Текст книги "Купно за едино!"

Автор книги: Валерий Шамшурин

– Неуж казанцы погнушаются нами? Эко рядиться станем, кто на Волге важней да кому на медведя, а кому на кисель! Ты-то что же не вразумил их? Терпения не достало?

– Ох, Козьма-свете, жил бы и в орде, токмо бы в добре. Биркин, нечистая сила, мя на посмешище выставил, наплел всякого. Ежедень – брань да тычки. Тако допек, ажно и сам яз излаялся, прости господи!..

Крупное широкое лицо Саввы полыхало гневом. Никто из нижегородов, взглянув на протопопа в тот миг, не смог бы его по-прежнему назвать миротворцем. Благо, отходчив Савва, и оставалось только переждать его гнев.

Однако вовсе не Протопоповы злоключения и страсти удручали Кузьму, ибо они были всего лишь малым всплеском лютейшего раздора на русской земле. Угнетало предчувствие затаившейся рядом самой подлой напасти.

Не в первый уж раз мнился Кузьме некий богатый и обширный дом, где после похорон хозяина алчная челядь, растаскивает беспризорное добро. Всяк для себя старается, а потому никак не выходит, чтоб довольны стали все разом. Вот и сцапались. Рвут друг на друге кафтаны, выхватывают из-за пояса ножи, кличут поборников на подмогу. И как тут злу не умножиться злом! Налетают со всех сторон, кидаются в свалку свои и чужие. Все шире и шире, словно от камня, брошенного в вода, расходятся круги ожесточения и ненависти.

Паче всех бед опасался теперь Кузьма раздора в ополчении. Хоть и верно изрек намедни в Земской избе мозговитый печатник Микита Фофанов, что де бедою ум покупают, для многих еще не стала суровым уроком участь ляпуновского войска. Мучило Кузьму, что, если поссорятся начальные родовитые люди, не в силах он будет унять их, потушить вражду. Даже ради самых благих помышлений у него никогда не возникало желания поставить себя в один ряд со служилой верхушкой – всякому свое, но ему ревностно хотелось, чтобы все были равны перед совестью. Иначе и к разуму взывать без пользы. Бесплодные перекоры – напрасные жертвы. Ох, как же надо быть настороже, поскольку, не дай Бог, князя Дмитрия Михайловича с его невеликим чином могут оттереть вскоре более знатные воеводы. Тогда о вызволении Москвы и думать нечего. Развалится войско допрежь того. Покуда же все складывалось благополучно, но Кузьма не сомневался, что прибытие Биркина с казанской ратью повредит ополчению, и потому был бы доволен, если бы стряпчий вовсе не появился в Нижнем.

«Душе моя, душе моя…»

Выйдя на снег, Кузьма увидел сбоку от паперти старика Подеева с Федором Марковым.

– От тебя, Ерофей, мне, чай, нигде не сокрыться, – пошутил Кузьма, ласково посмотрев на Подеева.

– А то! – осклабился старик, поддержав шутку, и повестил: – Федору ты зело нужен.

– Приключилося что? – обеспокоился Кузьма.

– Потолковать надобно, – с обычной деловитой невозмутимостью молвил Марков. – На торгу у нас две лавки пограблены. И тебе, Кузьма Минич, ако земскому старосте…

– Погоди, погоди, – остановил целовальника Кузьма. – Нешто не слышал, что завтре уходим? Прошу тебя, Федор, мою обузу старостову взять.

– Как же? – опешил справный Марков. – Завтре? Ране сроку?…

– Не ране, в самый раз, – сказал Кузьма. – Неколи уж медлить. – И твёрдо повторил, будто единолично принял решение: – Неколи!

8

– А, неровен час, не воротишься? – со слезами на глазах спрашивала Фотинку Настена, прижимая у груди его свадебный поминок, резную утицу-солонку, и никак не давая ему уйти с легким сердцем.

– Ворочуся. Куды денусь? Дак всяка птица гнездо знат, – неуклюже пытался утешить ее Фотинка и стеснялся ласковых слов, потому что рядом стоял Огарий, вовсе сдавший и похожий на сморщенного старичка.

Настене не свычно было видеть милого в ратных доспехах, холодное железо пугало ее. Ледяной враждебностью веяло от железа. Чудилось, что и сам Фотинка в грубых железных тисках стал другим, лишенным своей воли и своего добродушного нрава. И будто не он уходил, а его уводили, безвозвратно отнимая.

Поникший Огарий, переминаясь с ноги на ногу, тихо сказал Настене:

– Не мучь еси его. Домашня дума в дорогу не годна, силу отнимает. Пущай без печали идет.

У Настены затряслись плечи, жемчужинами покатились по щекам слезы. Жгучая боль, словно гадюка, ужалила ее в грудь. И в самом безысходном отчаяньи, в самом крайнем ужасе, разверзающемся черной бездной, она поняла: не уберечь, не охранить ей Фотинку. И закаменела, как в тот страшный час, когда вместе с Гаврюхой похоронила мать и братишек в мерзлой, так до конца и не отогретой костром земле. Но теперь силы не оставили ее. Внезапно построжав, Настена уже спокойно, как многие обреченные на одинокое бесконечное терпение жены, перекрестила ратника.

– Тута будет соль от моих слез, – поднесла она солонку к осунувшемуся фотинкиному лицу. – Тута, любый. А на людях слезинки не оброню. Ступай без тягости.

Хлестко ударила вестовая пушка с кремлевской стены, призывая ополчение к сбору. Фотинка махом взлетел на коня.

– На тебя оставляю ладу мою, – срывным голосом крикнул он Огарию. – И о монастыре, слышь, не смей помышлять, покуль не ворочусь. Зарекися же!

– Исполню, – пообещал Огарий. – Эх, пущен корабль на воду, сдан Богу на руки. – И тоже не удержал прихлынувших слез, жалкий, слабый, великовозрастное несчастное дитя жестокой смутной поры. Сквозь слезы, винясь, только и примолвил:

– Потешить хотел тя на дорожку, да не угораздился.

Настена рванулась к Фотинке, припала лицом к его сапогу. Он, как легкое перышко, поднял жену, исступленно поцеловал в губы и, опустив на землю, тут же пустил коня галопом.

По всем улицам конно и пеше тянулись ратники к воротам кремля. И повсюду за ними бежали жены и детишки, вдруг застывая на месте, словно им пресекала путь невидимая заклятая черта. Но, спохватившись, они снова бежали, устремившись уже на гребень горы, откуда могли узреть обставленную вешками дорогу через реку, по которой уйдет ополчение.

У Спасо-Преображенского собора пестрели хоругви, тесно смыкались конные ряды. Уже вышло священство на паперть, чтобы свершить молебен, окропить святой волжской водой ратные знамена и благословить воинов. Но еще не было тут главных начальных людей, что загодя собирались в Съезжей избе для напутного совета, не было и Минина.

Накануне сходив с Татьяной Семеновной к родительским могилам, Кузьма, чтобы больше не связывать себя с домом, простился с ней до свету. Разбужен был Нефед. В длинной мятой рубахе, изросшийся, узкоплечий, смурый сын почудился Кузьме таким по-монашески смиренным и безответным, что Кузьма не без жалости обнял его. Только не было ответного порыва. Однако невозмутимость отрока, часто лишенного отцовской опеки и близости, не разгневала Кузьму, а вызвала лишь легкую досаду.

– Ну, не дуйся на меня, Нефедка; самому мне, небось, не слаще твоего. Всем я своим поступился. А за ради чего? Уразумей, крепко уразумей и рассуди. Вот тебе наказ. А другой – будь набольшим в доме, мать не забижай, гульбу брось. Ты тут ноне за все ответчик.

– Хватит, тятя, – вяло высвободился из отцовских объятий Нефед. – Разумею все. Иди. Чай, уж не терпится тебе.

С горьким осадком в душе Кузьма обернулся к замкнуто молчащей Татьяне Семеновне. Она и теперь не промолвила ни слова. Но по тому, как мягко коснулась ее рука к шее Кузьмы, вправляя за ворот тесемку заветного образка, он почуял, что своим молчанием жена чутко уберегала его от излишних терзаний. И впрямь Кузьме стало спокойнее.

У крыльца его поджидали Сергей с Бессоном.

– Не поминайте лихом, браты. Простите, коли чем не угодил, – поклонился им Кузьма.

– Прости и ты нас, брате, – сдержанно поклонились они ему. – Будь покоен, не оставим случай чего.

В мутную еще рань выехав со двора, Кузьма сразу же забыл о доме, как будто в нем и не бывал ныне, все его мысли поглотила ополченская страда. И подхватила, завертела его лихая суета, кидая от пушкарей к обозникам, от пекарен к амбарам, из Верхнего посада в Нижний. Повсюду его заверяли:

– Все наготове, Минич, все ладно.

То же ему сказали и у конюшен, где в станках подковывали последних верховых лошадей. Но не зря Минина отличала хозяйская дотошность.

– Эй, Гаврюха, ты что ж учиняшь: на задне копыто подкову ладишь? Али хвор? На передни, на передни ноги токо колоти…

Красный от стыда, замаянный Гаврюха, со вспухшими от бессонницы глазами, тут же принялся исправлять огрех.

У сенных сараев Минин заставил мужиков перекладывать возы. На Зеленском дворе пересчитал бочонки с порохом. Заглянул в кузни: управились ли там с изготовлением копий про запас. И к урочному часу подоспел к Съезжей избе.

– Слыхал, Кузьма Минич, – остановил его на крыльце возбужденный Ждан Болтин. – Ермоген в московском заточении преставился. Доконали-таки его чертовы ляхи, довели до голодной смерти. Вот бы сей же миг нам в сечу, враз разметали бы душегубцев!

Сняв шапку, Минин вошел в избу. Ратные начальники стояли на коленях, молились перед киотом. Подрагивали огоньки лампадок. Побрякивали доспехи. Благоговейно склонялись головы. Но не к Богу устремлялась душа. И еще не придя в себя от суеты, Кузьма ощутил, что не только скорбь заставляет молиться людей, а еще и нечто такое, когда даже смерть может восставать против самой себя, чтобы возбудить и, возбудив, повести людей на подвиг.

Отмолившись, поднялся с колен Пожарский, встали и другие.

– Праотцы наши рекли, – статно выпрямился князь, – «тяжкие испытания рождают мужество». Исполнимся и мы мужеством. Обратного пути нам несть. Пойдем купно за едино. Купно за Москву, за русского царя, за устои наши и землю нашу, Русь нерушимую. Потщимся же!

Когда все удалились из избы, к Пожарскому подошел Минин.

– Можем выступать, Дмитрий Михайлович. За казанцами лишь дело встало.

– Не подойдут они ни сегодня, ни завтра. Замешкался Биркин. Прислал весть, что с тамошним дьяком Шульгиным ему не по силам собрать войско к сроку.

– Чую, недоброе творит стряпчий. Коль ране Богу молился, а бесу кланялся, то и ныне так. Сосуд сатанинский: вольешь в него мед, а выльешь отраву.

– Не ведал я, что ты браниться горазд, вожатай. Может, и твоя правда, токмо не время толковать про то. Ополчение ждет.

Со шлемом в руке Пожарский бодро двинулся к двери: хромоты его не было заметно.

9

И грянули надрывные колокола.

И ударили со стен пушки.

Качнулись хоругви перед Спасо-Преображенским собором и поплыли над многолюдьем в голову войска, Развернулось, затрепетало темно-багровое, расшитое золотом княжеское знамя, с которого бодряще глянул крылатый Михаил Архангел с подъятым мечом в руке, и тоже поплыло вперед. Вслед за священным синклитом стронулись с места полки, ведомые Пожарским.

Князь был на рослом белом коне, ременный налобник которого украшал бирюзовый камень. Ярко сиял на князе высокий посеребренный шишак с выступающим над глазами козырьком, поблескивал пластинчатый бехтерец с кольчужным подолом. Короткий зеленый плащ перекинут через плечо. И, пожалуй, скорее празднично, чем воинственно выглядел князь в своих нарядных доспехах, если бы не было суровой замкнутости в его лице и если бы сразу вслед за ним, впритык и неотступно, не двигалась огрузневшая от железа дворянская конница.

Служилые дворяне и дети боярские ехали в полном ратном облачении, которое потом за рекой будет уложено в сани, чтобы продолжать поход уже налегке, но сейчас во всем грозном величии должно было являть могучую и опасную силу, составленную из брони и оружия: островерхих кованых шлемов, пластин и чешуи доспехов, кольчатых рубашек – панцирей, секир, шестоперов, палашей и сабель.

Вместе с дворянами, но чуть позади них, не смешиваясь, пестрели разнообразием боевого убранства стройные ряды иноземных ратников – литовцев и немцев, по доброй воле примкнувших к ополчению.

И, в отрыве от них, напористым валом, но тоже блюдя строй, обрушивали на дорогу слитную тяжелую дробь копыт стрелецкие конные сотни, вооруженные бердышами и пищалями. Стрельцов было не больше, чем дворян, но, с молодечеством держась в седлах, они так вольно растягивали ряды, что, казалось, по числу намного превосходили дворянство. Радовался Якунка Ульянов: не ударили сотоварищи в грязь лицом. И, глядя на других, гордо выпячивал щуплую грудь невзрачный Афонька Муромцев.

За стрельцами тянулась темным скопом посадская и крестьянская пешая рать, колыхаясь копьями и рогатинами. И уже миновали Ивановские ворота дворяне и стрельцы, а ее задние ряды еще не двинулись и, заторно грудясь, густо заполняли кремлевский съезд передние.

Провожающие ополчение священники и нижегородская знать следовали вместе с ним, по обычаю, «до первой воды», до берегового спуска. Остановились, прощаясь с Пожарским и другими начальными людьми, Звенигородский с Алябьевым, взметнулись прощально над берегом иконы и кресты. Ополчение ступило на лед.

Сливаясь с лязгом железа и топотом, зазвучало тягуче напутное молитвословие вставшего обочь пути хора. Тут были печерские да прочие монахи вперемешку с охочим до обрядового пения мирским людом – человек полста с лишком. Из густоты согласных голосов явственно выделялся подпорченный хрипотцой, но все же сильный и приятный голос строгановского писца Степанки. Верно, и ему, жаждущему вселенского миротворства и всеобщего лада, не осталось ныне иного выбора, как придти сюда, дабы не только в людях быть, но и с людьми. И верно, уже не восторгало его, как прежде, затверженное речение некоего святого, кое когда-то произнес он перед смешливым Огарием со страстью и пылом: «Лучше биену быти, а не бити, укориму быти, а не укоряти и приимати биющаго, яко милующаго, и оскорбляющаго, яко утешающаго». Не рабской ли покорности научение то? Повелел же встарь преподобный Сергий взять оружие в руки даже монахам. Бледный от пережитых душевных мук простоволосый Степанка самозабвенно выпевал каждое слово молитвы, трепетной истовостью голоса подчиняя и направляя весь хор. А молитва была такая:

 
Всем миром, люди христоносные,
Восславиим страдания мучеников,
Вослед Христу пострадавших
И многие муки претерпевших,
Телом своим пренебрегших,
Единомысленно упование возложив на господа.
Пред царями и князьями нечестивыми
Они Христа исповедывали
И душу свою положили за веру правую.
 

Полную силу набрали голоса, до сердечной дрожи поднимая воодушевление проходивших ополченцев, когда стал взывать хор:

 
Тако и мы ныне, друзи и братия,
Пострадаем купно
За веру православную,
И за святые обители,
И за благоверного царя,
И за народ православный.
Воспротивимся же нашим гонителям,
Не устыдим своего лица,
Да не уклонимся, о воины,
Пойдем на супротивных и безбожных агарян,
Попирающих православную веру.
Приспело время Смертью выкупить Жизнь.
И коли погубят нас агаряне
И прольют кровь нашу,
То мучениками станем ради Христа,
Бога нашего.
Да увенчаемся венцами победными
От Христа Бога и Спаса душ наших.
 

Клятвенно вторили хору многие в ополченских рядах. И закончив молитву, снова и снова заводил ее хор, чтобы она была услышана всяким, кто шел на защиту родных святынь.

Ехавший в головном полку Фотинка обернулся и глянул на усыпанную народом гору. Все там мельтешило от частых взмахов рук, от поднятых платков и шапок. И, верно, в такой неразберихе мало было надежды узреть Настену, но все же Фотинка отыскал ее торопливо блуждающим взглядом. Она недвижно стояла в стороне, словно неживая. Фотинка привскочил на стременах, сорвал шлем с головы и отчаянно замахал им. И, чудо, Настена заметила, ожила, всплеснула руками. На Фотинку уже напирали задние и, противясь им, но все же невольно подаваясь под их напором, он все не отворачивал головы, чтобы подольше продлить расставание с любимой…

Кузьма был на середине реки, следя за проходящей мимо него ратью. Волглый, мягчающий ветерок гладил его лицо, несло духом талым и терпким, с горчинкой. Весна уже начинала Свое действо всерьез. И лед под копытами лошадей не звенел, а, рыхлый и ноздреватый, шуршал и слабо похрустывал, но был еще крепок: можно не тревожиться.

И Минин смотрел только на ратников, довольный тем, что войско снаряжено на славу. Не пропали даром его усилия, его бессонницы и тревоги. И одевка, и обувка, и оружие, и даже пушечный наряд – все честь по чести. Вон и посадские выглядят не хуже иных дворян. Их-то, своих, особо придирчиво стал оглядывать Кузьма, когда они оказались перед ним.

Озоровато поклонившись на ходу Минину, буянный Степка Водолеев крикнул товарищам:

– Ну-тка, соколы, не осрамимся перед нашим атаманом! Ну-тка затянем походную!

Густо да мощно начал Потеха Павлов, и за ним подхватили дружным хором еще десятка два:

 
– А не сильная туча затучилася,
А не сильные громы грянули:
Куда едет собака крымский царь?
А ко сильному царству Московскому…
 

– Эх, стала погудка! – запротивился шагающий с боевым топором на плече развеселый Шамка. – Да и не про нас она.

– А ты пой, – сердито осадил его Петька Оксенов. – Новых-то еще не измыслено, чай. Под ногу и старая сойдет.

Шли и шли перед Мининым его надежные соратники, его добрые знакомцы, его други, перед которыми он готов был снять шапку. И он приветно кивал им, в раздумчивости похлопывая по шее своего конька да все шире распахивая шубу. Отрадно ему было ощущать себя в единой связке со всем милым его сердцу людом.

И вдруг опозданно заныло оно, ретивое, по оставленному дому, по березе у ворот, где в грозу ему привиделся преподобный Сергий, по беспутному Нефедке, по незадачливым братьям, по тихой и домоседливой Татьяне Семеновне, Танюше. Он приложил козырьком руку ко лбу и стал смотреть на гору, пытаясь там, в толпе, разглядеть жену. Он угадывал по одежде и стати чужих матерей, жен, сестер, сострадая им и деля с ними печаль, что была понятной и дорогой ему печалью, он увидел множество печальниц, но жены, как ни напрягал глаза, не приметил, словно она, затерявшись, растворилась во всех.

Словарь

агаряне – безбожники, неверные

адамант – алмаз

аер – воздух

акафист – церковная хвалебная песнь

альбо – или

аскигник – отшельник

баско – красиво, хорошо

беласый – с проседью

блазнить – искушать, соблазнять

бокалда – лужица, яма с водой

бутурлыки – защитные сапоги с железными бляхами

вежа – шатер, башня, сторожевая вышка; вежи лопарские – жилища лопарей, обтянутые оленьими шкурами

вякать – болтать

вящий – больший, высший

головщина – пошлина с человека, с головы

гяур – иноверец, презренный человек у мусульман

дети боярские – низший разряд служилого дворянства

днесь – сегодня

дуванить – делить добычу

епанча – широкий безрукавный плащ

зажитник – фуражир

зане – ибо, так как

калган – зимняя повозка

карбас – беломорская лодка на две пары и более весел, с парусом

клобук – монашеский головной убор с покрывалом

коло – круг, собрание, сходка, совет

корчик – ковшик, корец

купно – вместе, совместно

литургия – церковное богослужение

льяк – форма для отливки, изложница

мажара – крымская большая арба, телега

мамона – богатство

мурмолка – невысокий колпак с меховой опушкой

мыльня – баня

мыто – пошлина с товаров

набаты – литавры

навий – мертвый

нефирь – сигнальная труба

ничтоже дивно – ничего удивительного

обинуться – обмануться

обоюду – с обеих сторон

огурство – ослушание, своевольство, упрямство

одесную – справа

отчинить – открывать

ошую – слева

паки – опять, снова, еще

пахолик – прислужник, оруженосец у поляков

паче – больше

полть – полтуши мяса

порато – очень

посполитое рушенье – вселюдское ополчение

присно – всегда, вечно

прозор – открытый вид во всё стороны

ратовище – древко

ризница – место в церкви, обычно за иконостасом, где хранятся ризы и различная утварь, необходимая для богослужений

рогач – ухват

руга – годичное содержание попу и причту от прихода, плата

седмица – неделя

сице – так

скрыня – тайное хранилище, сундук

сретенье – встреча

сурна – дуда, издающая резкий звук

тархан – отбельный вотчинник, свободный от всех податей; тарханная грамота

тафья – шапочка в виде тюбетейки

таусинный – темно-синий

тегиляй – защитный стеганый кафтан с металлическими пластинами в подкладке

точию – только

тщиться – стараться, усердствовать

тягло – подать

убрус – платок

уветливый – приветливый

удовляться – довольствоваться

ухапитъ – ухватить, сцапать

фелонь – риза священника

хоругвь – воинское подразделение у поляков, в котором под одним стягом объединялось сто и более человек; стяг, знамя

чаять – ожидать, надеяться

черемисы – марийцы

черкасы – запорожцы

чресла – поясница, крестец, окружность тела над тазом

шелепуга – кнут

шиш – вольный разбойный человек, партизан

штанба – печатный станок

юпа – суконная одежда, сшитая мешком; кафтан

ярыжка – временный наемный работник, батрак; беспутный человек, шатун, прощелыга, пьяница.