Текст книги "Школа одаренных переростков"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

34

Целый месяц после этого я наслаждался жизнью вовсю.

Учился, купался, ел за троих, ходил в гости к Черепашке.

Просто бродил по территории, любуясь цветами и стрекозами.

Стрекозы стали совсем ручные, повсюду летали за мной, только что не ели из моих рук и охотно со мной разговаривали. Правда, словарный запас у них был невелик. Подлетит, фыркнет "Пр-ри-фетик!" – и кружится над моей головой.

А ответить на вопрос "Как дела?" ей уже не под силу.

Для верности я спросил Риту, слышит ли она, как разговаривают стрекозы.

А вдруг это мой личный глюк?

– Разговаривают? – без особого удивления переспросила Черепашка. – Разве они разговаривают? Вот уж не думала.

– Но они с тобой здороваются?

– Нет, а зачем?

Так, сказал я себе. Одно из двух: либо я все-таки ненормальный, либо…

Либо стрекозы не уважают девчонок.

– А почему тебя это интересует? – спросила Рита.

Ее простодушие меня разозлило.

– Ах, простите, мадемуазель, я забыл, что вы из города Воронежа, – сказал я. – Там у вас даже мухи знают несколько языков.

– Не сердись, – ответила Рита. – Я на стрекоз внимания не обращаю. Это же биороботы.

– Биороботы? – переспросил я, про себя подивившись той легкости, с которой воронежская девчонка произнесла такое мудреное слово. – А зачем?

– Не знаю, – Черепашка пожала плечами. – Наверно, чтоб было как в мультиках.

– А зачем как в мультиках?

– Чтоб интересно.

Это объяснение показалось мне недостаточным: говорящие стрекозы – удовольствие наверняка не бесплатное и совсем бесполезное.

35

А что касается «интересно», то интересно в школе было и без стрекоз.

Каждое утро я спешил на уроки с радостным нетерпением и предвкушением чуда.

Сказал бы мне кто-нибудь пару месяцев назад, что это со мною произойдет, – я засмеялся бы предсказателю в лицо.

Странным образом изменилось мое отношение к телевизору. Настолько странным, что это удивляло меня самого. Там, на воле, приходя из школы, я сразу же врубал телевизор и выключал его только поздно вечером. Ел, готовил уроки, читал, просто валялся на диване – всё под бормотание включенного телика. Здесь же выдержать это бормотание я мог не больше десяти минут: оно мешало мне думать.

Но зато жадно читал – и заказывал себе новые и новые книги.

Очень быстро стал читать. В сутки – четыреста страниц, это мой абсолютный рекорд.

В считанные дни осилил Конан Дойла, Виктора Гюго.

Дошел даже до «Наполеона» Тарле.

36

Мудрости, однако, чтение мне не прибавило.

Так, в одно прекрасное утро я осуществил свою дурацкую задумку и заказал себе на завтрак кошачью голову с мышиными хвостами.

В результате остался без завтрака: точнее, получил черствую холодную котлетку с вермишелью. Повторный мой заказ принят не был: кушай, деточка, кушай то, что просил.

Электроника электроникой, но какие-то ограничители были в нее введены.

А то дай нам, переросткам, волю: сегодня мы пожелаем на завтрак кошачью голову, а завтра – печень Дениса Дмитриенко.

Через пару дней я сделал еще одну попытку и потребовал на ужин салат из красных муравьев: тропический изыск, о котором я прочитал в какой-то книге.

Вместо этого мне выдано было блюдечко прихваченной морозом рябины.

Стало ясно: умная электроника советует ограничиться тем, что я хоть раз в жизни пробовал сам.

Думаю, не я один проводил кулинарные опыты. Олег сидел на особой спортивной диете и в столовую ходил только для компании, а стряпней занимался у себя в комнате: там у него была мини-кухня. Что он готовил – не знаю, но пахло из комнаты номер шесть всегда вкусно и совсем не диетически: то грибным супом, то блинами.

– Одно дело готовая еда, – говорил он, – и совсем другое дело – приготовленная собственными руками.

Но на свою стряпню нас не приглашал.

История с салатом из тропических муравьев очень насмешила Черепашку. Вообще она оказалась смешливой девчонкой и, привыкнув ко мне, хохотала по любому поводу.

– Значит, ты ел на ночь мороженую рябину? – заливаясь смехом, спрашивала Черепашка. – Сидел и клевал ее, как этот… как дрозд?

Лично я не видел в этом ровно ничего смешного и сообщил подруге, что смех ее глуп.

37

Возможно, Черепашка была недостаточно мудрая девушка.

Зато она понимала, как время превращается в энергию.

Николаев занимался с нею такой заумной теоретической физикой, что у меня давно бы произошел заворот мозгов.

Вместе с Черепашкой в этой группе учились Диня Дмитриенко и Лена Кныш.

У Юрки и Сони программа была с биологической, как я понимаю, ориентацией, а Олег занимался по особому расписанию, под наблюдением самого Иванова. Целые дни он просиживал в учебном корпусе и что-то там считал.

На чем считал – не знаю: на арифмометре либо на деревянных счётах, потому что ни одного компьютера в школе не было.

Как-то раз я спросил Николаева, почему нас не учат работать на компьютере.

Николаев был очень удивлен.

– Работать на компьютере? А что ты имеешь в виду? Тебе хочется стучать по клавишам? Да любую обезьяну этому можно научить за полчаса.

Я был пристыжен, но Николаеву этого показалось мало.

– Твой компьютер у тебя на плечах, – сказал он. – Сверхсовременный компьютер, между прочим. Ты сам еще не знаешь, что в нем есть. Зачем тебе еще одна железяка?

38

Николаев был доволен моими успехами. Мы уже покончили с пробелами по арифметике и шпарили алгебру и геометрию так, как будто бы нас подгоняли.

Перешли на диковинную шестнадцатеричную систему исчисления. Это когда счет ведется не на десятки, а на шестнадцатки. Набрал шестнадцать белых костяшек – откинь одну черненькую. Шестнадцать черненьких набрал – откинь красненькую. Всё очень просто.

Зачем такая хитрость нужна – я понятия не имел, но это было забавно. И намного удобнее, чем может показаться.

К слову сказать, Николаев ядовито высмеивал меня за то, что ответы на вопрос "Что такое?" я начинал со слов "Это когда…".

– Что такое Алёша? Это когда в голове винегрет.

Физику и химию Николаев не спешил начинать.

– Кто путается в математике, – повторял он, – тот путается во всём.

Своего мнения по этому вопросу у меня не было.

Историю и географию мы совершенно не трогали. При одном только слове «история» Николаев начинал зевать:

– Ну, что такое история? Это когда хронологию надо учить? А зачем? Нужен факт или дата – посмотри в справочник.

Сам он путался в датах, как младенец. Однажды я с изумлением обнаружил, что Николаев понятия не имеет, в каком году на нас напал Наполеон.

Удивительно было еще и то, что мы совсем не занимались русским языком, но писать письма мне становилось всё легче. Должно быть, это было связано с тем, что я научился "организованно мыслить".

Об иностранных языках Николаев даже не вспоминал. Как-то раз я намекнул ему, что хотел бы выучить итальянский.

– А зачем тебе? – поинтересовался Николаев. – С кем ты здесь собираешься на этом языке общаться? Итальянцев у нас пока еще нет.

– Так, красиво… – пробормотал я.

– Ну, пожалуйста, – сказал Николаев. – Разве что в порядке упражнения на структурный анализ. Учебник ты найдешь у себя в шкафу, на досуге и займешься. Недели тебе, пожалуй, хватит… Но имей в виду: не в ущерб нашей программе.

Учебник я нашел, прочитал его за три вечера. Итальянская грамматика показалось мне слишком простой.

Взялся за немецкий. Тут мыслящему человеку было много работы. Попробуй понять, отчего у этих европейцев числительные строятся на арабский манер: не сорок четыре, а четыре сорок. И с какой такой стати у них слово мэдхен (девочка) – среднего рода. Именно среднего, никуда не попрёшь. Немецкие девочки обижаются – и с пеленок требуют, чтобы их называли фрау. Разве это не интересно?

Больше мы с Николаевым к теме иностранных языков не возвращались.

39

Очень долго не начинали общую биологию. То есть, в расписании она значилась, но её упорно заменяли математикой, которой я и так уже был сыт по горло.

Собственно, по биологии я не очень тосковал (что мне эти пестики и тычинки?), но ее постоянные замены нервировали.

И вот наконец час биологии настал.

Явился Иванов, сухой скороговоркой информировал меня, что занимаемся теперь по полной программе, без отклонения.

– Начнем с орнитологии, – сказал он. – Вести ее буду я.

Прозвучало это торжественно:

"Командовать парадом буду я".

Я еще не видел нашего директора за учительской кафедрой, и, надо сказать, наставник Иванов меня не разочаровал.

Начал он с цитаты из ветхозаветного стишка:

– "Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда". Как там дальше, не помнишь? "Замечательно порхает, то отсюда, то сюда". Не так? Ладно. Это не имеет значения. Вот уж несусветная глупость, помноженная на высокомерие. Кто не знает труда? Это птица не знает труда? Да вся жизнь ее в полёте, а полёт – это неустанный и непрерывный труд. А что мы знаем о заботах, которые наполняют маленькую, но очень ёмкую птичью головку, теснят хрупкую и в то же время очень прочную птичью грудь?

Уроки Иванова – это были даже не уроки, а восторженные гимны летающим тварям: какие они умные, какие красивые.

– Жемчужины мироздания, совершенные создания природы!

Приятной неожиданностью для меня оказался экран, скрывавшийся за одною из зеленых пластиковых панелей.

И видеозаписи у Иванова (из серии "Птицы Земли") оказались первоклассные.

Дух занимало от восторга, когда на экране шириной в полстены с глади зеленой лагуны взлетала стая фламинго.

Слушать Иванова было одно удовольствие.

– Есть вещи, которые человек, увы, никогда не сумеет делать. Например, нести яйца. Это наилучший способ самовоспроизведения, какой когда-либо придумала природа. Класть яйца – это так удобно, так гигиенично, так красиво…

И часов, наверно, восемь упоенно рассказывал про откладывание и высиживание яиц.

Как-то раз я спросил Олега, проходит ли он орнитологию.

Олег хмыкнул.

– Что, достали птички? Ничего не поделаешь: в нашей школе это главный предмет.

– Почему? – удивился я.

– Чудак, шуток не понимаешь, – снисходительно ответил стриженый. – Кто у нас директор школы? Иванов. А какое у него хобби? Орнитология. Наставник Иванов сел на своего любимого конька и слезет не скоро. Ничего, потерпи. Доберетесь до рептилий – на них и расслабишься.

40

Спецкурс Петрова меня расстраивал: по моему мнению, мы просто топтались на месте. Автогенка мне надоела: я уже научился сосредоточиваться, держать мысль, убрал запретительную перебивку, свободно снимал напряжение, – словом, делал всё то, что Петров показал мне на первых уроках.

Правда, в программе появились мнемоника и эвристика.

Мнемоника мне сначала понравилась: с памятью у меня были всегда нелады.

Я добросовестно учился сортировать, группировать и запоминать информацию, выделять общие признаки, Петров меня очень хвалил.

Эвристика (искусство находить неожиданные решения) шла более туго, но кое-какие успехи тоже были.

И все-таки я до сих пор не умел ни прослушивать, ни блокироваться, ни исчезать.

Ни тем более летать.

Иными словами, никаких особенных способностей я в себе не обнаруживал, а Петрова это как будто не заботило.

Каждую ночь мне снилось, что я летаю. Эти сны отличались такой достоверностью, что по утрам у меня болели плечи, а ступни ног покалывало от ощущения высоты. Летал я не под куполом, а в каких-то пустынных краях, среди звёзд, над сверкающими скалами. Широко раскинув руки, я пар£л среди остроконечных вершин, счастливый и гордый собою, и пытался найти ответ на вопрос, который меня почему-то заботил: откуда свет? чем эти кручи и хребты так ярко освещены? Ведь небо фиолетовое, и в нем горят только звезды.

Первое время правдоподобность этих снов меня пугала, но постепенно я к ним привык.

И причина, вызывавшая эти сумасшедше радостные галлюцинации, была мне ясна: я слишком много думал о полетах, слишком завидовал Денису и Леночке, и вот моя зависть приняла формы ночных грёз.

41

Зато однокашники мои делали всё новые успехи.

Юрка Малинин, рисуясь перед девчонками, силой взгляда согнул железную вышку трамплина и тут же выпрямил.

Еще раз согнул, еще раз выпрямил – и тут она отломилась и рухнула в бассейн.

Это было зрелище.

Хорошо, что в тот момент никто не купался.

За это красноперый получил от Иванова втык и три дня возился, приводя вышку в порядок. Вручную, естественно: достать ее из воды силой взгляда Малинину было слабо.

Олег и Соня всё свободное время проводили на корте, играя в теннис без ракеток: они стояли на своих площадках, пристально глядя на мяч, который по направлению их взглядов носился над сеткой, выписывая немыслимые кривые.

Видимо, это было нелегкое дело: после игры Соня, бледная, с покрасневшими глазами, шла купаться, и походка у нее была неверная.

А Олегу хоть бы что: здоровый парень.

Да что там говорить: даже Черепашка моя начала понемногу летать. Точнее, не летать, а вспархивать, как куропатка, и это было ужасно смешно.

– Ой, упаду! – пищала она. – Ой, сил моих нету!

Все в школе посмеивались над ее попытками, поэтому она летала тайком, хотя Петров ей категорически это запрещал.

Рита была добрая девочка и хорошо ко мне относилась. Она пыталась мне объяснить, как это делается, но я не способен был уловить даже принцип: при словах «гравитация» и «поле» я просто терялся.

42

Черепашка и была первая, кого я прослушал.

Вечерами в комнате номер восемь мы играли с ней в прятки (если можно так назвать эту странную игру): Черепашка исчезала, а я ее искал.

Однажды я очень долго не мог ее найти и остановился посреди комнаты, глядя на потолок: последнее время она всё чаще пряталась на лету, и это меня обижало.

Вдруг я услышал какой-то гул, словно кровь застучала в ушах, и слабый хрипловатый голосок, совсем не похожий на Ритин, зашептал:

– Алёшенька, миленький, как я только жила без тебя!..

– Что ты сказала? – переспросил я от неожиданности.

– Ничего, – растерянно отозвалась Рита.

Она потеряла над собой контроль и возникла там, где чаще всего от меня пряталась: в углу за платяным шкафом.

– А разве я что-нибудь говорила? – сидя на корточках, спросила она.

– Нет, нет, мне показалось! – поспешил я ответить.

– Ты врешь! – тихо сказала Рита. – А ну вас всех! Ненормальные вы все, вот вы кто!

Вскочила и выбежала из комнаты.

А я был настолько счастлив, что чуть не пустился плясать.

– Я слышу, черт возьми! Я тоже слышу! Не такая уж я бездарность!

43

Теперь у меня была одна задача: по возможности скрыть это от толстяка Петрова.

Передо мной открывались блестящие перспективы: не зная о том, что я слышу, Петров не станет передо мной закрываться, и я его прослушаю. Первый из всех!

Посмотрим, что скажет на это краснопёрый Малинин.

Блокироваться наглухо я еще не умел, но стоп-контроль освоил довольно прилично. Задачка "не думать о белом медведе" была мне вполне по плечу. Вся трудность сводилась к тому, как скрыть прослушанные уже мысли. Раз я их принял и понял, значит и толстяк это тоже засечет.

Собственно, никаких секретов я узнавать не собирался, мне даже не приходило в голову, что желание мое некрасивое. Для меня это была просто трудная техническая задача: прослушать Петрова так, чтобы он этого не заметил.

На следующей автогенке я сидел весь как наэлектризованный.

– Что-то ты напрягаешься сегодня, – сказал мне Петров. – Слишком часто щелкаешь выключателем. Так недолго и сломаться. Ну-ка, расслабимся. Установка: "У меня теплое, спокойное, неподвижное лицо". Начинай. "У меня теплое, спокойное, неподвижное лицо. Я уверен в себе, мне ничто не грозит, я способен за себя постоять, и мне нечего тревожиться". Ну вот, опять защелкал! Что с тобой, Алёша?

А я смотрел на него с ужасом: толстяк говорил мне всё это, не шевеля губами.

Значит, я его уже прослушиваю – и он об этом знает?

– Прекрати щелкать немедленно! – рассердился Петров. – Или я уйду из класса. Что такое, на самом деле! Ну разумеется, мы с тобой давно уже не разговариваем вслух. Ровно десять уроков. Что в этом странного?

От растерянности я позабыл о перебивке и сидел с раскрытым ртом.

– Ай-яй-яй! – толстяк прокачал головой. – И ты, Брут, решил меня подслушать. А ведь подслушивать нехорошо! Разве мама тебе этого не говорила?

"Вы-то подслушиваете", – подумал я.

– С твоего ведома, милый мальчик. Ты был честно предупрежден.

Что верно, то верно.

– Но если правду сказать, – продолжал мой наставник, и тускловатый голос его стал обретать звучность и силу, – если правду сказать, я никак не пойму: отчего вы такой скрытный народ? Что вы прячете от нас в своих головенках? Низменные, недостойные мысли? Так гоните их прочь, избавьтесь от них – и вам сразу станет легче. Разве вас не учили, что в вас должно быть прекрасно всё, и лицо, и душа, и одежда, и мысли? А прекрасные мысли – зачем их скрывать от других? Доверься другим – и другие доверятся тебе, и ты обретешь безграничную свободу. Истинная свобода, друг мой Алексюша, – это совсем не то, к чему ты так настойчиво стремишься. Зашторенный, зачехленный, замурованный сам в себя, скрытный разум стыдлив, боязлив и скован. Свободным может быть только то существо, которому нечего скрывать… существо, полностью открытое миру.

"Пой, ласточка, пой… – мрачно думал я. – Сам-то вон как замуровался! Будто бы ни о чем, кроме уроков, не думаешь. Извини, дорогой, но так не бывает."

Перехватив мою мысль, наставник Петров сокрушенно умолк.

– Ну что ж, – со вздохом сказал он после долгого молчания, – если это тебя так терзает, давай займемся блокировкой. А то ты все выключатели поломаешь в своей головушке.

Я смотрел на него недоверчиво: надует ведь, чертов толстяк. Какой ему интерес учить меня блокировке?

– Тебя часто обманывали, бедный мальчик, – сочувственно проговорил мой наставник. – Но уж ты превозмоги свою подозрительность, доверься мне, иначе у нас ничего не получится. Помнишь, две недели назад мы учились думать о двух, о трех вещах сразу и тебе это показалось неинтересным? А между тем суть абсолютной блокировки связана именно с этим. Представь себе…

Господи, до чего это было просто! А я-то так мучился!

Честное слово, я чуть не заплакал от досады.

Берется фоновая мысль, любая.

Ну, например:

"Я африканский жираф".

Затем она выдвигается на авансцену, опускается, как занавес в театре (или раздвигается, как ширма), – и партнер слышит только ее. А за ширмой – думай о чем твоей душе угодно.

Вот тебе и блокировка, о которой ты так долго и страстно мечтал.

– "Я африканский жираф" – очень мило, – сказал Петров (я продолжаю для простоты говорить «сказал», на самом деле он ничего мне не говорил вслух, мы сидели друг напротив друга совершенно молча), – но тут, Алёша, вот какая сложность. Ведь я-то эту ширму знаю. А раз уж знаю, всё расшифровывается элементарно…

"Ах, элементарно? – злорадно подумал я. – Посмотрим, насколько это элементарно…".

– Нет-нет, – остановил меня Петров, – не трудись подбирать ширму в моем присутствии. Если тебе так не терпится от меня отгородиться, займись этим дома, на досуге. И помни: фоновая мысль как бы забывается, но только как бы, только понарошку… я тебе объяснял. Забыть ее по-настоящему ты не имеешь права. Кстати, это стоит труда, и немалого. Но раз уж надо…

"Надо, наставник, надо. Жизненно необходимо".

– В этом желании ты, к сожалению, не одинок. Все вы очень скрытные и подозрительные дети. Такие виртуозы, как Юра, меняют ширму каждые пятнадцать минут. А Денис… но это уже высший класс… так он вообще не оставляет фоновую мысль без присмотра, а продолжает ее развивать, думая при этом еще о чем-то другом. О чем – не знаю. Наверное, о более существенном.

"Это уж наверняка".

– Но вот какой получается казус: развитие фоновой мысли дает иногда блестящие, совершенно неожиданные результаты. Так, однажды Денис, загораживаясь от меня, нашел гениальную, я бы сказал, формулу вычисления площади любой конфигурации, и это для него была только ширма…

Петров говорил еще что-то, но я его уже не слушал.

В сравнении с тем, что я понял, это не имело значения.

44

Боже мой, какое же я почувствовал облегчение, когда сразу после урока поднялся на лифте под купол и там, чувствуя себя в одиночестве, придумал себе прекрасную блокировку:

"Печальный демон, дух изгнанья…"

В столовой я гордо прошел мимо столика Дмитриенки, чувствуя себя закованным в сталь и бетон. Ну-ка, подступитесь ко мне!

Динька был настолько изумлен, что не успел вовремя зачехлиться, и я прослушал его сбивчивый шепоток:

"Гусак-то, Гусак-то каков! Того и гляди загогочет…"

Так я впервые узнал, что в школе меня, оказывается, зовут Гусаком: открытие не сказать что очень приятное.

И на гусака я совершенно не похож.

Интересно, кто дает такие дурацкие прозвища.

Надо было ответить белобрысому, как полагается, но для этого нужно было разблокироваться, а делать это быстро я еще не умел, вот и упустил время.

В тот день Черепашка не спустилась к обеду, и я сидел в гордом одиночестве.

Бедная Рита, она не умела думать о двух вещах сразу!