доводило до тихого бешенства, постепенно перераставшего в весьма громкое. Она, затащив коварного изменщика в сад, исступлённо орала на него, требуя верности.

Федюсь изумлённо разводил руками, обещая к полудню исправиться. Потом они мирились, целуясь и обнимаясь, что–то шептали друг другу, и исчезали то в конюшне, то на чердаке дома, то в купальне, где однажды их и застукал Аким.

Изнывая от жары и скуки, он сидел на прохладной скамье в купальне, дощатые стенки которой давали защиту от солнца. Крыши, в полном понятии этого слова, не было, но уложенные под углом гладко струганные доски, практически не пропускали солнечные лучи, зато хорошо пропускали свежий воздух. Дневной зной здесь не ощущался с такой силой, как на улице, к тому же всегда можно было охладиться в проточной воде, спустившись по лесенке в своеобразный бассейн, что с удовольствием и проделал Аким.

Не успел окунуться, как неподалёку услышал голоса.

«Как говорят земляки: «Кого это нечистый принёс?» – подумал он, и вздрогнул от довольного женского визга:

– Не надо-о, Федю–ю–сь! Ой, ой, щекотно-о.

«Так вот это кто-о, – узнал пришедших и выглянул в приоткрытую дверь, разглядев расположившуюся неподалёку на песочке у помоста, к которому швартовались лодки, влюблённую парочку. – Ух, ты!» – увидел пышные бёдра и мужскую руку, накрывшую сочную грудь.

– Ой, Федюсь, что ты делаешь, – закричала девушка, когда мужчина подхватил её и бросился в воду.

На некоторое время Аким оглох от женского визга.

«Ну и горлопанка эта Манюсь, – покачал он головой, наблюдая, как парень с девушкой кувыркались в Волге. Он то обхватывал подругу за шею и погружался с ней в реку, получая затем громкие шлепки по груди и плечам, то, озоруя, пригоршнями плескал воду в лицо любимой, отчего та, прикрывая ладонями глаза, счастливо верещала во всю свою лужёную глотку.

Вволю наигравшись, они вышли из реки и легли на тёплый песок как раз напротив приоткрытой двери купальни.

У Акима закружилась голова, и он вершок за вершком стал изучать лежащее перед ним обнажённое девичье тело, наслаждаясь живой упругостью, овалами, округлостями, покатостями, изгибами и всей поэзией плоти юной стройной девушки.

Чуть согревшись на солнышке, парочка поднялась и зашла в соседнюю купальню.

Дальнейшее Акиму стало неинтересно – там не было поэзии, и он отошёл от перегородки и сел на лавку, ощутив через некоторое время, что купальня начала угрожающе раскачиваться.

«По–моему, ещё немного и мы все очутимся в воде… Вот они удивятся, когда я между ними вынырну», – услышал мычание: «Фе–д–д-ю–ю–сь!» А в ответ пароходный гудок: «Ма–а–н-ю–ю–сь!»

Их свадьбу сыграли в конце июля, после приезда Георгия Акимовича с семьёй, и Глеба, с кошачьей своей копилкой.

____________________________________________

Состоялась этим летом, за тысячи вёрст от Рубановки, ещё одна скромная и незаметная свадьба. Женились Владимир Ульянов и Надежда Крупская, сосланные за антиправительственную агитацию в сибирское село Шушенское.

Село это, по сибирским меркам, не какая–то там глухомань, а волостное, с кирпичной церковью на центральной, дольше версты протянувшейся улицы.

В церкви этой и обвенчались молодые, чтоб жить долго и счастливо. Хоть и исповедовали они материализм, а Бог его ведает.., может, там что и есть, наверху, человеческому разуму неподвластное…

После церкви, оглушённые и счастливые, ехали в тряской двуколке по пыльной улице, с крепкими, на двести лет строеными избами, срубленными из пихтовых, крепче стали, брёвен.

За высокими заборами, молодым кланялись длинные, потемневшие от времени и непогоды, журавлиные шеи колодцев, да приветственно гавкали, будто желая добра и достатка, шелудивые цепные псы.

– Завтра я подарю тебе Марьин корень. Ни в Петербурге, ни в Москве нет такой красоты… Только здесь цветёт этот прекрасный цветок в половину человеческого роста, бордовый, с жёлтой, как солнце, сердцевиной.

Бледная от счастья, уже не невеста, а жена, смеялась, радуясь солнечному дню, пыльной зелени, тряскому возку, звону колокольчика под дугой, и особенно – сидевшему рядом невысокому, с аккуратной рыжей бородкой, лысоватому молодому человеку, её мужу.., её единственному.., её судьбе…

А где–то там.., в необъятной синей дали, величественные и вечные, как их любовь, укрытые небом и снегами, поднимались громады Саян…

Отсюда они казались нереальными, фантастическими и загадочными, словно будущее…

Мыслями она вернулась к этой близкой и понятной маленькой улочке, на которую незаметно свернули с центральной. А вон и небольшая речка, с таким же названием как село. Неподалёку от реки, небольшой опрятный домик, где ждут их гости.

«Подольше бы не кончался срок ссылки… Подольше бы мы не расставались и были вместе…»

А навстречу уже друзья… И смех… И поздравления… И поцелуи… И радость.., радость.., нескончаемая радость… И не надо никакого светлого будущего, если настоящее столь прекрасно.

Местному начальству известно, что у Ульяновых сегодня свадьба. Съедутся гости – ссыльные из соседних сёл: Ермаковского, Тесинского и даже из Минусинска.

Поселенцы знали, что из Санкт—Петербурга предписано уездному и волостному начальству всячески поощрять отвлекающие от политики семейные радости и свадьбы особенно.

«Глядишь, остепенятся и образумятся бунтовщики, коли жена появится и сопливые детишки пойдут, которых кормить и лелеять надо… Тут уж не до политики станет… Некогда будет нелегальную литературу читать и рабочих баламутить… Пусть лучше с жёнами цапаются, нигилисты проклятые».

И был праздник. Было веселье, шутки, цветы и поздравленья. Главное бдюдо – сибирские пельмени. И надоевшая красная рыба, икра, балыки и немного вина – зачем голову дурить, она должна быть всегда ясная для политики и книг, несмотря на женитьбы и свадьбы. Мало ли что там высшее начальство думает.

После вина – бесконечные разговоры и споры.

Они уже знали, что их товарищи собрались в Минске на первый съезд.

– Партия состоялась без нас, – горячился товарищ Ульяновых по ссылке, Кржижановский, – мы создали партию, но её учредили без нашего присутствия. И тут же царские сатрапы разрушили её, погубив в арестах. Что делать? Нам необходима пролетарская партия.

– Я знаю, что нам делать, – перебил товарища Ульянов.

Гости повернулись к нему.

«Как он умён! – любовалась мужем Крупская. – Как его слушают и уважают».

– …Долго думал… Путь один. Дг–г–угого не дано. Нужно создавать газету. Да! Да! Да! Не спог–г–ьте. Габочим как воздух, нужна газета! Своя! Габочая, – рубил рукой, другую зацепив за пройму жилета.

– Где же будем её выпускать? Охранка глаз с нас не сводит, – озадаченно поинтересовался Кржижановский.

– Как где? Газумеется за г-ганицей. А здесь, в Госсии, во всех кгупных гогодах найдём агентов по гаспгостганению, с котогыми будем поддегживать связь. Мы создадим новую пагтию с помощью нашей газеты. Пгавда! Пгавда! Не спогьте…

– А как назовём её?

– Мы с Надей поклонники Пушкина, – окинул взглядом внимательно слушающих его товарищей, – и находимся там же, где и декабгисты: «Оковы тяжкие падут, темницы гухнут и свобода.., нас пгимет гадостно у входа…»

– И далее, – возбуждённо поднял вверх руку Кржижановский: «Наш скорбный труд не пропадёт, из Искры, товарищи, возгорится пламя…» – Точно! Искра!

«Лучше бы сегодня они говорили о пламени любви», – глядя на мужа, вздохнула Надежда Константиновна.

Увидев поскучневшее лицо жены, Ульянов захлопал в ладоши и воскликнул:

– Товагищи, веселиться, веселиться и веселиться. Хватит газговогов. Пгидумал! Мы идём гулять, – довольно засмеялся он и потёр руки.

Проводив молодых с гостями и закрыв калитку, брат хозяина избы – здоровенный, кряжистый мужик с окладистой русой бородой, в новой сатиновой рубахе, из ворота которой выглядывал медный крестик, прошёл в горницу и, покряхтев для солидности, устроился на лавке рядом со старшим братом.

– Водки у них штой–то маловато быдто–бы, зато ихние бабы цибарки смолят, – поскрёб пятернёй затылок. – Вот скажи, как старший брательник, рази бабы курят?

– А чо им не дымить? Царь–батюшка за всё заплатит, однако. Это нам работать следоват, а им – болтай да веселись… Тридцать рублёв золотом в месяц на прокорм получают… Во-о!

– Три–д–ца–ать рублё–ё–в?! – ошалел младший. – Чо тут песни не играть? Да за тридцать рублё–ё–в? – в задумчивости ласково опрокинул в себя лафетничек горькой. – В левольцанеры подамси-и. Надоть, как придут, выведать, берут они ишшо левольцанеров али местов боле нема? – размечтался он, уплетая за обе щёки пельмени. – Веселись себе, песни играй и работать не надоть! За тридцать рублев–то… Да не каких–то там сребренников, а зо–ло–то-м!

– Сюд–а–а, сюда! – стоя на краю зелёного луга, кричал Владимир Ильич.

Если уж Ульянов веселился, так веселился вовсю, от души. Протащив компанию двенадцать вёрст, он радостно наблюдал, как усталые товарищи медленно подходили к крайнему из трёх огромных зародов – узких и длинных кладей свежего сена, прикрытого поверху ветками, и обессиленные, валились у стога, жадным ртом вдыхая свежий, терпкий сенной дух.

– Наденька, Наденька, ну чего вы все газлеглись? – бросил на траву пиджак. – А в догонялки иггать? Или цветы собигать? Смотгите сколько пикулек, – указал на крупные синевато–лиловые цветы с острыми, как осока, листьями. – Гвите пикульки, товагищи, – призывал он.

Но тщетно, все отрицательно качали головами: «Экий неугомонный забавник этот Владимир Ильич».

– Ну, давайте хоть песни петь?! «Слеза–а–ми зали–и–т миг безбге–е–жный, вся наша жи–и–знь – тяжёлы–ы–й тгу–у–д, но де–е–нь настанет неизбежны–ы–й, неумолимо-о ггозный су–у–д», – дережировал себе рукой.

«Какой он выносливый и весёлый!» – радовалась Надежда Константиновна любуясь мужем.

____________________________________________

У Акима свадьбы не было, но этим летом и он пережил первую брачную ночь. Вернее, день.

Гроза застала его в саду, в любимой беседке. Отложив в сторону томик стихов и мечты о худенькой, черноволосой Натали, он наслаждался дождём, любовался молниями и с удовольствием прислушивался к басовитым раскатам грома.

Вдруг зашуршали ветки, осыпая брызгами женскую фигуру, и в беседку влетела та самая высокая статная девушка, которой он любовался на озере.

«Лучше бы это была Натали, – разглядывая облепленный мокрой юбкой девичий стан, подумал Аким, – или вообще никого.., всю идиллию нарушила».

Не подозревая о нарушенной идиллии, чернобровая, весело улыбаясь, принялась отжимать косу.

– Вот так льёт… Совсем промокла, – смело глядела на барчука, задрав юбку и отжимая подол.

Стихотворные вирши тут же улетучились из головы, и Аким, не отрываясь, глядел на открытые выше колен ноги.

Почувствовав такое внимание к своей персоне, на секунду наморщила лоб, о чём–то подумав, и быстро смахнула с себя юбку и кофточку, продемонстрировав барчуку покрывшуюся мелкими пупырышками кожу, крепкие груди с острыми сосками и чуть выпуклый живот с мысиком тёмных волос под ним.

Так близко – руку протяни и дотронешься, нагих женщин Аким ещё не видел.

Кожа его, то ли от страха, то ли от неожиданности, тоже покрылась пупырышками, а пальцы дрожали, когда он дотронулся до такого близкого и притягательного женского тела.

Груди её на ощупь были тверды и почему–то пахли яблоками. Вздрагивающим пальцем он обвёл вокруг соска и почувствовал, что чернобровая красавица задышала чаще, чем до прикосновения.

– Всё! Всё! Всё! – увернувшись, засмеялась она. – Лучше помогите юбку отжать.

Аким, видно от нервов или её заразительного смеха, неожиданно тоже стал хохотать, скручивая в пружину материю.

А напротив ГОЛАЯ девушка, уцепившись за ткань, аж сгибалась от смеха, выставляя то покатые бёдра, то крепкую, чуть вздрагивающую грудь.

Не зная зачем, рассказал, что видел их у озера, и как они приняли его за водяного.

– А тебя Настя зовут, – вспомнил он. – А меня – Аким.

Чернобровая, вспомнив, зашлась от смеха. Хотела что–то произнести, но не сумела, судорожно хватаясь за грудь и размахивая влажной юбкой. Отсмеявшись, надела влажную одежду, и села на покрытую ковриком скамью.

– Обними меня, а то замёрзла, – наконец выговорила она и Аким, примостившись рядом, обхватил девичьи плечи и прижал высокую статную красавицу к себе.

Поначалу ему стало холодно от мокрой ткани, но через минуту тело его горело, ощущая так близко от себя податливость женских бёдер и плеч.

О желтоглазой своей богине он напрочь забыл в этот миг.

Чуть согревшись и, наверное, в благодарность, девушка тоже обняла Акима, нашла своими губами его и больно прижалась к ним.

Особого удовольствия от поцелуя Аким не почувствовал и сдавил упругую грудь, ощутив, как вздрогнуло и напряглось девичье тело.

А по крыше беседки стучал дождь, мелкой пеленой увлажняя их головы, но они не чувствовали холодных брызг, лаская друг друга и забыв обо всём на свете.

Расстегнув ворот, Настя сняла с него рубаху, и медленными поцелуями покрывала плечи и грудь, обжигая губами кожу.

Наклонившись от вспышки молнии, он ясно увидел свою руку, лежавшую на женской тайне, которая всё меньше и меньше становилась загадкой.

Оттолкнув его, она встала на ноги и в какой–то спешке, путаясь в мокром подоле, начала стягивать с себя юбку.

«Что она делает? ведь замёрзнет, – не успел подумать Аким, как чернобровая, взяв его за руки, потянула на себя, медленно ложась на коврик скамьи. – Убежать что ли? Как тогда, от Жанны Бальони? И чего им всем от меня надо?» – почувствовал, что падает на женщину, через секунду ощутив под собой мягкое и податливое её тело…

Чернобровая вскрикнула, обхватив его спину руками и царапая ногтями кожу. Через минуту затихла и расслабилась, выпустив его из обьятий.

Опустошённый, толком не понимая, что произошло, он сел на скамью, тупо разглядывая свои ноги.

– Ну что, барчук, понравилось? – поинтересовалась Настя, медленно одеваясь.

. Он безучасно помотал головой, обозначая согласие.

– То–то! Я всем нравлюсь, – похвалилась она. – Придёшь завтра?

Он опять покивал головой.

– Только вино не забудь взять и денег – четвертной. За так ноне ничего не делается, – выбежала из беседки и исчезла под дождём.

Начинало темнеть. Аким сидел на скамье и уныло глядел в сад.

«Это и есть то самое, о чём пишут поэты?! – разочарованно подумал он. – И именно этого добивалась от меня цирковая наездница? Что в этом находят прекрасного другие люди? А может я чего не понял?.. Она сказала – завтра. Вино и деньги! Где взять деньги? Свои я оставил в Питере. Что ж, придётся просить Глеба пожертвовать копилкой. Ему, конечно, легче рукой пожертвовать. Скажет – денег мало, но что червонец засунул туда, я точно видел», – направляясь домой, размышлял Аким, абсолютно не обращая внимания на дождь и лужи.

Этой ночью о Натали он даже не вспомнил, думая почти до утра – в чём тут изюминка, коли её воспевают поэты, и почему он её не заметил…

Проснувшись, первым делом спустился в подвал, раздобыв там бутылку Бургундского. Обтерев пыль, спрятал её в беседке.

«Теперь деньги», – ждал, когда проснётся брат.

Того же, как нарочно, разморил крепкий деревенский сон.

Вожделенная глиняная кошечка с синем бантиком, стояла рядом с ним на маленьком столике.

Аким громко топал, кашлял, с шумом раскрыл шторы, ослепив лицо брата солнечными лучами – всё бестолку. Случайно, даже не подумав об этом, взял в руки желанную пузатенькую кошку.

– Положи! – услышал строгий голос Глеба.

Сбросив ноги на пол, тот уже сидел на постели, обнимая толстенькую свою кису.

– Чего ты её схватил? – возмущался младший брат.

– Гле–е–бушка-а, – елейным голоском, от которого у брата полезли на лоб брови, засюсюкал Аким, – братишечка-а, – чуть не облизывался на копилку.

«Заболел, наверное», – на всякий случай сунул под подушку богатенькую свою кисочку Глеб и уставился на брательника.

Тот, просяще сложив на груди руки, глядел на подушку, под которой был спрятан клад.

– Глебушка! Вот те крест, как в Питер приедем, отдам тебе весь оклад подпоручика, – глянул в насупленное лицо брата, дабы удостовериться, доходят ли до него слова. – А сейчас давай расшибём копилку и достанем денежки. Четвертак – мне, остальные – тебе, – прижал руки к сердцу Аким.

Глеб гордо выпрямился на постели. Приятно было смотреть, как подхалимнечает старший брат.

«Стоят ли мои унижения будущего удовольствия?» – ждал ответа Аким.

– И ещё жабочку, которая знает по–иностранному, и.., – немного задумался, боясь продешевить, – куколку–пуколку…

Видя, что старший брат сомневается, достал для искушения кису.

– Лады, сельский кровосос! – согласился Аким и, вырвав у юного ростовщика кошана, смаху ахнул об пол.

Теперь за сердце схватилсмя Глеб, но мгновенно рассудив, что болеть сейчас не ко времени, а то брательник стырит – не подавится, лишний рупь, сиганул с кровати и рухнул на колени рядом с Акимом, наперегонки собирая раскатившиеся монеты.

«Червонец уже загробастал!» – попутно осудил ловкость брата.

Кроме двадцати пяти рублей, которые урвал себе старший, пятерик с копейками достался и младшему.

Во второй раз Акиму не понравилось ещё больше. Даже вино не помогло.

«И чего бабы кричат как дуры, трясутся и стонут? – недоумевал он, глядя на молодую женщину. – Действительно, только цирковым дебилам этим заниматься…», – сделал вывод, и третий раз на свидание не пришёл, наплевав высокой красавице в самое сердце.

В августе Рубанов–старший с семьёй стал собираться в Петербург – отпуск кончался, да и детям скоро предстояло учиться.

Попрыгав и покачавшись на шатком мостике, экипаж покинул пределы Рубановки, и эхо разнесло над полями прощальную ругань барина, затихшую как раз над домом старосты.

____________________________________________

В Петербурге из головы Максима Акимовича сразу выбили мысли о расшатанном мостике и рубановских лодырях.

Здесь кипели страсти по поводу «всеобщего мира».

– Сыну, по–видимому, не даёт покоя слава Александра Третьего, как «миротворца», – оглядываясь по сторонам – нет ли поблизости соглядатаев, внушал Рубанову в апартаментах Александровского дворца в Царском Селе, глава Канцелярии по принятию прошений на Высочайшее имя приносимых, Дмитрий Сергеевич Сипягин, цепко ухватив его за пуговицу мундира. – Вдумайтесь, – отпустил пуговицу, дабы назидательно поднять вверх палец. – Его императорское величество, – шёпотом засипел он, предпринял призыв к разо–ружению… Значит, и вашу дивизию теперь расформируют, – трагическим дискантом закончил он.

– Как так расформируют? – опешил Максим Акимович. – Быть того не может.

– Может! Так вы, голубчик, выскажете уж своё мнение по этому вопросу на высочайшем приёме… А завтра милости прошу ко мне. Побеседуем у каминчика, чайком побалуемся.., с ромом, – выпустив пуговицу, быстрым шагом направился к выходу.

Николай встретил своего генерал–адьютанта стоя. От удовольствия видеть Рубанова даже притопнул сапогами в гармошку, в которые заправлены были широкие шаровары, и большими пальцами рук оправил на спине, за поясом, складки малиновой косоворотки.

«Форма лейб–гвардии 4‑го стрелкового полка, – мысленно отметил Максим Акимович, кланяясь императору, – к чему бы это?» – с удовольствием пожал крепкую ладонь самодержца, заглянув в кроткие, добрые глаза, более подошедшие бы врачу или учителю, но не властителю огромной державы.

– Садитесь, – указал на кресло государь, сам усаживаясь за стол и подбирая под стул ноги. – Ежели хотите, курите, Максим Акимович, достал из портсигара папироску, положив его на стол и чиркнув спичкой, затянулся, добродушно разглядывая пришедшего спокойными серыми глазами.

«Глядя на него, почему–то всегда вспоминаю отца», – улыбнулся Максиму Николай.

– Сегодня чуть не до утра читал Пушкина… Вот уж действительно гордость России.

«Следует тоже почитать, – сморщил лоб Рубанов, вспоминая что–нибудь этакое, но в голову лезли лишь строфы: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…», – чего там дальше–то? Ведь помнил когда–то. Ах, да: «То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя». – К ранней осени не подходит.., надо что–то про «очей очарованье», а в голове лишь строевой устав… – краем глаза глянул в окно и по какой–то неожиданной армейской ассоциации тоже вспомнил умершего императора. – Да-а, его папенька крыл так, что действительно заплачешь как дитя… Сын культурнее и много мягче.., что совсем не идёт властителю такой державы».

– Максим Акимович, я беседовал со многими нашими генералами, дабы уразуметь их позицию по вопросу постоянного вооружения и перевооружения армий мира, в том числе и российской армии, и пришёл к выводу, что мы зря разбазариваем экономические ресурсы страны и финансы… Ведь кроме пушек можно производить какие–нибудь там плуги, сеялки или что–то подобное в этом роде…

– Без пушек, ваше величество, России никак нельзя, – заметив паузу в речи императора, встрял в разговор Рубанов. – А особенно без сильной и хорошо вооружённой армии… Ведь нас окружают одни враги.

– Но, Максим Акимович, – недовольно пощипал бородку Николай, – ежели мы станем мирными людьми, то и враги, полагаю, станут друзьями?.. Как вы думаете?

– Коли они были всю жизнь врагами, то врагами и помрут… А видя нашу слабость, захотят урвать от щедрот… Пушки их и отпугивают. Ваш батюшка не воевал, но армию любил и пестовал. А о друзьях говорил следующее, – вновь сморщил лоб Максим, глянув в потолок: «Самыми лучшими нашими друзьями являются наша армия и наш флот». Поэтому–то и кайзер, и английский король, и французский президент молча утирались, если вдруг до них долетал российский плевок.

– Да, всё это так, но министерство иностранных дел уже направило призыв к разоружению и всеобщему миру… Теперь жду ответа. Все мои чиновники с этим согласны, генералы против… Как вы не поймёте, что у каждого предмета всегда имеется две стороны. Вот и в этом вопросе вторая сторона медали кроется на Дальнем Востоке. Россия будет произрастать Азией, а для этого у нас не должно быть врагов на Западе. Здесь войска сократим, а в Маньчжурии усилим влияние. Там недра. Там золото, лес… Да столько всего… Надо только взять и оттолкнуть Японию, которая тоже к этому стремится. А её поддерживают Англия и Америка. Поддерживают против нас… Вот потому–то по конвенции с Китаем мы и взяли в аренду на 25 лет Порт—Артур, который стал базой для Тихоокеанской эскадры российского флота, и начали строить железнодорожную магистраль, получившую название Китайско—Восточной железной дороги.., – встал из–за стола и подошёл к окну император. – Погода какая прелестная сегодня, – забарабанил пальцами по подоконнику.

Рубанов знал, что это верный признак окончания аудиенции.

– Да, Ваше величество, чудная…

«Чу'дная, или чудна'я?! О погоде он, или о моём предложении Европе?» – обернулся к Рубанову царь.

– Разрешите откланяться, Ваше величество, – поклонился Максим Акимович.

– Да, да. Вы свободны, – вновь отвернувшись к окну, промолвил император.

«И зачем я так? Следовало согласиться, а не тараном переть государя поучая… Но ведь сомнут сразу нас, если пушек не станет… Сомнут! То–то он нарядился в форму стрелкового полка. На одних ружьях далеко не уедешь. Азия – это, конечно, хорошо… Но живём–то мы в Европе…».

Как и обещал, на следующий день посетил Сипягина.

– Ну что государь? – когда пили коньяк перед камином, будто так, между делом, поинтересовался тот.

– Пушкина читает… – зябко шевельнул плечами Максим Акимович.

– Пу–у–шкина-а? – вертел в пальцах рюмку Сипягин. – И какая тут связь с разоружением? Не понимаю, – одним глотком опорожнил содержимое. – Давай ещё по одной, – предложил гостю.

– Я и от двух не откажусь, – улыбнулся Рубанов. – Да и денёк, в отличие от вчерашнего, не очень, – поймал на себе изучающий взгляд хозяина дома, от которого почему–то, стало неуютно. – Моё мнение таково, – ещё раз в ознобе передёрнул плечами, – думаю, что предложение государя вызвано перевооружением австрийской артиллерии современными полевыми орудиями, которым нам, пока, нечего противопоставить. Но это дело времени. Вот император его и выигрывает… А во–вторых, решил продолжить дело Ермака по завоеванию Сибири… Наслушался князя Ухтомского, пока находился в кругосветном путешествии.

– Вот это дело другое, – залпом хлопнул рюмашку Сипягин. – Я чувствовал подвох, но не догадывался, – забегал он по кабинету. – Ну конечно… Австрияки зарвались, – пропустил он мимо ушей Ухтомского и Ермака с их Сибирью и Азией. – Да ещё внутренние враги голову поднимают, – сменил он тему. – Хотите, в качестве подарка, ознакомлю вас с департаментом полиции?

«Вот так подарок, – с иронией подумал Максим Акимович, – лучше бы выпить ещё предложил», – а вслух произнёс:

– Да я, вроде, не собираюсь в полиции служить, – нехотя поднялся из кресла, – но поглядеть можно…

– Пути Господни неисповедимы, любезный Максим Акимович. Вы, наверное, удивляетесь, почему это я, давно уже не товарищ министра внутренних дел, а главноуправляющий Канцелярией по принятию прошений на Высочайшее имя, до сих пор вхож в любой кабинет министерства? Думаете, по старой памяти курирую их? Чуть позже обьясню… Набережная Фонтанки, шестнадцать, – веско произнёс он, обращаясь к извозчику, когда вышли на улицу и уселись в коляску.

Ехали недолго. Коляска остановилась у главного подъезда. Стоявший на посту жандарм, выпучив глаза, благоговейно отдал им честь.

«Вышколенные кадры! Мои вахмистры так выпучивать глаза не умеют, – мысленно похвалил Рубанов жандармскую выучку, поднимаясь по роскошной лестнице с тропическими растениями по краям, в зелени которых пели канарейки. – Словно в богатом ресторане», – отметил он.

Осмотрел картинную галерею с портретами императоров, столовую в стиле семнадцатого века, почитал на мраморных досках имена невинно убиенных полицейских, поудивлялся богатству мебели в стиле ампир, и оказался в огромном зале второго этажа.

– Картотека на верноподданных, – любовно указал на стеллажи Сипягин, – или, как в старину говаривали – книга живота. Все здесь, голубчики. И не только варнаки, но и раззявы… Кто документы какие–либо терял, в газеты статейки обличительные строчил, особливо те, кто воззвания подписывал… неважно какого смысла, хоть к ломовым извозчикам, чтобы сморкаясь, зажимали ноздрю не средним пальцем, а указательным…

– Остроумно, ваше превосходительство. И на меня данные есть? – поразился основательной постановке дела Рубанов.

– А ка–а–а-кже, Максим Акимович, разлюбезный вы мой. Только на птиц высокого полёта абы кому сведения не дадут… Ну так хотите узнать о себе? – довольно засмеялся Сипягин, промокая платком лысину, и отдал распоряжение вошедшему чиновнику.

Через десяток минут поражённый Максим Акимович читал такое, о чём сам давно забыл. Начиная с проститутки, которую снял, будучи ещё юнкером и подрался из–за неё с пьяным чиновником, и заканчивая кутежами с Черевиным и Александром Третьим.

– Даже на императора данные имеются? – опешил он.

– Ну-у, не столько на императора, – закрутился Сипягин, – сколько на его окружение. А теперь пойдёмте на третий этаж. Посторонних сюда вообще не пускают, ибо здесь расположен сыск и хранятся материалы личного состава департамента и агентов.

«Вот было бы прекрасно, чтобы и ваше жизнеописание хранилось тут, на третьем этаже», – помечтал Дмитрий Сергеевич.

– Здесь так же собрана самая обширная библиотека русских и заграничных нелегальных изданий. Внимательно изучаются наши и иностранные газеты. Здесь нет мелочей или пустяков. Всё анализируется и сопоставляется, сравнивается с показаниями агентов, и проводится на основе выводов акция… Вот так, весной сего года, мы и пересажали собравшихся в Минске социалистов, – подвёл Рубанова к похожему на профессора господину с красным карандашом в руке и брошуркой на столе. – Познакомтесь, – назвал фамилию, которую Максим Акимович тут же забыл, – приват–доцент Петербургского университета. Преподаёт историю. И у нас имеет ставочку… Усерден и обладает аналитическим складом ума, – расхваливал сотрудника. – Именно он из собранных малозначительных фактов и раскрыл начинающийся заговор социалистов. Расскажите нам всё о заговорах с самого начала, – попросил приват–доцента, усаживая Рубанова в кресло и устраиваясь в соседнем.