Текст книги "Держава (том первый)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

____________________________________________

Зато Рубанов–старший чувствовал себя как никогда хорошо.

Недавно он стал генерал–адьютантом императора и ехал благодарить его. В прекрасно сидящей на нём форме – да и кого не красит генеральский мундир, появился в Царском Селе. В ожидающей на железнодорожной станции карете отправился в Александровский дворец, разглядывая из окошка широкий бульвар с желтеющей листвой деревьев и элегантные особняки придворной аристократии.

Он терпеть не мог всех этих гофмаршалов, шталмейстеров, егермейстеров, церемониймейстеров, обер–камергеров, обер–шенков и, несмотря на свои флигель–адьютантские дежурства при дворце в бытность ещё полковником, не всегда понимал, чем они занимаются и каковы их обязанности, но не хуже старичка–попечителя Первой Санкт—Петербургской гимназии знал, что по «Табели о рангах» придворные с приставкой «обер», относятся ко второму классу, что соответствует генералу от кавалерии; а без оной – к третьему, к коему относится и он сам. Поэтому ссорится с ними – себе дороже.

«А сплетники–то! – ухмыльнулся Максим Акимович. – Месяц будут обсуждать и завидовать, ежели монаршая чета пригласит кого–нибудь на чай или император дружелюбно похлопает по плечу… А награда или чин… – развеселился он. – Сейчас на все лады обсуждают ответы царя в анкетном листе Всероссийской переписи населения, где на вопрос о звании Николай написал: «Первый дворянин», а в графе – род занятий: «Хозяин земли русской», – подъехал к высокой кованой ограде императорского парка, где у ворот, с саблями наголо, гарцевало четверо казаков в алых мундирах.

Часовой в форме семёновского гвардейского полка отдал честь, когда карета проехала внутрь и остановилась у двухэтажного здания классического стиля.

В одной из парадных комнат Рубанов столкнулся с недавно назначенным на должность министра Императорского Двора бароном Фредериксом.

– Ваше высокопревосходительство, позвольте поздравить вас с шестидесятилетним юбилеем, – щёлкнул каблуками, чуть склонив голову Максим Акимович, разглядывая стройную фигуру и красивые седые усы генерал–адьютанта, генерала от кавалерии, члена Государственного совета и теперь ещё министра Двора и Уделов.

– Ну, полно вам, Максим Акимович, какие ещё между генерал–адьютантами церемонии, – дружелюбно улыбался моложавому, в прекрасно пошитой форме генералу, вспоминая народный полушубок, в котором тот несколько лет тому назад щеголял.

«Всему нужна мера и время, – глядел вслед удаляющейся прямой фигуре. – А то прошлой зимой Лев Толстой припёрся, прости Господи, на аудиенцию, за кого–то там просить, в заплатанном дублёном тулупе, подпоясанном серым кушаком, в вязаной круглой шапке, да ещё и с палкой в руках», – иронично хмыкнул барон, приказав слуге в пышной ливрее сопровождать генерал–адьютанта до царского кабинета, согласно протоколу двора.

Николаю уже сообщили о приходе гостя, и он встретил Рубанова стоя перед письменным столом.

– Очень рад видеть вас, Максим Акимович, – негромко произнёс император, протягивая руку своему генерал–адьютанту.

– Ваше величество… – сделал паузу Рубанов, в волнении подбирая приличествующие случаю слова, дабы звучали они любезно, но без слишком выраженного угодничества, как и положено суровому солдату, бившему турок вместе с отцом ныне здравствующего монарха. – Ваше величество! – вновь повторил он. – Безмерно счастлив вновь встретиться с вами, и хочу поблагодарить за оказанную честь, за то, что назначили меня генерал–адьютантом, – уважительно пожал протянутую руку.

– Прошу садиться, – улыбнувшись, предложил государь, кивнув в сторону удобного кожаного кресла, а сам, не спеша обойдя стол, уселся на стул, по привычке, скрестив под ним ноги.

Максим Акимович несколько отвык от общества императора, и чтоб успокоиться, обвёл взглядом небольшую комнату с одним окном. Затем – покрытую персидским ковром софу, полки, уставленные бюстами великих людей и семейными сувенирами. Потом поразился идеальному порядку письменного стола со стопкой белой бумаги с одной стороны, чернильницы с ручкой – с другой, и раскрытому номеру «Вестника Европы» посредине.

– Курите! – предложил император, достав откуда–то из–за пазухи небольшой изогнутый пенковый мундштук и вставив в него папиросу из портсигара, который положил на стол, предлагая гостю угощаться.

Максим Акимович достал из кармана мундира пачку папирос «Сальве».

– О-о! Мы курим один и тот же сорт, – изумился Николай, – помнится, вы с Сипягиным курили «Континенталь».

– «Сальве» оказалась много приятнее, ваше величество, – поднялся Рубанов из кресла, – позвольте от всей души поздравить вас с рождением дочери.

– Благодарю! – отчего–то покраснел император. – Да вы садитесь, садитесь. Надеюсь, сегодня останетесь на чай, и потом я покажу вам дочь… а теперь… – пошелестел страницами журнала и, словно фокусник, выудил оттуда фотографию.

Покрутив её перед глазами и улыбнувшись, протянул снимок Рубанову.

Тот, упруго поднявшись из кресла, принял из рук царя фото.

– Ваше величество! – внимательно разглядывал изображение императора в полной боевой выкладке рядового солдата. – Непременно следует отпечатать её в виде открытки.., либо в каком– нибудь журнале … Превосходная фотография… Каждый военный мечтал бы иметь такую.

Николай довольно рассмеялся, прикрыв рот ладонью, затем придвинул чернильницу, внимательно оглядел перо, поморщил лоб, огладил бородку, и на обратной стороне снимка написал: «Максиму Рубанову от Николая». И, ещё чуть поразмыслив, дописал внизу: «Романов».

«Трубецкие—Голицыны-Нарышкины и прочие Пахомовы – умрут!» – подумал Максим о царедворцах.

Но император вновь сунул фотку меж страниц журнала и тяжело вздохнул.

– Да вы садитесь, садитесь, Максим Акимович… Тут вот какое дело, – выдвинул ящик стола и достал телеграмму. – Это мой потсдамский кузен Вильгельм, – с некоторой доли иронии произнёс он. – У нас с ним возник нешуточный спор, – глянул на своего генерал–адьютанта.

Рубанов был само внимание.

– Как должно застёгивать кители и гимнастёрки?.. Посредством пуговиц или крючков?.. Вот в чём вопрос, – поднялся из–за стола и в волнении заходил по комнате.

В ту же минуту Максим вскочил на ноги.

– Ещё в августе Вилли телеграфировал: «Ники, неужели ты действительно собираешься перейти на пуговицы? Хорошенько подумай. Как следует взвесь», – наизусть прочёл текст Николай и, остановившись, в упор глядел на Рубанова. – Я много над этим думал и взвешивал… Вопрос решён в пользу пуговиц! – высказался он и уселся в соседнее кресло. – Вы поддерживаете мой выбор? – устремил взгляд серых глаз на Максима.

– Со всей душой! – поклонился императору Рубанов.

– Но какие должны быть пуговицы? – вновь забегал по комнате царь. – Тёмными или светлыми? – требовательно уставился на Максима. – Каково ваше мнение? – через короткую паузу добавил он, в задумчивости теребя короткую бородку.

«О-о, мамочки! Какие же ему нужны пуговицы? Тёмные или светлые? – мучительно размышлял Рубанов. – Была–небыла!»

– Светлые, ваше величество! – сказал и замер, наблюдая реакцию царя.

Тот тоже замер в раздумье.

«Не видать мне фотографии, как своих генерал–адьютантских ушей! – загрустил Максим. – Не угадал!»

– Точно! – восторженно хлопнул тыльной стороной правой руки по ладони Николай. – Точно! – с облегчением сел за стол и стал шуршать страницами журнала отыскивая снимок.

«Слава Тебе Господи! – с ещё большим облегчением вытер платком лоб Максим Акимович: «Страсти египетские», – сказала бы няня».

Но фотографию и на этот раз он не получил.

Император аккуратно положил снимок на край стола и довольный, подошёл к окну.

– Не поохотиться ли нам на ворон? – благосклонно предложил Рубанову. – Чего–то на нервах весь, а приличную охоту затевать время не позволяет.

– Так точно, ваше величество! – с таким счастливым видом, словно всю жизнь только и мечтал об этом, произнёс Максим Акимович.

В стрельбе, разумеется, он уступил императору и подстрелил на трёх ворон меньше.

После псевдоохоты довольный Николай пропустил Рубанова первым в двери столовой, а сам вошёл после него.

Наблюдавшие этот протокольный кошмар обер–шталмейстер, обер–церемонийместер, министр Двора Фредерикс и приглашённые на чай несколько придворных, просто онемели от удивления. Особенно услышав слова императора:

– Вы всё–таки генерал–лейтенант, а я всего лишь полковник…

Окончательно сразила их показанная Рубановым фотография с царской подписью. Даже барон Фредерикс позавидовал ему. Что же говорить об остальных…

Целый месяц высший свет на все лады обсуждал эту новость, и Максим Акимович являлся самым популярным человеком в столице. Знать почитала за честь пригласить его на обед или ужин.

Рубанов просто купался во внимании и упивался сливками общества.

Дамы млели от счастья, когда на балах он приглашал их на танец.

____________________________________________

Зато не всё так гладко шло у его старшего сына. В один из последних дней перед рождественскими вакациями, казалось бы, ничего не предвещало неприятностей. Как всегда англичанин Иванов бегом влетел в класс. Отдышавшись, стёр с доски традиционную надпись: «Чеа» и рисунок стула с тремя ножками, взял какую–то книгу на английском языке и решил устроить диктант, дабы повысить количество двоек на душу населения, и как можно большему числу гимназистов испортить настроение, исключая, конечно, этих

симпатяг–евреев.

Не ожидая беды, он медленно, что было несвойственно его характеру, ходил по классу от кафедры до последней парты, и гундосил какую–то дичь по–английски.

Дубасов, хотя и сумел выучить за эти месяцы слово «стул» на английском языке, что являлось предметом необычайной его гордости, диктант явно осилить не мог и поэтому, когда «мистер тичер» поворачивался к нему спиной, старательно надувал резиновый красный шарик. Затем, высунув от усердия язык, начертал мелком на спрятанном под партой шарике «чеа», и, когда «англичанин» по–военному повернулся кругом у задней парты, за которой сидели они с Акимом, перегнувшись через Рубанова, исхитрился прицепить его за фалду учительского вицмундира.

Это у эсквайра[10]10
  Эсквайр. Почётный титул в Великобритании. Термин употребляется, как равнозначный слову «джентльмен».


[Закрыть] Иванова оказался последний рейс, и он направился к стулу.

Критически осмотрев «чеа» и не найдя изъянов, с блаженной улыбкой славно поработавшего «мена»[11]11
  Man (англ.) мужчина. человек.


[Закрыть] стал усаживаться, размышляя попутно, чего это там такое мягкое под ним поскрипывает.

Додумать до конца не успел. От взрыва страшной силы подпрыгнул, как показалось ученикам, почти к самому потолку, оттуда приземлился мягким местом на стул, вдребезги расколошматив его, и грохнулся на пол. Но долго там не прохлаждался. Вскочив, с бешеной энергией стал крутиться вокруг своей оси, отлавливая болтавшееся сзади инородное тело, не относящееся к предмету гардероба. Остановившись наконец, трясущимися как у старичка–попечителя руками и в придачу дёргая нижней челюстью, горестно поднял сморщенную резиновую тряпочку, составлявшую основу конструкции из нитки и булавки, прикреплённой к нижней части вицмундира.

Обмозговав увиденное, быком заревел по–английски очень неприличное: «Ху–у–у?»,[12]12
  Who (hu:) (англ.) Кто.


[Закрыть] и метеором вылетел из класса, мелькнув на прощание надписью «чеа» на тощей пыльной заднице. Эхо долго ещё доносило из коридора английское «кто-о» с русским акцентом.

Вдоволь насмеявшись вместе со всеми, евреи с первых парт укоризненно качали курчавыми головами.

Под дребезжанье «козьего» колокола на перемену, вместе с «англичанином» в класс вкатились два директорских глобуса.

Верхний глобус сходу начал обличать хулиганов и ругаться, требуя назвать зачинщика.

Шпеер ломал свою кучерявую голову, размышляя, как бы так выдать, чтоб кроме господина директора никто не узнал.

Оглянулся, наткнувшись взглядом на пудовый дубасовский кулак, и тут же стал думать, что выгоднее: «По–моему, промолчать!» – ещё раз покосился на грозную кувалду.

Всю перемену и часть следующего урока директор, словно заправский сыщик, вёл следствие, выясняя, где стоял Иванов, кто сидел рядом когда на нём появился шарик, и все улики указывали на Акима.

– Да ничего не будет, – успокаивал его Дубасов.

Было!

Как не хотелось директору, но он вынужден был проинформировать несчастных родителей о проделках недостойного их отпрыска.

Ирина Аркадьевна пришла в ужас, а Рубанов–старший, напротив, преисполнился величайшей гордостью за своего «чилдрана». Настоящим воином растёт.

И хотя на следующий день Дубасов покаялся, чтоб оправдать друга, Максим Акимович присланным от директора извинениям не поверил.

«Тичер» Иванов возненавидел их класс всеми фибрами своей английской души, и щедро одаривал жирными красными двойками. Кроме евреев, конечно. В результате Дубасов на всю жизнь возненавидел красный цвет.

Аким срочно созвал в отхожем месте, где всё олицетворяло учителя, совещание, и лучшему в классе рисовальщику велено было не спать до утра и красивым крупным почерком написать сотню объявлений: «Учитель английского языка Иванов продаёт изумительную квашеную капусту!» И внизу – адрес педагога.

Следующий день после уроков, весь класс расклеивал объявления.

Ещё один день ждали результатов. На третий день после уроков, стоя на противоположной стороне улицы, большая часть класса наслаждалась неоднократным актом «покупки» изумительной квашеной капусты.

Первой сделала попытку разжиться расхваленым продуктом пожилая, бедно одетая чиновница. Позвонив, она сунула в раскрытую женой педагога дверь пустую банку. Та, высунув на улицу такое же, как у мужа, лошадиное лицо, с натуральными лошадиными ушами и крупными гнилыми зубами, убеждала вдовую чиновницу, что она не торгует «изумительной капустой», а вовсе даже наоборот, является законной женой преподавателя английского языка.

Бабка явно не верила и продолжала тыкать в гнилозубую физиономию банкой.

«Лошадиной морде» подобная фамильярность надоела, и бабкина посудина со свистом перелетела дорогу и разорвалась у ног блаженствующих гимназистов.

В придачу чиновница услышала, что она старая кикимора с пустой банкой вместо башки, а пока дверь захлопывалась, английская леди узнала, что она рыжая кляча, на которой даже муж скакать не хочет.

Дело пошло…

На следующий день, перед дверью несчастных «английских» Ивановых, выстроилась целая очередь и громко, на весь проулок, требовала замечательной капусты.

На этот раз с толпой изъяснялся сам «производитель» квашеного деликатеса. Переходя временами на английскую ругань, он объяснял, что капусты нет.

Горланящая орава смекитила, что опоздала, и на следующее утро скрежет звонка поднял «английскую» чету задолго до восхода солнца.

Когда у его дверей, раскумекавший выгоду мужик, стал на самом деле торговать бочковой капустой, отравляя её запахом семейную жизнь, англичанин запаниковал и перешёл на тройки. А когда жена начала получать любовные послания от гимназистов, в которых воспевались неземная её красота и звучал лейтмотив, как при её божественном облике и молодости, она живёт со старым английским мерином, пятидесятилетняя мисс перестала спать с супругом, и прогнала его в другую комнату.

С этого дня класс стал получать четвёрки и пятёрки. Даже Витька Дубасов, по прозвищу Дуб.

На этом глумления закончились, и на радостях гимназёры положили на стол мающегося с похмелья Тришки кусок колбасы, и рядом поставили бутылку водки.

– Что за безобразие?! – вскипел классный наставник. Впрочем, беззлобно. – Сейчас пойду разберусь, откуда это взялось…

Разбирался где–то пол–урока, и заявился весьма довольный, дожёвывая на ходу мясной продукт.

– Вам повезло, что я её расколол, – блестевшими уже глазами оглядел класс. – А то бы вам досталось на орехи, – довольно шмыгнул носом, и бодро стал рассказывать об Александре Македонском, хотя тема была совершенно другая.

После Рождества, для исправления гибнущего морально и духовно сына, Ирина Аркадьевна наняла преподавателя музыки, студента старшего курса Петербургской консерватории.

Младший её сын досконально осваивая балалайку и брал уроки игры на инструменте у отцова денщика Антипа. Тот, в свою очередь хвалился, что его учит сам господин полковой писарь.

Столь активно проявлять музыкальные таланты Антип начал в связи с охлаждением отношений со стороны мадемуазель Камиллы, которая стала принимать гнусные ухаживания лакея Аполлона.

«Подумаешь, чёрный смокинг на ём и белая манишка, – кручинился вояка, – а я вот уже ефрейтора получил.., и скоро мядаль заработаю. Его превосходительство обещал за усердную и беспорочную службу. С этикетом я, видите ли, не знаком, говорит Камилка. А Аполлон, ежели в белых перчатках, так знаком? А с ружья он палить могёт? Да хрен ему с прикладом».

Флюиды любви поглотили и 1-ю Санкт—Петербургскую гимназию.

Поголовно все гимназисты старших классов влюбились в наездницу из цирка Чинизелли Жанну Бальони. Особенно евреи. Они темпераментно, приводя примеры из Нового и Ветхого Завета, доказывали, что смуглая, черноглазая брюнетка Бальони вовсе не итальянка, а натуральная, что ни на есть еврейка. Правда, убедить в этом никого не сумели, даже Витьку Дубасова, хотя подарили ему фотографии с голыми женщинами.

Остальные учащиеся, в магазине Попова, что у Аничкова моста, накупили фоток Жанны Бальони и целеустремлённо посещали все представления, где она кувыркалась на лошади. Успеваемость, обратно пропорционально любви, катастрофически падала.

Первым это заметил преподаватель математики Николай Сергеевич, загадивший классный журнал колами и в результате получивший прозвище «Колёк», но не от имени, а от оценок.

Последним уловил ситуацию верхний глобус директора гимназии.

Старичок–попечитель в это время страдал обострением геморроя и за успеваемостью не следил, ибо его больше интересовала своя нижняя часть туловища, чем чужая верхняя.

После представления в цирке, гимназисты оголтелой ордой кидались в гримёрную, чтобы получить автограф, но громадина–гиревик с огромными мышцами, мощной челюстью и маленьким лбом, на котором не держалась кепка, всё время сползая на глаза, топал ногами как слон, сопел бегемотом, матерился сапожником, и обещал своими кулачищами всем сделать такие же плоские головы, как у него.

Со сползшей на глаза кепкой, он кидался в толпу гимназистов и те в ужасе выскакивали на улицу, помня из урока географии, что у носорога огромный вес и плохое зрение, но это не его проблема…

Витька Дубасов, с непередаваемым душевным удовольствием, огрел гиппопотама в кепке специально принесённым булыжником, рассчитав на уроке Колька, что хотя бы на минуту отрубит его и успеет взять автограф у прелестной Бальони. Как всегда его расчёты не оправдались – математикой надо упорнее заниматься, и он долго реял над мостовой, брякнувшись на брусчатку далеко от входа в цирк.

Благодаря булыжу, пару недель кепка не закрывала обзор цирковому дегенерату, и он зорко следил за нравственностью несравненной наездницы.

Наблюдая за полётом Витьки Дуба, Аким сообразил, что в цирке приблизиться к Бальони нет никакой возможности, и принял рискованное решение попытать счастья у неё дома.

За рубль он узнал адрес у циркового карлика – яро ненавидевшего гиганта и, помолившись, отправился на дело.

Благодаря тому, что шишка у амбала рассосалась и кепка вновь закрывала обзор, Аким благополучно миновал его, и пробрался в подъезд, где воняло кошками посильнее, чем их собратьями в цирке.

«Это чтобы всегда в рабочем настроении быть», – оправдал любимую, прижавшись к её двери на третьем этаже, и вслушиваясь в удаляющийся слоновий топот низколобого сторожа, замерший на углу дома.

Перекрестившись, плюнул на палец и утопил кнопку звонка, вздрогнув от павлиньего вопля и прикидывая, успеет ли первой к двери горничная или безмозглый гигант.

Дверь открыла сама наездница, и Аким без приглашения ввалился в прихожую, прижав синьору Бальони к стене и с беспокойством прислушиваясь к грохоту шагов на лестнице, и затем к двум долгим предсмертнм хрипам простывшего павлина. Но, к его счастью, открывать дверь черноволосая сеньора и не подумала, обняв поклонника и прижавшись к нему.

На этот раз всем своим существом Аким почувствовал тёплое и мягкое женское тело. А руки уже расстегивали его пальто и вновь прижимали к себе опешившего гимназиста.

«Я к вам за автографом, – хотел произнести он, но почувствовал у своей груди большую и мягкую женскую, а скосив глаза вниз, увидел расстёгнутый цветастый шёлковый халат, чёрный корсет под ним, из которого, словно тесто из квашни, вылазили белые груди, а ещё ниже – полные ноги. И тут его губы ощутили шершавые губы и запах лука изо рта. – Чего это с ней?» – чуть отстранился от женщины, разглядев дряблую кожу лица и морщины у глаз.

Отмытое от белил, румян, крема, помады и пудры лицо лишь отдалённо напоминало облик той несравненной, двадцатилетней, гибкой и грациозной наездницы.

«Не знаю, что она хочет со мной сделать, но явно что–то отвратительное», – отстранённо наблюдал, как руки расстёгивают пуговицы его тужурки и тянут за собой в комнату.

За дверью в этот миг раздался гулкий рёв рассвирепевшего животного.

«Что для меня безопаснее, – стал размышлять Аким, – остаться с задыхающейся от страсти Бальони или героически смыться, столкнувшись на пороге с разъярённым душегубом?»

И когда услышал: «Пишлы до мэне», – склонился ко второму варианту.

Оттолкнув оторопевшую от неожиданности женщину, быстро отодвинул металлическую задвижку и, распахнув дверь, вихрем промчался мимо тупоголового великана.

Кончив рычать, тот опустил голову и напряжённо стал думать, что это такое маленькое, серенькое, промелькнуло у его ног.

Когда Аким хлопнул внизу подъездной дверью, громила заморгал глазками, наморщил свои пол–вершка[13]13
  Вершок, – 4,45 см.


[Закрыть] над бровями и махнул кулаком, больно ударив себя по тому месту, где у людей лоб.

Так вторым в классе он излечился от своей любви. Первым был воздухоплаватель Витька Дубасов.

И вновь по ночам Аким стал мечтать о прелестной, белокурой, голубоглазой девушке, а не о черноволосой, пахнувшей цыбулей, цирковой наезднице.

К тому же от ехидного карлика узнал, что Бальони родом была из соседней с Римом Шепетовки, и носила гордую аристократическую фамилию – Пальцапупа.

Весна! Конец марта!

Аким, вспомнив цирк, перепрыгнул через лопату, которой бородатый дворник в белом фартуке скидывал остатки грязного снега с тротуара на дорогу. Его собрат, в таком же фартуке, ловко орудовал метлой, направляя поток жидкой грязи, перемешанной с конским навозом и мусором, к сточной трубе.

Возле добродушного дворника с метлой остановилась подвода с рогожами и извозчик, махая по сторонам рукой, принялся что–то выяснять. Лошадь его в это время облегчённо вздохнула, блаженно отогнула от крупа хвост, и напрочь перечеркнула трудовую деятельность по уборке улицы.

Лицо добродушного помрачнело. Возчик, не успев выяснить, куда сдуру заехал, влепил похабнице кнутом по заднице, и в ту же минуту схлопотал по ватной спине плашмяком лопаты, которая радостно оставила на армяке свой автопортрет, рисованный жидким дерьмом и грязным снегом.

– Яти твою в рогожу мать! – философски изрёк добродушный дворник, опираясь на метлу.

– И твою! – оглянулся в сторону перепуганной кобылы его напарник, убирая художественной лопатой оставленное добро.

– И вашу! – топнул ногой на собравшихся пожрать воробъёв, Аким.

Пахло весной… Свежий воздух Невы смешивался с запахами конского навоза, дёгтя и печного дыма.

«Хорошо-о!» – помчался он в сторону гимназии, щенком перепрыгивая через маленькие кучки оставшегося снега.

На задней парте полупустого класса сидел Витька Дубасов и, заглядывая в бумажку, что–то бухтел, пугая дьяконским басом проснувшуюся от солнца муху.

– Латынь учишь? – поинтересовался у друга Аким, доставая из ранца учебник и тетради.

– Не-а! – по–лошадиному замотал башкой Дубасов, не отрывая взгляда от шпаргалки и бормоча:

«Его преосвященство, за ним всё духовенство, все пьют до совершенства – умилительно–о–о!»

– Чего это ты учишь? Закон Божий?… – заинтересовался Аким.

– Почти. У меня дальний родственник в бурсе учится, он и прислал: «Хоть поп и с камилавкой, но выпил он с прибавкой, катается под лавкой – удиви–и–и-тельно–о–о! – закатил глаза к потолку Дубасов. – Когда и сам владыка, подчас не вяжет лыка, то мне–то, горемыке-е – позво–о–лительно-о!» – заревел он громче церковного хора. – В семинарию после гимназии пойду! – сообщил зашедшим в класс евреям.

– А куда же мне надо идти, коли я такие стихи изучил, – прокашлялся Аким и негромко продекламировал: «… И на постели одинокой, мечусь как угорелый я. То лик мелькнёт голубоокий, то черноокая моя». – Но это не сеньора Бальони—Пальцапупа, точно говорю.

Дубасов в восторге хлопнул себя по колену:

– Ну давай, давай, не отвлекайся, дальше–то что?

– Дальше? Дальше самое интересное: «Глаза мечты спустились ниже, с лица скользнули по груди, к заветной цели ближе, ближе… Мечта проклятая, уйди!..»

– В публичный дом тебе надо! – сделал вывод Дубасов. – Прочти ещё раз помедленнее, я запишу, – достал листок и ручку с чернильницей.

Поэтический диспут прервал похудевший от поста отец Алексей, в новом лиловом подряснике.

– Бр–р–а-а–тие–е! – пророкотал он, привлекая внимание. – Дубасов с Рубановым, хватит о божественном шептаться, поговорим о делах, – поправил на груди серебряный крест. – Бр–р–ра-а-тие! – глянул на этот раз в сторону спрятанного за белой тканью учебного скелета в натуральную величину, принесённого им из кабинета географии в качестве назидания. – Рёбра не отломали у пособия? – вновь сбился с мысли и, приподняв материю, заглянул за неё. – Прости Господи! – оторвал приклеенную толстую свечу, торчавшую между костяшками ног.

– Отче! А это шкелет мужика или бабы? – поинтересовался Дубасов.

– Судя по свече – мужеский! – развеселил класс демократичный рыжий батюшка.

«Скажи им, что женский, рассверлят отроки лонную кость. Спаси, О-осподи, мою душу грешную, – мысленно пропел и перекрестился отец Алексей, – или щетку прилепят», – завершил он грешные рассуждения, тщательно закрывая бренные останки.

– Чада мои неразумные. Грядёт великий праздник Пасхи Христовой, а мы ещё не распределили хоругви с образами, и не репетировали крёстный ход, – раскрыл классный журнал и достал оттуда исписанный листок.

Акиму выпало нести Святой Образ, а Дубасову – тяжеленную хоругвь.

После репетиции, младшие классы, вопя что–то непонятное, но громкое, бурей промчались по лестнице, с завыванием миновали загодя спрятавшегося в стеклянную будку швейцара Сидорова, прижимавшего к груди драгоценный свой колокол, и пушечными ядрами разлетелись кто по двору, кто по саду, кто по улице.

Даже толстый здоровяк–жандарм, и тот нырнул в подъезд дома, дабы не быть сметённым неуправляемым ураганом.

«Эти гимназёры хужей револьцинеров, – с опаской выглянул из двери, плюнув вслед пронёсшейся разбойничьей ватаге. – Ведь обязательно какой–нибудь мелкорослый нехристь на мундир соплями харкнет… Рази пумаешь потом шельмеца?»

– Ты на исповедь пойдёшь? – обратился к другу Рубанов.

– А в чём мне исповедоваться? – встал в позу Дуб.

– Ну, хотя бы, неразумный сын мой, о свече батюшке расскажи, кою невинному скелетохе прилепил, и о надписи, что сзади на мослах вывел. Спасибо, отче туда не удосужился глянуть…

– Это не повод, чтоб каяться, – несколько сник Дубасов. – Я ведь и спереди хотел кое–какие буквицы накидать, но не стал…

– За это тебе три греха спишится, – поощрил приятеля Аким, – за каждую буквицу по греху.

– Тоже мне, архангел Гавриил… А может, все девять, по три на буквицу, – язвительно произнёс Дубасов, входя в физический кабинет и машинально вертя колёсико стоявшей на столе электрической машины.

Агрегат так и остался на столе, когда Дуб подошёл к стеклянному шкафу с занимательно блестевшими паровыми машинами, паровозами и насосами, зато колёсико он обнаружил в своей руке.

О-о! Ещё один грех, – спас наглядные пособия Аким, с трудом оттащив товарища от шкафа.

Раскрыв дверь, они вошли в притвор гимназической церкви, где висели две иконы, и Аким перекрестился на образ Двенадцати Праздников.

Распропагандированный жидами Дубасов иронично хмыкнул: – Оставайся, а мне пора, – пожал руку Акиму и спустился по церковной лестнице из притвора.

Гимназистам строжайше запрещалось по ней ходить.

«Фома неверующий», – по синей ковровой дорожке Рубанов прошёл за железную решётку, поднялся на амвон, полюбовался ангелом в голубой одежде, с белой лилией в руке, от безделья заглянул за ширму на клирос и вернулся обратно, поправив по пути свечу перед ликом Богоматери.

Увидев отца Алексея, беседующего у стены с двумя дамами, поклонился ему и встал неподалёку.

«Какой вид у батюшки строгий, сейчас даже Витька не осмелился бы с ним шутить», – подумал Аким, разглядывая поднимавшийся по лестнице народ.

Особенно его заинтересовала стройная дама в чёрной шляпке, идущая под руку с офицером. Остановившись перед прилавком, она достала из небольшой, висевшей на руке сумочки, кошелёк, отрицательно покачала головой на попытку офицера дать ей деньги и, протягивая серебряный рубль, купила свечи.

«Какая женщина-а! – наблюдал за ней Аким. – Господи! Спаси, сохрани и помилуй мою душу грешную, – пошёл за ними в притвор, где дама сняла накидку, и офицер повесил её на вешалку. – Какой ста–а–ан, – потрясённо глядел на строгую тёмную юбку, обтягивающую бёдра, на простую серую кофточку, под которой круглились два небольших холмика, на белую шею с жемчужным ожерельем, и на выбивающиеся из–под шляпки светлые локоны. – У неё непременно голубые глаза – думал Аким, – непременно голубые. Они просто не могут быть другими».

Офицер, взяв даму под руку, повёл её в сторону клироса, где началась уже исповедь и успела образоваться небольшая очередь.

За ними шли две девочки–гимназистки, в коричневых платьях и белых фартуках.

Дама села на свободный стул у железной решётки, а офицер встал рядом, временами тихо позванивая шпорами.

Одна из гимназисток – невысокая, худенькая, с двумя толстыми чёрными косами за спиной, загородила даму, и Акиму пришлось подвинуться в сторону, чтоб любоваться проступающими сквозь вуаль чертами лица. В этот момент худенькая гимназистка вновь закрыла обзор, подойдя к иконе и кланяясь.

Пока Аким нашёл место, откуда хорошо мог видеть красавицу, она грациозно поднялась и прошла за ширму.

Влекомый любопытством, он подошёл ближе и стал вслушиваться, надеясь узнать, в чём она кается и, случайно глянув на офицера, такое же любопытство прочёл в его глазах.

Застыдившись, Аким встал в очередь, чтоб тоже исповедаться.

«Какие грехи могут быть у неё? – снова прислушался, но кроме звука конки за окном, и мерного барабанного боя – то на Семёновском плацу учились солдаты, ничего не услышал.