Текст книги "Школа одаренных переростков"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

76

И тут в голове у меня всё связалось.

Нет, не паучки они, а как раз наоборот: птицы.

Это ясно, как Божий день.

Отсюда и название «Инкубатор». Можно было сразу догадаться. "Местные жители, местные жители…" Какие там местные жители? Наставник Иванов меня просто надул.

Мы попали в руки к стае внеземных злонамеренных птиц.

"В руки птиц" – это не слишком удачно сказано.

В когти, а не в руки.

Да и зачем им руки, когда всё, что надо, они способны создать из ничего?

Руки им нужны не больше, чем паркетные полы. К которым они, кстати, совершенно равнодушны: они же по полу не ходят.

И из нас они вознамерились сделать птиц.

"Это будет совсем не больно".

Ну, разумеется, они способны превратить нас в кого угодно.

Способны, но – не хотят.

Им надо, чтоб ты сам захотел стать мыслящей птицей.

Именно к этому они и ведут. Неторопливо, вкрадчиво, пользуясь всеми доступными средствами… за исключением подавления нашей воли.

Но чего ж они тогда сами себя стесняются? Показались бы нам на глаза.

Люди птичек любят.

Правильно, любят. Особенно в жареном виде – с гарниром, например, из брусники.

"К вам какой будет лучше гарнир?"

Недаром на собеседовании Иванов так интересовался, люблю ли я фазанов, куропаток, куриную печенку, умею ли я стрелять из рогатки и разорять птичьи гнёзда.

Пожиратели птиц, вот кто мы для них.

Юные каннибалы.

Ну, и плюнули бы на нас, на кровожадных бестий.

Но нет, они терпеливо возятся с нами.

Значит, мы им нужны.

Мы сейчас стажируемся перед долгосрочной командировкой неведомо куда.

И командировка должна быть именно долгосрочная, иначе не стали бы они набирать таких молодых.

Долгосрочной, но не пожизненной: иначе не стали бы они так аккуратно поддерживать мою переписку с мамой.

Значит, нас вернут на Землю из этой экспедиции. И вернут в обозримом будущем, чтобы мы успели застать своих близких в живых.

Так или иначе, мы вправе потребовать, чтобы нам объяснили, к чему нас готовят.

Может, мы согласимся, а может и нет.

Черт их побери, этих пернатых: как они не понимают, что разумному существу нужна осмысленная цель?

Неужели им в голову не приходит, что мы давным-давно поняли, куда попали?

Я-то понял только сегодня, но теперь мне казалось, что это произошло давным-давно.

Или мы должны подать им знак? Но каким образом? Объявить голодовку? Собраться в столовой и застучать стаканами по столу:

"Мы хотим знать всё! Мы хотим знать всё!"

Глупо. Это ж не пионерский лагерь.

Должен быть канал связи с ними, непременно должен быть. Наверняка они удивляются, что мы до сих пор не воспользовались этим каналом.

Может быть, они даже слегка презирают нас, безропотных божьих коровок, которым нравится всё, что с ними делают.

Но где он, где, этот чертов канал?

77

Все слабоумные, должно быть, устроены одинаково. Столкнувшись с неразрешимой проблемой, они зависают и начинают бессмысленно повторять то последнее слово, которое хоть что-нибудь означало в ходе их размышлений.

Так и я: меня зациклило на слове канал, и я стал обдумывать его на все лады, поворачивая то одним, то другим боком. Так, наверно, кроманьонец высекал свою первую искру, колотя камнем о камень и ни на что, в сущности, не надеясь.

У меня не искрило, но я всем нутром своим чувствовал, что разгадка где-то здесь.

"Есть ли каналы на Марсе? Волго-Дон. Воды арыка бегут, как живые… Принимают ли в Ашхабаде первый канал телевидения? Канализация. Министерство связи. Телефон. У мамы теперь есть телефон. Да, но в школе нет никаких телефонов. Скорее уж тогда патефон…".

Телефон! А почему его, собственно, нет? Компьютеров тоже сперва не было, потому что нам они были без нужды, но вот Олегу он зачем-то понадобился – и Олег его измыслил.

Почему я не могу выдумать телефон? Здесь это так просто.

За спиной у меня что-то звякнуло, я обернулся – на стеклянном журнальном столике стоял новенький блестящий, цвета слоновой кости, телефонный аппарат с черным наборным диском. От него тянулся тонкий провод к стене, в которую была вделана розетка.

Я бросился к столику и, предчувствуя разочарование (старик Хоттабыч, как мне помнится, тоже устроил Вольке телефон – из цельного куска мрамора), поднял трубку.

Трубка была легкая, пластмассовая, с красивой решеточкой, из нее шел уверенный длинный гудок.

Этот гудок меня совершенно обескуражил.

Не знаю, на что я рассчитывал: может быть, на какой-то космический коммутатор:

"Барышня, соедините меня с Зимним дворцом!"

Или на каркающий голос Птицы Птиц:

"Вас слушают, молодой человек".

А тут – издевательское приглашение: звони, дурачок, куда хочешь.

Но куда?

Я для пробы набрал наш домашний номер – и чуть не заплакал, услышав мамин голос.

– Аллоу!

Неопытная абонентка, мама еще не приучилась правильно и непринужденно произносить "алло".

– Мама, это я, Алёша! – закричал я что было мочи. – С Новым годом, мамочка! Извини, если я тебя разбудил. У тебя всё в порядке?

– Почему ты так кричишь? – удивилась мама. – Я тебя очень хорошо слышу.

Слышно было и в самом деле прекрасно: как будто из соседней квартиры.

– Сыночек, ты откуда звонишь? – спросила мама.

О, если б можно было сейчас прокричать:

"Из дальнего космоса, мама! Меня украли! Помоги мне, мамочка!"

И заплакать горькими слезами маленького ребенка, который знает, что сейчас его приласкают, утешат, научат, как горе избыть…

Но я не имел на это права. Олег очень верно сказал: "Побереги свою маму, она ничем не может тебе помочь".

И, проглотив комок рыданий в горле, я небрежно спросил:

– Что значит откуда?

И сам же ответил:

– Из школы, конечно.

Хотел добавить: "Прямо из своей комнаты". Похвастаться по привычке. Но не стал – во избежание упрека: "Мог бы звонить каждый день".

– А разве вас еще не перевели в Звёздный городок? – спросила мама.

– Никуда нас не переводят. Здесь и так хорошо.

– А вот Егор Егорович говорит…

– Болтун твой Егор Егорович.

– Да нет, он не болтун.

– Нет, болтун.

Тут смутная мысль меня совсем растревожила. Даже не мысль, а догадка… и не догадка, а дальний отблеск ее: так молния ночью вспыхнет за горизонтом – но грома не слышно, еще далеко.

– Ну, хорошо, не будем спорить, – сказала мама. – Расскажи, как ты там живешь.

Пришлось без подготовки сочинять заливистую байку о новогодних празднествах.

Мама долго слушала молча, а потом прервала меня коротким вопросом:

– Алёша, ты заболел?

Это был даже не вопрос, это было полуутверждение, в русской пунктуации нет таких знаков препинания, чтобы эту интонацию передать:

– Сыночек, ты заболел. Я по голосу слышу, что тебе нехорошо.

Сбить ее с этой позиции словесным натиском было невозможно, требовался какой-то необычный ход, и неожиданно для себя я спросил:

– Мама, как фамилия Егора Егоровича?

Способ оказался более чем действенный.

Мама надолго умолкла, потом растерянно проговорила:

– А зачем тебе?

– Надо, мамочка, надо, – твердо ответил я.

– Егоров, а что?

"Так, – подумал я, и ноги у меня ослабели. – Фантазия на фамилии у них слабовата. Надо срочно домой".

А вслух спросил:

– Он сейчас у тебя?

Этот мой вопрос маму еще больше удивил, а когда удивление прошло, она, похоже, не на шутку обиделась.

– Что это ты странное спрашиваешь? Половина первого ночи.

– А у нас уже утро! – нашелся я.

Спасибо Петрову с его эвристикой: не пришлось тратить время на мысленную разбивку часовых поясов. Вариант "еще вечер" обещал осложнения.

– Неужели такая разница во времени? – слабеющим голосом проговорила мама, и я понял, что она сейчас заплачет.

Это тоже нужно было предотвратить.

– Дай мне номер его телефона, – строго сказал я.

– Чей? – переспросила мама.

– Ты сама знаешь, чей. Егорова Егора Егоровича.

– А что ты хочешь? – растерялась мама. – Алёшенька, не надо. Он хороший, добрый человек. И немолодой.

"Еще бы, – подумал я. – Молодого биоробота нам в семье не хватало. Хотя… с них станется. Им же всё равно, этим долбаным птицам".

– Мама, это очень важно.

Но она колебалась.

– А о чем ты собираешься с ним говорить?

– Не беспокойся, – заверил я ее, – никаких скандалов не будет. Есть разговор.

– Разговор… но о чем? – допытывалась мама.

– О моей учебе.

И опять она надолго умолкла. Так надолго, что я вынужден был спросить:

– Ты меня слушаешь?

– Слушаю, сыночек, – покорно отозвалась мама. – Просто я думаю… Он в ИКИ внештатно работает, в Институте космических исследований. Мне тоже показалось, что он знает о твоей школе больше, чем я ему рассказываю.

– Ну, вот видишь, – сказал я, чувствуя себя старым и утомленным от своей мудрости.

– Ладно, записывай, – сдалась наконец мама. – Только я прошу тебя, сыночек: не надо ему дерзить.

– Да ты что, мама, – снисходительно сказал я. – Когда я дерзил старикам?

– Ты очень изменился, – печально проговорила мама. – Голос стал такой грубый…

И она без запинки продиктовала мне номер телефона, хотя память на такие вещи у нее всегда была слабая.

78

«Егоров, Егор Егорович, Егор Егорович Егоров… – повторял я на все лады, расхаживая по комнате из угла в угол. – Если это не случайное совпадение – значит, не так уж бережно и аккуратно они поддерживают мою переписку с мамой. Значит, крутятся возле нее и делают попытки окончательно ее от меня отвадить. Ведь это единственная теперь ниточка, связывающая меня с Большой Землей».

Меня? Почему, собственно, только меня? Нас, Гольцов, нас.

Всех нас.

В том-то всё и дело: кроме моей мамы, нет в России больше ни одного человека, которому нужно знать, где мы находимся.

Был еще один, но его уже отвадили.

Как отвадили, почему отвадили – интересный вопрос.

И куда, вы думаете, я с этим вопросом отправился?

Естественно, к Денису Дмитриенко.

"Отправился" – это фигурально сказано. На самом-то деле я никуда из своей комнаты не выходил. Чего ради шляться по общежитию? В нашем положении одаренных переростков было множество удобств, грех ими не воспользоваться.

Я врубил свою, как это принято здесь называть, дистанционку и стал ворочать мысленным лучом, прощупывая стенные толщи жилого корпуса.

– Лёха, ты? – Это Олег.

– Алёшка, почему не спишь? – Это Соня.

– Вот приду сейчас и уши оборву! Заколебали. – Это Юрка Малинин.

Всем им я отвечал:

– Ферцайюнг, фальш фербунден.

В смысле: "Извините, ошибся номером".

По-немецки – единственно для того, чтобы избежать лишних вопросов.

Рита Нечаева, само собой, капитально молчала. Спала, прикрыв голову мягкой теплой подушкой неведения.

Тут я впервые подумал, что ее неспособность к прослушиванию, возможно, носит страусиный характер. Не умеет, потому что не хочет. Не хочет – потому что боится. Боится узнать, что о ней думают. Вообще боится узнать что-нибудь страшненькое.

Но это было частное соображение, отвлекавшее меня в сторону от расследования.

Наконец я нашарил ателье Дмитриенки.

– Денис?

– Кто там? – откликнулся сонный портняжка. – А, это ты, Гусак… Чего тебе? Ни сна, понимаешь, ни отдыха…

– А не ты ли допекал меня своим вытьём?

– Каким еще вытьём? Старик, о чем ты?

– Не ты ли выл мне на ухо: "Вы-ы-пустите меня отсюда?.".

Надо было расслабить белобрысого, напомнить ему о доброй дружеской шутке.

Трюк подействовал.

– Во-первых, не по ночам, – фыркнул Денис. – А во-вторых, это был не я.

– Ты, Диня, ты. Теперь пришло время расплаты.

– Ладно, – вздохнул Дмитриенко. – Плати, только быстрее.

– Да это не я тебе, это ты мне будешь платить.

– Чем?

– Информацией.

– Какой еще информацией?

– Про твоего двоюродного брата.

От неожиданности Дмитриенко долго молчал.

– А какое тебе… – начал он – и рассвирепел. – Слушай, ты что, с крюка сорвался?

– Да, – миролюбиво ответил я, – сорвался. И спать тебе я всё равно не дам. Пока не ответишь. Я псих ненормальный. А психи – они все жутко настырные.

– Чего тебе от меня надо? Чего ты добиваешься?

– Хочу узнать, что случилось с твоим братом и отчего ты разлюбил свою родину.

– А ты случайно не гэбэшник? – поинтересовался Дмитриенко.

– Нет, но люблю всё знать.

– Тогда знай: нет у меня никакого брата. Понял?

– Понял. А кто есть?

– Кузина.

– В смысле, двоюродная сестра?

– Именно это я и имел в виду. Ваш интеллект ошеломляет.

– И ты с нею переписывался?

– Допустим.

– А потом переписка оборвалась?

– Так точно, я прекратил переписку, о чем уже давал показания. Еще вопросы есть?

– Последний вопрос. Что она тебе такого написала?

– Ну, это уже наглость! – возмутился Дмитриенко. – Даже психи границ не переходят. Или тебе неизвестно такое понятие, как частная жизнь?

– Можешь не отвечать: любой твой ответ будет использован против тебя. Так что лучше я сам скажу. Она написала, что у нее появился друг. И его фамилия Сергеев. Серёжа Сергеев.

Откуда взялся этот Серёжа – понятия не имею. Однако действие он возымел, на что я, собственно, и рассчитывал.

– Во-первых, не Серёжа, а Миша, и не Сергеев, а Михайлов, – помедлив, отозвался Денис. – А во-вторых – какое тебе до этого дело?

– Самое прямое. Мою переписку с мамой пытается сорвать некто Егор Егорович Егоров. Тебе это не кажется странным?

– Нет… не кажется, – проговорил Дмитриенко.

Но в его голосе не чувствовалось особой уверенности.

Надо было ковать железо, пока оно не остыло.

– Не знаю, насколько тебе дорога твоя кузина, – сказал я, – но на твоем месте я бы позвонил ей и выяснил поподробнее, что за птица этот Миша Михайлов и нельзя ли пощипать ему перья. У меня всё. Ихь вюнше иннен гутен нахт. Желаю вам доброй ночи.

На это Денис ничего не ответил.

Да и что с него взять? У него же нет немецкого самоучителя.

79

Закончив этот разговор, я долго стоял у распахнутого окна, глядя в белое искусственное небо и дыша чистым искусственным воздухом.

Тут в дверь постучали. Легкий девичий стук.

Это могла быть только Рита Нечаева: у нее же нет дистанционки.

Значит, Черепашка отменила свое добровольное заточение?

Шаг разумный, хотя и несколько несвоевременный: время позднее, а мне еще предстояло сделать кое-какие звонки.

Но я ошибся: на мое "Входите, не заперто" в комнату вошла Леночка Кныш.

Вот уж истинно – редкая гостья. За всё время учебы Леночка ни разу не переступала мой порог. Мы с нею как будто не существовали друг для друга, хотя к рыжим девчонкам я предубеждения не питаю, да и она смотрела в мою сторону без особого отвращения, а один раз даже спасла меня – от ядовитого «тархуна» Дмитриенки.

Красивенькая девочка, разве что глаза как будто больные – из-за светлых ресниц и окружения темных конопушек.

Короче, мы с Леночкой ничего друг против друга не имели, и тем не менее между нами стояла стена из пуленепробиваемого стекла.

Хотя я знал об этой девчонке намного больше, чем ей бы хотелось: когда принимаешь на себя боль человека, поневоле пропускаешь через себя самые разные попутные сведения. Так, например, мне было известно, что у нас с Леночкой Кныш несовместимость по резус-фактору: информация лично мне совершенно бесполезная, но тем не менее точная.

Может быть, всё дело именно в этом? В безотказном доступе к информации?

Гипотеза красивая, но неверная: стена между нами возникла с первой встречи, когда я еще и не подозревал, что буду у этой рыженькой домашним врачом.

Кстати говоря, Софья меня так близко к себе не подпускала: эта кобылка вороная упорно не желала болеть.

Олег и Юрка были здоровые мужики, а вот Диня Дмитриенко доставлял мне порой неприятности по причине врожденной склонности к астме.

О Черепашке даже не упоминаю: мы с нею были почти что свои.

80

В общем, я очень удивился, увидев рыженькую у себя на пороге. Настолько удивился, что даже не предложил ей ни войти, ни сесть, и она, после некоторого выжидания, распорядилась этим делом сама.

Одета Леночка была по-домашнему. На ней был длинный халат из голубого шелка, расписанный зелеными и красными попугаями. Когда моя гостья опустилась в кресло, откинулась к спинке и закинула ногу на ногу, тяжелый шелк пополз с ее колена. Кожа у нее была совершенно снежной белизны, как это свойственно рыжеволосым.

"Внимание, Алексей, – сказал я себе. – Похоже, нас собираются обвораживать".

Эта мысль была, естественно, скрыта за надежным блоком и до Леночки не дошла.

– Красиво у тебя, – сказала Леночка вслух, оглядев мою меблировку.

Ответа на эту реплику не требовалось, и я лишь неопределенно пожал плечами – в смысле: тут ведь как? Тем более что на лице рыженькой не видно было особого восхищения, скорее наоборот.

– Мне сказали, что ты собираешься выяснять отношения с администрацией школы, – заговорила Леночка после некоторого молчания. – Я хочу попросить тебя, Алёша: не делай этого, будь так любезен.

– А почему? – спросил я. – Тебя устраивает неопределенность?

– Никакой неопределенности нет, – возразила Леночка. – Во всяком случае, для меня. Дело в том, что мне некуда возвращаться. Мать от меня отказалась еще до моего рождения, про отца вообще никому ничего не известно. Здесь мой единственный дом. Не делай скандала, прошу тебя, Алёша. Ты ведь не хочешь мне зла?

Красивое личико ее сморщилось, она поспешно достала из кармана халата белоснежный платочек, опустила голову и беззвучно заплакала.

Когда я вижу плачущего человека, у меня тоже начинают слезиться глаза.

– Да я и не собираюсь устраивать никаких скандалов, – сердито сказал я. – Единственное, что мне нужно, – это правда. Пускай мне скажут всю правду: зачем мы здесь и что с нами собираются делать?

– Учителя тебе этого не скажут.

– А я и не собираюсь их спрашивать. Ты нашла правильное слово: мне нужна встреча именно с администрацией, то есть с теми, кто затеял всю эту бодягу.

– Но для этого совсем не обязательно с ними встречаться, – проговорила Леночка, вытирая слёзы… – Я сама могу тебе всё рассказать.

Вот как раз в этом у меня были основания усомниться: если они упорно не желали доверяться мне, чем заслужило их доверие это слабое слезливое существо?

– А почему ты так не хочешь, чтобы я с ними общался?

– Они обидятся, – убежденно сказала Леночка. – Не надо их обижать, умоляю тебя! Они столько для нас сделали… так о нас заботятся…

– Ты с ними разговаривала?

– Конечно. Я часто с ними говорю. Они хорошие, они добрые, они лучше людей. Они красивые, как ангелы. Они могут всё. Но они очень обидчивые и несчастные.

– А где ты с ними говоришь? Здесь, на территории школы?

– Да… То есть нет… – Моя гостья замялась. – Я разговариваю с ними во сне.

Я посмотрел на Леночку с тревогой: как бы не пришлось лечить маниакально-депрессивный психоз. И что будет со мною, когда я начну пропускать через себя такую боль?

Но нет, на душевнобольную Леночка не была похожа. Глаза ее, хотя и в красноватых обводах, смотрели осмысленно и ясно.

– Значит, они тебе являются в сновидениях, – повторил я, чтобы собраться с мыслями. – А разве ты не блокируешься на ночь?

– Зачем? – Моя гостья пожала плечами. – Это так приятно – спать без блокировки, да еще нагишом. Попробуй, и они тоже прилетят к тебе поговорить.

– Обязательно нагишом? – уточнил я.

– Конечно, – нимало не смущаясь, подтвердила Леночка. – Они понимают это как знак доверия и беззащитности.

"Ну нет, – подумал я. – Такой способ общения мне не подходит".

– Ты сказала «прилетят». Значит, они птицы?

– Ну вот, и ты догадался! – счастливым смехом засмеялась моя гостья. – Да, они – птицы. Большие красивые птицы. Первый раз, когда ты их увидишь, будет немножечко страшно, но потом ты их непременно полюбишь.

– А почему будет страшно?

– Глазищи у них огромные, желтые такие, и клювы крючком, и когти. И гребни такие огненные, как у драконов. Вообще они – как огонь. Горячие и очень красивые!

– Если они такие красивые, почему же они от нас прячутся?

– Они не могут жить под куполом. Им здесь слишком тесно. У них размах крыльев знаешь какой!. Зато в открытом космосе, среди звезд они чувствуют себя хорошо. Они все такие светящиеся. Когда летит целая стая – это сказка.

– У них своя планета?

– Нет, они живут прямо в космосе. А гнёзда вьют на астероидах.

– Но там же нет воздуха!

– Им воздух не нужен. То есть, не обязателен. Раньше они жили на какой-то планете, потом стали вылетать за пределы атмосферы, потом улетели совсем. От тех времён у них и остался птичий язык. В открытом космосе, сам понимаешь, он не нужен.

– А почему они не хотят говорить с нами напрямую?

– Они хотят! – горячо воскликнула моя гостья. – Это мы пока еще не готовы.

Помолчав, моя гостья мечтательно прибавила:

– Скоро я буду такая, как они.

– Ты и сейчас ничего, – заметил я.

– Ой, что ты! – Леночка пренебрежительно махнула тонкой белой рукой. – Эти волосы, эта кожа, всё такое гадкое, так плохо пахнет… Да еще надо всё время дышать, как этой… как лягушке. Я ненавижу себя такую.

"Нет, Алёша, – сказал я себе, – тебя не будут обвораживать. А жаль".

Я понял, что колено у моей гостьи открылось совершенно случайно, она этого даже не заметила, ей всё равно.

Она уже наполовину птица.

А у птиц коленки вывернуты назад.