Текст книги "На тихой Сороти"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Гражданы, ступайте с богом. Тут ить не посиделки. Дело сурьезное. Из обреза... Господи ж ты боже мой! Как все равно по медведю... Профессора вытребовали из Ленинграду да следователя. На ероплане профессор прилетит завтра, надо быть...

Где же тут у нас аэроплан сядет? – усомнилась Эмма. – Кругом горы...

А молодежь-то для чего? – возразил дед. – За ночь утрамбуют снег на футбольном поле – садись как все равно на стол. Антонина, ты чего это так слютилась? Чай, выдюжит. Бабочка молодая. Бог даст оклемается.

Дед говорил торопливо, понизив голос и косясь на двери приемного покоя. Должно быть, получил задание выпроводить из больницы посторонних без лишних разговоров, но не удержался

Карие ласковые и необыкновенно молодые глаза старика уставились на Вадьку.

– Ты чего ж это так набычился, коток мой серенький? Голосить удумал? Брось! Не мужицкое это занятие. Пойдем-кось, душонок, ко мне в гости. Яецек пецоных да бабашек гороховых отведаешь. Фонарик засветим, лошадушек поить будем. А там жеребеночек Михрютка. Экий забавник. Ты, Антонина, не сумлевайся – в целости и сохранности мальца домой доставлю.

Тоня ничего не слышала и стояла, как каменная. А Вадька доверчиво взял деда за руку.

– Тоня, я похрял,– басом доложил он.

Тоня как не слышит – ноль внимания. И даже уличное словцо «похрял» ее не возмутило. Ни до чего ей сейчас.

Да и мне ни до чего. Даже такое чудо, как предстоящий прилет самолета, не вызывает в моей душе никаких переживаний. Если бы самолет опустился в поселке не по такому печальному случаю, тогда другое дело. А тут какая же радость, если мать при смерти. И все-таки интересно: так-таки и сядет на поселковом футбольном поле настоящий самолет?! Что-то не верится.

Все ушли из больницы, кроме бабушки и Тони. Анна Тимофеевна ночевала у нас.

Ночью меня мучили страшные сны. Безликие, безносые, волосатые черти гнались за мною по глубокому снегу и стреляли мне в спину страшными пулями – жаканами. Я кричала и просыпалась. Шаркая Тониными стоптанными шлепанцами, подходила Анна Тимофеевна и клала мне на лоб прохладную ладонь. Советовала повернуться на правый бок. Она, кажется, так всю ночь и не ложилась. Из соседней комнаты через неплотно закрытую дверь брезжил слабый свет маленькой керосиновой лампы и тянуло папиросным дымком. Вот те раз – а я и не знала, что Анна Тимофеевна курит.

Я не слышала, когда ушла Анна Тимофеевна. Разбудила меня Стеша. Гешка-толстяк сладко посапывал на Тониной постели.

Стеша сказала:

– Я тебе хлеба с маслом с собой приготовил, Чай не ставил, не знаю, где у Тоньки сахар. А у меня нету. Не умрешь и без чаю, а к обеду что-нибудь сварю.

– Маме лучше?

Стеша не ответила, как и не слышала. Уже в школе я от Анны Тимофеевны узнала, что ночью мама пришла в себя и опять впала в тяжелое забытье. Бандиты прострелили ей легкое, пуля там где-то застряла. Раненая захлебывалась кровью. Вторая пуля раздробила ключицу и вышла в лопатку. Наум Исаич не решился на операцию, ведь он не хирург, а молодой хирург Киселев тоже не решился, не веря в благополучный исход. Надежда была только на ленинградского профессора.

Обычно зимой первые два урока в школе были устными, потому что при свете керосиновых ламп в классе было полутемно. Но на сей раз с самого утра Анна Тимофеевна засадила класс за самостоятельную работу по русскому. Горели сразу три лампы: две по стенам, третья – на учительском столе, и все равно света было недостаточно, в особенности на «Камчатке». Но никто не жаловался – в классе было необычно тихо.

Анна Тимофеевна, погруженная в невеселые думы, крупными шагами ходила от двери к окну и обратно.

Мои одноклассники старательно скрипели перьями, украдкой поглядывая на меня. А у меня работа не клеилась. Сделала сразу три ошибки: написала «ровестник», «лесница» и в слове «коридор» поставила лишнюю букву «р». Испортила новую тетрадь. Стирать нельзя. Вот и влепит Анна Тимофеевна «неуд». Получу первый «неуд» в своей жизни. Ну и пусть. «Неуд» можно исправить, а вот если мать не выживет... Как быть без нее?.. Тоня малограмотная, бабушка старенькая. А больше у нас никого нет... Да и кто же может заменить мать?.. А мне-то казалось, что я к ней равнодушна!.. Господи! Сделай так, чтобы она поправилась! Какой «господь»? Ведь я безбожница!

Как медленно светает! – тоскливо уронила Анна Тимофеевна, остановившись у окна, и я вздрогнула: прилетит или нет?.. В конце урока учительница подула на замерзшее стекло и озабоченно сказала:

Кажется, собирается метель... – Все ребята, как по команде, повернули головы в мою сторону.

На перемене я выбежала на крыльцо. Ветер посвистывал в школьном проулке, раскачивал старые тополя, гнал по земле сухую белую поземку. Но метели пока не было. Зато мороз давал себя знать. Продрогшая, я вернулась в хорошо натопленный класс.

Ребята завтракали. Надя угощала меня картофельными оладьями, Люська настойчиво предлагала половину яйца, а Динка совала в руки плоскую бутылку с молоком. Но есть мне не хотелось. Ленька Захаров сидел неподвижно, с непроницаемым лицом.

Анна Тимофеевна не ушла, как обычно, в учительскую – читала газету.

Вдруг за окнами послышался слабый рокот мотора.

– Аэроплан!—взвизгнула Люська Перовская.

Весь класс высыпал в коридор. Захлопали двери. У вешалки образовалась куча мала. Одноногий инвалид-гардеробщик стучал костылем об пол и сердито ругался, но его не слушали, срывая одежонку с крючьев.

Маленький самолет, урча, кружил над поселком, едва не задевая лыжами печные трубы. Вверх, вниз, круг, еще круг: летчик либо не мог разглядеть посадочной площадки, либо не решался сесть,

А на краю футбольного поля большой буквой «Т» горели бездымные костры, ветер пригоршнями расшвыривал искры.

У волейбольного столба рвался с привязи нетерпеливый Мальчик, запряженный в исполкомовские выездные сани,– выламывался в оглоблях, пытаясь скинуть с бархатней спины серую попону. Наверное, путался гула мотора. Его успокаивал дед Козлов, вырядившийся в овчинный тулуп до самых пят.

Комсомольцы из «Красного швейника» и старшеклассники, вооруженные деревянными лопатами, оцепили дорогу со стороны Тимофеевой горки и никого не пропускали на самодельный аэродром. Мальчишки полезли в обход по снежной целине, через кладбище.

На Тимофееву горку собралась не только вся наша школа,– поглазеть на самолет вблизи сбежался и стар и млад. Зрители кричали, свистели и махали шапками. Но летчик, наверное, не видел и все кружил над заснеженными притихшими холмами, оставляя позади самолета сизоватый кудрявый след отработанного газа.

– Эй, ми-лай, са-дись! – глядя в небо, разорялся монастырский сторож Ефремыч. – Пошто кобенишься? Эй, слу-хай, сю-ды!

Самолет замер – повис над футбольным полем, потом вдруг резко нырнул головой вниз и пошел на посадку. Взметнулся над полем белый фонтан и, рассыпаясь на снежные струи, медленно стал оседать. Зрители прорвали комсомольский заслон и плотной толпой окружили маленькую полузасыпанную снежной пылью машину. Из передней, кабины ловко выбрался молодой летчик, в очках-консервах и мохнатых сапогах. Из второй комсомольцы бережно извлекли пассажира в тулупе, сшитом на великана. А когда сняли тулуп, профессор оказался аккуратным маленьким старичком с серебряной бородкой-лопаткой. Был он в старомодном пальто с рыжим воротником-шалью, в островерхой меховой шапочке и в белых, обшитых кожей валенках. Ученый церемонно поклонился толпе, зачем-то понюхал воздух и, приняв от летчика пузатый кожаный саквояжик, без промедления укатил в больницу на исполкомовских санях.

Самолет сразу же улетел к вящему неудовольствию мальчишек, мечтавших свести знакомство с летчиком. Но тому, видимо, было не до них. Ветер крепчал, капризная псковская погода могла измениться в любую минуту.

Операция прошла благополучно. Об этом мне и Стеше сказал секретарь райкома Соловьев. Федор Федотович зашел к нам домой прямо из больницы вместе с Анной Тимофеевной. В присутствии хмурого, всегда озабоченного Соловьева я становилась тише воды, ниже травы. Федор Федотович походил на военного в своей неизменной тужурке цвета хаки, брюках-галифе и русских сапогах из грубой кожи. Высокий, подтянутый, цепкоглазый, с плотно сжатыми губами, он почти никогда не улыбался и внешне был неприветлив. В районе побаивались первого секретаря, обыватели осторожно чесали языки: «Не подступишься! Кремень – не человек». На что Тоня не без ехидства возражала: «Сядьте на его место. Небось день и ночь будете зубоскалить да краковяк отплясывать...»

У моей мамы секретарь райкома берет толстенные книги из ее агробиблиотеки и добросовестно их конспектирует. Ругается в адрес ученых-мудрецов, возмущается обилием иностранных, не переведенных на русский язык слов, не все понимает, а не отступается. Упорный. Иногда они с матерью просиживали над книгами до глубокой ночи, спорили и даже ссорились.

Тоня спросонья бубнила себе под нос: «Все еще сидят, анчутки полуночные. Керосину не напастись...» Федор Федотович в этот раз был необычно весел. – Ну, ребята,– сказал он,– мама ваша будет жить! – Он мимоходом ущипнул Вадьку за тугую щеку.– Растешь, бутуз? – И дружески, подмигнул мне: – Как, Цицерониха, Первого мая будем выступать?

Вместе с нами и Анной Тимофеевной секретарь напился чаю со Стешиными ватрушками, жесткими, как подошвы.

– Ох, кутний зуб сломал о твою стряпню,– шутливо сказал он Стеше.

Уходя, секретарь сказал Анне Тимофеевне:

– Во всем полагаюсь на вас. Дровишки и все прочее, сами понимаете... – Он долго глядел на меня, не мигая, точно мысли мои изучал, потом усмехнулся: – Ничего. Перемелется – мука будет. А бандитов мы поймаем! Непременно поймаем. Довольно этим волкам рыскать по нашим лесам.

В кухню с шумом ворвалась сияющая рыжая Эмма. От порога закричала:

– Наум велел сказать! Наум велел... – Увидев секретаря, осеклась, да так и .не договорила, что наказывал передать нам ее муж —доктор.

Две недели после операции мама была между жизнью и смертью. От большой кровопотери часто теряла сознание, бредила. Больную держали на уколах, возле нее круглосуточно дежурила сестра. А бабушку ни уговорами, ни силой так и не смогли выдворить из палаты. Она почти не спала, но держалась как железная, и, по признанию самого Наума Исаича, лучшей сиделки и не требовалось.

Срочно нужно было сделать переливание крови – возместить кровопотерю. Потребовались доноры. Кровь дали Тоня и Петя-футболист. Предлагали Валентин-агроном и Ходя, но их кровь не подходила по группе. И у Кати-вожатой не взяли, потому что добровольных доноров оказалось гораздо больше, чем требовалось. В кабинет к Науму Исаичу стояла очередь комсомольцев. Моя бабушка плакала от благодарности. Дело пошло на поправку. Больная пришла в себя и попросила есть. Бабушка от радости упала в обморок, и ее на дежурстве сменила Тоня. Теперь они дежурили по очереди, а иногда оставляли мать на попечение Анны Тимофеевны или жены Федора Федотовича.

Бабка моя воспрянула духом. Отслужила благодарственный молебен за исцеление болящей и из-за этого поссорилась со мной.

Сразу после Нового года из поселка исчез Ленька Захаров. Сбежал, а в ящике своего школьного стола я обнаружила сапожную коробку, перевязанную бечевкой. На коробке – Ленькины каракули: «Это Васька. Мне его некуда деть. Потому как выпустить – околеет. Отдай его Вадьке. Он ручной. А трескает все, что ни дашь».

Делать нечего: в субботу взяла я полусонного ежика домой и, не желая объясняться с Тоней без соответствующей подготовки, потихоньку выпустила его в спальне под мамину кровать, положив туда большую картофелину и кусок хлеба.

Утром рано на ежа напоролась босой ногой Тоня. Как она закричала!

– Кто принес в дом эту противную колючку? Сейчас же выбросьте вон!

Проснулся Вадька, увидел ежика – заревел благим матом:

– Не надо вон! Там снег...

Бабушка сказала:

Пусть живет заместо кота. Вон сколько мышей под печкой развелось. Что он нас объест, что ли?

Не в том дело, что объест,– возразила Тоня. – На лешего мне лишняя грязь?

Ежи – они чистоплотные,– уговаривала бабка.. Но Тоня не сдавалась:

Нормальные ежи зимой спят, а этот...

Что тебе еж – медведь, что ли?

Пока спорили, ежик выбежал из-под кровати и, как кот, растянулся гармошкой посереди комнаты. И на брюшке у него оказались не колючки, а мягкая рыжеватая шерстка.

Васька, Васька, Васька! – позвала я и почесала карандашом ежиное брюшко.

Ой, Васька смеется! – взвизгнул Вадька. А ежик и в самом деле морщил черный курносый нос, точно улыбался.

Так и остался Васька-ежович в нашем доме полноправным жильцом. Днем спал под кроватью, ночью ходил по всей квартире: топ! топ! топ! Тоня, просыпаясь, ворчала: «Скотина, топает как слон!» Но терпела: ежик ловил мышей не хуже кота. Совсем затихли мыши под теплой печкой.

Иногда ежик и днем прогуливался. Нацепит на колючки обрывок газеты и ходит, как под зонтиком,– забавник!

Глядя на ежика, я часто думала о Леньке. Куда подевался? Куда подался в такой мороз в своем драном пальтишке и дырявых валенках-обносках?.. В поселке на этот счет говорили, что Ленька ушел в бепризорники, укатил зимовать в теплые края и что в таком случае из него вырастет махровый бандит. А зачем было Леньке убегать в беспризорники, если он и дома отлично беспризорничал? Мне не хотелось верить в Ленькино бандитское будущее. В его озорстве не было бессмысленной злобы и жестокости. Он никогда не нападал первым, не задирал малых и слабых, а если с кем и дрался, то на равных. Сады и огороды в поселке он опустошал не подряд, а с выбором: у попа, дьякона, сытых обывателей. Зато ни одно яблоко ни он, ни его адъютанты не сорвали в маленьком саду Надиных теток, у какой-нибудь вдовы или одинокой старушки. Однако эта благородная черта Ленькиного характера мало кем замечалась. Ленька ходил по поселку грязный, оборванный, голодный, дерзкий и независимый. К тому же он был постоянным второгодником и сыном Захарихи. Этого было более чем достаточно для стойкого определения Ленькиной репутации: хулиган, босяк, мазурик. Поэтому об исчезновении Леньки жалели немногие. Разве что его осиротевшие адъютанты, Анна Тимофеевна да я. Вот уж не думала не гадала, что буду так о Леньке тревожиться. Ведь пока он был здесь, я его почти не замечала, злилась, когда он мне мешал на уроках или брал без спросу мои тетради, оставляя на полях следы грязных пальцев. А теперь я сидела на своей «Камчатке» в полном одиночестве, и мне очень не хватало моего беспокойного соседа. Он мне даже во сне снился. Приснилось, что Леньку в лесу убили бандиты, которые ранили мою мать. А что, если это и в самом деле так?.. Ведь они на все способны. Своей тревогой я поделилась с друзьями. Меня подняли на смех. Первая, конечно, Люська: «Какой совслужащий или активист-селькор! Нужен он бандитам, как петуху тросточка». Остальные ее поддержали: «Зачем бы Леньке сейчас в лес идти? Что он там в снегу забыл?» «Так-таки и сидят бандиты в лесу на морозе. Держи карман шире...» Так где же он?!

Дельную мысль высказала Катя Соловьева. А не подался ли Ленька на Кузбасс, вслед за нашими комсомольцами? Целый отряд добровольцев – двадцать человек из района уехали перестраивать угольный бассейн. А командиром Михаил Михайлович, секретарь молодежный. На два года уехали.

Что ж? Могло быть и так. Леньке уже почти пятнадцать лет.– Не очень-то ему интересно сидеть в пятом классе. Мог и махнуть на Кузбасс. Но как же он доберется в своей одежонке? Ведь замерзнет где-нибудь на поездном буфере...

Катя дала Михаилу Михайловичу телеграмму по оставленному им адресу. Шли дни, но ответа почему-то не было. Может быть, наших комсомольцев перебросили на какую-нибудь другую стройку и Михаил Михайлович не получил телеграммы?..

Мысль навестить Захариху не очень-то пришлась по душе моим друзьям. Люська сморщила нос:

– А ну ее в болото!

Динка тоже состроила недовольную гримасу. Но меня поддержали Надя и Вовка Баранов.

Вдруг Захариха что-либо знает о Леньке? Может быть, он ей написал?

К Захарихе, чтобы наверняка застать ее дома, мы отправились в девять вечера. В подслеповатых оконцах ее развалюшки не было света, и мы было решили, что хозяйки нет дома. Но Люська, проваливаясь по пояс в сугроб, пробралась к самому окну и, прислушавшись, решительно махнула рукой:

– Дома!

Все пятеро мы поднялись на скрипучее крыльцо и тоже прислушались. В доме громко спорили два голоса: женский и мужской. Захариха с кем-то ссорилась.

Дверь в сенцы была изнутри на запоре. Вовка Баранов постучался. Голоса сразу смолкли. Захариха не спешила открывать. Постучалась я. Потом очень громко Люська. И только тогда послышались тяжелые шаги и Захарихин голос:

– Ну чего, чего ошалеваете? Чего ломитесь, оглашенные?

Заскрипел засов. Увидев нас, Захариха осклабилась:

– Детушки? А я думала, ктой-то это так грохает.

Ну, проходите, коли, в избу.

В избе никого не было. Захарихин собеседник исчез. Но все свидетельствовало о том, что он только что здесь был. На столе, на обшарпанной клеенке, стояли два граненых стакана, две миски с недоеденной кашей. Лежали две ложки и два надкушенных огурца. Под столом пряталась недопитая бутылка. На табуретке были брошены . мужские шерстяные рукавицы.

Грязно живет просвирня. Пол как в керосиновой лавке. По закопченным стенам снуют тараканы. За серой ситцевой занавеской – деревянная кровать с тряпьем вместо постели. От немытой квашни разит прокисшим тестом – хоть нос затыкай. Окна изнутри для чего-то плотно занавешены домоткаными половиками.

– Дует горазд. Тепло сберегаю. Кто ж мне, бедной сироте, дров-то припасет. На своем горбу волочу из лесу...

О пропавшем сыне Захариха ничего не знала. ' Ушел будто бы в школу и не вернулся. Вторую неделю в бегах, а где – ищи ветра в поле.

– И ничего накануне не говорил? – спросила я. —

Не намекал?

– Ни словечушка. Как будто и не матерь я ему, прохвосту постылому.

Захариха сложила сильные руки на заскорузлом переднике. Моргала тяжелыми веками, всхлипывала без слез. И мне не было ее жаль.

Надя спросила:

– А не к родственникам он уехал?

Какие родственники? – возразила Захариха. – Нет у меня никого. Одна на свете, как перст. Деньги, змей, уволок. Тридцатку...

Наплевать на вашу тридцатку!—ляпнула Люська.

Захариха рассердилась:

– Ясное дело, тебе наплевать. Твой тятька каждый месяц жалованье огребает, а мои доходы какие? Почитай что мирским подаянием живу. Может, я эту копейку кровью сколотила. Ишь ты – «наплевать»!

– Надо Леньку искать,– сказал Вовка Баранов, предварительно пнув Люську под ребра.

–: Ищи,– недобро усмехнулась Захариха. – Найдешь – спасибо скажу. Я ему ребра-то сковородником пересчитаю! Бес не нашего болота! Анчихристово отродье-Динка распахнула дверь:

Пошли, ребята! Нечего нам тут делать.

На улице Люська сказала:

Подождите меня.

Она опять пробралась к окну. Слушала. Долго мы ждали ее у калитки.

Отряхивая варежками с валенок снег, Люська сказала:

Он опять там!

Кто? – не поняла Надя.

Кто, кто! Тот, которого Захариха спрятала.

Да, ребята, а зачем бы ей гостя прятать?

– А если это дролечка? Неудобно ж.

Тю, балда! У Захарихи – дролечка!

Так кто ж это?

Бандит какой-нибудь.

Вот ты и есть балда. Будут тут прятаться бандиты!

Тише!—прикрикнул Вовка Баранов. – Раскаркались на всю улицу. Это дело серьезное. А где ж все-таки он прятался?

На печке,– сказала я.

Шиш,– возразила Люська. – Я нарочно так встала, чтоб видно было. На печке пусто.

Тогда, в подполье. Где ж еще?

А зачем?

В том-то и дело: зачем? – Вовка почесал в затылке.– Давайте заявим в милицию, что Захариха кого-то прячет.

А ты видел? Чем докажешь?

Так ведь все ж слышали!

Мало слышать, надо видеть.

Чижов тебе заявит! Нет уж. Я к Чижову ни ногой,– испугалась Надя.

Никому не хотелось идти в милицию. Даже храбрячка Люська не изъявила такого желания.

– Давайте покараулим маленько,– предложил Вовка, кивнув на притихшую под заснеженной крышей Захарихину развалюшку. – Может быть, он выйдет

Динка отказалась сразу?

Я в ботах. ноги озябнут.

Иди домой,– согласился Вовка. – А мы посторожим. Так?

Мы согласились не очень-то охотно, ведь неизвестный мог не выйти от Захарихи до утра. К тому же было уже поздно, как бы не влетело от домашних.. Но спорить с Вовкой не хотелось. Мы безоговорочно признавали его авторитет в нашей компании. Вовка был рассудительный мальчишка. В классе он подчинялся мне, как старосте, на улице – я ему. Так мы, не сговариваясь, добровольно разделяли власть.

Позицию для наблюдения Вовка выбрал удобную: напротив Захарихиного домишка, в палисаднике дьякона Кузьмы Ивановича. Дьякон со своею дьячихою ложился спать рано, собаки они не держали, поэтому мы не стали перелезать через тын, а безо всякой опаски прошли через маленькую калитку и схоронились за заснеженными елочками, растущими вплотную к хворостяному тыну.

Стояли, как нам показалось, долго, потому что по приказу Вовки не переговаривались, как бойцы в секрете. Наконец Люська не выдержала, заворчала вполголоса:

– Он давно уже дрыхнет на теплой печке, а мы, дураки, мерзнем...

Не успел Вовка на нее шикнуть – звякнула щеколда на Захарихином крыльце. Дверь медленно отворилась, на крыльце появился мужчина очень высокого роста. Здоровенный. Мы замерли. Я напрягла зрение до предела, боясь пропустить хоть одно движение незнакомца.

Он не спеша спустился по звонким от мороза ступенькам, осторожно прикрыв за собою скрипучую калитку, вышел на дорогу и остановился как раз напротив нашей засады, всего в нескольких шагах. Негромко выругался:

– Погоди, тварюга!..

Потом, оглядевшись по сторонам, начал закуривать. Чиркнула о коробок спичка и трепетным огоньком осветила кончик большого прямого носа и давно не бритый, почти квадратный подбородок.

Надя ойкнула. Вовка вовремя зажал ей рот. Незнакомец насторожился. Прислушивался долго, вертя головой во все стороны. Мы замерли.

Три раза мигнул огонек папиросы, хрустко заскрипел снег под тяжелыми шагами. И Захарихин гость вдруг исчез, как сквозь землю провалился.

Несколько минут мы молчали. Потом Надя сказала громким шепотом:

Это Пашка Суханин!..

Ври больше!—усомнился Вовка.

Надя сказала уже громко:

Я ж тебе не Люська, чтоб врать. Что– я, Пашку не знаю? Когда их раскулачивали, он просил у моихтетей что-то спрятать. Они отказались. Так он нам всю посуду перебил. Тети не жаловались. Побоялись...

Вот это клюква!—присвистнул Вовка. – Значит, он, паразит, сбежал из Сибири... А ну, айда к Анне Тимофеевне! Посоветуемся.

Я одна пойду,– возразила я. – Зачем нам всем так поздно беспокоить учительницу! Вы идите домой, а завтра я вам все расскажу.

На том и порешили.

За последнее время Анна Тимофеевна сильно сдала. То ли очень устала, то ли что-то переживала, но изменилась она на глазах. Как-то вдруг сразу постарела – осунулась, у висков тоненькой паутинкой расползлись морщинки, глаза стали грустными. На уроках она теперь не шутила и улыбалась редко. Мне было очень жалко учительницу, не раз хотелось спросить, что с нею, но я так и не решилась. Может быть, человеку не до меня и не до моих расспросов. Даже если у нее какое-либо горе – чем я могу помочь? Ну чем?

Анна Тимофеевна, жила при школе в маленькой комнате в одно окошко. Жилище учительницы мне нравилось своей опрятной простотой. Ничего лишнего. На беленых стенах небольшой портрет Ленина в черной простой рамке. Полки с книгами. На старом письменном столе гипсовый бюстик Пушкина, стопки тетрадей да голая серая ветка тополя в стакане с отбитым краем.

Над узкой койкой под голубым байковым одеялом– домотканый ковер из грубой разноцветной шерсти (подарок моей бабушки). Над ковром тусклая от времени маленькая фотография под стеклом: боевой командир в длинной шинели и наплечных ремнях вздыбил коня. Это фронтовой друг Анны Тимофеевны, командир кавалерийского эскадрона, погибший в Сальских степях. На ковре настоящая кавалерийская шашка в черных ножнах – память боевой юности моей учительницы. Один венский старый стул и одна табуретка. Вот и все. Анна Тимофеевна была по-домашнему в длинном фланелевом халате, лоб по самые брови обвязан синим гарусным шарфом.

– У вас болит голова? – Я извинилась и хотела уйти.

– Не уходи. Посиди со мной. Мне сегодня что-то очень одиноко,– сказала Анна Тимофеевна. – Раздевайся. Я принесу чайник. – Она ненадолго вышла из комнаты и возвратилась с зеленым закопченным чайником. Стала заваривать чай. Но я пришла не для того, чтобы пить чай, а для серьезного разговора. Так я и сказала.

– Что случилось? – встревожилась учительница.– Маме хуже?

Нет. Она идет на поправку. Наум Исаич сказал, что скоро разрешит ей сидеть и читать. Я пришла по другому делу. Ребята послали. Но вы чем-то расстроены. Я лучше завтра приду. Ладно?

Нет, девочка, не расстроена я. Просто озабочена. Нехорошо у нас. Неблагополучно. То здесь, то там враги поднимают голову. Мешают нам спокойно жить и работать. И не только в нашем районе...

Анна Тимофеевна, да откуда они берутся?

– Ты же знаешь, Зина, сколько у нас врагов. Ведь мы, в сущности, пока одиноки. Кругом капиталистические страны. Вот и засылают к нам всякую нечисть. Да и внутренний враг не дремлет: притаившиеся бывшие белогвардейцы, кулаки, подкулачники. Ранили твою мать, а мы и не знаем кто. Только догадки строим. А ведь они где-то скрываются! Вернее, кто-то их укрывает. Значит, у них есть сообщники. А это худо. Очень, девочка, худо. Так по какому же ты делу?

– Я насчет Пашки Суханина... Его дедушка Козлов на базаре видел. А Захариха...

Анна Тимофеевна насторожилась. Отодвинула себя голубую чашку с недопитым чаем.

Ин-те-рес-но! – задумчиво протянула она, когда я со всеми подробностями рассказала о нашем визите к Захарихе. – А Надя не ошиблась?

Ну что вы, Анна Тимофеевна! Она его хорошо; знает. Увидела, даже ойкнула. Он ее теток когда-то, обидел. Учительница задумалась. Мы долго молчали.

Ясно! – Анна Тимофеевна, так неожиданно стукнула ладонью по столу, что я вздрогнула.– Сколько же сейчас времени? – Она достала из бокового ящика стола большие мужские часы.– Ого, одиннадцатый час. Поздновато. Но... Вот что, Зина. Мы сейчас сходим в одно место. Ненадолго. А потом я тебя провожу до дому и извинюсь перед Тоней. Выспишься. Завтра выходной.

Она сегодня ночует в больнице.

– Отлично,– скупо улыбнулась учительница. Она точно преобразилась на моих глазах. Опять вдруг как бы помолодела. Одеваясь, двигалась по комнате легко, проворно и бесшумно.

Куда мы, Анна Тимофеевна?

В милицию.

Ой, я не пойду. Чижова боюсь...

Анна Тимофеевна усмехнулась:

– Чудачка ты, Зина. Чего ж его бояться? Чижов – человек неплохой. Шумлив немного, это верно. А так... Да и не он теперь начальником милиции, а мой однополчанин Дмитрий Петрович.

Я присвистнула:

Вот так-так. Выходит, Чижова сняли?

Не сняли, а перевели на другую работу,– поправила меня Анна Тимофеевна,– более подходящую.

Интересно, а Леньку Захарова он искал? Обязательно спрошу в милиции...

В кабинете начальника милиции я как открыла рот, так и позабыла его захлопнуть. Не верила своим глазам. За столом начальника сидел спекулянт! Тот самый бритоголовый толстяк, которого мы с Надей проворонили на базаре...

Сидит, как правый, и насмешливо мне подмигивает!

– Здравствуй, Митя! – запросто сказала Анна Тимофеевна спекулянту.– Мы к тебе по делу.

Он вышел из-за стола, поправил бляху ремня, поздоровался за руку с учительницей, меня легонько щелкнул по лбу и засмеялся:

– Эх ты, сыщик!.. Помнишь, как на базаре меня выслеживала? Кто ж так выслеживает! Ходит по пятам, как приклеенная, и глаз не спускает. О Шерлоке Холмсе читала? Обязательно почитай. Это, брат ты мой, не так просто. Целая наука есть. Криминалистикой называется. Вот кончишь школу и учись на юриста. Пойдешь к нам работать?

– Не пойду.

– Это почему же?

– Милицию не люблю.

Начальник засмеялся, а Анна Тимофеевна чуть-чуть нахмурила брови. У меня жарко запылали уши. Вот всегда так – ляпну не подумав, а потом хоть стой, хоть падай. Дмитрий Петрович улыбнулся и озорно подмигнул мне маленьким голубым глазом:

– Так, значит, не любишь милицию? Да уж ладно, не красней. Ну, так по какому же вы делу?

Выслушав Анну Тимофеевну и расспросив подробно меня, Дмитрий Петрович сказал:

– Спасибо. Что молодцы, то молодцы. Боюсь, Анюта, хвастаться, но кажется, кое-что начинает проясняться... Вот.так-то. Теперь, пионерия, слушай и мотай на ус: ребятам, друзьям твоим, и тебе еще раз большое спасибо за бдительность. Это первое. Второе: гражданку Захарову приказываю оставить в покое. Не следить за ней ни в коем случае! Как будто ее и нет в поселке. Поняла?

Я кивнула головой. Дмитрий Петрович засмеялся:

– Ничего ты, курносая, не поняла. Ладно, я тебе намекну. Вы можете нам испортить всю обедню. Одним словом, помешать. Вот теперь, надеюсь, тебе ясно? И последнее. Знаешь поговорку: «Ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами»? Вот так-то. Будешь у мамы – передавай привет.

Только на улице я вспомнила: «А про Леньку-то и не спросила!..» Эх, голова два уха...

Дома у нас еще не спали. Бабушка с ребятами на буржуйский манер справляли старый Новый год, с елкой. Елка была небольшой и без свечек, а вместо украшений на ней висели Вадькины резиновые уродцы, с обгрызенными носами и ушами, Галькины куклы и два семейства деревянных матрешек. Все фигурки были повешены за шею, и это производило впечатление массовой казни. Было неприятно смотреть. Но «палач»– бабушка и ее подручные и в ус не дули. Вадик глотал леденцы из круглой красной банки. А Галина водила вокруг елки совсем сонную Эммочку-соседку и оглушительно верещала:

В лесу родилась елочка,

В лесу она росла...

– Зина, хочешь один леденец с белым брюшком? – предложил Вадька. – Только один? Ах ты жадина-говядина!

– Два,– великодушно разрешил малыш.

– А спать ты думаешь, полуночник?

Нека,– отрицательно затряс Вадька головой,– буга не гонит.

Не говори «нека»! И что это за «буга»? Ты ж большой.

На кухне за столом сидели гости: Стеша, Эмма и дед Козлов. По обыкновению, пили чай из самовара. Увидев учительницу, бабка моя захлопотала:

– Степанида, чего сидишь, как на именинах? Долей самовар да подогрей. Анна Тимофеевна, голубушка, чайку с холоду отведайте. Аль рыбки? Сей секунд подам.

Прибежал бурый с мороза Ходя. Повесил на елку яркий бумажный веер. И тоже уселся за стол. За ним притопал Федя Погореловский в лаптях на босу ногу. Увидев Федькины красные лапы, бабушка всплеснула руками:

Охламон ты охламон! Пошто ж ты ходишь напробоску? Это для чего ж я тебе чулки шерстяныесвязала? В две нитки. Куда дел? Аль пропил?

Не,– сипло пробасил Федя,– не пропивал. Завалились куда-то...

Он подвинул к себе чашку чая и стал жадно пить. Бабушка в этот вечер была необычно весела. Подбоченившись, задорно сказала: