Текст книги "Парижские тайны царской охранки"

Автор книги: Валериан Агафонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Из этих слов полковника Климовича видно, что с 1895 года до весны 1904 года Жученко не почивала на лаврах как она утверждает, а служила у Рачковского и Ратаева, и вероятно «служба» эта была очень важной и «деликатной», раз такая «искренняя» провокаторша считает необходимым об этом периоде своей службы, которой она вообще якобы гордилась, умолчать.

Между тем именно в этот период, а именно в 1902 году ей была назначена пенсия в 150 рублей, то есть почти семь лет спустя после того, как она якобы прекратила свою службу в охранке. Крайне интересно выяснить этот скрытый период деятельности «искренней» провокаторши.

Климович чрезвычайно ценил свою энергичную, ловкую и преданную «сотрудницу» и всеми силами старался снова заполучить ее из-за границы. Но и Гартинг не менее цепко держится за Жученко, которую до небес превозносит и Лопухину, и Климовичу; между прочим из письма Гартин-га к Климовичу от 31/18 июля 1906 года мы узнаем, что благодаря Жученко было ликвидировано и дело Гинсбурга (18 апреля 1906 года).

В докладе Климовича Трусевичу от 6 сентября 1906 года, в котором мы и нашли указание на год назначения пенсии Жученко, имеются еще и следующие интересные строки: «Справедливость требует заметить, – пишет Климович, – что «Михеев» служит теперь не ради денег, а по убеждению…».

Теперь! Ну, а раньше из-за чего служила искренняя провокаторша?

В этом докладе имеются следующие интересные сведения о деятельности Жученко:

«Приехав из-за границы в Москву в конце 1905 года, «Михеев» (охранная кличка Жученко. – В. А.) приобрел здесь связи с боевой организацией социалистов-революционеров в лице известного Департаменту полиции Дмитрия Осиповича Гавронского-Шнестова и сестер арестованного ныне в Ревеле Ильи Фундаминского, почему получал возможность освещать деятельность старых централистов-боевиков, свивших свое гнездо в Москве и влияющих на боевые организации империи в качестве идейных руководителей. Проработав со мною около пяти месяцев первый раз в жизни в качестве «не заграничной агентуры», «Михеев» пришел к отрицательному взгляду на свою работу за границей и стремится вернуться в Москву, где ему удались довольно прочные связи с революционерами.

Это желание «Михеева» обусловливалось кроме того соображениями, что 15 мая он выехал за границу по поручению московской революционной организации, давшей ему поручение к известному «Саше» («кличка «Бекас») – закупщику оружия на 50000 рублей, почему силой вещей «Михееву» теперь необходимо вернуться к пославшей его организации, что он и намерен выполнить, судя по последним ко мне письмам, около 12 сего сентября. Во время своего пребывания за границей «Михеев» по делу «Саши» сносился непосредственно с г-ном Гартингом, а мне только известно из его писем, что миссия «Саши» уже по-видимому закончена».

Опять-таки эти сношения с «Сашей»-«Бекасом» в связи с закупкой оружия на 50 тысяч рублей – тоже весьма прозрачная провокация.

Климович тянет драгоценного сотрудника к себе в Москву, Гартинг упорно задерживает в Париже.

«Veullez прекратить звать «Михеева» в Москву, Semblables precedes невозможны, никогда не соглашусь его перехода к Вам» телеграфирует 14/1 сентября 1906 года взбешенный Гартинг Климовичу, а затем в письме подробно развивает эту тему: «Михеев» – вполне порядочный и честный человек, не найдя сразу в Берлине подходящей обстановки, а главное под влиянием опьянения от своих успехов в Москве, а также вследствие Ваших беспрестанных вызовов, заявил мне, что выезжает к Вам в Москву. Подобное отношение между коллегами, служащими одному делу, я считаю совершенно недопустимым. Дело розыска обставлено и так уже невероятными затруднениями и станет невозможным, если мы будем отбивать сотрудников друг у друга…».

В этой борьбе за Жученко победа осталась за Климовичем: директор Департамента полиции Трусевич приказал Гартингу отдать знаменитую провокаторшу начальнику московского охранного отделения.

В последнем письме из этой интересной переписки Гартинг сообщает Трусевичу адрес сотрудника «Михеева»: Frau Schutchenko CLaudinstr. 10 links, Berlin, W.

В этом же письме Гартинг сообщает:

«Что же касается сотрудника «Саши» (Рабинович), то по проезде моем через Берлин его не оказалось в этом городе, откуда он за несколько дней до моего прибытия выехал в Париж…».

23 ноября 1906 года Жученко была уже в Москве. Последний ее берлинский адрес был: Berlin 0. Elldenauerstrasse, 14 Herrn Leo Struch.

В Москве она играет видную роль в партии соц. – рев. и состоит членом центральной областной партии.

В 1908 году мы видим ее в качестве делегатки на Лондонской конференции партии.

С ноября 1906 года Жученко было повышено жалование до 500 рублей в месяц.

Когда был разоблачен Азеф, и в начале января 1909 года ему в течение многих недель были посвящены целые столбцы в газетах всего мира, Жученко поняла и почувствовала, что скоро настанет и ее черед; в феврале 1909 года она для большей безопасности уезжает из Москвы в Берлин и поселяется в его предместье – в Шарлоттенбурге. Как раз в это время уже возникают против нее подозрения: Меньщиков уже сообщил ее имя Бурцеву.

Но только в августе 1909 года центральный комитет обратился к В. Л. Бурцеву со следующим предложением: «Центральный комитет партии с.-р. собрал ряд данных, уличающих 3. Ф. Жученко в провокационной деятельности. Центральный комитет считал бы полезным предварительно, до предъявления Жученко формального обвинения, сделать попытку получить от нее подробные показания об известном ей из провокационного мира. Центральный комитет полагает, что Вы как редактор «Былого» могли бы предпринять эту попытку, и со стороны готов оказать Вам в этом необходимое содействие».

Бурцев был у Жученко 11/24 августа 1909 года. Их свидание описано Бурцевым в «Русских ведомостях» (№ 293 и 295 от 19 и 22 декабря 1910 года) под псевдонимом «Волков». С другой стороны, в архивах Департамента полиции сохранились интереснейшие письма Жученко к полковнику фон Котену (начальнику московского охранного отделения) с описанием этого свидания.

Прежде всего она немедленно отправила своему начальнику-другу следующую телеграмму: «Micheew ist bekannt durch der historicer. Brief folgt. Zina».

В этих письмах Жученко рассказывает, что Бурцев прежде всего заявил ей, что получил сведения о ее службе в полиции «от охранников»; «Среди с.-p., – заявил он, – подозрений никаких не было. Вас хотели сейчас же убить, но я «выпросил» Вас у них, расскажите все, ответьте на все вопросы и Ваша жизнь гарантирована».

«Спрашивал, – пишет Жученко фон Котену, – о многом, многом, но я отвечала только на пустяковые вопросы. Надеюсь, что все время оставалась спокойной и ничего не выболтала».

При прощании Бурцев, – рассказывает далее Жученко, – сказал мне: «Как человеку честному, жму Вашу руку, желаю всего хорошего».

Действительно, Жученко «ничего не выболтала», и последствием свидания Бурцева с нею было лишь то, что Департамент полиции, как утверждал Меньщиков, понял тогда, что выдал революционерам и Жученко, и Азефа он, Меньщиков.

Когда Жученко была пропечатана как провокатор, это подняло большой шум и в русской, и иностранной прессе, и берлинская полиция, опасаясь различных эксцессов, хотела было выслать из Берлина слишком уж прошумевшую шпионку, но русские власти заступились за своего верного Конрада Валенрода, и немцы в конце концов оставили ее в покое.

В письмах своих фон Котену Жученко принимает позу героини, мужественно ожидающей трагического конца на своем посту, – на своей квартире в Шарлоттенбурге, которую конечно прекрасно охраняли и русские, и немецкие шпионы. Но благополучное существование ее старшего коллеги Азефа, – увы! – скоро лишило ее удовольствия красоваться в этой трагической позе, и уже 24 сентября 1910 года она кончает свое письмо фон Котену сентиментальным вздохом о былом: «От предательства не упасется никто… О, есл и б не Меньщиков! Тяжело, мой друг, не быть у любимого дела! Без всякой надежды вернуться к нему».

Тем же элегическим настроением проникнуто и письмо от Жученко 7 ноября к Бурцеву, которому она «ничего не выболтала». «Осень моей жизни наступила для меня после горячего богатого лета и весны», – пишет сентиментальная и самовлюбленная провокаторша.

После провала пенсия Жученко была сильно увеличена.

Загорские Мария Алексеевна и муж ее Петр Францевич. В бумагах заграничной агентуры мы не нашли данных, которые позволили бы документально установить этапы провокаторской деятельности Загорской; изыскания в архивах Департамента тоже не помогли нам разобраться в этом темном вопросе, и мы, к сожалению, не можем и здесь прибавить чего-либо существенного к тому, что было уже нами сказано о Загорской в первой части нашей книги.

Это конечно не значит, что окончательно потеряна надежда найти пути и способы раскрыть все же «работу» этой столь ловко законспирированной секретной сотрудницы. Как мы уже говорили (1. с.), конспирация проводилась так упорно и последовательно благодаря главным образом настойчивости самой Загорской. Эта удивительная для женщины настойчивость несомненно и спасла Загорскую от «провала»; она вероятно долго еще освещала бы центральные с.-р. «сферы», если б не русская революция, когда разверзлись уста, казалось навеки запечатанные «профессиональной» тайной…

Загорская была так конспирирована, что даже вице-директору Департамента полиции Виссарионову, с которым была лично знакома, писала печатными буквами. Мы приводим это письмо как чрезвычайно характерное для того упорства, с которым эта сотрудница Рата-ева, Гартинга и Красильникова оберегала себя от «провала». Письмо от 5 / 18 мая 1912 года.

«Многоуважаемый Сергей Евлампиевич!

А. А.[55]55
  Александр Александрович Красильников.


[Закрыть] мне передал, что получил распоряжение о прекращении со мной свиданий и о передаче меня другому лицу.

А. А. предлагал мне уже неоднократно и даже настаивал перейти к этому другому лицу, но я категорически отказывалась, как и отказываюсь теперь[56]56
  «Другое лицо» – подполковник Эргардт.


[Закрыть]. Те мотивы, которые мне выставил А. А., я не считаю достаточно основательными, чтобы производить в моей жизни ненужный переворот. А. А. многие знают как официальное лицо, А. А. известен адрес, – это верно, но А. А. ни с кем не виделся из тех, с кем видится лицо, мне рекомендуемое; и я нахожу, что оно (то лицо) для меня по многим причинам неудобное и опаснее (я не буду вдаваться в подробности, Вы догадаетесь сами, почему я считаю опаснее). Затем я вполне надеюсь на конспиративность и аккуратность А. А. и несмотря на его «популярность», без всякой боязни иду на свидания.

А затем Вы хоть немного должны вникнуть в психологию субъекта при переходе от одного лица к другому. Не надо быть особенно наблюдательным, чтобы не подметить, что должен чувствовать человек, находящийся в таких условиях, при знакомстве с каждым новым лицом. Вспомните наше знакомство с Вами, от которого я так долго и упорно отказывалась. Нельзя силой заставить раскрыть свою душу и довериться, не присмотревшись. А от этого может сильно пострадать дело, тем более теперь. Да наконец у нас с А. А. установилась очень «удобная» переписка, к тому же скоро каникулы, и мне кажется, новое знакомство совсем ни к чему.

Я очень извиняюсь, многоуважаемый Сергей Евлампиевич, что беспокою Вас этим письмом, но Ваше решение причинило мне столько волнений, что я принуждена была обратиться к Вам, и убедительно прошу Вас оставить все как было до сих пор. Ведь право же нам на месте гораздо виднее.

С глубоким уважением

Преданная Вам С.».

Департамент полиции не внял этой женской слезнице и настаивал на «передаче» Загорской в ведение подполковника Эргардта, но упорная сотрудница настояла на своем и до конца вела сношение лишь с Красильниковым.

Провокаторская карьера мужа Загорской, Петра Францевича Загорского, тоже далеко еще не выяснена, но она позволяет с большей долей вероятности предположить, что Марья Алексеевна начала служить в охранке с 1901–1902 годов, когда Ратаев, несомненный «крестный отец» Загорской, состоял еще начальником Особого отдела Департамента полиции, но уже был на отлете за границу.

П. Ф. Загорский был «заагентурен» Манусевичем-Мануйловым в 1901 году в Риме и «освещал», как и его патрон, главным образом поляков-ка-толиков. Когда летом 1901 года Манусевич-Мануйлов приехал в Петроград, то он перетащил с собою Загорского и пристроил его к Департаменту. Вначале Манусевич-Мануйлов даже собственноручно писал доклады Департаменту полиции на основании «освещений» Загорского, но вскоре молодой провокатор эмансипировался и доставлял свои доносы непосредственно в Департамент полиции; писал он в течение долгого времени по-немецки, изредка по-польски. «Работал» Загорский и в Петрограде, и в Варшаве, главным образом над поляками – освещал Садковского, Завадского, Вазвицкого, Чечевинского, Закрчевского и десятки других, доносил на Чечота и Мазуркевича как пособников побега из больницы Пилсудского, но не брезговал начинающий провокатор и русскими – освещал Тото-мианца, Ст. Ст. Семенова (друга Тотомианца), Ходского, Котельникова, анархиста Гоходмана и так далее. В России чета Загорских пробыла недолго и вероятно вместе с Ратаевым (в 1902 году, может быть в 1903 году) перекочевала в Париж. Дальнейшая «карьера» Загорского еще не выяснена, в числе секретных сотрудников заграничной агентуры он не числится, но несомненно стоял в тесной связи с каким-нибудь учреждением русской полиции, вернее всего с Департаментом полиции, а может быть, ввиду несомненной энциклопедичности этого провокатора, и с полициями других государств. Супруги Загорские подлежат еще дальнейшему выяснению.

Землянский Иван Федорович, крестьянин Хвалынского уезда Адаевщинской волости села Масленщик (31 год). Привлекался в 1910 году при бакинском губернском жандармском управлении к дознанию о местной организации с.-p.; судом был оправдан.

17 августа 1915 года обратился при посредстве русской дипломатической миссии в Стокгольме с письмом к начальнику московского охранного отделения, в котором писал: «Будучи осведомлен о некоторых предполагающихся шагах центральных организаций революционеров с.-д. партий, находящихся за границей… предлагаю Вам сотрудничество в борьбе с ними».

Землянский был рекомендован Департаментом полиции заграничной агентуре, но, по свидетельству заведующего последней, соглашение сним не состоялось.

Золотаренко Александр Петрович, он же Александр Зиновьев – художник. Секретный сотрудник заграничной агентуры под кличками «Сенатор» и «Матисса», освещал с.-р. и В. Л. Бурцева.

Каминчан Гавриил Спиридонович, мещанин г. Кишинева. Состоял секретным сотрудником пермского губернского жандармского управления под кличкой «Инженер,» освещал партию с.-р. Был командирован полковником Комиссаровым в сентябре 1910 года в Швейцарию «в целях получения надлежащих связей на Урале». В январе 1911 года Каминчан был отозван в Россию, так как по выражению Департамента полиции «судебным трибуналом ему предъявлено обвинение в сношениях его в бытность в середине 1909 года в Чите с ротмистром Стахурским, какое обстоятельство действительно и имело место».

Каплун Борис Борисович, сын делопроизводителя канцелярии и туркмен иста некого генерал-губернатора, родился в 1882 году в Ташкенте.

Состоял студентом медицинского факультета Женевского университета, обратился в июле 1907 года в Департамент полиции с предложением услуг; назвал себя членом заграничной лиги России: с.-д. рабочей партии и секретарем по внешним сношениям женевской группы этой партии. «Таким образом, – писал Каплун, – дальше в моей возможности проникнуть во все организации в награду я прошу лишь постоянное место в полиции с окладом не менее 150 рублей в месяц». В другом письме Каплун предложил раскрыть заговор покушения на жизнь московского градоначальника и подробности «дела депутата Оэоля», но только «по получении 1000 рублей». В третьем письме Каплун соглашается уже на получение половины этой суммы, а в доказательство того, что он не шантажист, приложил явку на бланке бюро женевской с.-д. группы за подписью Нончева; адрес свой указывал: Geneve, rue de Carouge, 38, chez m-me Vogel, V-elle Bougaeff pour Boris.

Заведовавший заграничной агентурой Гартинг принял Каплуна в число секретных сотрудников под псевдонимом «Петров». Сообщения Каплуна были многочисленны, но бессодержательны; доносил он главным образом на анархистов, – братьев Керселидэе, Магалова, Бакрадэе и других; почти все его письма заканчивались просьбами о присылке денег. Скоро впрочем товарищи заподозрили Каплуна, и он, симулируя покушение на самоубийство, «прострелил себе легкое» (5 декабря 1907 года).

«Мне было необходимо, – писал Каплун по этому поводу Гартингу, – для укрепления положения; теперь все – с.-д. и прочие извиняются, молят, произносят тирады о моей честности…». Тем не менее Каплун поспешил уехать в Париж, а Гартинг не замедлил отправить его в Россию. 22 декабря Каплун, получив от жандармского офицера в пограничном пункте Вержболово железнодорожный билет и 20 рублей (в чем дал расписку), выбыл в Петербург.

Приметы Каплуна: выше среднего роста, шатен, небольшие светлые усики, остроконечная бородка.

Кенсицкий Вячеслав Александрович; окончил семь классов гимназии, затем служил в Варшавском магистрате. В революционной среде носил клички: «Метек», «Феликс» и «Ипполит».

В 1904 году в Варшаве была арестована группа лиц, принадлежащих к польской социалистической партии «Пролетариат»; в числе их находились: инженер Шанявский, Редин, Кенсицкий и другие. Сначала допросы велись в административном порядке в варшавском охранном отделении начальником его ротмистром Петерсоном. Из всех арестованных один только Кенсицкий сразу начал давать вполне откровенные показания с условием, что его вскоре освободят и он, выйдя на волю, будет оказывать услуги политическому розыску. На этих допросах Кенсицкий указал между прочим, где находится партийная типография, которая действительно и была затем там найдена полицией. Через семь дней дело об этой группе «пролетариатцев» было передано в губернское жандармское управление подполковнику Салматову (убит в 1906 году). На Кенсицкого охранное отделение возлагало большие надежды в смысле провокационной деятельности после выхода его из тюрьмы, – поэтому ротмистр Петерсон просил начальника жандармского управления генерала Черкасова сделать распоряжение, чтобы показаниями Кенсицкого пользовались только для комбинирования вопросов арестованным, но ни в коем случае не предъявляли этим последним написанных Кенсицким протоколов. По небрежности или благодаря недоброжелательному отношению к Петерсону Салматов протокол этот показал Шанявскому при его допросе; Шанявский после этого заявил всем, что Кенсицкий – предатель. Кенсицкий, оправдываясь, утверждал, что показанный Шанявскому протокол подложный. Партия «Пролетариат» не нашла достаточных данных для обвинения Кенсицкого, но все же исключила его из своих рядов.

По выходе из тюрьмы Кенсицкий в 1904–1905 годах оставался в Варшаве и состоял секретным сотрудником охранного отделения, но встречая явное к себе недоверие среди революционеров, не мог быть достаточно полезным политическому розыску и был отослан начальством за границу, сначала в Австрию и Италию, затем во Францию и Англию. За границей он получал жалование от 70 до 75 рублей в месяц, высылавшихся ему варшавским охранным отделением; начальнику этого отделения Кенсицкий писал подробнейшие донесения о своих наблюдениях в среде заграничной эмиграции. В первой половине 1905 года Петерсон рекомендовал Кенсицкого как секретного сотрудника Ратаеву, заведовавшему в то время политическим розыском в Западной Европе. В Париже под руководством Ратаева Кенсицкий освещал вначале деятельность главным образом анархистов, давая точные сведения о их поездках в Россию, затем выдавал членов п.-п.-с., а в конце перешел к с.-р. – максималистам; вообще, как гласит официальный отзыв, Кенсицкий «работал с пользой в заграничной агентуре». Кроме того, он имел большие связи среди французских анархистов и донес на некоторых из них французской полиции.

В 1908 году во время похорон Гершуни в Париже Кенсицкий был опознан известным Бакаем, который лично знал его как секретного сотрудника варшавского охранного отделения. После этого в Париже состоялся разбор дела Кенсицкого представителями различных партийных групп, а затем и группой парижских максималистов; и тот и другой суд признал Кенсицкого провокатором, причем максималисты выпустили подробное заявление об этом, к которому был приложен и портрет Кенсицкого. По сему поводу заведующий заграничной агентурой доносил Департаменту полиции, что «провал Кенсицкого чрезвычайно чувствителен для агентуры», и ходатайствовал о выдаче Кенсицкому пособия в 5000 франков ввиду намерения его уехать ради безопасности в Америку. В Америку Кенсицкий не уехал, а по сведениям заграничной агентуры летом 1910 года имел свидание с Бурцевым, предлагая ему очень интересные документы, за которые хотел получить 500 рублей. У Бурцева такой суммы не оказалось и сделка не состоялась.

Ковальская (см. первую часть). Вероятно настоящая фамилия ее Скарбетэ, а Ковальская – лишь кличка. Провокаторы часто пользовались фамилиями видных революционеров, воспользовалась и Скарбетз фамилией Ковальской – известной революционерки, больше 20 лет пробывшей в карийской каторжной тюрьме.

Коган Борис Вениаминович. С 1906 года состоял секретным сотрудником петроградского охранного отделения, освещал деятельность центрального комитета Российской с.-д. партии и военной организации при ц. к. В Петербурге подозревался в провокации, его дело разбиралось в Париже, но ничем не закончилось. В ноябре 1909 года передан в заграничную агентуру. Неоднократно в 1912 году и 1913 году командировался для освещения настроения судовых команд, ездил с этой целью в Испанию и Англию, в 1913 году был в Канаде. «Единственно, чего он опасался, – пишет Красильников 26 июля/8 августа 1913 года, – это встречи в Америке с людьми, его знающими; как известно, ему предъявлено обвинение и против него возбуждено дело, однако дело это осталось без всякой конечной санкции и гласного результата…». В 1916 году Коган переведен был в Стокгольм. Коган носил агентурную кличку «Генерал» и получал 500 франков в месяц.

Коган (он же Чекан) Николай; охранная кличка «Серж», командирован за границу как секретный сотрудник; заграничная агентура установила с ним сношение с 3 ноября 1912 года, получал жалование вначале 200 рублей в месяц, а с декабря 1912 года – 230 франков; осенью 1914 года жил в Париже по адресу: 66, rue Barrault и освещал социалистов-революционеров. Коган в 1916 году поступил волонтером во французскую армию. Приметы: высокого роста, брюнет, со шрамом от ожога на правой щеке.

Коган (он же Кан Аврум Перцов), уманский мещанин, родился в 1889 году, охранная кличка «Анастасьев». С июня 1910 года состоял сотрудником одесского жандармского управления, освещал социал-демократические организации; жалование получал 40 рублей в месяц. Летом 1911 года Коган выехал самовольно из Одессы в Германию. По возвращении принят на военную службу и зачислен в сентябре 1912 года в 45-й пехотный азовский полк. В 1916 году был в Америке и из Нью-Йорка предложил полковнику Заварзину свои услуги по освещению заграничных организаций; предложение было принято, он был зачислен в заграничную агентуру; ему писали по адресу: С.-А. С. Ш. Нью-Йорк, M-r Leo Lerner. 4 rade Priufind С 253, Centre street New York.

Козлов Яков Тимофеевич, крестьянин деревни Воронок Крупецкой волости Путивльского уезда Курской губернии, бежал с военной службы, украв у командира батареи, в которой служил, 200 рублей. Был арестован под фамилией Грачевского при типографии с.-p., обнаруженной в г. Глухове в 1907 году. Бежал из тюрьмы и снова был задержан 20 июля 1910 года в Белебее, где он жил под именем Антона Марченко; был присужден к ссылке на поселение; здесь в Красноярске «был «заагентурен» жандармским ротмистром Беликовым», в марте 1912 года скрылся из деревни Ян на Чуне.

10 июля того же года Департамент полиции уведомил заведовавшего заграничной агентурой о том, что в мае в Женеву выбыл секретный сотрудник енисейского губернского жандармского управления по партии с.-р. под кличкой «Уярский» – Яков Тимофеевич Козлов. По предложению того же Департамента в сентябре за Козловым, жившим уже в Париже, было установлено наблюдение с целью выяснения его положения в революционной среде, и может ли он приносить пользу делу политического розыска».

В это же время Козлов писал из-за границы в Красноярск жандармскому ротмистру Беликову, что «подготавливается цареубийство, и что он на днях виделся с Лазаревым и Фигнер, они скоро собираются в Россию, а относительно других лиц узнает по прибытии в Париж, куда уже взял явки прямо к центральному комитету – Аргунову, Натансону и Ракитникову». В октябре Козлов жил в Париже под фамилией Васильев в отеле «Медикаль», 36, на улице Фобург Сан-Жак; он требовал командирования в Париж Беликова, так как решил «никого другого до себя не допускать». В ноябре Департамент полиции поручил заграничной агентуре войти в сношение с Козловым; чиновник Литвин, которому было поручено это, доложил, что Козлов с ним не пожелал иметь дела и что он произвел на него впечатление ненормального человека: «У него какая-то дрожь, щелкает зубами, а ноги и руки так и ходят во все стороны, все время испуганно озирается как будто ожидая нападения». При свидании Литвина с «Уярским» 16 января 1913 года последний «опять был нервно настроен, держал себя вызывающе и резко». После этого заведующий агентурой сообщил Департаменту полиции, что рассчитывать на получение от «Уярского» в будущем полезных сведений, данных не придется и что лучше из-за границы его отозвать.

В октябре 1914 года Козлов, по сведениям Департамента полиции, жил в Швейцарии и пользовался для сношений с Россией адресом: М-г Kosloff, Villa Sonas Richelieu Wersofx, Suisse.

В 1917 году Козлов жил в Лионе (50, B-d de Brotteau) и принимал деятельное участие в местном эмигрантском комитете. При приезде в Париж по делам этого комитета летом 1917 года был разоблачен членами комиссии эмигрантов, разбиравших дела заграничной агентуры.

Приметы Козлова: рост два аршина б с четвертью вершка, худощавый, глаза темно-серые; волосы темно-русые, рыжеватые; лицо смуглое с легкими следами оспы.

Кокочинский Игнат Мошков родился в Лодзи в 1881 году. В 1898 году он поступил вольноопределяющимся на военную службу и с этого момента вошел в сношение с революционными организациями Лодзи, распространял нелегальную литературу среди солдат и офицеров и скоро занял выдающееся положение в Бунде. Партийная кличка его – «Павел». В августе 1906 года Кокочинский был отправлен делегатом на седьмой бундовский съезд, затем был назначен секретарем центрального бюро заграничной организации Бунда.

В 1910 году Кокочинский обратился письменно к начальнику заграничной агентуры Красильникову с предложением своих услуг. Предложение было принято, и с той поры Кокочинский с необычайным усердием осведомлял охранку о всем, что делается в заграничных партийных кругах. В списках секретных сотрудников записан под именем «Гретхен». От заграничной агентуры Кокочинский получал ежегодно от 12 до 15 тысяч франков; освещал деятельность «Бунда», польских социалистических партий, давал обстоятельные доклады о парижских социал-демократических газетах «Голос», «Начало», «Наше слово» и сообщал подробнейшие сведения о различных заграничных партийных деятелях. Сфера наблюдения «Гретхен» не ограничивалась одной Францией, но распространялась и на Швейцарию. «Гретхен» докладывал также о событиях и партийных делах в России и ездил со специальными поручениями заграничной агентуры в Польшу. Последние годы (1914–1917 годы) Кокочинский не принимал близкого участия в партийных делах, но несмотря на это продолжал по-прежнему осведомлять охранку о «Бунде», меньшевистских организациях, составе редакций и направлении газет «Голос», «Наше слово» и так далее. Многие интересующие охранку сведения Кокочинский получал от некоторых неосторожных товарищей, которые рассказывали Кокочинскому все, что знали о партийных делах, и порой о самых конспиративных. По ходатайству заведующего заграничной агентурой и по представлению министра внутренних дел Кокочинский освобожден военным министром от отбывания воинской повинности. На допросе Кокочинский сознался в том, что состоял секретным сотрудником заграничной агентуры.

Прилагаем здесь чрезвычайно интересный доклад Кокочинского Красильникову:

«Мои частые служебные поездки я до сих пор объявлял моим партийным товарищем и моей семье следующим: южно-американская импортная фирма передала все операции по покупке товаров в Европе управляющему одного из парижских экспортных домов. Не желая передать эти дела дому, в котором служит, последний решил все эти операции производить лично при моем посредстве. Поэтому по его поручению мне приходится часто ездить за товарами, особенно в Австрию за богемскими товарами (стекло, бусы, искусственные камни и прочее). Отсутствие же всякой обыкновенно связанной с этим переписки, документов, контактов и тому подобное и наконец конспиративность упомянутого управляющего, которого нигде и никогда не видели даже мои близкие товарищи и семья, я объясняю тем, что всю переписку ведет он; опасаясь же разоблачения его деятельности, идущей во вред интересам дома, в котором он служил, сам он избегает свиданий со мною вне его дома.

Это объяснение весьма искусственное как-нибудь до сих пор прикрывало мою деятельность. Но дальнейшее сохранение этого объяснения для блага службы и моей безопасности становится крайне опасным. Уже одно тщательное скрывание концов моих торговых сношений, дающих пропитание мне и моей семье, даже перед такими людьми, которые со мной всегда вполне откровенны, и даже перед семьями родственников вызывают удивление; и в отношениях с друзьями-товарищами создает нежелательную и опасную отчужденность. И если мне удается до сих пор скрывать мои сношения и истинный смысл моих поездок за этой мифической постройкой, лишенной осязательных оправдывающих данных, то это лишь благодаря тому безграничному доверию, которым я пользуюсь в среде знакомых и партийных товарищей.

Но явится малейшее подозрение, например, станут подозревать, что за границей имеется центральная провокация, – и сейчас по логике вещей внимание некоторых направится в мою сторону, а абсолютная невозможность указания существенных мотивов моих поездок как равно скрывание моих сношений может повести к фатальной катастрофе.