Текст книги "На тихой Сороти"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Люди добрые, а пошто ж это мы сидим как на похоронах? Сват, ну-ка побрякай нашего «скобаря», а я попляшу!

Дед Козлов беспрекословно снял со стены старую балалайку (не знаю, как она оказалась в нашем доме) и забренчал плясовую. Бабка расправила плечи, расфуфырила сарафан, молодо поблескивая глазами, утицей поплыла по кухне:

Как дед бабку

Завернул в тряпку,

Поливал ее водой,

Чтобы стала молодой.

Анна Тимофеевна смеялась и глядела на мою бабку влюбленными глазами.

Проводив гостей и уложив ребятишек спать, бабушка вдруг расплакалась: деда покойного вспомнила, тревожилась о мамином здоровье. Как-то еще все обойдется, нешуточное дело – простреленное легкое...

Провожу Настеньку в санаторию и уеду домой,– сказала она.

Чего ты там забыла? Не езди.

Что ты, дитенок! Аль я бездомовница какая– кинуть хозяйство на чужие руки! И так загостилась. Да и, чай, колхозница. Работать надо.

Мало ты работала?

Ништо. Еще поработаю, пока силушка есть. Лен опять же лежит необихоженный. Трепать его надо, прясть да ткать. Да шерсть корзать. Валенки-то вон вам всем надобны. Кружева надо плести. Верная деньга. Поживу зиму. А то и лето, коли Тоня замуж не выскочит.

А она что, собирается?

К тому, дитенок, идет.

За Валентина, что ли?

Кабы за него, так и горя мало. Гляди, не выскочила бы за этого, что шелугу ногами гоняет...

За Петю-футболиста?

За него самого. Кажин день торчит под окнами, будь он неладен. А Валентин, бедный, мается. Давеча встречаю, спрашиваю: что ж ты это, миленок, к нам глаз не кажешь? Аль мы тебя чем разобидели, не приветили? Только ручкой вот этак махнул: извините, бабушка. И пошел своей дорогой. Жалко мне его.

– Чего жалеть? Небось другую найдет.

– Найти-то найдет. Как не найти. За такого мальца любая пойдет, да только.... а, да не наше это дело.

Мне вдруг стало очень грустно. Никогда раньше я не думала, что наша Тоня может выйти замуж и нас покинуть. Я так к ней привыкла, что даже представить себе не могла, что в один прекрасный день мы окажемся без Тони. Как же это так? Ведь она же нас любит!.. И все этот Петя-футболист, чтоб ему ногу сломать!.. Девчат, что ли, в поселке мало? Пристал к Тоне как банный лист. А она и рада.

– Неблагодарная! – неожиданно для себя сказала я вслух.

– Дитенок, за что ж ее корить? Не век же ей в чужом углу куковать. Пора своим гнездом обзаводиться. Ох, любовь, она зла...

– ...полюбишь и козла!..

Бабка засмеялась:

– Ив кого ж это ты уродилась такая языкастая? Неужто в меня? А, батюшки.

Уже засыпая, я опять вспомнила о Леньке Захарове. Где он? Что с ним? Вот навязался на мою голову...

В конце марта маму выписали из больницы, и она уехала в санаторий в город Пятигорск, о котором мы ничего не знали, кроме того, что в его окрестностях был убит на дуэли молодой Лермонтов. Только на этом основании моя бабушка считала Пятигорск злым городом и очень волновалась. Дочку она хотела проводить до самого места, но у нас не хватило денег.

Не успел отойти поезд – бабка. за карты и в слезы: сколько ни раскидывает – все идет пиковая масть. Так и проревела бы весь вечер, не приди дед Козлов.

Уселись земляки-приятели за самовар и начали мыть кости рыжему Прокопу. Оказывается, Прокоп ушел из дому неизвестно куда, вроде бы искать монастырь. Накануне напился самогонки. Развалил, раскатал по 'бревнышку новую пуню, спалил два омета соломы, прибил жену и отправился грехи замаливать.

Дед Козлов не жалел:

– Колесом дорога. Воздух чище.

Тоня усомнилась:

Да где ж он монастырь найдет? Теперь, поди, и нет ни одного.

Найдет, анчибал,– возразил дед Козлов. – А коли не найдет, сам какой ни на есть скит срубит в глухомани да и будет от миру спасаться. Ненавистник рода человеческого...

В этот вечер я поссорилась с бабушкой. Дед Козлов сказал, что райисполком решил подарить нашей школе запущенный монастырский фруктовый сад. А помочь привести его в порядок добровольно вызвался отец Троицкий, искусный,садовод.

Я возмутилась: . – Зачем нам поп?

– Что ж, по-твоему, поп – не человек? – рассердилась бабка.

– Человек, наверное. Да нам-то, воинствующим безбожникам, он зачем?

Умники,– заворчала бабушка.– Долой попов. Долой монахов. Так и рубят сплеча, непутевые.

Ты всегда за своих церковников заступаешься. А они —враги!

Так-таки все и враги? – усмехнулась бабка.

– Все до единого! – убежденно сказала я. – Тьфу ты, греховодница! Молчи лучше.

А я и так молчу.

Смолчишь ты, как же... – Бабушка еще долго ворчала. Жаловалась деду Козлову: – Сват, и. что ж это деется на белом свете? Гляди-ка: велик ли голик, а уже все прутья врастопырку. Ты ей слово – она два. А дальше что из нее будет?

Э, сватьюшка, брось. У нас свое, у них – свое. Не нам жить—им. Новое время – новые песни.

Бабка вдруг рассмеялась, махнула рукой:

– И то правда. Подогрей-ка самоварчик, языкастая.

Утром мы проводили бабушку на поезд. Укатила в свою Сергиевку моя беспокойная бабка. Не живется ей на месте: в деревне скучает без нас, у нас – по деревне. Вот и пойми...

После суровой снежной зимы весна пришла ранняя, яростная. Уже к середине апреля на окрестных холмах почти не было снега. По крутым склонам, весело журча, текли мутные ручейки. Между ореховыми кустами синели подснежники. Всюду проклевывалась острая яркая травка. Поселок с утра утопал в солнечных лучах, в нежной сиреневатой дымке. Грачи на Святой горе лениво орали от зари до темна.

Шла четвертая школьная четверть. Приближались экзамены. На последнем пионерском сборе Катя-вожатая объявила, что если ни один пионер не останется на второй год и если мы наберем не менее семидесяти процентов «хоров» и «оч. хоров», нашей дружине присвоят имя Александра Сергеевича Пушкина. Это была немалая честь, которую кроме нас оспаривали еще две школы: Вороничская – на реке Сороти и Рождественская – на Великой. Обе эти школы вызвали нас на соревнование. Наступили такие напряженные дни, что мы и весны не замечали. И редко, совсем редко собиралась теперь наша теплая компания. Надя боялась экзаменов по арифметике, а потому заново решала все решенные в течение года задачи. Динка тоже углубилась в учебники и почти совсем не показывалась на улице. Вовка Баранов мне сказал: «Берегись, староста, наступаю на пятки! Держу курс на похвальную грамоту». И тоже засел дома. Я не боялась экзаменов, но уступить первенство не хотела никому, в том числе и Вовке, и тоже взялась за повторение. Одна Люська по-прежнему меня мучила, ехала на «удочках».

Председатель дружины Васька Мальков, как наскипидаренный, метался из класса в класс: лицо потное, рыжая шевелюра – дыбом, а зеленые глаза – как сверла. Взывая к совести несознательных «удочников», председатель произносил речи: укорял, убеждал, требовал, угрожал и. созывал учком через день. На последнем заседании учкома я отчитывалась за Люськин «неуд». Стояла как пригвожденная к позорному столбу и сгорала со стыда под осуждающе-насмешливо-сочувствующими взглядами членов учкома. А Васька на меня наскакивал, как драчливый рыжий петух, точно это не Люська Перовская, а я лично получила «неуд» по труду, подвела всю дружину. Ведь это же надо умудриться – схватить «неуд» по собственной дурости! Люська не приносит на урок труда иголку и тряпку: ей, видите ли, не нравится обметывать петли и подрубать носовые платки. А кому это нравится? Любой бы из нас.с удовольствием постучал молотком, но что делать, если по программе мы должны шить. Мальчишки и те шьют да помалкивают.

Я долго думала, как быть с Люськой. Отчитывать ее бесполезно. Сделает невинные глаза и начнет издеваться: «Я ж несознательная. И ты, как староста, должна меня перевоспитывать». Посоветовалась я с Катей. Придумали Люське наказание.

Три дня школьные художники, в том числе и наша Дина, после уроков закрывались на ключ в пионерской комнате: то ли совещались, то ли работали. Точно никто не знал. И даже ушлая Люська ничего не могла пронюхать.

В субботу на большой перемене в школьном коридоре на самом видном месте появилась карикатура. На большом листе ватмана была изображена в красках маленькая школа и огромный пучеглазый рак. Угрожающе шевеля усами-шпагами, рачище пятился от школы назад, а на его спине задом наперед, как Иванушка-дурачок, сидела нахальная девчонка, в синей юбке, со всклокоченными волосами. Подписи никакой не было, но ребята хохотали до упаду: «Люська! Это же Люська Перовская». А те, которые до сих пор не знали нашей Люськи, приходили в класс и спрашивали: «Покажите-ка ту, которая на раках катается».

Люська вначале храбрилась. Напала на меня: обозвала зубрилкой, задавакой, зазнайкой. А потом разревелась, Никто ее не утешал, а учителя не спрашивали, в чем дело. Как будто так и надо. Вечером она пришла ко мне домой и мирно попросила:

Сними картинку...

А я, что ли, вешала? Иди к Ваське Малькову.

Да ведь он же меня без соли съест!

А ты «неуды» не получай – он и есть не будет.

На следующий урок труда Люська принесла две тряпки и две иголки: как миленькая обметывала петли, и очень прилично. Она все умеет, коли захочет, но вот только захотеть ей трудно. Очень удивилась Анна Тимофеевна, когда Люська без напоминания одной из первых сдала тетрадку с домашним сочинением.

Теперь у нас «неуд» в дружине – чрезвычайное происшествие, или «чепе», как говорит Васька Мальков. Получил «неуд» – на середину школьного коридора, на глаза всей пионерской дружины, носом к носу .с председателем. Небось сразу вспотеешь. Оратор Васька-председатель отменный: «...мы, строители социализма, выходим на столбовую дорогу жизни, а ты нам палки в колеса?!» И все в таком же роде.

Накануне Первого мая Тоня затеяла великую уборку. Всю квартиру перевернула вверх дном: каждый утолок мыла, чистила и скребла. Вадьку с Галиной она прогнала на улицу, не велела им до обеда носа домой показывать. Я было тоже навострила лыжи,– ненавижу никакие приборки и уборки. Но улизнуть на сей раз не удалось. Тоня сказала:

Отбегалась, матушка. Пора и честь знать. Для начала чисто-начисто протрешь оконные стекла, а там видно будет.

Да ведь мне же надо к экзаменам готовиться!

Ничего, это твоим мозгам передышка,– съязвила Тоня. – Чего стоишь? Бери тряпку. Да гляди на улицу не ляпнись, неуклюжая. – Тоня стояла на табуретке, поставленной на обеденный стол, и с высоты распоряжалась, как командир перед генеральным сражением. Сама она приготовилась мыть горячим щелоком наш дощатый щелястый потолок.

Я прикинула в уме, сколько же в пяти окнах стекол,– пятнадцать. От такой арифметики у меня заныло под ложечкой. На целый день хватит. Вот тебе и выходной. А ребята, наверное, уже собрались на горе Закат. Ждут не дождутся. Ведь теперь только по выходным мы встречаемся по-настоящему. В будни ни поспорить, ни посмеяться как следует некогда. А и хорошо же сейчас на горе Закат! И наплевать, что даже в тихую погоду там ветрено. Зато как дышится! Внизу – поселок, точно на блюдечке: домики кажутся совсем маленькими, игрушечными. И, как крошечные самолетики, гудят над горой майские жуки: «ж-ж-ж».

Я сделала уже половину работы, когда к нам явился Виталий Викентьевич. Тоня проворно слезла с верхотуры и заулыбалась. Библиотекарь поклонился:

Бонжур, сударыня. Мне передали, что вы хотели меня видеть.

Да,– кивнула Тоня.– Хочу с вами посоветоваться по важному делу. – Она чуть покраснела.

Я обрадовалась: наклевывалась явная возможность улизнуть. И в самом деле Тоня вдруг сказала:

– Зина, сбегай-ка на Лысую гору, нарви хвощей. Мочалку сделаю, двери мыть. Да гляди у меня – живо!

Обрадовавшись, я кубарем скатилась с лестницы и помчалась к Люське. Люська выскочила мне навстречу, едва не сбив с ног, заблажила на всю улицу:

Ура! Летом в Тригорском будет пионерлагерь! Анна Тимофеевна назначена директором. Катя – старшей вожатой. А Васька Мальков...

Откуда ты знаешь?

Не веришь? Спроси у папы. Честное ленинское, не вру! Чур, я буду фанфаристом!

Да хоть барабанщиком. Мне-то что? Сбегаем на Лысую гору? Хвощей надо нарвать. Тоне на мочалку.

Люська согласилась не очень охотно. Ее распирало известие про лагерь. Хотелось удивить ребят, а тут иди и собирай хвощи.

Мы шли быстро. Люська ворчала:

Нужна мне твоя мочалка...

Не бубни, как колдунья. Мы живо.

Лысая гора была совсем близко. В нескольких шагах от поповской густонаселенной Тимофеевой горки. И была она и в самом деле лысой и очень крутой. На склонах всего несколько кустов боярышника вразброс, больше ничего. На круглой вершине голая плешь, Неинтересная гора. Ни грибов на ней, ни ягод, пи орехов. Одни хвощи, из которых местные хозяйки Делают мочалки для уборки.

Чтобы быстрее нарвать хвощей, на гору полезли врозь: Люська – справа, я – слева. Я докарабкалась до самой вершины, но не нашла ни одного хвоща, неужели все оборвали? Тоня не поверит.

И тут в десяти шагах от себя я увидела Захариху. Просвирня не лезла в гору, а кралась, втянув голову в плечи и поминутно оглядываясь по -сторонам. У меня мелькнула мысль позвать Люську. Нет, нельзя,– Захариху спугнешь. А меня насторожило не столко подозрительное ее поведение, сколько большая пузатая Захарихина корзина-кошелка, которая оттягивала ей руку. Грибов сейчас нет, ягод тоже, даже шишки еловые для самовара тут не водятся. Что несет Захариха? Куда? Я вспомнила строжайший наказ начальника милиции Дмитрия Петровича – не следить за Захарихой. Мы с тех пор и не следили. А как же быть сейчас?.. Я остановилась на самом крутояре, укрывшись за небольшим кустом. Будь что будет, но я послежу, куда это она направилась с тяжелой ношей...

Захариха вдруг, точно почувствовав неладное, повернула назад, и я охнуть не успела, как оказалась перед ней. Лицо Захарихи было страшно: белые, совсем какие-то нечеловеческие глаза, белые оскаленные зубы, белая пена в уголках красного рта. А больше я ничего не увидела и не услышала.

Очнулась я от нестерпимой боли. Закричала так дико, что не узнала своего голоса. Показалось, что мою правую ногу режут ножами и припекают раскаленным железом. Боль была короткой.

Я открыла глаза и попыталась пошевелить ногой. Услышала голос доктора Наума Исаича:

– Не дрыгайся! Теперь больно не будет. Зашинировали.

Я опять попыталась дернуть правой ногой. Ничего не вышло: нога была тяжелая, как бревно. Возникла боль. Но на сей раз глухая, тягучая. Я застонала.

Зина, я тебе что сказал? – закричал Наум Исаич. – У тебя сложный перелом. И все теперь зависит от тебя самой. Восемь недель, озорница, будешь носить гипс и шину. Понятно?

Восемь недель! – ахнула я. Три недели осталось до конца четверти. Да еще пять. Только во вторую смену попаду в лагерь. А я-то мечтала... Потекли слезы, и я их вытирала воротником желтой больничной блузы.

– У-у-У|—шутливо передразнил меня Наум Исаич. – Рева-корова. Умеешь озорничать – умей и ответ держать. Это как же тебя угораздило? С горы ты, что ли, прыгнула?

И молодой хирург Киселев тоже допытывался, где я сломала ногу. А я хоть убей ничего не могла вспомнить. Была на Лысой горе на двух ногах. А потом... Что было потом? Что?..

На пороге с врачами столкнулась Тоня – злющая, красная, как из бани, коса расплелась. Видно, всю дорогу бежала бегом. Она закричала:

– Так тебе и надо! Ишь черти ее носят. Не только ногу – голову сломаешь!

Наум Исаич что-то ей сказал вполголоса. Тоня заплакала:

Доктор, дорогой, что же я матери-то ее напишу? Ведь я за нее головой отвечаю...

О женщины, женщины! – прервал Тонины излияния Наум Исаич. – Радоваться надо, что осталась жива, а она плачет. Вот что, Антонина, Анастасии Дмитриевне ничего не пиши. Ее нельзя волновать. Пусть поправляется.

Когда мы с Тоней остались с глазу на глаз, она опять заплакала:

Господи, растила я Вадика с Галинкой и горя не знала, а ты...

Тоня, не плачь. Я больше не буду...

– Молчи уж. – Тоня вытерла слезы ладонью.– Знаю я тебя. Добегалась? Вот теперь лежи. Еду буду приносить. И учебники принесу. Не жизнь, а разлюли-малина.

Люська-толстушка с необыкновенным проворством влезла в раскрытое окно моей крошечной палаты, шлепнулась на белую табуретку, сказала:

Вот зараза! – и захохотала.

Чего ты? – удивилась я.

Да старуха там стоит, в проходной. Карга противная. Никого из наших не пропускает. Передачку взяла, а пустить – ни за что. Хоть тресни. Динка с Надей ей там зубы заговаривают, а я в окно. – Люська сложила кукиш, полюбовалась и нацелила его на дверь палаты: – Что, съела? Слушай, а ты, оказывается, такая тяжеленная! Уж я тебя волокла-волокла, дух вон. Моли бога, что не бросила.

– Ты меня волокла? Откуда? Куда?

Люська, осердясь, по своему обыкновению вытаращила глаза:

Куда, куда? На кудыкину гору! Ты ж с Лысухи сорвалась!

Я?!

Нет, я, наверное. – Люська показала пальцем на мою больную ногу.

Люся, я ничего не помню. Честное ленинское, не помню... Странно как...

Ничего нет странного,– ухмыльнулась Люська. – Если бы даже взрослый с такой кручи ляпнулся, и то память бы отшибло. Слушай, как было. Нарвала я хвощей. Кричу тебя, ищу – как в воду провалилась. Ну, думаю, и нахалка – домой убежала. Спустилась я вниз, обошла вокруг на всякий случай, тут тебя и увидела. Лежишь вверх лицом, как пласт. Я и так, и сяк, а ты только мычишь!.. Ох, я и испугалась!.. Тащу тебя за подмышки и не могу больше. Давай кричать во все горло. Чуть не надорвалась – никого нет! Что делать? За подмогой бежать, тебя бросить одну боюсь. Веришь ли, я даже заревела. И тут вижу, хромоногий Ефремыч хворост на тачке везет. А ему помогает знаешь кто? Угадай. Вовка Баранов – вот кто! Он с горы Закат шел и встретил Ефремыча. До того я обрадовалась! Скинули мы хворост да и привезли тебя на тачке в больницу. Слушай, а как же это тебя угораздило сорваться? Ведь не маленькая.

Люсь, я что-то такое помню, как во сне, а было это на самом деле или не было – не знаю. Я кого-то укусила...

Чего?!

Укусила, говорю, кого-то за руку. Сильно. Вот сейчас вспомнила, даже зубы заныли, как тогда на Лысой горе... Люсь, погляди-ка, что там у меня с шеей творится?

Зин, а ты ведь бредишь! – испуганно вскочила Люська. – У тебя, наверное, температура поднялась. Позову доктора. – Ее точно вихрем выдуло из палаты.

Так. Значит, я упала с горы. И меня нашла Люська. Какой же она молодец... А кого же я все-таки укусила?.. Кусала или нет?.. Да, а что же у.меня на шее? Почему больно, когда трогаешь?..

Я закрыла глаза и принялась мучительно раздумывать. И вдруг откуда-то из необъяснимого мрака памяти выплыло искаженное злобой белоглазое лицо. Это было так неожиданно, что я вздрогнула. И сразу же вспомнила. Захариха! Она. Меня Захариха душила! Это я ее укусила за жесткую жилистую руку. А потом как в яму провалилась. Зачем она меня душила? За что? Я схватила больничный колокольчик и зазвонила изо всех сил.

В тот же вечер со мною разговаривал товарищ Пузанов, следователь. Он пришел вместе с Анной Тимофеевной. Нисколько не страшный, хоть и следователь. И все, что я говорила, аккуратно записывал на зеленоватой разлинованной бумаге. А потом все прочитал и попросил меня расписаться. Все прошло так просто, что я была разочарована. Даже ребятам нечего рассказывать. Ах, как хотелось мне спросить у товарища Пузанова, не отыскались ли следы Леньки Захарова, но я не спросила. Не осмелилась...

О том, как арестовали Захариху, мне рассказал Петя-футболист. Ее взяли вечером, когда она выпекала просфоры для церкви. Заперлась противная баба начисто: знать ничего не знаю, агрономшина девчонка облыжно оговаривает.

В Захарихиной избушке был произведен обыск, но ничего не дал. Зато на Лысой горе нашли потайную, хорошо замаскированную землянку-бункер. А в бункере были обнаружены остатки пищи и пустые водочные бутылки. А еще там нашли плетеную кошелку. Ту самую, которую я видела у Захарихи. В больницу мне принесли сразу три кошелки, но я опознала именно эту, с размочалившейся ручкой. Так прямо и сказала без колебаний: Захарихина! А Захариха: врет девчонка. Не моя. Интересно: кому поверит следователь Пузанов? Мне или Захарихе?..

Значит, бандиты скрывались в этом бункере, совсем рядом с поселком, под носом у милиции. А их-то искали-разыскивали по всему району, по всем лесам глухим и холмам дальним!.. Вовремя ушли,– Захариха предупредила, когда я ее спугнула. Теперь опять ищи-свищи.

Петя-футболист уверенно сказал:

– Не скроются. Найдем. Пограничники в это дело подключились.

Он вроде бы испугался, что лишнее болтнул. Стал меня предупреждать:

Гляди язык не распускай. Никому ни-слова.

Что я тебе – болтушка, что ли?

Нога меня не особенно беспокоила, но в больнице было тошно. Длинный день тянулся, казалось, бесконечно. Мне очень не повезло. Когда меня привезли, как на грех не оказалось ни одного свободного места, и меня положили в каком-то крошечном чулане, наскоро приспособив его под одиночную палату. В палате было так тесно, что здесь с трудом поместилась узкая больничная койка и впритык с нею табуретка. И все. И никого рядом. Одна как перст. Ночью тут было душно, и я просила дежурную няню не закрывать дверь, ведущую в общий коридор.

Каждый день после уроков приходила верная Люська, по-прежнему влезая в окошко. Она приносила ириски с маком и последние школьные новости.

Вовку Баранова назначили старостой класса. Временно, пока я болею. Я поморщилась, но ничего не возразила. Раз временно – пусть. А Васька Мальков, будущий лагерный вожатый, совсем ошалел: так ребят зажал– дыхнуть свободно не дает, все какие-то дела придумывает. Такой начальник – не пикнешь. Он, поди, и в лагере задаст нам жару.

И во второй раз пришлось мне поморщиться. Анна Тимофеевна объявила всему классу, что меня, как ударницу учебы, педсовет решил перевести в шестой класс без экзаменов. А вот насчет похвальной грамоты– ничего пока не было известно. Наверное, не дадут. Раз без экзаменов, значит, без труда – за что ж тут награждать? Все это я понимала, но все равно было обидно. Ведь я же нисколько не боялась экзаменов. Наоборот, ждала их как праздника. Выходит, зря ждала. Зря все повторяла, чуть ли не наизусть выучила. Я не могла скрыть досады. А Люська подливала масла в огонь – завидовала:

Ну до чего ж ты везучая! Надо же, без экзаменов! Вот счастье-то привалило. Да еще и в герои попала!

Не велик героизм катиться с крутояра, когда тебя хорошенько пихнут...

Люська ехидно прищурилась:

Не представляйся. Сама небось пыхтишь от гордости. Как же – прославилась. Вон Васька Мальков собирается о тебе заметку писать в «Ленинские искры».

Еще не легче,– всполошилась я.– Люсь, поговори с ним, пожалуйста. Не хочу я! Ведь если он |все опишет, как было, на весь свет опозорит! Скажут, не герой, а дура губошлепая. Уговори Ваську!..

Уговоришь его, как же. С Васькой разговаривать все равно что жевать мочало – начинай сначала.

Люсь, а ты попробуй!

И пробовать нечего. Я наперед знаю, что он скажет. «Страна должна знать своих героев!»

Я еще долго упрашивала Люську, прежде чем она согласилась на переговоры с Васькой. Решили мы с нею так. Если ее разговор не поможет, напустим на Ваську Тоню. Тоню Васька не переговорит, если даже пуд соли съест. Я успокоилась.

Несколько раз заходил ко мне следователь Пузанов. Теперь уже один, без Анны Тимофеевны. Я к нему привыкла, потому что он разговаривал со мной, как со взрослой,– уважительно, спокойно и даже вроде бы советовался: «Как ты, Зина, думаешь?» И мне не казалось обидным, что он все время спрашивает об одном и том же: о Лысой горе, о встрече с Захарихой и о том, как мы зимой видели у нее Пашку Суханина. Это он делал не потому, что не верил мне, а так было надо по следственной науке: доверяй, но проверяй. Так он мне и сказал.

Однажды товарищ Пузанов меня предупредил, что он приведет ко мне Захариху на очную ставку. Мне очень не хотелось ее видеть. Но следователь сказал: «Надо, Зина. Это очень, очень серьезно». Ну что ж делать, раз очень серьезно. Придется стерпеть.

Захариху привел молодой милиционер и усадил ее на мою единственную табуретку, вплотную к кровати. Я старалась на нее не глядеть. Но все равно чувствовала себя не в своей тарелке. Захариха так и сверлила меня глазами, налитыми лютой ненавистью. Она попыталась со мной заговорить, но милиционер прикрикнул: «Молчать!» И я очень обрадовалась. Не о чем мне было с нею разговаривать. Когда пришел Пузанов, он сразу заметил, что я боюсь Захариху, и велел милиционеру переставить табуретку за порог палаты. Мне сразу стало легче. И когда следователь уселся на край моей постели, я ему благодарно улыбнулась.

Очная ставка была долгой, утомительной. Заха« риха зарядила одно: «Вреть! Вреть! Вреть!»

Покажите правую руку! – приказал ей следователь. – Что это у вас?

На грабли садовые, малые, напоролась ненароком,– ухмыльнулась Захариха.

А на самом деле это был шрам от моих зубов. Все передние зубы —нижние и верхние – так и отпечатались, как лиловатая подкова.

– Врете вы! Это я вас цапнула, когда вы меня начали душить,– сказала я.

Или Захарихе надоело запирательство, или она. просто не выдержала, как вдруг взовьется:

– Ах ты змееныш! Зря я тебя совсем не придушила.– Она начала так скверно ругаться, что товарищ Пузанов приказал ее немедленно увести.

На том и кончились мои допросы. Да я больше ничего и не знала, кроме того, что рассказала.

Уходя, следователь погладил меня по голове, пошутил: «Ничего, за битого двух небитых дают. До свадьбы заживет». Ушел. А мне еще долго было не по себе. На потолке, на стенах, на двери чудились Захарихины нечеловеческие, налитые лютой злобой глаза. Только теперь я поверила, что Захариха могла меня удушить, убить. И мне стало страшно задним числом. Тетю Пашу-санитарку было звать стыдно. Я закрылась с головой серым больничным одеялом и лежала так долго, ни о чем не думая.

Развлёк меня библиотекарь Виталий Викентьевич Сошальский. Он пришел в новой черной сатиновой рубашке, вышитой по подолу и рукавам колосьями и васильками. Притащил две большие связки книг – сочинения Тургенева и Лескова. Я очень обрадовалась. Вот когда начитаюсь вволю! Виталий Викентьевич чудил. Вдруг заговорил со мной по-немецки:

Гутен морген, фройляйн!

Гутен таг! – пряча улыбку, вежливо ответила я. И началась веселая игра.

Вас ист дас? – Длинный белый палец библиотекаря нацелился на окно.

Кислый квас. – И мы оба захохотали. А потом я втянулась и на все вопросы отвечала тоже по-немецки. Ведь в школе мы учили немецкий. Мой гость остался очень доволен. Сказал уже по-русски:

Вы умница, мой друг. И я пророчу вам большое будущее. А теперь, во-первых, сожалею, что не сразу узнал о столь печальном происшествии, а то бы давно был здесь. Во-вторых, поздравляю с днем рождения...

Я только заморгала. Откуда же он узнал, когда я и сама забыла, что мне с сегодняшнего дня пошел четырнадцатый год. Тоня, что ли, ему подсказала?

– А вот и подарки. – Мой гость замурлыкал: – Бойтесь данайцев, дары приносящих...—С этими словами он положил мне на одеяло коробку торгсиновского печенья «Пти-фур» и книжку в сером переплете. Я ахнула:

– «Чапаев»! Вот спасибо так уж спасибо!

Довольный даритель только посмеивался и вручил мне пакет в просаленной бумаге. Нечего было и спрашивать от кого. Конечно, от Надиных теток.

Мой гость вдруг начал крутить свой ус и начесывать маленькой расческой белый хохолок над крутым лбом. Прихорашивался. А потом сказал:

А в-третьих, сударыня, окажите честь меня поздравить. Я приобрел семью!.. – Лицо библиотекаря сияло всеми морщинками. Я удивилась:

Женились?..

Виталий Викентьевич сразу погасил лучезарную улыбку. Обиделся:

– Что вы, что вы, дружок, как можно?! В мои-то годы... Просто я переменил квартиру. И теперь имею дом, и стол, и заботу. А что еще надо смертному? В особенности такому нелепому бобылю, как я.

Догадавшись, я сказала:

– Надины тетки хорошие женщины. Нудные немножко, а так ничего, не обидят. Да и Надя вас любит.

Мой гость засмеялся и чмокнул меня в висок.

– Поправляйся-ка, дружок, скорее. Да полегче прыгай, коза-дереза, – И ушел..

По Люськиному примеру ребята повадились приходить ко мне в гости через.окно. Весь класс перебывал. И не по одному разу. Не иначе как Наум Исаич, жалея меня, приказал сторожу и нянькам закрыть глаза на это нарушение больничных правил. В дверь входили только взрослые. Реже других меня навещали Анна Тимофеевна и Катя-вожатая. Я не обижалась. Они были очень заняты подготовкой к устройству лагеря. Ничего-то у нас не было, кроме красивого места на самом берегу Сороти да двух стареньких брезентовых палаток, которые школе подарили пограничники. Надо было доставать хоть какое-то оборудование: мебель, белье, посуду, устраивать кухню, найти подходящих людей для обслуживания.

Ходили, ходили ребята, и вдруг как заколодило – Целую неделю никого, кроме Тони. Хоть волком вой. Я знала, что начались экзамены, но все равно было обидно. Неужели Люська не может вырваться хоть на минутку и рассказать, что там и как! С Тоней о школьных делах разговаривать бесполезно. Она слышала, что вроде бы все пока благополучно, что никто из моих одноклассников не срезался, но подробностей не знала. Зато она уладила дело с Васькой Мальковым. Какой у них был разговор – не знаю, но Васька не стал писать про меня заметку. Ну и ладно.

Неделя тянулась долго-долго. А в воскресенье утром ко мне пришла мама. Она накануне вечером вернулась из санатория. Выглядела хорошо: бодрая, посвежевшая, ясноглазая такая. Вроде бы помолодела. Она поставила в литровую банку какие-то очень пахучие белые, цветы, поцеловала меня, спросила, болит ли нога. Улыбнулась скупо:

– Ну вот. Обе мы с тобой битые. Что делать, дочка, мы – их, они – нас. А за правое дело не только здоровья, жизни не жаль.

Я спросила:

Ты совсем поправилась?

Здорова,– засмеялась мама. И вдруг закашлялась. Так и зашлась. Покосившись на меня, поспешно спрятала платок в кармашек блузки. Но я успела заметить, как на белом расплылось красное пятно. Перехватив мой взгляд, мама тихо сказала: Не вздумай Тоне проболтаться. Это пустяк: мелкие сосудики от кашля лопаются. Пройдет. – Она погладила меня по голове: – Вот так-то, моя большая дочка. Врач сказал, что у тебя все благополучно. На днях снимут гипс и – домой. А там и лагерь скоро.

Лагерь, наверное, немало стоит,– возразила я.

Ты об этом не думай. Все уладится. Ну, не скучай. Я спешу. Дел накопилось выше головы. Посевную заканчиваем.– И она ушла.

Понедельник для меня начался необычно и столь же необычно закончился. Проснулась я рано. Полежала, прислушиваясь,– ни звука! Ни охов, ни вздохов, ни кашля, ни крикливого голоса беспокойной тети Паши. Ничего. Как будто все больные разом покинули свои палаты. Спать больше не хотелось, а читать было нельзя. За окном пасмурно, хмуро, как осенью, а в палате сумеречно – какое уж тут чтение? Вот проклятая Захариха!.. Никогда мне еще не было так грустно и одиноко. Тоска зеленая.