Текст книги "Держава (том первый)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Запыхавшаяся тётка Клавдия подошла поздороваться и поблагодарить за помощь общество.

– Завсегда рады стараться! – с трудом, через губу, произнёс махонький мужичонка в зимней драной шапке, даже не глянувший в сторону влюблённой коровы.

Первый на селе лентяй. Во всей Рубановке, во всём уезде или даже губернии, не было такого лежебоки. Народ удивлялся, как вообще он на сход припёрся. Кормили его жена и сын. Оживлялся он в единственном случае, ежели имелся шанс выпить. Потому–то иногда, нога за ногу, брёл помогать кузнецу.

Вся деревня до сих пор спорила, как ему прозываться. То ли «Коротенький», согласно размеру от босых ног до лысой макушки, то ли «Ленивец», согласно складу характера. Применяли оба прозвища, соответственно своему вкусу.

– Ныне день Стефана Саввита, а, как известно, Саввит ржице к земле кланяться велит, – произнесла тётка Клавдия.

В Рубановке она считалась специалистом по святым. Знала, каким угодникам следует молиться от засухи, а каким от дождя, какому святому поставить свечку, чтоб мужик не пил.

Услыхав женский голос, из калитки шустро выкатилась бабка Матрёна, являвшаяся ярой завистницей Клавдии, потому как сама не могла запомнить, какой божий угодник от чего помогает. Какой святой отводит мышей, а какой избавляет от грыжи.

– В страду одна забота, не стояла бы работа, – добавила Клавдия.

Шевеля губами, чтоб запомнить премудрость, бабка, прищурившись, выясняла, пялится ли дед Софрон на молодуху: «У-у, кобель, – на всякий случай осудила старика. – Ишь, блудница египетская, здоровше коровы своей титьки отрастила и зад такой же».

Умастив беспокойное сердце мёдом и миром – дед, к её радости, пялился только на землю, приставила к уху ладонь, дабы чего путного не пропустить в речах этой балаболки толстомясой.

– Первый сжатый сноп называют именинным… В старину его берегли, думая, что он в силах творить чудеса и увеличить достаток.

«Откеда такая умная взялась! – завидовала бабка. – Кофту бы лучше свою застегнула, кобылица. О-о, мамоньки! А я и перепутала снопы–то, кажись, – закрестилась она и, заметив, как жадно глядит Егорка на рассказчицу, сердито сплюнула, – ишь, зенки–то варначина, вытаращил, так бы и дала ему костылём промеж глаз», – вновь исчезла за забором.

Солнце уже село.

– Ну ладно, Васёк, мне пора, пошли Помидорчика выдашь, – хлопнул по плечу друга Аким.

Ему понравилось слушать то неторопливые, то весёлые разговоры и наблюдать за крестьянами.

«Ничем не хуже нас», – уходя, думал он.

Деревенские бабы уже поболтали у колодца, подоили коров и, приготовив немудрёный ужин, стали звать своих благоверных.

– Ну, ладноть, в следующий раз договоримся, – начали разбредаться мужики.

«Во черти, а?! – ругался по пути домой староста. – Ежели б землю делить, все бы собрались, а как для обчества что наладить, ни одного обалдуя не сыщешь… Поболтают и разбегутся, словно тараканы»…

Скучавший без брата Глеб тоже пошёл в народ, и весь вечер учился в людской играть на балалайке.

Родители, покатавшись в коляске, умылись и приготовились к ужину на балконе.

В это время и влетел на верном Помидорчике Аким.

«Молодец! Не плохо на коне держится», – мысленно похвалил сына отец.

И, гордясь кавалерийской его посадкой, решил не делать внушений за поздний приезд.

– Взрослый уже юноша! – вкратце обрисовал положение вещей жене.

Ирина Аркадьевна допоздна играла на рояле. Аким с отцом, развалясь в креслах, слушали музыку, а Глеб лежал в своей комнате, накрыв голову подушкой, хотя звуки к нему почти не доходили, и думал о том, что балалайка много благороднее рояля.

Каждое утро, позавтракав, ребята сами седлали коней и как оглашенные носились по лугам и полям. Иногда к ним присоединялся Максим Акимович.

Взрослые ещё раз ездили на пикник в Ромашовку, но сыновей на этот раз не взяли, да те и не испытывали особого желания.

С этой задавакой и зазнайкой Лизеттой общаться не хотелось, а её братья и вовсе были пузатой клоповой мелочью, не стоящей мужского внимания.

Аким пару раз возил Ваську книги, но на сходе больше не присутствовал, да, скорее всего, его и не созывали, так как наступила самая жаркая страдная пора, когда день – год кормит. Мужики жали рожь, девки и женщины вязали снопы.

По вечерам на возах, с песнями, возили собранное добро домой. Урожай был богатый, и сердце рубановских крестьян пело вместе с ними.

В августе утра стали росистыми и прохладными, и барчуки допоздна валялись в постелях, выезжая на лошадях днём. Спалось хорошо, жара больше не донимала.

В полдень, за день до Яблочного Спаса, мечтая о Ней, белокурой, с голубыми глазами, Аким свернул в сторону леса, и, неспеша, наслаждаясь тёплой погодой, ехал на коне, отводя от лица тонкие ветви деревьев с начинающей желтеть листвой. В лесу было тихо до звона в ушах, и уютно от одиночества, от того, что никто не мешал мечтать и думать.

Помидорчик зафыркал, остановившись у кромки воды лесного озера, и шумно затряс головой, гремя удилами. Похлопав коня по шее, Аким спрыгнул на землю и с удовольствием ополоснул лицо, затем промокнул его белоснежным платком и, заметив толстую корягу, один конец которой уходил в воду, снял сапоги и уселся на неё, с удовольствием болтая в воде ногами.

Помидорчик, вволю напившись, деловито щипал траву.

«Куда он тут денется», – подумал Аким, наслаждаясь солнцем, пробивающимся сквозь кроны деревьев, озёрной водой, тишиной и покоем.

Где–то вдали раздались голоса и смех.

«Ну вот, в одиночестве не дадут посидеть», – недовольно слез с коряги, обтёр ноги не совсем уже белоснежным платком, сунув его потом под вылезшее из земли корневище, и заспешил в густой кустарник, росший на берегу озера.

«Помидорчика они не заметят, потому как чёрт знает, куда он упёрся, я тоже замаскируюсь, неохота ни с кем общаться», – затаился среди желтеющей, но густой ещё листвы.

Голоса раздавались всё ближе, и неподалёку от него, на поросший травкой бережок, смеясь и переговариваясь, вышли три девушки с корзинами в руках.

«Похоже, обед кому–нибудь из родни носили, но чего сюда–то зашли? – замер в своём укрытии. – Может, умоются, да уйдут», – с любопытством разглядывал трёх молоденьких крестьянок, одетых в цветастые сарафаны.

Одна из них была высока и черноброва, с толстой косой, перекинутой на высокую грудь. Чуть приподняв сарафан, она смело шагнула в воду, наклонилась и пригоршнями стала поливать на разгорячённое лицо с румянцем во всю щёку.

«А может и сами работали, снопы вязали», – с интересом наблюдал за чернобровой, растиравшей мокрой ладошкой шею.

– Настька, подол намочила! – словно их режут, завизжали подруги и запрыгали, бросив корзинки, хохоча и отворачиваясь от брызг, которыми их награждала чернобровая.

На этот раз, действительно, низ её сарафана плескался в воде. Выйдя на берег, чего–то тихо сказала, что именно Аким не услышал, и стала отжимать подол, высоко задрав сарафан. Подруги её просто давились от смеха.

Аким любовался белыми стройными ногами.

Невысокая русоволосая девушка что–то ответила чернобровой и та, обхватив подругу за плечи, смеясь, громко воскликнула:

– Сейчас узнаешь! – И, сломив слабое сопротивление, затолкала её в воду, опять замочив отжатый уже подол сарафана.

– Настька, ну что ты наделала? – выбралась подруга на берег и горестно разглядывала липнущую к ногам материю.

Третья, крепкая и широкобёдрая, просто задыхалась от смеха.

Переглянувшись, подруги подхватили её под руки, и чуть опешившую и не ожидавшую такого подвоха, макнули в воду.

Вырвавшись, она стала ругаться, размахивая руками и, оступившись, вся уже погрузилась в озеро.

Теперь переломились от смеха чернобровая с русоволосой.

Поняв, что терять больше нечего, «утопленница», подкравшись, схватила за руку невысокую свою подругу и вновь упала, потянув ту за собой.

Чернобровая, за компанию, тоже бросилась к ним.

Вдосталь навозившись и набарахтавшись, они выбрались на берег и дружно стянули через головы рубахи и прилипшие к телу сарафаны, под которыми больше ничего не было. Не переставая смеяться, отжали их, развесив сушиться на ветках дерева.

Аким аж зажмурился поначалу, ослеплённый белизной женского тела, но потом во все глаза принялся разглядывать представших перед ним нимф.

Девушки, замёрзнув от купания, чтобы согреться, стали гоняться друг за дружкой и догнав, громко щлёпать ладонью куда придётся.

От визга Акиму заложило уши.

«Теперь Помидорчика точно не найдёшь. Утопал куда–нибудь в чащу от греха подальше. Ну что за лето такое?.. Кругом девки голые шастают», – замер в восхищении, увидев подрагивающие на бегу крепкие груди чернобровой Насти.

Она ловко увернулась от шлепка русоволосой, груди её при этом запрыгали из стороны в сторону и, смеясь, хлопнула по вздрагивающим ягодицам широкобёдрую. Та, споткнувшись о корень, брякнулась на колени, явив взору Акима белые ягодицы с красным отпечатком ладони.

«Мамочки! А вдруг они обнаружат меня? Вот стыдно–то будет…», – на минуту закрыл глаза, а когда открыл, то увидел стоящих по сторонам дерева крутобёдрую и рядом с ней чернобровую Настю, явивших его взору крепкие девичьи, чуть выпуклые животы, и тёмный бархат волос под ними.

«Вот она, женская тайна! – впился взглядом в чёрные лоскутки. – Сейчас они услышат, как колотится моё сердце», – схватился рукой за грудь, будто пытаясь заглушить его стук.

Воздуха не хватало, дыхание стало неглубоким и частым.

«Будто две версты пробежал, – любовался светлым треугольником русоволосой, подошедшей и вставшей рядом с подругами. – «Три грации» Рафаэля Санти, – вспомнил Аким фотографию в журнале, – ещё отец прятал его от нас. Правда, средняя из фигур там стояла задом… Однако, хватит искусствоведением заниматься, следует выбираться отсюда, пока не засекли, – начал осторожно, на корточках, пятиться задом из кустов, – только бы не зашуметь», – подумал он, тут же наступая на сухую корягу.

Треснула она, погромче выстрела из ружья.

«Ну всё, попался!» – сник Аким, поднимаясь и закрывая от стыда лицо сломанной веткой.

Услышав треск, девушки стали беспокойно озираться, вдруг увидев что–то большое и зелёное, поднимающееся из соседних кустов.

– Ой, батюшки! – всплеснула руками русоволосая. – Леший, никак, объявился, – схватила влажную ещё одежду и, забыв про лукошко, бросилась наутёк.

Её подруги, правильно думавшие вначале, что какой–то парень подглядывает за ними, услышав про лешего, вдруг осознали весь ужас положения и так завизжав, что любой уважающий себя пожилой леший, враз попал бы на больничную койку с расстройством желудка, мигом обогнали русоволосую, похватав по пути сарафаны и рубахи.

С такой же скоростью ринулся искать Помидорчика Аким. Спасибо, верный скакун откликнулся дробным ржанием на девчачий визг, чем подтвердил предположение русоволосой, и довёл девок до лёгкого обморока.

«Коня испугали», – влетел в седло Аким и погнал иноходца в противоположную сторону, больно оцарапав щёку нависшей веткой.

____________________________________________

Прошёл Яблочный спас, а за ним и вакации.

Рубановы вернулись в Петербург. 16 августа начались занятия в кадетском корпусе и в гимназии.

Начало занятий – это, якобы, праздник. Поэтому Аким выпросил червонец и под предлогом, что ему следует прибыть в альма матер пораньше, сбежал по ступеням лестницы, хлопнул внизу дверью, и, почуяв свободу, помчался на конку.

«Вот была бы стыдуха прикатить на карете с папа и мама, словно сопливый богатенький первоклашка», – на ходу выпрыгнул из вагона конки, и бодро потопал в сторону длинного двухэтажного здания, крашеного в тёмно–коричневый цвет.

– Эй, милюзга, не путайся под ногами, – строго одёрнул двух белобрысых второклашек в новеньких синих фуражках с белыми околышами.

Оглянувшись на грозного дядю в сером с синими петлицами пальто, они ухватили покрепче лямки ранцев и помчались к воротам гимназии, а за ними повернули на лево, юркнув в открытую дверь.

Аким, поначалу, тоже хотел свернуть к запасной двери, но вспомнив, что придётся тащиться в раздевалку по тёмному коридору, где обязательно кто–нибудь из мелюзги наступит на ногу и испачкает начищенные ботинки, пошёл к парадному входу, влившись в толпу старшеклассников и их родителей.

«Ничего не изменилось», – глянул на сонного пожилого швейцара в синей ливрее и на медный колокол, лежавший рядом с ним на столике. Затем перевёл взгляд на две белых колонны перед широкой лестницей, ведущей к площадке с круглыми часами и окнами вверху. От площадки двумя маршами лестница вела на второй этаж.

«А собственно, что должно измениться?» – усмехнулся, направляясь в раздевалку, где уже висело несколько пальто и фуражек.

– Здорово Аким! – кинулся обниматься второгодник и лоботряс Витька Дубасов по кличке «Дуб» или «Дубина».

Ему больше нравилось, когда подхалимы уважительно называли – «Головорез».

– Отдубасить кого не треба?

– Подожди хоть денёк, – огладил тужурку Аким.

– Ну и зря! – оглядываясь по сторонам, произнёс Дубасов.

– Не «зря», а «здря!» – поправил его вернувшийся из деревни Рубанов.

– Гы–гы–гы – оптимистично отреагировал Дуб. – Опа! Уже новичков отлавливают, – добродушно, словно любящий отец на деток, глядел на второклассников, щипавших, дёргавших за уши и щедро раздававших щелбаны приготовишкам, недостойным ещё даже формы.

Те пугливо жались к стеклянной будке, возле которой стоял швейцар и свёрнутой газетой, в свою очередь, самозабвенно шлёпал по стриженым головам второклассников.

– Сидорова Коза как развоевался, – осудил швейцара Дубасов, – поперёк традиций прёт, козлиная морда, – следом за Рубановым поднялся на второй этаж и пошёл по коридору с высокими белыми дверями классов.

В длинном зале с паркетными полами и большими окнами, выходящими на Ивановскую и малый церковный двор, он изменил своё мнение о швейцаре Сидорове, так как двое малолетних вредителей, взявшись за руки и скользя по паркету на боку подошв словно на коньках, имели наглость врезаться пустыми своими головами в грозу и ужас Санкт—Петербургской 1-ой гимназии, самого Витьку Дубасова по прозвищу «Головорез».

Насекомые ловко увернулись от подзатыльников и скрылись, показав на прощание «грозе и ужасу», отвисшие до пупка красные языки, подкрепив для обиды сие мерзкое деяние монотонным звуком: «А–а–а-а!»

– Растёт смена, – потёр ногу Дубасов, – а швейцару в газету следует скалку завернуть…

В зале, между тем, гимназисты средних классов расставили стулья, которые начали потихоньку заполняться задами прибывших на торжество родителей.

– Господа гимназисты, ступайте к своему классу, – откуда–то из толпы вынырнул их классный наставник, учитель истории Трифон Пантелеевич и подёргал сизым носом, – а то торжественная часть скоро начнётся, – сникшим уже голосом добавил он, разглядывая учеников бесцветными глазами.

– Идём уже, – буркнул Дубасов. – За версту от Тришки алкоголем тянет, – с некоторой завистью сообщил Акиму. – О–о–о! – расставив руки, тянул он, заметив своих однокашников. – Подраться, случайно, никто не желает? – с огромной безысходностью в синих глазах поинтересовался Дуб. – Здрасьте, жиды! – шутовски поклонился пятерым евреям.

Те отвернулись, сделав вид, что не расслышали широкоплечего балбеса.

– Умники! – обиделся на курчавых своих одноклассников. – Да я ещё в пятом на второй год остался, а таперича, – глянул на Рубанова, – всё на твёрдую двойку с плюсом знаю, – затесался в ряды детей Сиона, ибо от Тришки поступила команда – строиться.

Те недовольно водили отвислыми носами, но помня уроки премудрого Соломона, стойко молчали. Кому охота, чтоб румпель ещё больше стал и в придачу красного цвета.

Между тем, к покрытому скатертью столу на трясущихся ногах приковылял бледный сухонький старикашка–попечитель, от всей причёски у которого остались только седые бакенбарды.

Следом вкатился директор гимназии Круглов, состоящий из двух глобусов – малого, что наверху, и большого, что ниже.

За ним чинно проследовали классные наставники. Погремев стульями, все разместились за столом.

Кхекнув и подняв трясущейся рукой отнятый у швейцара медный колокол, который тут же недовольно задребезжал, попечитель стал всматриваться слезящимися глазами в зал.

Пока он всматривался, немножко при этом, задремав, директор сумел отобрать у него гремевший уже набатом колокол.

Вдруг проснувшийся старикашка замер и вытянулся, поправляя свой синий вицмундир с большой звездой в петлице. Он был статским советником, что соответствовало пятому классу не какой–то там гимназии – а «Табели о рангах». Враз просохшие слезящиеся глаза его узрели Рубанова–старшего в мундире генерал–лейтенанта, чин коего относился к третьему классу. Помешанный на рангах старикашка, после небольшого перерыва от лицезрения высокого классного чина, затрясся с удвоенной силой, навёрстывая упущенные колебания и стал что–то шептать директору.

Посовещавшись, он взял со стола две книги и словно царский церемониймейстер, придворный чин коего тоже относился к пятому классу, выкрикнул фамилию: «Р–р–р-убано–о–ов»

Максим Акимович легко поднялся и подошёл к трепещущему старцу.

– Ваше превосходительство-о! – торжественно, насколько позволял козлиный тенор, обратился тот к Рубанову. – Угодно ли вам получить награду вашего достойного сына?! – с трудом поднял повыше две толстые книги.

Дубасов, выставив из строя голову, критически оглядел покрасневшего Акима.

Евреи дружно хихикнули, ибо особым прилежанием сей «достойный отрок» не отличался.

– Угодно, ваше высокородие, – согласился генерал и, изловчившись, принял из рук попечителя награду.

«Да-а! Я только «высокородие», а оне – «превосходительство! – завистливо глядел вслед прямой спине статский советник. – Зато полковник стоит ниже меня и относится к шестому рангу, – как мог, утешал себя, забыв о трудах праведных, – …и обращаются к нему всего лишь – ваше высокоблагородие…».

– Господин попечитель, – прошептал директор, дёргая за фалду вицмундирного фрака задумавшегося отставника.

– Да-с! – удивлённо огляделся по сторонам – где это я? – Ах, да! – поднял маленькую коробочку с наградой. – Вы называйте фамилию, а я стану награждать, – обратился к Круглову.

– Шамизон! – штабс–капитанским басом рявкнул директор.

«Ну-у, штабс–капитаны и вовсе стоят на девятом месте», – протянул коробочку худому пожилому еврею с красной лысиной.

Исхитрившись, тот уцепил награду.

«Этот, хотя ни к какому классу не относится, с четырнадцатого по пятый разряд любого купит… Нет, по шестой… Меня ему купить не удастся».

– Шпеер! – выкрикнул следующего «лауреата» директор.

– А русских нет? – зашептал ему статский советник и тут же, заметив подошедшего курчавого господина, с улыбкой протянул коробочку.

У того не было шамизоновской ловкости и он долго не мог принять награду. Наконец догадался, задрожал в такт с попечительскими руками, и через минуту добился своей цели.

После затянувшегося торжественного акта начались классы.

Родители, переговариваясь между собой, направились к выходу, а их «наидостойнейшие» и не очень, чада – в высокие, пахнувшие масляной краской и побелкой, комнаты.

Не успел ещё Сидорова Коза отзвонить во вновь обретённый колокол, громко бахнув дверью, в класс влетел преподаватель английского языка Иванов. Его предмет не входил в обязательную программу, а являлся дополнительным, но весь класс на него записался.

Как и положено, англичанин Иванов был длинный, с вытянутым лошадиным лицом и крупными белыми зубами.

– Даже меня он пугает, – негромко, наклонившись к Акиму, произнёс Дубасов, – так и думаешь, что следом ворвётся собака с оскаленными клыками…

– Или душегуб с топором, – поддержал приятеля Рубанов. – Не может солидно ходить, как директор, например, а носится, словно кто за ним гонится.

– Этот английский Иванов, – хохотнул Головорез, – да он… – что «он», сказать не сумел, так как успевший отдышаться «англичанин» произнёс:

– Чилдраны, заткнитесь!

– Никакой культуры обхождения, – бурчал Дубасов.

– Джентльмены, русского языка не разумеете? Просил же заткнуться, – заорал Иванов.

Он легко впадал в неистовство и этим заметно отличался от хладнокровных англосаксов.

– Я молчу, – стал спорить Дубасов.

– Скажи по–английски: «Господин учитель, я молчу», – аж подпрыгнул со стула «англичанин».

Загремев крышкой, Дубасов поднялся из–за маленькой ему парты.

– Мистер тичер… – на этом познания его кончились. Ещё он знал слово «гудбай», но это и вовсе чёрт те что получится…

– Не знаешь? – со всего маху плюхнулся на жалобно заскрипевший стул Иванов.

– Знаю! – уныло произнёс Дубасов.

– Что-о? – подскочил, словно под ним была кнопка «мистер тичер».

Сидящий за первой партой Шпеер подхалимски посмеивался, преданно глядя на взбешённого преподавателя, и зажмурил от удовольствия глаза, когда тот хряпнул стулом об пол, отломив одну ножку.

Заметив поломку, «англичанин» сразу успокоился и продолжил урок стоя.

Почин был сделан. Витька Дубасов получил жирную, как директор, двойку в журнал.

– Наконец–то наступила любимая пора занятий! – подвёл итог первому уроку Аким Рубанов.

Вторым уроком была история.

Хлюпая сизым носом, с журналом подмышкой расслабленно появился Трифон Пантелеевич. Он осторожно подошёл к столу, задумался, вспоминая что–то своё, педагогическое, оглядел замерший класс, доску, вздохнул и неуверенно сел на стул, явив через секунду стоптанные подошвы ботинок, взлетевшие выше стола.

– Вот и похмеляться не надо! – порадовался за историка Аким.

В классе висела напряжённая тишина, прерываемая бормотанием, икотой и каким–то скрежетом со стороны кафедры.

Вдруг стоптанные башмаки исчезли, и постепенно над столом стали возникать растрёпанные волосы, морщинистый лоб, расширенные глаза цвета Куликовской битвы – красные. Уже не сизый, а фиолетовый, с небольшой зеленью нос, жидкие усики, тонкие губы и плохо выбритый подбородок.

Потом всё это начало материться, топать ногами и окончательно доламывать стул.

– Сашка Македонский великий был полководец, но стулья–то зачем ломать, – вспомнил то ли Гоголя, то ли Пушкина Дубасов и ошалел от своей эрудиции.

– Кто–о–о?! – вопил «Тришка» под хохот класса.

– Мистер тичер Иванов, – с прекрасным английским акцентом, заложил любимого преподавателя Дуб.

На большой перемене с десяток гимназистов скучковались у покрытой кафелем холодной печки в углу класса.

– Чего это у них рожи какие красные? – направился к однокашникам Аким.

– В уборную хотят, – затопал следом Дубасов. – Ух ты! Шамизон, тудыт твою еврейскую мать, дай–ка глянуть, – выхватил фотокарточку, на которой голый господин с длинными стрелками усов, обнимал пышную женщину в белых чулках на толстых ногах. – Ну, прям как наша горничная, – протянул карточку Акиму.

«А усатый не твой папа?» – хотел сказать Яша Шамизон, но вовремя обратил внимание на дубасовские кувалдометры.

«Корова какая–то! – критически разглядывал снимки Аким. – Все, кого летом в Рубановке видел, в сто раз лучше», – взял следующую фотографию.

– Так вот, господа! – продолжил прерванный рассказ Шпеер. – Заходим вечегком вместе с Яшкой к Вальке. Высокая такая деваха… Г–г–удищи во-о! Как пузон у Глобуса, – согнув руки, выставил перед собой локти.

– Полно врать–то! – не поверил Дубасов.

– Тихо, тихо, Дуб, пусть говорит, – зашикали на него.

– Ща–а–а как дам! – обиделся Витька. – Тогда поймёте, что не Дуб, а Головорез.

– Её гог–гничная кгичит: «Багышня, багышня, каваг–гегы пгишли…

– Чего-о кричит? – вновь перебил рассказчика Дубасов.

– Кавалеры пришли! – объяснили ему. – Давай, Шпеерочек, ври дальше.

– Я не вгу-у! Пгавду говогю! – обиделся на этот раз Шпеер. – Ещё газ пегебъёте, вообще ничего говогить не буду.

Стиснув зубы, Дуб молчал, хотя так и подмывало спросить про «газ».

Мы пиво пгинесли, вино, конфеты шоколадные… Они закуску выставили… Поели… Затем гитагу Валька взяла…

– И пела полночи! – разозлился Дубасов. – Когда до самого главного дойдёшь?.. Перемена скоро уже кончится.

– Наверное, песни хором попели и по домам разошлись, – поддержал его Аким, отдавая Шамизону карточки.

– Ну вот, всё, допгыгались… Сейчас мы действительно домой пойдём, – стал собирать книги Шпеер, – а вы угок божий слушайте…

Расстроившиеся гимназисты укоризненно глядели на Акима с Дубасовым.

Многие завидовали не посещавшим урок закона божьего евреям.

– Пгивет попу! – помахал в дверях гимназистам Шпеер.

– Валандайтесь со своим «батькой» без нас, – попрощался Шамизон.

Другие евреи, презрительно глядя на оставшихся, покинули класс.

Несмотря на сарказм и явную насмешку, никто из ребят не ответил уходящим. Лишь Дубасов, ухватив за угол фалду куртки, сделал подобие свиного уха и помахал им евреям, на что те досадливо плюнули.

– Валите, морды жидовские, – нежным голосом попрощался с ними, но на уроке отыгрался на невысоком попике с серебряным крестом на груди, донимая его вопросами: «Как продолжался род человеческий, после того, как Каин убил Авеля? В какую землю ушёл Каин? На ком он там мог жениться, если кроме Адама и Евы Бог никого больше не сотворил?..»

– Праздные вопросы, сын мой! – ответил отец Алексей, ставя «достойному сыну» двойку, жирнее прежней, в классный журнал.

Всю ночь Акиму снились жирные, как дубасовские двойки, тётки с толстыми ногами в белых чулках. Утром проснулся потный и разбитый.

«Ну зачем, зачем они мне нужны? – Ведь я мечтаю встретить и полюбить грациозную, остроумную, белокурую девушку с голубыми глазами, – пригладил расчёской всклокоченные волосы. – И чего со мной творится? – критически разглядывал себя в зеркале, вдруг заметив, что вытянулся за лето и повзрослел. – Что вырос, это хорошо, но зато и руки какие–то длинные стали… движения неуверенные… и голос на петушиный иногда срывается… Кто такого полюбит?» – расстроенный, отвернулся от зеркала.