Текст книги "На тихой Сороти"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

И вдруг все преобразилось. Солнышко как-то сразу выкатилось из-за Лысой горы и осветило палату нестерпимо ярким светом. По моему одеялу запрыгали, переливаясь, оранжевые блики.

Я проскакала на одной ноге до окна и распахнула настежь обе створки. Теплынь-то, батюшки! На Тимофеевой горке радостно залилась какая-то голосистая птаха. За кладбищем закуковала вещая птица кукушка. Где-то совсем недалеко защелкал, зазвонил в хрустальные колокольца соловей-утешник. Мне так захотелось на улицу – прямо хоть плачь!.. Я бы, очевидно, и заплакала, кабы не Люська. Она подобралась к окну незаметно. Ее лохматая голова оказалась на уровне моего лица столь неожиданно, что я даже вскрикнула. Люська приложила палец к губам и в одно мгновенье оказалась в палате. Она шлепнулась на табуретку, сложила крестом на груди руки, закрыла глаза и замерла. Я ткнула ее под ребра:

Чего ты? Что стряслось?

Ой, погоди, Зин. Дай отдышаться. Я ж всю дорогу на рысях... Ой, такие новости!.. Такие! Клянись, что никому не скажешь!

Могила!

Не так.

Честное ленинское – никому!

Люська плотно закрыла дверь палаты и затараторила громким шепотом:

– Ночью пришли пограничники. Много. С собаками и пулеметом. Не веришь! Честное ленинское – пулемет. «Максим». И сидели они в школе тихо-тихо. Без огня, и даже собаки ихние ученые не лаяли. А потом к нам пришел командир пограничный с начальником милиции, и они с папкой моим совещались на кухне. Папка думал, я сплю, а я не спала. Подкралась да и подслушала. А папка меня поймал, взял да и запер в бабушкиной горнице на ключ. Бабка-то наша на богомолье куда-то ушла. Вот почему я не сразу прибежала...

В другое время я бы, конечно, отчитала Люську: хорошенькое дело – пионерка подслушивает! Но новости были такие, что Люськино поведение меня даже не возмутило. Наоборот, я ее укорила:

Что ж ты через окно не могла?

Умница! Да папка ставню снаружи закрыл на засов. Что он тебе, дурак, что ли?.. А то бы давно прибежала.

Ладно. Ближе к делу.

Ой, такое дело, такое дело!.. В общем, чуть свет все они ушли в лес. И милиция тоже. И Петя-футбо-лист, конечно. А знаешь, кто их повел? Угадай. Федька Погореловский, вот кто!

Он же чокнутый! Хорош проводник.

Зато он в лесу каждое дерево знает, каждую тропку...

Куда они, интересно, пошли?

Точно не знаю. Только слышала, что начальник все твердил про Змеиную гору.

Это где Захариха рыжики собирает?

Откуда я знаю, что она там собирает. Ну, я побежала. Мне же ботанику сегодня сдавать, а я ни в зуб ногой. Пойду подзубрю.

Люсь, что услышишь, сразу прибеги, ладно?

Ладно! – крикнула Люська уже за окном.

Я буквально изнывала в тревожном ожидании. Не отходила от окна до тех пор, пока тетя Паша не пригрозила отшлепать меня мокрой половой тряпкой. Пришлось лечь.

Около двенадцати со стороны Новоржевской дороги послышалась далекая стрельба. Сначала редкая, потом чаще. Залаял пулемет, и опять сухие винтовочные залпы: бах-бах-бах! И так около получаса. А потом стрельба прекратилась. На улице стало тихо, а в больнице, наоборот,– необычно шумно. В коридоре пронзительно кричала тетя Паша, на свой лад успокаивая больных. Кого-то громко и очень сердито отчитывал Наум Исаич, хлопали скрипучие больничные двери, истерично плакала какая-то женщина. И никто не хотел обедать, и никто не признавал святого «мертвого часа». Больные толпились в коридоре и на крыльце, шептались, переговаривались и даже перекликались, как в лесу:

Кум Семен!

Аюшки?

Как кумекаешь, что это могет быть? Ученье?

Не слышу, кум! Зепай шибче.

Да ты иди сюды!

– Кой ляд «сюды»? Костыль кто-то уволок...

Наум Исаич послал тетю Пашу на разведку. Та отсутствовала больше часа, а возвратившись, заблажила еще на крыльце:

– Голубчики, поймали! Слава богу, поймали. Видимо-невидимо. А наших много не то подранили, не то до смерти убили...

– Да кого хоть?

– Известное дело – милицию!..

Вот и все результаты разведки. Кого поймали? Сколько их? Кого не то подранили не то убили?.. Но, как ни странно, тети Пашино сообщение успокоило больных. Посудачив с четверть часа, все разошлись по палатам, и в больнице водворилась обычная тишина. И опять надо было ждать! Ну не досада ли? Вот уж недаром говорится: «Хуже нет докуки, чем ждать или догонять...» И Тоня не идет! Уж не пострадал ли в стычке Петя-футболист? Он такой – прятаться за чужие спины не станет. Тогда Тоне не до меня...

И вдруг истеричный вопль на всю больницу:

– Раненого привезли! – И опять загудел, зашумел, ходуном заходил скрипучий и звонкий больничный дом.

Ах какая досада – костыля нет! Разве тут улежишь? А... была не была! Я решила доскакать до крыльца на одной ноге.

Едва я встала на здоровую ногу, опираясь обеими руками о табуретку, как тут же снова шлепнулась на койку. От неожиданности. На пороге моей палаты внезапно, как привидение, возник Ленька Захаров!..

В рослом парне в ладно пригнанной пограничной форме я едва узнала своего одноклассника. А узнав, только и могла сказать:

Ленька!..

Ленька усмехнулся:

Он самый. Наше – вам.

Откуда ты взялся? Где пропадал?

Где был – там след. Где не был—там нет. Не прогонишь?

Сиди. Места не жалко...

Мамка-то моя – контра!

А ты при чем?

При том, что Захарихиным сыном считаюсь. А я ее ненавижу! – Ленькины карие глаза полыхнули злыми огоньками.

– Лень, нельзя так. Она ж тебе мать...

А ты почем знаешь? Может быть, я такой же Захаров, как ты Иванова. Скажи по-честному, я хоть каплю на нее похож?

Так и я же на свою маму нисколько не похожа.

Сравнила! Тебя мать бьет?

Что ты!

– Вот то-то! А Захариха меня маленького с утра до вечера лупила. Веревкой мокрой, сковородником. Чем попало... По три дня хлеба не давала. Закроет в темный чулан и уйдет из дому. Сиди ори, пока осипнешь. Родные матери так делают?

Все-таки она ж тебя вырастила...

Дура! Сам я вырос. Потому что двужильный. С пяти лет сам себя кормлю. И хватит об этом. Отрекаюсь. Вот в газету написал. – Ленька вытащил из кармана гимнастерки вчетверо сложенный листок.– Сегодня же отнесу.

Заявление было нескладным и запальчивым, но тем не менее я сразу поверила, что писалось оно от души. Ленька просил не считать его матерью арестованную гражданку Захарову, контрреволюционерку и врагиню советской власти. «А фамилию мне прошу дать другую: Леонид Пушкинский...»

Пока я читала, Ленька не спускал с моего лица настороженного, испытующего взгляда. Не смеюсь ли? Но мне было не до смеха.

Да... – Это все, что я могла сказать по поводу Ленькиного решительного заявления.

Думаешь, не примут? – Теперь Ленька глядел на меня с вызывающей усмешкой.

Откуда я знаю? Не петушись. Лучше с Анной Тимофеевной да начальником милиции посоветуйся.

А я с командиром погранзаставы советовался! – задиристо сказал Ленька. – Это тебе что? Не советчик? Он мой закадычный друг. Ясно?

Ясно-то ясно... А где ж ты все-таки был?

У пограничников. Вот это хлопцы! Понимаешь, я в Пскове не на тот поезд ненароком сел. Ну меня и сняли с буфера в погранзоне, как мерзлого цуцика.

Как же так? Ведь тебя ж искали!

А я пограничникам фамилию соврал. «Сидоров»– и все. Только недавно признался. Думал, думал да и признался. Пограничники такой народ, что все равно дознались бы.

Лень, только по-честному. Почему ты убежал?

А я всегда по-честному. Долго рассказывать. Как-нибудь в другой раз.

А ты покороче. Ну, Лень!..

Вот пристала. Струсил. Потому и удрал. Устраивает?

Я засмеялась.

– Ври больше. Струсил? Так я тебе и поверила.

Ленька пожал худыми плечами;

– Не хочешь – не верь. Пашки Суханина я испугался.

Где ж он тебя поймал? •

Да не он меня, а я его! К Захарихе он заявился. К ней и всегда-то мужики ходили самогонку лакать. А тут с осени повадились гости ночью приходить. Мужики какие-то ненашенские. И все «шу-шу-шу». А когда твою мамку подстрелили, я и стал кумекать, что к чему. Пожар вспомнил да как почту обстреляли. Раа просыпаюсь, слышу опять «шу-шу-шу...». Глядь – мать честная: Пашка Суханин за столом сидит. Мне б, дураку, промолчать, а я закричал Захарихе: «Так вот ты, контра, с кем водишься?!» Ну, понятное дело, меня с печи стащили за шкирятник. Захариха шипит: «Донесешь?» Я молчу, а Пашка посмеивается: «Жить хочет – не донесет». А Захариха: «Пикнешь – убью! Сонного топором зарублю!» А ты говоришь – мать... Ну я и удрал.

С минуту мы молчали. Я призадумалась, пытаясь по-честному оценить Ленькин поступок. Так и не нашла ему оправдания. Выходит, и в самом деле трус? Ну хоть бы был девчонкой, а то этакий верзила!.. Если бы все стали удирать, то... Павлик Морозов небось не удрал. Ни'отца, ни деда не испугался. Погиб, но не струсил. Совсем недавно кулаки убили пионера-героя. Теперь его вся страна знает. И я бы не. удрала.

Я укорила Леньку:

Эх ты! В милицию не мог сходить? Ведь знал же, знал, что Пашку ищут еще с пожара...

Побоялся, что Чижов не поверит. Не любил он меня. Я ж ему что ни день досаждал. В колонию он меня упечь грозился. Потому и не пошел к нему...

А почему ты Анне Тимофеевне не рассказал?

Э-э-э... Ничего ты не понимаешь. Ну и не жить бы ни ей, ни мне.

Никого она не боится! И у нее это самое... Шашка есть. Боевая.

Ленька насмешливо сощурился!

С тобой разговоры разговаривать – все равно что в ступе воду толочь. А мне некогда. Меня товарищ Пузанов ждет. У нас с ним дела особые. – Ленька заметно важничал. Одернул гимнастерку, поправил яркую бляху ремня и даже погляделся в маленькое карманное зеркальце. И чуб расчесал крошечной костяной расческой. Ну и ну!..

Ох ты и форсун! Ох и воображала...

– На том стоим. Мы ведь не кто-нибудь. Служивые. Кадровые.– Ленька звонко щелкнул каблуками щегольских сапог, круто, по-военному повернулся и исчез. И только тут я вспомнила, что забыла спросить про бандитов. Сколько их и кого они в облаве убили и ранили. Ну вот ворона-кума! Теперь опять жди, когда кто-нибудь придет.

Ждать пришлось недолго. На другой день мне сняли гипс и выписали домой с костылем. Пришла за мной не Тоня, а бабушка, опять приехавшая из деревни. Она-то мне все и рассказала.

Бандитов было всего пять. Шестая – Захариха-просвирня. А седьмой– рыжий Прокоп Козлов, неведомо как затесавшийся в шайку. Шел в монахи – попал в бандиты. В перестрелке у Змеиной горы был убит один молодой пограничник да легко ранен в руку Петя-футболист. Вот тебе и «видимо-невидимо». Ну и тетя Паша! Вот сочинительница. А Тонька наша теперь уж наверняка выскочит замуж. Петя-то герой.

Все жители района с нетерпением ждали суда над бандитами. Предугадывали приговор. Отец Аленки Чемодановой пытался утешать деда Козлова. Говорил, что Прокопа к расстрелу не приговорят, потому что он пристал к бандитской шайке единственно по своей серой несознательности. Дед Козлов сказал утешителю: «Отчепись, барин. Не бередь ты мою душу. Прокопа у меня нет. Помер Максим, и леший с ним. Дурную траву – с поля долой».

Следствие товарищ Пузанов держал в строжайшем секрете. Но все равно слухов в поселке было множество. А что – правда, что – выдумка, за то никто поручиться не мог. Ясно было только с Пашкой Суханиным и его сообщниками. Это враги открытые. Кулацкие сыновья, сбежавшие с высылки, чтобы свести счеты, с кем доведется. Душу потешить, а там – куда кривая вывезет. Прокоп Козлов тоже не представлял особой загадки. Подкулачник. А вот Захариха!.. Вряд ли только из-за водки она помогала суханинской шайке.

Старожилы поселка вспоминали, что первыми приютили Захариху сердобольные Надины тетки. Так оно и было в голодном двадцать втором году. А теперь барышни Прянишниковы только руками разводили: «Мы ж православные. Беженка безродная с младенцем на руках да к тому же вдова красноармейская. Вот и пригрели. И на место умершей просвирни-бобылки пристроили. Дело божье». Вот и всё. А прошлого Захарихи никто не знал. Из каких-то неведомых источников вдруг возник слух, что Захариха – не Захариха, а дочь разбогатевшего нездешнего живодера– Матрена Курносенкова и не красноармейская вдова, а, наоборот, ярая белогвардейка. И что Ленька не ее сын. Не иначе как Захариха где-нибудь украла младенца, чтобы легче было спрятаться на новом месте. Вот и разберись тут суд праведный...

Петя-футболист теперь ходил к нам каждый день как домой. Тонька сейчас же ему под раненый локоть самую мягкую подушку-думку подсунет, а потом уже глаз не сводит со своего суженого-ряженого. Совсем с панталыку сбилась. То пересолит, то недосолит. Бабушка на нее не сердится. Помалкивает. И к Пете она стала заметно ласковее. На третий день после ареста бандитов бабка моя спросила Петю, когда же их будут судить.

– Не скоро,– ответил Петя. – И не у нас. Ленинград их затребовал. Завтра отправка. Там размотают змеиный клубок.

Разумеется, об этом в тот же вечер от меня узнали мои друзья, и решили мы не прозевать отправку. Интересно поглядеть на Пашкину шайку-лейку. Враги – какие они?..

На другой день с самого утра наша компания дежурила у ворот тюрьмы. Люська наскакивала на меня: ; – Эх ты! Не могла у Пети спросить, когда будет отправка. Торчи тут теперь целый день. Жарко ж...

Я оправдывалась:

– Так ведь поезд-то в двенадцать! Другого нет.

Рассудительный Вовка Баранов возразил:

– А откуда ты знаешь, что их повезут пассажирским? Может быть, из Пскова специальный вагон подадут. Тюремный. С решетками, чтоб не убежали.

– Тоже верно.

Давайте пока в лапту сыграем,– предложила Надя. – У меня мячик с собой.

Не до мячика,– отмахнулся Вовка.

Мы уселись на обочине травянистой канавы как раз напротив железных глухих тюремных ворот. Все молчали, кроме Люськи. Та все еще меня пробирала за непростительное ротозейство. Дина не выдержала:

– Отвяжись ты от нее наконец! Куда нам торопиться? Экзамены позади. Мы теперь вольные казаки.

– Вон Ленька Захаров идет,– сказала Надя. – Он, наверное, знает...

Ленька важничал в своей пограничной одежде. Сказал с пренебрежительной усмешкой:

– Не вашего ума дело, мелочь пузатая.

Он уселся рядом с Вовкой, достал из кармана галифе пачку папирос «Сафо», распечатал и, явно кому-то подражая, постучал мундштуком папиросы о пачку. Прежде Ленька в открытую не курил. Разве где за углом или в школьной уборной. Люська съехидничала:.

– Новую жизнь начинаешь?

Ленька, не удостоив ее ответом, предложил папиросу Вовке.

Не балуюсь,– отрезал Вовка.

Леня, не кури,– тихо попросила Надя. – Это же вредно!

Пусть травится, обормот,– сердито сощурила глаза Дина.

Ленька обратился ко мне:

– Зин, закурим, что ли?

Я молча отвернулась. И Ленька не закурил.

– Где ж твои верные адъютанты? – спросил его Вовка Баранов.

Ленька беспечно махнул рукой:

– А ну их! – И вдруг во весь голос запел:

Погуляли, подурили —

До свиданья, девочки!

– Уезжаешь? – спросила его Люська.

Ага. В Псков. Учиться и работать там буду. Пограничники пристроили. Может, и до дела дойду.

Дойдешь, если милиция не остановит,– съязвила Люська. – Смотрите на него: деловой человек Леонид Захаров!

Шиш тебе,– ухмыльнулся Ленька.– Был Захаров да весь вышел. Я теперь Леонид Пушкинский! Ясно? Повторите, мадмуазель!

О, господи!

Уж лучше тогда Пушкин.

Хорош Пушкин – второгодник.

– И на третий, наверное, остался, атаман беглый

Ленька внимательно оглядел нас всех по очереди. Тихо сказал без улыбки:

Побить вас, что ли, на прощанье?.. Так ведь заплачете, бобики.– Он вытащил из кармана гимнастерки какую-то бумажку и потряс ею у Люськи перед носом:–Читай, коли грамотная!– Бумажка пошла по рукам. «Леонид Пушкинский решением педсовета Пушкиногорской НСШ переведен в шестой класс без экзаменов..;» Подпись директора. Печать. Все честь по чести.

Как же так?—пожала плечами Люська. – Ты ж всю зиму не учился!

По-твоему, я сидел на заставе и даром хлебал пограничные жирные щи?.. Учился. Да еще как! И в наряд ходил. В собачник. С собачатами работал. Ох и цуцики!.. Век бы не расстался. Махонькие. Скулят. Посажу за пазуху двоих, а то троих—пригреются, сопят, как ребятишки все равно. Как возьмут на действительную– попрошусь в школу собаководов.

Лень, расскажи про заставу!

Но послушать Леньку не удалось. Откуда-то вынырнул Васька Мальков. Как всегда, озабоченный, рыжий чуб потный, веснушки блестят, как маслом смазанные.

– Вы что здесь делаете? – строго сощурил он зеленые глаза. – Почему не на площадке? Для кого я ее устроил? Пионерскими делами пренебрегать? Бездельничать?

– Нужна нам твоя площадка, как рыбе зонтик! – запальчиво выкрикнула Люська.

Васька ощетинился:

Что ты сказала?!

А то и сказала. Мухи там с тоски дохнут.

Правильно,– поддержала ее Дина. – Когда мы с Зиной «Овода» читали, так изревелись. А ты как тетерев: «бу! бу! бу!» – никакого впечатления.

Согласен. «Овода» надо читать не вслух. Вот сегодня «Чапаева» будем читать...

Читали! По три раза. У Зинки есть.

Можно и другое придумать...

Ты придумаешь! Опять заставишь Юрку Белкина про покойников да убийц рассказывать» Надя вон боится ночью спать одна,– укорила я Ваську. -

Да я-то при чем? Это ж Конан-Дойль!

А нам-то что?

Не хотим. В лагерь хотим!

До лагеря еще десять дней. Что ж, так и будете бить баклуши?

– Так и будем.

Кончилось тем, что Васька уселся рядом с Ленькой и тоже стал ожидать отправки бандитов. Подошли Ленькины адъютанты. Потом три старушки. Приковылял сторож Ефремыч. Приплелся Федька Погореловский. А к двенадцати часам у тюремных ворот стояла уже целая толпа. Васька возмущался:

– Вот что делает сарафанное радио!

Было очень досадно, что бандиты походили на обыкновенных людей. В особенности Пашка Суханин —рослый, сероглазый, кудрявый.

Это про него Динка сказала:

– Какой красивый!..

Динку чуть не побили. '

– «Красивый!» – передразнила Люська. – Разве враг может быть красивым?

Пашка держался с достоинством. Казалось, он кого-то высматривал в толпе народа. И не было в Пашкином пристальном взгляде ни лютой злобы, ни ненависти– одна почти нечеловеческая тоска. (Вот чудо-то! Мне вдруг стало его жалко.) Он молча поклонился на три стороны и покорно уселся в телегу, спина в спину с Захарихой.

Прокоп Козлов держал себя как юродивый на церковной паперти. Плакал и непрерывно кланялся:

– Прости, народ православный! Каюсь, братцы! Каюсь, сестрицы! Прости, родимый тятенька!

Но Прокопова тятеньки в числе зрителей не было. Не пришел дед Козлов проститься с сыном. Выдержал характер. Захариха сидела как сыч, втянув голову в плечи и вперив горящий взгляд в одну точку, кусала губы. Кто-то из женщин в толпе громко охнул:

Лихо-тошно! Как глядит-то. Волчица! Право слово – волчица лютая...

Молчит, змея подколодная!

Ззхариха точно этого и ждала. Она вдруг увидела Леньку и закричала, захлебываясь слюной:

– Пр-р-род-линаю! Отрекаюсь! Гаденыш, нет у тебя матери! Подохнешь подзаборником...

– Замолчи! – крикнул ей Петя-футболист.

Захариха не унималась. Вдруг начала безобразно ругаться. Пашка-атаман, качнувшись вперед, рывком откинулся назад, ударил Захариху спиной так, что она едва не перелетела через грядку телеги. В толпе засмеялись.

Большая и нескладная, видимо пожарная, телега, густо окруженная конвоем, тронулась. И пока не скрылась за поворотом улицы, люди молчали, как на похоронах. А потом вдруг все разом заговорили:

Пашка-то, гляди-ка, все Нюшку выглядывал. Дитенок у нее от Пашки. Жалко.

Кого? Пашку? Нашел кого жалеть! А если б он агрономшу насмерть застрелил? Ейные детки котята тебе, что ли?

А кабы не взяли его – одному только богу ведомо, чтоб еще натворил этот волк.

По крайней мере заживем теперь тихохонько-смирнехонько...

Нет уж, дед, нам смирнехонько ни к чему! Мы заживем так, что всем врагам будет тошно!

Толпа таяла медленно. Мы ушли от ворот тюрьмы в числе последних. Дома моя бабка приглашала деда Козлова в церковь:

– Пойдем, сваток, помолимся за Прокопия твоего да за Пашу. Авось господь смягчит их заблудшие души да и тебе малость полегчает...

Я уже успела позабыть, что сама чуть не пожалела Пашку-бандита, а потому напала на свою бабку:

– Хоть бы вслух-то не решала свои поповские дела! Нарочно ты меня дразнишь, что ли? Вот придумала тоже: за бандитов молиться! Ты еще за Захариху помолись...

На другой день уехал из поселка Леонид Пушкинский, бывший атаман поселковой шантрапы Ленька Захаров. Мне не пришлось его проводить из-за Тониной рассеянности. Она не заметила, что я читаю в спальне, и, уйдя из дому, закрыла дверь на замок.

Так я и не попала к отходу Ленькиногр поезда. Было очень досадно. Казалось, Ленька обидится на меня. Но волновалась я зря. В большой толпе провожающих Ленька даже и не заметил, что меня нет на платформе. Так мне Надя сказала. Не заметил так не заметил. Ленька теперь стоит на правильной дороге, и мне волноваться за него нечего.

Взвейтесь кострами,

Синие ночи!

Жили мы в низком деревянном здании школы на Самом крутояре старинного городища Воронин. Места на всех не хватило. Старшие мальчики спали в подаренных пограничниками палатках, на берегу реки.

Петляя по безбрежной равнине, как светло-голубая лента, блестела на солнце ласковая Сороть. У самой воды стояла высокая тонкая мачта, предназначенная для подъема и спуска лагерного флага.

Мы теперь на все лето были хозяевами великолепного Тригорского парка, имения друзей Пушкина Осиповых-Вульфов. Нам разрешалось гулять и бегать по тенистым дубовым аллеям и неведомым дорожкам, валяться на некошеной траве, плясать на солнечной поляне под дубом уединенным, сидеть на скамье Онегина над Соротью и прятаться под знаменитой елью-шатром. Мы имели право собирать в парке землянику, цветы, грибы и орехи, но боже упаси что-либо вытоптать или поломать! Предупреждение было излишним,– мы так любили нашего Пушкина, что берегли в заповеднике каждую веточку.

Как-то мальчишка из младшего отряда разорил гнездо какой-то пичужки и был застигнут на месте преступления. «Судил» его свой отряд, а все остальные присутствовали в качестве зрителей. Одна малышка– матрешка-синеглазка, нос луковкой, мышиные косички врозь, гневно спросила разорителя птичьих гнезд: «Разве ты не знаешь, что из яичек выводятся птенчики? Они злых червяков кушают и поют, поют...»

Дело разобрали в течение пяти минут. Результат был неожиданным и очень смешным. Девятилетний карапуз, толстощекий, строгоглазый, серьезный, ударив себя крепким кулачком по смуглому животу, объявил «приговор»: «Мы решили этого несчастного пти-це-еда утопить в Сороти!»

Пожалуй, во все времена тихая Сороть не слыхала такого неистового хохота. Стоголосое эхо металось по речной долине, сотрясая предвечерний воздух. Наверняка издали можно было подумать: уж не русалки ли это с лешими собрались у берега на колдовской шабаш? Разумеется, бедному «птицееду» было не до смеха. Он ревел в три ручья. Зато больше ни одно гнездо не пострадало.

В лагере жилось весело и привольно. С нами опять была наша Катя, великая выдумщица на всякие интересные дела и развлечения. У нас были библиотека-передвижка, настольные игры, гамаки, волейбольная сетка, мячи и собственный шумовой оркестр. Вечерами на берегу Сороти мы задавали такие концерты, что окрестные колхозники приходили к нам, как в клуб. А в воскресные дни приезжали родители с бабушками и тетями, и в лагере становилось шумно и многолюдно, как на ярмарке.

Озабоченный младший вожатый Васька Мальков метался как угорелый: боялся в толчее потерять кого-либо из малышей.

В первое же воскресенье пришла Тоня и испортила мне настроение на несколько дней. Была она не такая, как всегда: грустная, чем-то озабоченная.

– А у вас тут не соскучишься,– сказала равнодушно. – Отойдем-ка в сторонку – поговорить надо.

Привыкшая ко всяким неприятностям и неожиданностям, я встревожилась. Мы забрались в самую пустынную аллею парка и уселись на ромашковый душистый ковер. Со слезами Тоня объявила мне о своем замужестве. Она жалела маму, за которой «надо следить, как за ребенком», жалела маленького Вадьку, бабушку, на плечи которой теперь свалятся все заботы. А главное, Тоню страшила будущая жизнь в большой суровой семье мужа. Ужасно она меня расстроила и ушла, пообещав в следующий выходной прийти с мужем.

– Пошел он к лешему! – вырвалось у меня. На том мы и расстались.

Анна Тимофеевна и Катя лагерное хозяйство вели очень экономно. У нас не было ни одной уборщицы – все делали сами. На кухне пыхтела и злилась единственная повариха – бывшая больничная санитарка тетя Паша, которую за сварливый характер мы сразу же прозвали «сватьей бабой Бабарихой». Добровольных помощников у Бабарихи было хоть отбавляй, но потрафляла ей только одна Надя Прянишникова, природная стряпуха и чистюля. Надя могла часами не отходить от раскаленной плиты и умела варить такой борщ, что все требовали добавки.

...Теплый, тихий вечер незаметно опускается над Соротью. Сладко и терпко пахнет свежескошенным сеном, цветущей викой, медвяной росой. На берегу ярко пылает большой бездымный костер, искры, как яркие звездочки, брызгают в небо цвета темно-синего бархата. В большом черном чугуне булькает уха из рыбешек собственного улова. Аппетитный запах щекочет ноздри. В ожидании ужина мы сидим вокруг костра и глотаем слюнки. Наиболее нетерпеливые стучат ложками в алюминиевые миски. Этими же ложками обороняемся от надоедливых комаров. Отведав рыбачьей ухи, пересоленной, горьковатой от дыма и перца, мы, как дикари, пляшем вокруг костра и поем– кто кого перекричит:

Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка – Пионеров идеал-ал-ал!..

А утром рано поют над Соротью звонкие горны:

Вставай, поднимайся, рабочий народ!..

В одних трусиках, босиком по росистой траве-мураве, с крутояра кувырком и – бултых в речку.

Люська Перовская, раздувая румяные щеки, с напарником трубит «к подъему флага». Васька Мальков озабоченно выравнивает линейку малышей. А вот и Катя в белоснежной блузке. Ласковый утренний ветерок теребит Катины кудряшки, играет узкими концами ее пламенеющего галстука.

– Пионеры дружины имени Александра Сергеевича Пушкина, к подъему флага смирно!

Мы шли под грохот

барабана,

Мы смерти смотрели

в лицо.

А ну-ка, ребята, новую!

И радость никак не запрятать,

Когда барабанщики бьют:

За нами идут октябрята,

Картавые песни поют.

Отважные, картавые,

Идут звеня.

Страна встает со славою

Навстречу дня!