Текст книги "На тихой Сороти"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

'Загонят, говорят, баб в одну сенную пуню, мужиков – в другую. И будут спать все впокатушку под одним рогожным одеялом. Под замком. А скотину и хоромы, стало быть, отберут. И детишек отберут. А на работу будут под конвоем гонять, как арестантов. Это и будет колхоз.

Ну можно ли верить этакой чепухе? Ай-яй-яй! Ведь вы умная женщина,– укорил старуху библиотекарь.

Умная,– буркнул сторож,– держи карман шире. И чего ты, старая луковица, разрюмилась? В революцию тоже стращали: «Придут болыдаки-коммунисты с рогами да хвостами». Видела ты хвост али роги? Хоть бы серость свою не показывала.

Долго уговаривала мама и библиотекарь плачущую старуху. А я злилась. Ну и бестолковая же бабка! У нас в Сергиевке таких нету. В конце концов мне это надоело, и я ехидно спросила мать:

– Так все и будем разговоры разговаривать? Называется, гулять пошли.

Мама вздохнула:

– Что делать, дочка, такова жизнь.

Когда бабы .ушли, библиотекарь сказал маме:

Сударыня, надо детям показать Михайловское. Я сегодня выходной и с удовольствием буду вашим проводником.

Благодарю вас,– согласилась мама.

Но после обеда маму неожиданно вызвали в исполком по какому-то важному делу. Она ушла и долго не возвращалась. Я приуныла. Прогулка в Михайловское явно срывалась. Но тут к дому лихо подкатил на шарабане дед Козлов и осадил Мальчика напротив наших окон. В шарабане, развалясь по-барски, сидел граф-артист-библиотекарь. Он легко спрыгнул на землю и проворно поднялся в нашу квартиру. Расшаркался перед Тоней:

– Бонжур, сударыня. Меня зовут Виталий Викентьевич. Выполняю поручение вашей очаровательной хозяйки. Приказано показать детям Михайловское и Тригорское. Любезный Василий Петрович добросит нас туда, а вернемся пешим порядком.

Тоня нахмурилась:

– Вадика не отпущу. Еще потеряете где-нибудь. Вадька взвыл дурным голосом. Гость заткнул пальцами уши. Дед Козлов крикнул с улицы:

– Тон юшка, доцка, отпусти мальца прокатиться. Я его сей секунд назад доставлю в целости-сохранности.

И Тоня уступила.

До Михайловского домчались мигом. Вылезли у входа в парк. Вадька остался в шарабане. Дед Козлов ему сказал!

– Шибче держись, коток мой серенький. Полетим домой, как ковер-самолет.

Войдя в парк, Виталий Викентьевич поклонился на все четыре стороны. Сказал нам с Галкой:

Вот вам, сударыни, любимый сад-огород Александра Сергеевича.

Поглядела я и ахнула. Ну и сад! Лес. Настоящий лес, с густым подлеском. Я никогда такого и не видывала. Даже во сне.

Деревья, как многорукие великаны, сплелись сучьями – неба не видать. А на желтые песчаные дорожки выставили свои узловатые причудливые ноги-корневища. От этого дорожки похожи на рубчатые бельевые каталки. Споткнулась я об огромный корень, чуть нос не разбила, а Виталий Викентьевич смеется:

– На этой аллее еще сто лет назад Анна Петровна Керн спотыкалась, когда с Пушкиным прогуливалась.

Я уточнила:

– Это дролечка евонная?

Виталий Викентьевич даже остановился:

– Боже! О маленький варвар! Послушай-ка:

Я помню чудное мгновенье —

Передо мной явилась ты...

Одна аллея, другая, третья – еловая, дубовая, березовая, опять еловая. Как стрелки разбегаются во все стороны. А сверни с дорожки – враз заблудишься.

А птиц в этом саду-парке! Соловьи заливаются наперегонки, рассыпают малиновки серебряные бубенчики, взапуски кукуют кукушки, по-кошачьи мяукает птица-иволга. И зверюшки тут водятся.

Сидит на еловом суку совсем невысоко большеглазый прехорошенький звереныш и раздувает меховые щечки. А в передних крошечных ручках большую еловую шишку держит. Галка даже остановилась:

Это что за диво такое? Кошка—не кошка...

Это белочка – сказал Виталий Викентьевич. – Ах ты озорница!

«Цоки-цоки-цоки-цоки!» – передразнила белка, вильнула пушистым хвостиком и пропала с глаз.

Парком мы вышли к озеру Маленец и уселись на его берегу отдохнуть. Наш опекун не молчал ни минуты. Рассказывал. Не знаю, что понимала Галка, а я боялась пропустить хотя бы слово.

...Не в тридевятом царстве – в тридесятом государстве, не в чужой стране Швейцарии, не в заманчивом мареве чужедальних прелестных стран, а на нашей дедовской Псковщине вольно раскинулись земли древней Михайловской губы – быль о голубом и зеленом чуде.

Земли эти, в старину входившие в состав боевого псковского пригорода Воронича, начиная с XIV века часто упоминаются в русских летописях.

Глубока, прозрачна ласковая речка Сороть-серебро. Спокойны озера Маленёц и Кучане. Чисты и сухи сосновые леса на окрестных песчаных холмах. Ширь, неоглядные дали, безбрежный простор – вот оно, голубое и зеленое чудо. Сказочная в своей простоте красота неизбывная. Изначальная Русь-матушка.

Безмятежна речка Сороть, да не безмятежна ее история. Здесь, на просторной речной пойме, на берегах озер, насмерть бились светлоглазые, русобородые наши пращуры, обороняли дороги на Москву и древний Псков-город.

Зарились на богатый Псков озверевшие от скудного житья, междоусобной грызни и турниров немецкие рыцари Ливонского ордена; набегали на вольные псковские земли полудикие дружины литовского князя Ягайлы; валом валили несметные полчища польского короля Стефана Батория...

Жарко, дымно, кроваво пылали окрестные посады. Били сполох все семьдесят семь монастырей древнего Воронича. Мирный смерд бросал в поле орало и с рогатиной, с коей на медведей хаживал, вставал в ратоборный строй, плечом к плечу с дружиной псковского князя Довмонта. '

...В низовьях Сороти, на главной переправе, ярится жестокая сеча. Сшибаются и дико ржут боевые кони. Звенят мечи булатные о кованые рыцарские латы. Железная конница тяжелой «свиньей» врезается в пеший строй русичей.

Други, сбивай в дыхало! А сринул с коня – не поднимется. Круши, гвозди по шелому-ведру – добивай железного лежачего! Трещат рыцарские кости. Броня на броню! Рев на рев: «С нами бог!» – «Стой ровней! Кровь за кровь!»– сила силу ломит...

Колышет тихая Сороть кровавую пену. Хищно каркает над бранным полем жирное воронье.

На Савкиной горке лежат гордые богатыри-русичи. Те, что не умели отступать. Им в лето 7021 постави крест Сава поп . А по-нашему это 1513 год.

В конце XVII века был заключен «вечный мир» Москвы с Польшей. Воронич утратил военное значение и вместе с землями Михайловской губы стал числиться пригородом уездного города Опочки.

С легким сердцем русские цари и царицы раздаривали своим любимцам благодатные псковские земли. Дарили в полное и вечное владение; с лесами, полями, озерами, со всеми жителями. Нишкни, смерд! Какие битвы? Какие пращуры? Псковскую землю от лютых ворогов оборонял волей божиею пресветлый псковский князь Довмонт, за что еще при жизни был причислен к лику святых. А ты есмь червь презренный! Из земли выполз, в землю и уйдешь. Пес, не помнящий родства. Раб своего господина. «Кого хочу– помилую! Кого хочу – казню!..» Одним словом, КРЕПОСТНОЙ.

В 1741 году штыками Преображенского гвардейского полка на русский трон была посажена зеленоглазая лукавая дщерь Петра Великого – Елизавета Петровна. Дорвалась-таки развеселая цесаревна до власти, до казны государственной. Млея от сознания собственной доброты и великодушия, щедрой рукой раздавала она истинным и мнимым друзьям трона и отечества золотишко, землицу, города и посады, деревнюшки и села.

Не обошла Елизавета Петровна и любимцев своего венценосного тятеньки Петра Алексеевича, обиженных с его смертью всесильными временщиками. И предстал перед государыней знаменитый «арап Петра Первого» – капитан от фортификации и артиллерии Абрам Петрович Ганнибал; Завизжали фрейлины, заколыхали необъятными юбками, распугивая блох. Ах, черен! Ах, учтив! Даром что немолод, а весь как на пружинах...

Вспомнила царица заслуги арапа в инженерном и пушечном деле. А паче того вспомнила, как арапчонок Абрамка забавлял ее, девочку-цесаревну, и крал для нее яблоки из батюшкиного ораниенбаумского огорода, за что и был не раз бит государевой знаменитой дубинкой.

Засмеялась царица вполпьяна, вполсмеха. Надселися от хохота фрейлины. Сколь весела была государыня, столь и слезлива, чувствительна. А отсмеявшись и отплакавшись, заготовила Елизавета Петровна именной указ о пожаловании Абраму Ганнибалу в вечное пользование земель Михайловской губы.

Старый арап вышел в отставку в чине генерал-аншефа и не пожелал жить на Псковщине. Куда как вольготно и привычно жилось ему в своих ревельекпх и петербургских имениях. А Михайловские земли он отдал сыновьям: Осипу, Петру и Исааку. Об Исааке мало известно. А в Михайловском осел чертушка Осип Абрамыч, отставной капитан 2-го ранга флота, родной дед будущего русского поэта. Отстроил помещик дом деревянный, удобный, насадил парк по английскому образцу. В нарушение закона и христианского обычая при живой жене женился вторично на псковской прелестнице Толстихе. Но и с тою не ужился. Ограбила, обчистила до нитки алчная Толстиха своего арапа да и бросила старого в пренебрежении и бедности.

В непробудном пьянстве, в забавах, от которых у крепостных людишек леденела в жилах кровь, закончил свое земное существование Осип Абрамыч Ганнибал.

Рядом с Михайловским, на берегу озера Кучане, в сельце Петровском чудил и куролесил второй чертушка, тоже служилый в отставке,– Петр Абрамыч Ганнибал, человек необычайно вспыльчивый и жестокий. Кровь крепостных своих цедил как водицу. За самую малую провинность, а то и вовсе без вины, запарывал до смерти...

Михайловское досталось законным наследникам: бабушке Пушкина – Марии Алексеевне Ганнибал и ее дочери – Надежде Осиповне. А после смерти Надежды Осиповны перешло к ее детям: Александру, Льву и Ольге.

Пушкин влюбился в Михайловское еще отроком, а потому оставил село за собой, а брату и сестре их долю выплачивал деньгами.

Вот она– какова, краткая история родовой колыбели великого поэта.

Слушала я рассказ Виталия Викентьевича во все уши.

Ветер по морю гуляет

Да кораблик подгоняет.

Он бежит себе в волнах

На раздутых парусах...

Так бы и запела во весь голос. Вот оно где, голубое и зеленое диво – красота! Именно здесь, а не в сказке за тридевять земель. Построить бы на кругом скате Михайловского холма голубую глазастую школу а внизу, у самого озера Маленец, разбить пионерский лагерь с голубыми палатками, с алыми флажками на тоненьких мачтах. И чтобы пели тут пионерские трубы-фанфары, встречая утреннее солнышко. И чтобы сновали по гладкой озерной воде голубые лодочки-байдарки.

Не раз я, слыхала от учителя Петра Петровича про пионерские лагеря и книжки про это читала. А вот видеть не довелось. Разве что во сне. Ах, пожить бы в таком голубом лагере. Хоть один денек...

– А вот здесь, сударыня, будет заново отстроен деревянный дом Пушкина. – Виталий Викентьевич повел худой рукой справа налево и будто резинкой стер мою голубую мечту. Ну что ж? Пусть тут стоит дом Пушкина, как стоял в старину. А голубую школу можно построить на другом холме. Мало ли их в Пушкинских Горах.

– А вот здесь жила любимая мамушка Александра Сергеевича. Арина свет Родионовна...

Пока мы рассматривали нянин домик-баньку, маленький, кругленький, серенький, точно деревенский подовый хлебец, подошла молодуха. Она была в белом холщовом фартуке, с большой зеленой лейкой в руках. Молча нам поклонилась и стала поливать цветы и кусты сирени у крылечка няниного домика. Нам очень хотелось осмотреть домик изнутри. Молодуха отрицательно покачала головой:

Не велено отпирать. Добро там всякое сложено. Собирают люди для музею. Кто лампу старинную несет, кто книгу святую, а кто и кочергу. Кто что.

Это что же, вещи Пушкина? – с интересом спросил Виталий Викентьевич.

Может, и евонные. Кому надо, разберутся. А наше дело маленькое. Сказано принимать все да беречь. Мы и берегем.

Вот так-так! – обрадовался он и подмигнул мне: —Лед тронулся, сударыня. А я-то, Фома неверующий, по наивности-полагал, что до этого нет никому дела! Знаете, сударыня, последняя мечта моей неудавшейся жизни – видеть здесь все, как было при жизни поэта. И пусть сюда приезжают на поклон люди со всего света, а мы будем гордиться да радоваться. Это наше – русское! Завидуйте, господа!..

На обширной площадке шла веселая работа. Комсомольцы и комсомолки в одинаковых костюмах (полосатая футболка со шнуровкой и синие сатиновые шаровары) осторожно расчищали хорошо сохранившийся каменный фундамент пушкинского дома. Складывали в аккуратную кучу битый кирпич. Землю и мусор в больших ивовых корзинах уносили вниз, к Сороти.

Пионерки в коротких синих трусиках, с алыми галстуками на голых шеях, старательно выпалывали цветочные клумбы. Ими командовала маленькая девушка, загорелая, кареглазая, носик как пуговка, на тугих щеках смешливые ямки.

Здравствуй, племя младое, незнакомое!– пропел Виталий Викентьевич и поклонился пионеркам, как на сцене. Потом позвал девушку: – Катюша, на одну минутку.

Здравствуйте, Виталий Викентьевич! – весело откликнулась Катя и, вытерев смуглые ладошки о сорванный лист лопуха, подошла к нам. Кивнула на нас с Галкой:

Ваши внучки?

Вздохнул Виталий Викентьевич:

–Ах, Катя-Катюша – красно солнышко, если бы это так. Я старый одинокий пень, и ничего больше. Яко наг, яко благ. Греюсь у чужого счастья, и за то судьбе спасибо. Это дочери нашего нового агронома.

Катя погладила Гальку по голове, а мне протянула руку:

– Здравствуй. Как зовут? В какой класс перешла?

Я ответила.

Пионерка? – спросила Катя. Я отрицательно покачала головой.

Что ж так? Ведь ты уже большая.

У нас в деревне не было пионеров,—виноватым голосом сказала я.

Вот те раз!—удивилась девушка. – И вожатого не было?

Был один, да сбежал.

Как это сбежал? – нахмурила Катя бровки– шнурочки.

Мальцы наши грозились его побить. Вот он и уехал обратно в город. И не вернулся. – Мне очень понравилась Катя-вожатая. Было обидно, что она хмурится, точно не верит моим словам. И я сказала не совсем уверенно:—Он, наверное, был не настоящий вожатый, а так...

Конечно, не настоящий! – сразу согласилась Катя. – Разве вожатый сбежит? Вожатый – тот же командир. А ты слышала когда-нибудь, чтобы командиры с поля боя бегали? А это дезертир какой-то. Примем мы тебя в пионеры, не горюй.

Я только вздохнула. Когда-то еще меня примут в пионеры... Мне бы вот сейчас с ними вместе...

По дороге домой Виталий Викентьевич сказал мне, что Катя-вожатая – дочь нашего секретаря райкома Соловьева, и очень ее хвалил. Боевая да деловитая, вся в своего папеньку. Катя-то хороша, что и говорить. А вот пионерки... Ни одна даже и. не взглянула в мою сторону. Разве не обидно?

Дом, в котором мы жили, стоял на центральной, Пушкинской улице, вымощенной крупным булыжником. В базарные дни чуть свет мимо наших окон тянулись крестьянские телеги. Оглушительно тарахтели по булыжнику колеса, одетые железными ободьями-шинами. Просыпалась Тоня, громко зевая, ворчала:

– Ну и чертово местечко!

Просыпалась я – радовалась: что за веселый поселок! А Галька с Вадькой не просыпались, спали так, хоть из пушек пали – не разбудишь. Белела покрывалом домотканой работы пустая постель моей матери. Она редко теперь ночевала дома. Все в колхозах да в совхозах. Возвращалась только в субботу поздно – измученная, хмурая. Что-то там у нее не клеилось по работе. А поди узнай что! Разве скажет. Всегда молчит. А похудела, осунулась, загорела, как цыганка. Устало слезая с седла, говорила мне:

– Позови, пожалуйста, дедушку Козлова,– сил нет коня отвести...

Приходил дед Козлов.– Гладил взмыленные бока Мальчика. Понимающе качал головой. Бормотал непонятное:

– Да... Оно конечно. Не то чтобы что-либо что... А все ж таки... – И подсаживал меня в седло. Он вел на конюшню жеребца под уздцы, а я гордо ехала верхом. И казалось мне, что все от мала до велика глядят вслед и перешептываются: «Какая смелая девчонка! Вся в мать...»

Домой я возвращалась бегом.

Мне хотелось всерьез поговорить с матерью. Уж больно много кругом было непонятного. С кем поделиться? Не с Тоней же. У нее ответ один: «Потому что потому... Много будешь знать – скоро состаришься». Она и сама, наверное, многого не понимает. Только недавно ликбез окончила. Да и занята она всегда. То готовит, то стирает, то штопает, по очередям мотается. Что-то на что-то меняет, выгадывает, прикидывает. Экономит каждую копейку.

Вскоре после переезда в Пушкинские Горы я попросила у нее выписать «Ленинские искры». Т.оня отказала. Я обиделась.

Дедушка небось выписывал. А ты несознательная!

Ты зато сознательная!—в свою очередь обиделась Тоня. – Нет у меня денег на твои прихоти. А коли тебе так уж приспичило газету читать, на, читай на здоровье. – Она протянула мне районную «Пушкинскую правду». Газетка была невзрачная: бумага серая, волосатая, шрифт неровный – то жирный, то совсем тусклый. От газетного листка резко пахло краской, и он пачкал руки. Не очень-то хотелось читать такую газету, но другой не было. И я прочиталаее от буквы до буквы. А потом втянулась. И начинала всегда с передовицы, ничего не пропуская.

Газета писала, что по всей Псковщине успешно проходит сплошная коллективизация и колхозы уже не разваливаются, как в прежние годы. Но кулаки мешают, тормозят, противоборствуют. И это было непонятно. Какие кулаки? Их же давным-давно пораскулачивали, а самых вредных выслали в Сибирь и Соловки. Но как не верить газете? «...В соседнем Новоржевском районе в ночь на 15 июля кулаки пытались поджечь конюшню в колхозе «Первомайский». Только благодаря бдительности дежурного конюха и сторожа...»

«...В деревне Васино Опочецкого района кулаки учинили зверскую расправу из-за угла над селькором-комсомольцем...»

Опять кулаки! В соседних районах. А у нас на Сороти пока тихо. Нет тут кулаков, что ли? А может, они притаились до поры до времени. Был же в Сергиевке кулак Кузя-толстопузя. Когда раскулачили, оделся в рваный кожушок, подпоясался лыком, потом в колхоз стал проситься. Не приняли. Не поверили. И правильно сделали. В ту же ночь смиренник Кузя поджег колхозную льнотрепалку и был пойман на месте. Вот ведь как бывает. Разберись тут, что к чему. И что это означает «чуждый элемент»? А «классовая борьба»?

Такое мне могла объяснить, только мать. Но она не желала со мной по-серьезному разговаривать. Только и спросит: «Тебе это так важно?» А как же не важно! Должна же я знать, что творится на белом свете. А мать отмалчивается. Пообедает – и в кровать. Засыпает сразу, как братишка Вадька. И спит как маленькая, подтянув худые колени к самому подбородку.

И в воскресенье к ней с разговором не подступишься. Спит до обеда, если в РИК не позовут. Проснется, пообедает вместе с нами, приласкает Вадьку – и в баню. А потом, напившись чаю по-семейному, говорит всегда одно и то же:

–: Надо бы с вами, ребятки, погулять, да сил нет. Почитаем? Зина, неси свою книгу.

Делать нечего. Отпираю свой заветный сундучок, подарок покойного дедушки, и достаю книгу Пушкина. Старинную, толстенную, в зеленом сафьяновом переплете, с картинками на атласной бумаге.

Книга Пушкина достались мне по наследству, как самая ценная вещь в дедушкином доме. И принадлежала она моему прапрадеду – майору Дмитрию Хоботову, командиру батальона двадцать седьмой дивизии генерала Неверовского. Дедушка мой со слов своего отца рассказывал, что бесстрашный герой Бородинского сражения, однорукий, оглохший от контузии старик, плакал, как маленький, когда чужестранец Дантес убил на дуэли нашего Пушкина. Умирая, майор завещал книгу своему единственному внуку – моему деду, а дед мне. И берегли книгу в нашей семье пуще глаза во лбу. Заворачивали ее в старинный шелковый платок, дивно расшитый заморскими травами и райскими птицами. И никому я свое сокровище не доверяла. Только одной матери, потому что она умела читать на разные голоса – заслушаешься.

Бедненький бес

Под кобылу подлез,

Понатужился,

Понапружился,

Приподнял кобылу, два шага шагнул,

На третьем упал, ножки протянул.

Ох и хохотали! Приходил Федя Погореловский. Молча усаживался у самого порога на корточки. Слушал и тоже смеялся, беззвучно разевая щербатый рот. А я любила про страшное.

И султан прислужников крикнул

И сказал: «Дать кафтан Радивою!

Не бархатный кафтан, не парчовый,

А содрать на кафтан Радивоя

Кожу с брата его родного...»

В базарные дни я просыпалась ни свет ни заря. Босиком, на цыпочках, чтобы не разбудить Тоню, пробиралась на кухню. Высунусь по пояс в растворенное окно– екнет сердце в сладкой тревоге. Купаясь в лучах розовой зари, занимается над поселком день, яркий, ласковый, прозрачный. Несердито кричат еще сонные грачи на Святой горе. Чулюкают на мостовой воробьи-воришки. Свиристит дудка поселкового пастуха. «Трень-брень! Трень-брень!»– глухо позванивают колокольцы-лапотни на шеях поселковых коров, И плывут мимо окон ароматы: смоляной, цветочный, медово-липовый. Волнующие, тревожащие душу. И тянутся мимо нашего дома на базар нагруженные телеги и дрожки.

Перед домом крутой спуск, а за ним не менее крутой поворот на базар.

Я по деревенской привычке запросто вступаю в разговор с незнакомыми людьми.

– Тетя, отколь вы? Чего везете?

Мне отвечают, как взрослой, уважительно и подробно:

С Голубова мы, дитенок. Вот барана везу. Да гусей пару. Да два десятка яичек. Коровенку, слышь ты, ящур прибрал. Новую надоть. Куды ж без коровенки-то...

Никуды,– солидно соглашаюсь я и всем сердцем жалею чужую бабу, сдохшую коровенку, барана, жалобно блеющего в задке телеги, гусей, которых кто-то зарежет и съест...

Доцка, а почем творожок-то ноне? Не слыхивала?

Дешев,– отвечаю я со знанием дела.

Вот то-то и оно, что дешев,– вздыхает баба. – Как ни кинь – все клин...

– Доцка, вынеси-ка напиться. Пеценое яецко дам...Гляжу я на смеющегося цыганистого мужика и тоже смеюсь без причины.

На что мне печеное яичко – чай не голодная. Я и задарма напою. Воды, что ль, жалко?

Ровно в семь, как солдат на развод, приходит добровольный Тонин помощник – Федька Погореловский. С грохотом сбрасывает у кухонной плиты беремя сухих сосновых поленьев. Молча забирает ведра и идет за водой.

Потом заспанная Тоня готовит завтрак и попутно выясняет отношения с Федькой:

– Если ты надумаешь стащить наши подсвечники, то это напрасные твои мечты. Они – медные.

– Гы-гы-гы! – скалит Федька желтые зубы. – Дурак я, что ли?

Федька не вор. Он просто рехнувшийся на германской войне солдат.

– Что ж ты не работаешь, этакий верзила?

– Гы-гы-гы! Дурак я, что ли, работать!

Заладила сорока про Якова. Что ж, по-твоему, только дураки работают?

Летом только дураки,– с полным убеждением говорит Федька. – Лето умного человека и так кормит. Там – грибчонок, там – ягодка. Опять же озеро от ребятни сторожу. Бабы за это блины носят. Живи– не хочу...

Федька – бывший солдат – устраивается на работу только на осень и на зиму. Истопником в больницу или столовую.

Зарплату за него получает и пропивает непутевая его жена – Маруся Тарантасиха.

Кроме Феди и Тарантасихи живут в нашем доме еще три семьи.

В первом этаже, рядом с Фединой каморкой, живет длинноногая Аленка с родителями. Та самая, с которой я пыталась подружиться в первый день приезда. Отец Аленки Овидий Перфильич Чемоданов служит в банке. Он из «бывших». Еще при царе служил чиновником по финансовому ведомству. И жена ему под стать. С утра нарумянится, напудрится и ходит как барыня, позванивает браслетами да серьгами. Чемодановы держатся особняком, ни с кем в доме не дружат, а раскланиваются только с моей матерью. Тоня их сразу невзлюбила: «Подхалимы. Буржуи недорезанные».

Рядом с Чемодановыми живет веселая смешная пара с грудным младенцем Гешкой. Отец Гешки – китаец, а по-русски его зовут Ходя, бывший красногвардеец. Ходя воевал на Псковщине, был тяжело ранен, да так и осел навсегда в здешних местах. А жена у Ходи чукчанка Стеша. Маленькая, худенькая, не старше нашей Тони, проворная, как подросток. Волосы у Стеши черно-синие и жесткие, как лошадиный хвост. Маленький нос совсем без переносицы. А блестящие глаза узкие, поднятые к вискам. И никто в доме не знает, где Ходя отыскал свою Стешу. Стеша милая и веселая. Целый день хохочет и поет песни, всех ребятишек в доме угощает ирисками-тянучками, которые сама же варит из патоки и крахмала.

Ходя гораздо старше своей жены, но тоже веселый и общительный. Он работает в строительной конторе столяром-краснодеревщиком. А в районном драмкружке играет роли без слов и состоит барабанщиком поселкового духового оркестра. Ходя очень любит ребятишек, и всегда его окружают мальчишки разных возрастов. Он большой искусник. Из гофрированной бумаги, конфетных фантиков, соломинок и перьев делает красивые безделушки: цветы, брошки, бусы, фонарики, веера. И все это дарит друзьям и знакомым. Он любит приносить людям радость. И Ходю и Стешу в поселке любят, и все охотно нянчат их Гешку-толстяка.

На втором этаже, у нас за стенкой, в такой же двухкомнатной квартире живет семья рыжего доктора Наума Исаича. Жена доктора. Эмма тоже рыжая, веснушчатая. И докторская дочка, маленькая Эммочка, рыжуха – кудрявая голова, как шляпка подосиновика.

Доктор Наум Исаич строгий и очень молчаливый; Он, как и моя мать, бывает дома редко. Главный врач всего района – не шутка. Работы у него по горло. Да еще больницу новую строит. Устает, вот и молчит после работы. Зато его жена разговаривает за двоих – враз и не переслушаешь. И маленькая Эммочка, как звонок, целый день звенит на весь дом.

Пять семей в доме, а ровесника мне ни одного, кроме Аленки. Скучно одной. Мне бы хоть одну товарку-подружку. Да где ее взять? И решила я помириться с Аленкой: на безрыбье и рак – рыба.

Аленка длинноногая напротив своего окна не спеша скачет через веревочку и даже не глядит в мою сторону. Подошла я скрепя сердце первая. Сказала:

– Давай мириться!

Перестала Аленка веревочку вертеть, уставилась на меня – не сморгнет. Не верит. Молчит. Я равнодушно пожала плечами:

Не хочешь, как хочешь.

Нет, я хочу! – встрепенулась Аленка. – А драться не будешь?

– Была охота руки марать.

Помирились. И тут же опять поссорились.

– Давай играть в классы,– предложила Аленка.

– Чур, с выкрутасами!

Нарисовали классы, вытащили из карманов по стеклышку-битке. Стали скакать, и я на Аленку сразу рассердилась. Какие тут выкрутасы, когда она и по-простому-то еле скачет и швыряет ее из стороны в сторону неведомая сила.

– Пошто тебя ноги-то не держат? Ведь ты ж не пьяная! Гляди, как надо...

На одной ноге, на другой, на обеих сразу. Раз – с подскоком перевернуться. На левой, да правой, на двух через класс. Вот это и есть выкрутасы. Да еще надо успевать в каждый класс по порядку стеклышко забросить.

Аленкино стеклышко ложится за чертой, а не в классе.

Я возмущаюсь:

Косая ты, что ли? Аль сухорукая? Неинтересно с тобой скакать. Давай во что-нибудь другое.

В дочки-матери... – нерешительно предлагает Аленка.

Что ж мы, маленькие, что ли? В куклы играть!..

Тогда давай в похороны,..

Как это в похороны?

А так. Ты вроде бы умрешь. Понарошку. А я тебя буду отпевать. Думаешь, не умею? – Аленка, размахивая воображаемым кадилом, тонюсенько, как комар, запела: – ...Упокой, господи, душу усопшего раба твои...

Я взбеленилась:

– На фиг мне твой поп, толоконный лоб! Умирай сама, коли охота.

Опять дружба врозь. Но в ближайшее же воскресенье мне вдруг несказанно повезло. Я обзавелась сразу тремя подружками.

Межрайонный футбольный матч Пушкинские Горы – Новоржев был в самом разгаре. Перевес клонился в сторону хозяев поля. Пушкиногорцы играли слаженно и напористо. А когда их центральный нападающий, ловко обойдя вражескую защиту, влепил в ворота новоржевцев первый гол, болельщики взвыли:

– Ура Пете Харину!!!

Я видела футбольную игру первый раз в жизни и не все понимала но азарт окружающих захватил и меня, и я завопила без всякого стеснения:

– Петя! Петя!

Ах этот Петя-футболист! Небольшой ростом, довольно носатый и не такой уж красивый парень, но зато как он бегал и как, красиво отбивал мячи противника ногами и даже головой.

Теперь я следила за одним только Петей. И вдруг мне в щеку что-то – бац! Больно. Гляжу – сосновая шишка. Вытянула я шею, завертела головой во все стороны – кто бросил? Вижу наискосок совсем недалеко сидит девчонка смешливая, в одних трусах. Лицо круглое, короткие волосы вихрами, глаза как у кошки светятся. Новой шишкой в меня прицеливается. Погрозила ей кулаком – засмеялась девчонка, к себе пальцем манит. Не раздумывая, я пересела к ней, потеснив тихую большелобую девочку справа. Тут мы и познакомились. Та, что шишками швырялась, оказалась Люськой Перовской. Та, что справа,– большелобая с грустными глазами – Надя Прянишникова. Слева от Люськи – тонюсенькая, как скелет,– Динка Ваталева. Глаза у Динки черные, большие что плошки, ресницы длиннющие – на меня хлоп-хлоп, а сама молчит. И Надя помалкивает. Одна Люська тараторит, как будто бы мы с ней знакомы уже давным-давно.

Матч закончился полным разгромом новоржевцев – 5:1 в нашу пользу. Едва футболисты отдышались и переоделись за деревянным щитом, тут же на футбольном поле начались танцы под духовой оркестр.

Постояли мы четверо, поглазели, посмеялись над Ходей-барабанщиком. Колотит Ходя изо всей мочи в огромный барабан: бум! бум! бум! А сам приплясывает чуть ли не вприсядку, выворачивая маленькие ноги пятками наружу.

И вдруг я увидела Тоню. В синем праздничном маркизетовом платье без рукавов, кончик длинной косы подвит спиралью, важная, напудренная, моя нянька танцует тустеп с... Петей-футболистом! Вот это да!..

Тустеп сменился вальсом, после вальса закрутилась веселая кадриль. Нам стало скучно. Вот Люська и говорит:

Давайте подарим Пете букет жасмина.

– А где возьмем? – вслух подумала я.

У нас в палисаднике,– откликнулась Надя.

А твои тетки позволят? – усомнилась Динка

А мы их и не спросим,– улыбнулась Надя-тихоня.

Только чур, все дружно!—Люська подсмыкнула спадающие трусики и с сомнением поглядела на меня: – Не трусишь?

Что ж я, хуже вас?

– Ладно. Не ерепенься. Я так. На всякий случай.

Только мы оторвали рейку от Надиного палисадника и пролезли по одному в узкую дырку – на меня налетела белая лохматая моська. От горшка два вершка, а злости – слюной захлебывается. Надя шипит вполголоса: «Дэля, молчать!» – а Дэля остервенела, того и гляди цапнет за голую пятку.

Выписываю я кругали вокруг яблони-ранетки, за мной белым комом катится Дэля, за Дэлей Надька – кто кого поймает... А Динка с Люськой тем временем – хроп-хроп – жасмин лома ют.

Выскочили на крыльцо обе Надины тетки. Заблажили во всю ивановскую:

– Воры! Караул, православные!

– Держи разбойников!

Не помню я, как обратно в дырку нырнула.

Уселись мы в кружок в монастырском саду над пронницей и ну хохотать.

Ох и жадины-говядины твои тетки! – отсмеявшись, упрекнула Люська Надю.