Текст книги "Школа одаренных переростков"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

87

Я долго сидел у журнального столика, откинувшись к спинке кресла и закрыв глаза. Разговор со старшим братом по разуму очень меня огорчил.

Нет, надо же, какой расист! Как неприязненно, как обидно он говорил о человеческой породе! Лично я люблю смотреть на птиц, даже на простых воробьев. И, по-моему, воробьи отвечают мне взаимностью. А этот, видите ли, брезгует. Зубы наши ему не нравятся…

А может быть, мы для него зубастые пауки-птицееды. Может быть, на астероидах давным-давно склевали эту нечисть, разорявшую гнёзда, но – историческая память жива.

Может быть и так, что это личное мнение лже-Егорова. Ему осточертела затянувшаяся загранкомандировка: надоело брать хлебушек пальцами, надоело его пережевывать – когда так удобно клевать и глотать.

А может быть, липовый поклонник моей мамочки не может простить мне, что я назвал его пернатой тварью. Птицы вообще очень злопамятны.

Или такое еще объяснение: этим космическим стервятникам противно сознавать, что они бездетные, и свое отвращение к себе они переносят на нас, биологически активных чужих детей. Тем более что сами же не могут без нас обойтись.

Да тысячи оснований можно найти для неприязни: это у любви основание только одно. Любят потому что любят, и всё.

Но, с другой стороны, почему братья по разуму непременно должны нас любить?

Они нам не родители и даже не родственники.

Это фантастика вдолбила нам в голову, что братья по разуму непременно будут любоваться нами, радоваться нашей сообразительности, делиться с нами накопленным опытом – и, как зеницу ока, беречь наши драгоценные жизни.

А если мы им неприятны? Если им противно на нас смотреть? Если мы олицетворяем всё, что им антипатично и чуждо?

Вот я не люблю Диньку Дмитриенко, который, по большому счету, не сделал мне ничего плохого, – и никто не заставит меня с ним подружиться, хотя он тоже человек, как и я.

С этим всё ясно.

Неясно другое: как мне действовать дальше?

Ладно Олег, ладно Софья, они люди самостоятельные и не позволят над собой никакой вивисекции. Но остальные…

Черепашка здесь без меня не останется… но ее могут обмануть: скажут, например, что я добровольно превратился в огнепёрого кондора – и вон он, на дереве сижу, ее дожидаюсь.

Не станут обманывать?

Станут, как делали уже много раз.

"Мы учителя, педагоги, воспитатели, всё равно что врачи. Мы никогда не используем свои знания тебе во вред, потому что это безнравственно. А на пользу – отчего же нет?"

Красиво пела птичка по имени Иванов… Вопрос лишь в том, как понимать слово вред.

"Мы хотим научить тебя мыслить, а дальнейшее зависит уже исключительно от тебя. Умение мыслить пригодится тебе независимо от того, куда ты попадешь и кем захочешь стать".

"Куда ты попадешь и кем захочешь стать…" Вот уж радовались они, должно быть, придумавши этот пассаж. Квохтали, курлыкали, стрекотали или как там еще…

И я решил так: прежде чем меня выставят вон, я обязан всё рассказать ребятам. Лучше бы, конечно, сейчас, но спросонья многое кажется страшнее, чем есть на самом деле.

Ладно, пускай поспят. Это я не имею права на сон. Пусть уж будет у меня такая вот зеленая ночка… как устраивают в пионерлагерях перед окончанием смены.

А когда прокричит петушок, я пойду к ребятам и всё расскажу. И про то, как они нас любят, расскажу в первую очередь. Соберу всех ребят…

Нет, лучше поодиночке, а не то поднимется гвалт.

Начну с Олега, потом пойду к Соне.

Потом к Черепашке, она подождет.

Я, Олег, Соня плюс Черепашка – вот уже большинство. Все скопом навалимся на Дениса Дмитриенко – и, скорее всего, уговорим: о не оставит любимую кузиночку-Мариночку в лапах птичьего агента Миши Михайлова.

А вот с Леночкой Кныш – с нею будет труднее.

Как она стрекотала, бедная птичка, как она стрекотала…

Хорошо бы и мне научиться так дивно стрекотать.

То-то Чип удивится.

Тут мозги мои стали мягчеть, наполняться туманом, и я поймал себя на том, что, убейте, не могу вспомнить, кто такой Чип и откуда он вообще взялся.

Вот, значит, как… Они спешат меня нейтрализовать.

– Егор-Горыныч, это подло! – пробормотал я – и крепко заснул.

88

Мне снилось, что я еду в электричке.

Пустой вагон, окна приспущены, над холодными желтыми скамейками полощется сырой ветер с мелкими брызгами дождя.

За окнами летят зеленые дачные перелески.

И громыхают вагонные сцепы: трам-трам, трам-трам…

Красота.

Но что-то уж очень сильно трясет.

И скорость сумасшедшая. Как бы с рельс не соскочить.

Тут тряхануло так, что кресло, в котором я спал, метнулось к стене, отскочило назад, опрокинулось – и я увидел свои ноги в кроссовках, задранные к потолку.

Потолок был странного цвета, не белый, а глухо-красный, как будто раскаленный. На нем плясали огнистые сполохи.

Пожар? Да, этого нам только и не хватало.

Всё еще лежа на полу, я повернул голову к окну – и охнул.

Окно горело ярко-оранжевым, мощным и ровным светом.

Я вскочил как подброшенный, подбежал к окну.

Нет, это был не пожар, а если пожар – то общемировой: весь купол светился огнем.

Вода в бассейне была как жидкое золото – и кипела ключом.

Кусты и деревья, трава и пальмы – всё было чёрное, словно обугленное.

Вдали за стеклом купола над странно изломанным горизонтом стояло черное солнце.

– Ну, нет, друзья, мы так не играем! – громко сказал я.

Громко – оттого что мне стало очень страшно.

Нашарил на стене выключатель и зажег свет.

Лампочка горела вполнакала.

В коридоре слышались приглушенные голоса, звук шагов.

Я отщелкнул задвижку, толкнул коленом дверь – она была как приваренная: заклинило, должно быть, от удара.

– Эй, ребята! – крикнул я. – Посмотрите, что у меня с дверью!

Ответом мне была тишина.

Кто-то, шипя и чертыхаясь, прошлепал по коридору босиком – и снова тихо.

Я что было мочи забарабанил в дверь кулаками.

– Есть там кто-нибудь? Не могу выйти!

Тишина.

Я попробовал открыть дверь силой взгляда – никакого эффекта.

Врубил дистанционку:

"Олег! Соня! Юрка! Где вы там? Что у вас происходит?"

Но в ответ я не услышал ни звука.

Ополоумев от страха, я вновь подбежал к окну.

На дорожке возле бассейна стояли наши учителя. Задравши головы, они рассматривали верхушки пальм. Веерные листья поникли и висели, как тряпки. По кустам и деревьям бегали ярко-белые огоньки.

Лица наставников в этом странном свете были зеленовато-бронзовые, губы темные, как у настоящих инопланетян.

– Эй! – закричал я, стуча по стеклу обеими руками. – Выпустите меня! Выпустите меня!

Директор Иванов повернул голову к общежитию, рассеянно скользнул взглядом по окнам и вновь углубился в созерцание погубленных пальм.

89

Тут я почувствовал, что позади меня стоит кто-то очень холодный.

По спине пробежал неприятный озноб.

Я затаил дыхание. Вот и пришли они за мной, скандалистом… на голенастых ногах, желтоглазые, с застывшими костяными гримасами толстых клювов.

Я медленно обернулся – на пороге стоял Олег.

Не крылатый дракон и не страус двухметрового роста: просто наш стриженый и широкоплечий куратор.

Да еще с черной кожаной папкой в руках.

Ни дать ни взять страховой агент.

– Это ты! – радостно закричал я и бросился к нему. – Ну, наконец-то! Как ты вошел?

– Странный вопрос, – отозвался Олег. – Через дверь.

Дверь была распахнута настежь.

В коридоре, жужжа и мигая, слабо светился потолочный плафон.

– Что это у тебя с лицом? – поинтересовался Олег.

– У меня? – Я машинально взглянул в зеркало.

Да, классно отделала меня Леночка Кныш. Вид у меня был такой, как будто я побывал в когтях у росомахи.

– Так, ерунда, порезался.

Олег склонил голову к плечу, прищурил глаз.

– И всё-то мы врём, всё-то врём. Ну, а в окно для чего барабанишь? Музыкальная пауза?

– Так авария же! И дверь заклинило.

– Ну, во-первых, не авария, а экстренное торможение и разворот. А во-вторых – даже если дверь заклинило, это не причина, чтобы окна бить.

Невозмутимость Олега всегда меня удивляла. Даже сейчас он был в полном параде, застегнутый, обутый, при галстуке.

Не человек, а ходячий саркофаг.

– Что у вас там? – спросил я. – Все живы?

– Все живы – даже в большей степени, чем надо, – спокойно отвечал стриженый. – Леночка в истерике, Юрка беснуется, Денис порезался стеклом и лежит на моей постели, пачкая ее кровью. А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо, и жизнь легка.

– Порезался стеклом? – переспросил я, чувствуя, как на плечах у меня, на груди и даже на животе взбухают и пульсируют, поспешно затягиваясь, Динькины порезы. – Как это он?

– Пытался вылететь в окно, тебе подобно. А окно было закрыто.

– Вылететь? Зачем? – спросил я.

– Тоже, наверно, заклинило дверь. Ну, ближе к делу. Надо остановить кровотечение.

Мне совсем не понравилось, что всякие там стриженые знают о моей специализации больше, чем им положено.

– А я-то здесь при чем?

– Да ладно, – сказал Олег. – Не теряй времени. Действуй.

И в эту минуту в мою комнату ворвался Юрка Малинин.

В полосатой пижаме он был похож на беглого каторжника – с той только разницей, что каторжников, по-моему, бреют наголо. Во всяком случае, не дают им отращивать красные перья на голове.

– Вот они где, провокаторы! – заорал Малинин. – Совещаются, портачи! А люди истекают кровью! И воздух кончается!

– Не надо паниковать, – сказал Олег. – Это временные трудности. Всё восстановится.

– Ага, восстановится! – взвыл Юрка. – Держи карман шире! Нет, пацаны, нам хана! Нам кранты, доигрались!

– Спускайся в столовую, – сказал Олег. – И жди меня там.

Эти спокойные слова окончательно вывели Юрку из себя.

– А ты-то мне на что сдался? Ты-то мне чем можешь помочь? – завизжал он – и вдруг, боднув воздух головой, кинулся к стриженому. – Всё из-за тебя, изыскатель!

– Но-но, спокойно, – проговорил Олег и, схватив его за воротник пижамной куртки, ловко вывернул ее наизнанку – так, что Юркины руки оказались прижаты к туловищу.

– А-а, мент позорный! – взвыл Юрка, пинаясь во все стороны ногами.

Я взял на себя Юркин страх – и это было ужасно.

Меня затошнило, сердце заколотилось, я весь покрылся холодным потом.

Теперь мне стало ясно, какой смысл люди вкладывают в понятие "животный страх": не просто страх звериный, но – страх, из-за которого желудок мгновенно сжимается до размеров куриного пупка.

Только не закричать, подумал я, стискивая зубы. Только не закричать!

Юрка всхлипнул, удивленно оглянулся, съежился – и притих.

– С Денисом всё в порядке, – сказал я Олегу. – Но у меня дико важные новости. Я должен тебе всё рассказать. Только наедине.

– Нет проблем, – отозвался Олег. – Вот отведу мальчонку – и вернусь.

– Эй! – крикнул я. – Не захлопывай дверь!

Но было уже поздно: замок защелкнулся.

Я кинулся к двери, подергал ручку, толкнулся плечом – бесполезно.

Чертов куратор.

90

Вернулся стриженый довольно быстро: я только успел залечить свои раны.

– Всё, угомонились, – сказал он со вздохом облегчения и сел в кресло. – Ну и ночка.

– Есть очень важные новости, – дрожа от нетерпения, начал я.

– Не надо, – остановил меня Олег. – Не надо ничего рассказывать, я всё слышал.

– Что ты слышал?

– Всё. В том числе и то, как ты хамил Егорову.

От обиды у меня перехватило дыхание.

– Кто, я хамил? Это он мне хамил!

– Он не мог тебе хамить, – возразил стриженый. – Ты даже не представляешь, с кем ты разговаривал.

– А ты представляешь?

– О да.

Очень убедительно прозвучало это "О да". Значит, к нам с мамой была приставлена очень важная птица.

– Ну, и что это за Егоров? Главный администратор?

– Теперь уже неважно. И всё, что ты так рвешься мне рассказать, тоже не имеет никакого значения. Пустяки всё это.

Я был в полной растерянности. Так много я узнал, так много нужно было сказать – и вдруг обнаруживается, что для стриженого это пустяки.

– А ребята знают? – помолчав, спросил я.

– Нет, они всё проспали, – устало ответил Олег. – Да успокойся ты, сядь. Слишком перевозбудился.

Я покорно сел.

– Значит, так, Алексей… – сказал стриженый, придвинувшись ко мне ближе.

От него пахло странным перегаром… как будто он пил ацетон.

– Значит, так. До отъезда ты сидишь здесь…

– До какого отъезда?

– Не задавай дурацких вопросов. Из комнаты никуда не выходишь, попыток связаться с ребятами не предпринимаешь…

– Но почему? – возмутился я.

Так здесь со мной еще никто не разговаривал.

– Во избежание нового приступа паники, – объяснил Олег. – Сейчас важно одно: чтобы никто не бесновался, чтобы никто не выбрасывался из окон, чтобы все остались живы. Остальное – потом.

– А где ребята?

– Я отвел их в учебку. Наставники проводят с ними собеседование и тест на солидарность. Тебе это уже не нужно.

– Почему?

– Будем считать, что ты этот тест уже прошел. Точнее, срезался, получил неуд. Нелояльный ты, вот в чем твоя беда.

– Ну, и что мне сейчас делать? – тупо спросил я.

– Что делать, говоришь? – отозвался Олег. – Собирай вещички, сиди и жди. Ты своё уже сделал. Когда будешь нужен – тебя позовут.

Меня обозлила его пренебрежительная интонация.

– Послушай, не много ли ты на себя берешь? В конце концов, ты такой же, как мы все.

– Ошибаешься, – проговорил стриженый. – Я не такой, как вы все. И во избежание долгих объяснений мы сделаем вот что…

Он вскинул обе руки, расслабил галстук, взялся за голову, покачал ее – и поднял высоко над плечами.

Как завоеванный кубок.

Кажется, от неожиданности я клацнул зубами.

Передо мною сидел безголовый человек. За твердым воротничком виднелся только край мускулистой шеи. Кромка ее была словно обрезана бритвой и сочилась темной смолой.

– Теперь тебе всё ясно? – мерцая синими глазами, спросила сверху стриженая голова.

Я хотел сказать "Какой вопрос", но вместо этого только кивнул.

– Ну, вот и славно.

Руки обезглавленного бережно поставили голову на стеклянный столик. Вслепую сделать это было достаточно сложно, и голова оказалась на самом краю.

Я машинально потянулся ее передвинуть.

– Не надо, – проговорила стриженая голова, и по лицевой ее стороне скользнула брезгливая гримаса… – Терпеть не могу, когда меня трогают руками.

91

Вот так и разрешился тайно мучивший меня вопрос: откуда Олеговы летающие шпионки с первой минуты знали мое имя, хотя до этого ни разу в жизни меня не видели?

"Страствуй, Алёша!"

Еще бы им не знать: все анонимы знали, что новичка зовут Алёша.

И Иван Иванович, и Николай Николаевич, и Петр Петрович, и Олег…

Как его по батюшке? Ну, конечно, Олег Олегович.

Олег Олегович Олегов, как же еще.

Недаром, знакомясь со мной, он не назвал свою фамилию.

Олег Олегович был приставлен к нам для того, чтобы наблюдать за нашей компанией изнутри – и, приглашая вместе искать разгадку, тем самым постепенно подводить нас к пониманию сути интеграции.

Что ж, очень мудро с их стороны.

А шведская стенка, мини-кухня, мытье посуды, крестьянская закваска, ежевечернее отключение учительского домика – всё это, как говорят в шпионской среде, легенда.

То есть, ложь.

А ведь сколько раз они упрекали нас в скрытности и вранье:

"Ох, какие же врунишки эти русские мальчишки": это директор Иванов.

Олег туда же:

"И всё-то мы врем, всё-то врем…"

А сам?

"Собираюсь поступать в авиационный институт, строить самолеты".

Ну, разумеется: первым делом – самолеты, девушки биороботу на дух не нужны.

И Егор Егорович Егоров, Птица Птиц, тоже хорош:

"Вас семеро, потому что должен иметься несвязанный элемент".

Правильно: надо же прикрыть своего стриженого Штирлица.

Возможно, подсадной биоробот был пущен в ход тогда, когда наставники уловили тревожные подозрения воспитанников. Нужно было их успокоить, но успокоить не уговорами, а более хитрым и действенным способом. Пусть каждый увидит свои опасения как бы со стороны: ведь сопереживать значительно спокойнее, чем переживать в одиночку.

Единственный фактор, который они не учли, – это Соня.

Кто мог предположить, что девчонка без памяти втюрится в красавца-биоробота?

Наверно, Сонины влюбленные взгляды очень раздражали Олега Олеговича.

А как использовать эту энергию в интересах интеграции – они не нашли.

92

– Не обессудь, Алексей, – сказала наконец голова. – Мы будем держать тебя здесь взаперти, пока не приземлимся. А потом помашем рукой – и прощай, кустарь-одиночка.

– Я не одиночка, – возразил я. – Рита уедет со мной. И Соня.

– Соня – это навряд, – сказала стриженая голова с прищуром, который показался мне отвратительно самодовольным.

– Поглядим, – ответил я.

– Поглядим, – согласилась голова. – Ладно, сеанс окончен.

Безглавое туловище наклонилось над столиком, раскинутые руки с растопыренными пальцами пошли на захват – и столкнули-таки голову на пол.

Трах-тах-тах! Стук был костяной и одновременно тряпичный.

Я поджал ноги.

– О черт, пылища… – пробормотала голова, подкатившись под мое кресло. – Ну, помоги же ты, что сидишь, как истукан?

Я наклонился, пошарил рукой – и вздрогнул, дотронувшись до стриженого темени.

– Одной рукой меня не взять, – глухо проговорила голова. – Надо двумя.

Я встал на колени и взял голову обеими руками.

Биоробот смотрел мне в лицо, синие глаза его часто мигали.

Кожа у него была совсем как человеческая, с нормальным подогревом.

Это было особенно неприятно.

Но зато теперь я знал, что делать.

– Молодец, – сказал безголовый и протянул ко мне руки. – Давай сюда. Только осторожно, не урони. Эй, эй, что ты делаешь? Не бросай на пол!

А я и не собирался бросать эту дурацкую голову. Я закрыл ей ладонью глаза и, поднявшись, кинулся к дверям.

Безголовый попытался меня схватить, но наткнулся на журнальный столик и упал.

– Ну, ты даешь, – пробормотала у меня в руках голова. – Наглец, однако.

Я выскочил в коридор и помчался к лестнице.

Если вы когда-нибудь носили в руках человеческие головы, вы согласитесь, что это очень неудобно. Одной рукой я закрывал Олегу глаза, другой поддерживал его голову под затылок. Ресницы его щекотали мне ладонь, затылок был колюч.

– Вот паразитство, – сказала голова. – Чтоб я когда-нибудь еще это сделал…

– Зря ты рассчитываешь на "когда-нибудь еще", – тяжело дыша на бегу, ответил я. – Сейчас я расскажу всё ребятам – и ты будешь не нужен. Тебя сдадут в утиль.

– Не расскажешь, – возразила голова.

Позади меня послышался топот.

Я оглянулся – безголовый, раскинув руки, широкими прыжками бежал за мной.

Наткнулся на стену, отскочил, еще раз наткнулся.

Я выбежал на лестничную площадку – и остановился как вкопанный.

Лестницы не было.

Лестница обрушилась в тартарары.

Бетонная площадка с оборванной арматурой висела над пустотой.

Далеко по ту сторону бездны оранжево светились незастекленные окна вестибюля.

– Ну, что, добегался? – спросила голова. – Надо было учиться летать. Очень полезно для таких, как ты, авантюристов.

– Ребята! – крикнул я. – Сюда, ребята! Смотрите, что я вам принес!

От волнения я потерял бдительность, голова в моих ладонях провернулась – и Олег впился зубами в мой палец с такой яростью, что я взвыл.

Безголовый был от меня уже в двух шагах. Он протянул ко мне руки и сделал последний прыжок.

Я инстинктивно присел – и тело нашего куратора, перелетев через меня, рухнуло с десятиметровой высоты на заваленный бетонными обломками пол.

– И что ты этим доказал, придурок? – прохрипела голова (что дало мне возможность высвободить укушенный палец). – Испортил аппаратуру – и ничего больше. У нас же полно запч-ш-ш…

Последнее слово прозвучало со сдавленным свистом.

Я наклонился, посмотрел вниз.

Безглавое туловище лежало ничком.

Потом оно зашевелилось, привстало на четвереньки.

Я поднял голову куратора, как футболист, вбрасывающий аут.

– Ты не сделаешь этого, Лёха, – прошипела голова. – Не надо.

И я не решился. А вы бы решились? Только не спешите с ответом.

Я поставил голову на площадку у своих ног, обернулся – и оцепенел.

За спиной у меня стоял Иванов.

Лицо честного тренера было искажено гадливой гримасой.

– Ты стал опасен, Алексей, – тихо, но внятно сказал Иванов. – Ты вынуждаешь нас принять экстренные меры. Осмелюсь напомнить, что раньше мы никогда этого не делали.

Он положил мне руку на плечо – и, вспыхнув белым огнем, я превратился в свой собственный негатив.

93

Очнулся я у себя в комнате, живой и невредимый.

Я лежал на тахте поверх одеяла в свитере, вельветовых брюках и кедах. В комнате был приятный утренний полусвет.

В первую минуту мне показалось, что я у себя дома и что сейчас откроется дверь и войдет мама.

Войдет и по своему обыкновению скажет:

– Пора вставать, засоня.

Но за окном тускло белел покрытый снегом купол, сквозь него просвечивало белесое зимнее солнышко.

Я сел, огляделся – и не узнал свою комнату.

Где мои шкафы с хромированными ручками? Где подарок от ЮНЕСКО – стеклянный столик? Где лаковая ширма со знаками Зодиака?

Всё пропало, всё растаяло, как мираж.

На месте сатанинского модерна стояла та старомодная рухлядь, которую я здесь увидел в тот первый день: шифоньер, кушетка, трельяж, всё ободранное и зашарпанное.

В шифоньере висела моя старая одежда, на полу стояла дорожная сумка, с которой я сюда прилетел. Униформенные куртки с эмблемами тоже исчезли.

Зато серые валенки были на месте.

Видно, братья по разуму окончательно сняли меня с довольствия.

Не знаю почему, но мне стало обидно: как-то это не по-людски.

Впрочем, чего еще ждать от не-гуманоидов? Птицы не умеют краснеть.

Я подошел к двери, толкнул ее плечом: безрезультатно.

Пошарил дистанционкой – глухо.

Подошел к окну, попробовал его открыть – никакого эффекта.

Капитально меня здесь запечатали. Как Эдмона Дантеса.

А сами теперь проводят с ребятами тест на солидарность.

И я не могу этому помешать.

У меня остается только один вариант: вернуться домой – и рассказать всё Навруцкому.

Конечно, эта история не совсем по его профилю, но думаю, Аркадий Борисович за нее ухватится: как же, сенсация века.

Пусть средства массовой информации поработают. Заголовки на первых полосах:

"Злонамеренные птицы".

"Преступная стая".

"Космические расисты".

Или что-нибудь в этом роде.

Сад за окном был неузнаваем: пальмовые листья поломаны, дорожки усыпаны ветками и грудами пожухлых цветов, трава почернела, вода из бассейна ушла, и на его сухом бетонном дне валялись расколотые кокосы.

Я стал собирать свои манатки: а что еще мне оставалось делать?

Укладывать вещи – занятие грустное, даже если уезжаешь оттуда, где тебе надоело.

Я открыл сумку, запихал в нее свои личные вещички, включая и валенки: не оставлять же их на поругание компрачикосам.

Хотел было прихватить с собой пару-тройку казенных книг, но раздумал: опять начнут перемывать косточки, попрекать заглаза в стяжательстве, рвачестве и вещизме.

Но самоучитель немецкого уложил: это был мой заказ, я на него тратил свою личную психическую энергию.

Потолкался еще разок для верности в дверь, сел на скрипучий стул и задумался.

Если так всё здесь круто решается, то и в голове моей должны произойти необратимые изменения: я наверняка утрачу способность читать и передавать мысли, разучусь выдумывать вещи, лечить чужие хвори, позабуду немецкий язык…

Да что там язык: они сделают так, что я всё позабуду.

Ни к чему им свидетель их бесчеловечных опытов над земными детьми, да еще свидетель, знающий о проблемах птичьего царства.

Позабуду мнемонику с эвристикой и автогенкой.

Опять ко мне вернется нетвердое знание таблицы умножения.

И журналист-международник Навруцкий никогда ничего не узнает.

Нет, уважаемые, этого нельзя допустить.

В сумке у меня лежала общая тетрадь в клеточку, совершенно чистая: я привез ее из дома, но до сегодняшнего дня она была мне без надобности.

Вынул тетрадь и шариковый карандаш, сел за стол.

Карандаш не хотел писать: видно, паста засохла. Вот незадача!

Минут, наверно, двадцать я рисовал на первой странице невидимые загогулины, пока наконец карандаш не расписался.

Только бы успеть, только бы не помешали.