Текст книги "На тихой Сороти"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Заметно притихла Захариха. Вдруг, на удивление всем, почти перестала выходить из дома и редко толкалась на базаре. В церковь с готовыми просфорами и обратно—вся и дорога. Наблюдать за нею стало совсем неинтересно.

А на базаре появился новый спекулянт.

Надя толкнула меня в бок:

– Гляди!..

Здоровенный, в вышитой тюбетейке на бритой голове, в ладной толстовке цвета хаки, в широченных синих галифе, заправленных в блестящие хромачи, он не спеша ходил по базару, зубоскалил с молодухами, ко всему приценивался, но ничего не покупал.

Потом остановился возле некрасивого парня, торговавшего из-под полы свежей рыбой:

– Эй, малой, почем сиги? А много у тебя? Я б купил много. Нельзя ль прямо на месте? Доставка – не твоя забота...

Хоть и говорил спекулянт почти шепотом, мы с Надей все слышали и навострили уши.

Милиции-то не боишься? – спрашивал он.– Браконьеров она ведь не жалует.

Гы-гы-ты1 – скалил зубы парень. – Пока твоя милиция шорох-ворох – мы в мешок да наверёх... Давай задаток, купец. А так дураков нонеча нетути.

Пока мы разыскивали Катю-вожатую, бритоголового спекулянта как черт подхватил. И браконьер скрылся. Вот тебе и бдительность...

Каждое утро я просыпалась озабоченная. Наскоро пила чай я, не дожидаясь медлительной сестренки, бежала в школу. Дел у меня было выше головы. Меня избрали старостой класса, членом школьного учкома, редактором классной стенгазеты. И надо было ходить на спевки школьного хора, которым. управляла наша Анна Тимофеевна. Хорошо, что учеба мне давалась легко, так что на приготовление уроков я больше часа не тратила. Зато надо было помогать Наде по арифметике. Она не умела решать задачи про бездонные бассейны, в которые по одной трубе вода втекала, а из другой бесконечно вытекала, про поезда, идущие друг другу навстречу. Тут требовались воображение и сообразительность, а Надя не умела мысленно себе представить, как все это должно происходить. Приходилось из спичечных коробков сооружать железнодорожные составы, а из спичек прокладывать на кухонном столе рельсы – тогда она понимала. На все это требовалось время, а его мне как раз и не хватало. Тоня сердилась: «Совсем от дому отбиваешься». Впрочем, теперь, с приездом бабушки, она в моей помощи не нуждалась.

Дина училась на «хоры» и числилась классным художником. Вовка Баранов тоже не отставал по учебе и был старшим по сбору металлолома и утильсырья. Надя возглавляла санитарную комиссию класса. И только Люська Перовская ехала на одних «удочках». Уроки готовила кое-как, а то и вовсе не готовила. Врала без зазрения совести: «Анна Тимофеевна, тетрадку дома забыла!» Или клянчила у меня перед началом занятий: «Дай списать!» Я молча подносила к ее задорному носу кукиш. Люська на меня-обижалась: «Жадина-говядина! Леньке-то небось даешь списывать...»

Я в свою очередь возмущалась: «Не даю, а сам берет, когда меня в классе нет».

Ругали мы Люську и стыдили – что об стену горох. И в общественных делах она такая же бесшабашная. За все берется и ничего до конца не доводит. Начнет писать плакат – бросит, на спевки является с опозданием и никогда не знает слов – стоит и мычит. Поручили ей собирать мопровские пятачки– она сразу же потеряла кисет с казной. Деньги возместила Люськина мама.

Вот плясать Люська мастерица: и «барыню», и «яблочко» – как по воздуху летает. Будет выступать на школьном концерте 7 ноября. Это ей по сердцу, потому что репетировать не нужно. Впрочем, надо отдать справедливость: и у Люськи есть свое увлечение. Она состоит активным членом кружка воинствующих безбожников и не пропускает ни одного заседания. Виталий Викентьевич, руководитель и лектор кружка, очень хвалит Люську и считает ее своей ближайшей помощницей.

До празднования 7 ноября оставалось меньше месяца. Подготовка была в самом разгаре. И вдруг нас посетила беда.

Как раз накануне религиозного праздника покрова в больнице умерла Маня Козлова-маленькая. Скончалась от заражения крови.

Моя бабушка утешала плачущего Маниного деда:

– Не гневи бога! Отмучился дитенок, и слава господу. Ты подумай, каково бы ей жилось на свете, калеке бедной... – Но дед Козлов плакал так, что борода была мокрой, как банная мочалка.

Хоронили Маню всей школой, с духовым оркестром, со знаменами. Рыжий Прокоп не был на похоронах. То ли не захотел прийти, то ли побоялся. С кладбища мы шли строем и пели песню про храброго барабанщика: «Погиб наш юный барабанщик, но песня о нем не умрет!»

А потом дед Козлов и моя бабушка заочно отпели Маню в церкви и устроили у нас дома скромные поминки. Кутью пшеничную сладкую ели. Блинами да киселем Маню поминали. А бедную Манину мать три раза водой обливали из медного кувшина – так ей плохо было...

За неделю до 7 ноября четвероклассников принимали в пионеры. А заодно и нас из пятого: меня, Надю и Люську. В последний момент подала заявление Аленка Чемоданова. У Аленки были приличные отметки, и она давно могла стать пионеркой, да мамочка не разрешала. А тут, видно, разрешила. За себя я почти не волновалась: пионерское торжественное обещание выучила назубок, повторила про себя несколько раз подряд свою коротенькую автобиографию и была в полной готовности. Правда, меня несколько смущало одно щекотливое обстоятельство. А вдруг зададут вопрос об отце? Что ответить? Что я его и знать не знаю, что ношу не отцовскую, а дедушкину фамилию, как и мама моя. Но ведь это не ответ! Обязательно спросят, кто отец, может, буржуй какой или бывший нэпман... Выкручивайся как знаешь. Не хотелось мне обращаться с таким делом к Тоне, но поневоле пришлось. Та насмешливо сказала:

– Можно подумать, что тебя в партию– принимают, а не в пионерию. Никто тебя ни о чем не спросит.

– А вдруг спросят?

Вмешалась бабка:

Какой спрос, такой и ответ. Знать не знаю, ведать не ведаю. И дело с концом.

Да кто он хоть? Может, жулик какой или контра?

Тоня засмеялась:

Ну, матушка, совсем в своей школе рехнулась. Революционного матроса в контрреволюционеры, в жулики! Ну и ну!..

Дитенок, он из простых,—сказала бабка. – А теперь инженер по кораблям аль пароходам. Так и скажешь, если спросят, не к ночи он будь помянут...

Получив такую исчерпывающую информацию о родителе, я совершенно успокоилась. Оставалось позаботиться о Наде. Ее опять могли не принять. Дома у Нади весь передний угол в столовой занят иконами всяких размеров. Даже в ее светелке иконы. К тому же Надины тетки участвовали в пасхальном крестном ходе, и это тоже могло обернуться против Нади.

По этому поводу мы всей компанией два раза совещались в библиотеке, в теплой тесной каморке, которую Виталий Викентьевич именовал своим кабинетом. (Он нас любил, встречал приветливо и разрешал рыться на книжных полках сколько душе угодно. За это мы вытирали с полок пыль и подклеивали рваные переплеты, а Надя заполняла карточки-каталожки.)

На совещании мы думали, спорили и беззлобно переругивались. Наконец приняли предложение самого разумного из нас – Вовки Баранова. Решили всем вместе явиться к Надиным теткам и поговорить с ними по душам.

Разговор об иконах должна была начать я, как староста класса, а остальные поддержат. Ну а уж если не поможет, подключим в это дело Катю и Анну Тимофеевну.

Неожиданно мы приобрели сообщника в лице Виталия Викентьевича. Как всегда торжественно, библиотекарь сказал:

– Вам, и только вам, принадлежит будущее! Пионерия – это прекрасно. От французского «пионье» – исследователь, первооткрыватель! Первый всегда и во всем. Я сам лично поговорю с уважаемыми Анной Максимилиановной и Марией Максимилиановной.

Виталию Викентьевичу можно было верить: с Прянишниковыми он состоял в старинной дружбе. Многие в поселке помнили, что он в молодости сватал Марию. Но ссыльный адмирал Прянишников не пожелал иметь зятем комедианта. Не став членом семьи Прянишниковых, Виталий Викентьевич на всю жизнь остался преданным другом их дома.

Я не любила бывать у Нади. Из-за мух Надины тетки почти никогда не растворяли окна. В низеньких, сплошь заставленных старинной мебелью комнатах было всегда сумеречно, душно, от множества цветов в горшках и горшочках – влажно, как в оранжерее. Пахло ладаном от негасимой лампады, от диванов и диванчиков – нафталином, от ковриков – кошками и еще чем-то приторным, отжившим. А Надины тетки – старухи строгие, крикливые, до смешного похожие друг на друга. Они – старые девы. И в поселке их зовут «барышни».

Когда они в черных одинаковых платьях, в черных шляпках с вуалями, в черных дырчатых перчатках выходят на базар или в церковь рука об руку, люди уступают им дорогу и непременно оглядываются. Уж очень сестрицы похожи на важных белоносых грачих.

Я шла не торопясь и обдумывала, что им скажу. А сказать надо, было что-то убедительное, солидное. Что вот, дескать, нельзя разводить терпимость веры на глазах воинствующих безбожников. Вот так прямо и выложу!.. Так один раз приезжий оратор говорил.

На Надином чистеньком крылечке стояло несколько пар разномастной обуви. «Ого,– подумала я.– Наши уже в сборе».

На половичке, как заправский караульщик, лежала лохматая Дэля и помахивала хвостом-бубликом. Я тоже скинула свои парусиновые туфлишки. На всякий случай легонько щелкнула Дэлю в черную тюпку:

– Прокараулишь – сошью себе чувяки из твоей шкуры.

Потом набрала полные легкие воздуха и решительным рывком отворила дверь, как в холодную воду нырнула... Ничего не успев разглядеть в полутемной прихожей, ворвалась в столовую и начала речь от самого порога:

– Товарищи Анна и Мария Максимилиановны! Если вы воинствующие безбожники... Мы не позволим на красной базе...

Грянул такой оглушительный хохот, что я попятилась. Мои друзья восседали на венских стульях вдоль стены и хохотали самым предательским образом. Люська визжала и стукала по половику пятками в белых шерстяных носках. За столом улыбался Виталий Викентьевич. Почти мирно тетка Мария сказала:

– Вот оно, теперешнее воспитание: яйцо вкатывается в чужой дом и начинает учить курицу!

Анна повелительно махнула мне рукой: – Сядь и молчи. Оратор. Мы уже решили. Наша племянница вступает в это самое... в пионеры. И она больше не пойдет в церковь. И из ее комнаты мы убрали образа.

Ура!– заорала я и неожиданно для себя чмокнула тетку Анну в белый грачиный нос. Та засмеялась.

– Разбойники! Надюша, поставь-ка самоварчик.

– Да,– важно подтвердила Мария. – Мы все будем пить чай с земляничным вареньем! И с ватрушкой.

После уроков из всех классов нижнего этажа в коридор вынесли скамейки. На них расселась общешкольная пионерская дружийа. А за столом, покрытым кумачом, расположился совет дружины. В центре Катя-вожатая, а рядом с нею очень рыжий и очень серьезный председатель совета дружины семиклассник Васька Мальков.

Справа от Васьки, слева от Кати – члены совета дружины. И ни одного учителя. Полная самостоятельность.

В пионеры принимали серьезно, придирались ко всякой мелочи, высказывались все, кто хотел, спорили, шумели, переголосовывали. Никто не торопился, но дело спорилось: за два часа с четвероклассниками было покончено. Подошла наша очередь.

Люську приняли условно: если до 7 ноября не схватит ни одного «неуда» – получит красный галстук.

И Надю приняли с оговорками. Взяли с нее дополнительное торжественное обещание, что она поднимет дома антирелигиозную пропаганду на должную высоту.

И Аленку приняли. Правда, Динка крикнула со своего места, что Аленка отлынивает от общественной работы, но та вывернулась:

– А мне ничего пока не поручали!

И это было правдой. В классе привыкли считать Аленку белоручкой и маменькиной дочкой и даже о последнем воскреснике ее не предупредили. Вот и получилось, что, когда весь класс копал картошку в Михайловском колхозе, Аленка дома нежилась.

– Она сплетница-газетница! – выкрикнула с места Люська. Но эту реплику Васька-председатель пропустил мимо ушей. (Кто из девчонок не любит позлословить? Что верно, то верно.)

За Аленку голосовали почти единогласно. По всем предметам у нее «хоры», тихая, скромная. Да, она тихая, очень даже тихая...

– Хоботова! – Моя фамилия прозвучала, как чужая. Про всех спросили меня: про мать (как будто не знают, кто она такая!), про отца, про деда, про бабку и даже про Тоню. Сам Васька Мальков спросил:

– Почему прислугу держите?

Какая же Тоня прислуга? Она просто Тоня. Полная хозяйка в доме. Так я и ответила. А Васька еще подкинул непредвиденный вопрос:

Слушай, я узнал, что твоя мать классическую гимназию закончила, как же так? Ведь дед твой крестьянин?

Ну и что из того? Зато дедов дед был майор. Вот маму и приняли.

Васька присвистнул:

Так, выходит, ты из дворян?

Я только заморгала:

Из каких дворян?

Ну как же, раз твой прапрадед был майором, а это почти генерал...

Никакой он не генерал! Он просто бородинский герой. Командир батальона двадцать седьмой дивизии генерала Неверовского! – единым духом выпалила я и обернулась назад, ища сочувствия у притихших одноклассников.

Вовка Баранов крикнул?

– Голосуйте! Нечего там...

И Динка не утерпела

– Она ударница и староста!

И кто-то из старшеклассников крикнул?

– Какое нам дело до дедов и прадедов?

В коридоре стало шумно. Катя-вожатая, побрякав в колокольчик, что-то сказала Ваське Малькову. Но тот упрямо затряс крутолобой головой. В наступившей тишине Васькины слова хлестнули меня нестерпимой обидой.

Нет,– сказал он. – Надо все проверить. Этак всякий чуждый элемент может пролезть в пионерскую организацию.

Сам ты чуждый! – закричала я и заревела белугой. И вдруг не стало ни тишины, ни порядка. Васька, пионеры и мои одноклассники кричали, топали ногами, перебивая друг друга, звонила в колокольчик и кричала Катя.

Кончай!

Чего привязался? Сын за отца не ответчик, а тут дед...

Какой дед? Вспомни, когда был Бородинский бой?

Раз прапрадед генерал, не надо было в пионеры лезть!

Молчи, балда! Какой тебе генерал?

– Вовка, большая шишка майор?

А я почем знаю!

А почему тогда Надьку приняли? У нее родной дед вице-адмирал.

Так ведь он же ссыльный! Большая разница.

Я, закрыв лицо руками, ревела в три ручья. Рядом за компанию тихо плакала Надя Прянишникова. Катя пробралась ко мне и тронула меня за плечо:

Ну что ты плачешь? Разберемся. Это правда, что прапрадед твой герой Бородина?

Правда! – закричала я, размазывая по лицу слезы.– У бабушки в деревне бумаги есть. С печатями. Ему на Бородинском поле оторвало руку. И деревянные солдатики у меня есть.

За моей спиной кто-то засмеялся?

– А при чем здесь деревянные солдатики?

Да, мое игрушечное войско тут было ни при чем. Сгоряча бухнула.

– Зинка, зови сюда прапрадеда!

– И солдат своих веди!

– Ха-ха-ха-ха!

Тише, ребята! Что вам здесь, спектакль, что ли? Вопрос серьезный,– возмутился Васька-председатель.

Сам же смешишь!

Тут я заметила Анну Тимофеевну. Когда же она вошла? Учительница, подняв руку, просила слова. Катя только раз звякнула в колокольчик, и сразу стало тихо, как на уроке.

– Ребята, скажите по-честному, а праправнучку Кутузова или Багратиона вы бы тоже не приняли в пионеры? – Вот какой вопрос задала наша учительница.

Люська Перовская восторженно взвизгнула:

Молодец, Анна Тимофеевна!

Так то Кутузов и Багратион...– возразил явно смущенный Васька.

Опять ребята зашумели:

Какая разница, раз Зинкин родич тоже герой?

Пусть докажет, что герой!

Голосуй! Надоело.

Анна Тимофеевна опять подняла руку:

Прапрадед Зины Хоботовой действительно герой Бородина. Мне-то вы, надеюсь, верите?

Верим!

Тише! Голосуем,– сдался наконец Васька.– Кто «за»? Единогласно.

Катя повязала мне алый галстук и скрепила узел металлическим пионерским значком-зажимом.

К борьбе за рабочее дело будь готова!

Всегда готова! – Я не могла удержать счастливой улыбки. Но праздник был все-таки испорчен. Даже к Люське на пироги не пошла, хоть та и очень звала,– мама ее специально пекла по такому случаю.

Домой я вернулась зареванная и надутая. На бабушкин вопрос огрызнулась:

– Развели дедов и прадедов – генералов целый полк, а я отвечай...

Бабка не поняла. Пожала плечами. Тоня, обменявшись с нею взглядом, молча посверлила пальцем у своего виска. Я даже не обиделась – так устала. Обедать отказалась. Свернулась калачиком на сундуке и тут же заснула.

А вечером прибежала Люська, принесла кусок пирога и сразу про моих солдат:

– Покажи!

Делать нечего – показала.

У Люськи заблестели глаза.

– Ой, сколько! – начала считать желтых французов.

Я перебила:

Не считай. Ровно сто, без командиров. И русских сто. Но это только так. А в игре мы с дедом считали их на тысячи.

Зин, давай поиграем!

Я подумала и отрицательно покачала головой. Нет, не получится игры без деда. Да и артиллерию некому изображать. А играть где? Разве Тоня разрешит спички жечь да в сковородки бить? И просить нечего.

Люська выпросила у меня пять французов, пять русских, одну игрушечную пушку и ушла.

Целый вечер я злилась: на бабушку, на Тоню, на деда Козлова, на Гальку и даже на Валентина Кузнецова. Завтра 7 ноября – великий пролетарский праздник. Мне поручено выступить на торжественном митинге с речью, а тут готовиться мешают!

Первый раз в жизни я зубрила. Самым настоящим образом зубрила, потому что сочиненный Васькой Мальковым и одобренный Катей текст никак не хотел запоминаться. Начало было хорошее: «Дорогие товарищи! От имени юных ленинцев...» А потом, после слова «рапортуем», шли цифры, проценты, дроби, а к чему – было непонятно. Ну собрали золы столько-то килограммов, выполнили обязательство по заготовке костей и тряпок на такой-то процент, выкопали в колхозе картошку – такую-то часть гектара. Но хвастать-то зачем? Да еще с трибуны, на весь район! Хорошо бы в такой день сказать людям что-то очень хорошее, праздничное, чтобы всем 'стало приятно и радостно.

Может быть, я и придумала бы что-нибудь этакое, но Васька категорически запретил «пороть отсебятину». Волей-неволей сиди и зубри.

А на кухне дед Козлов, как всегда, ругает старшего сына, кричит, как глухой: «Прокоп! Прокоп! Прокоп!» Дался им с бабкой этот Прокоп. А с Прокопа на колхозы перешли. Теперь целый вечер будут спорить, хорошо это или плохо. Как будто их спросят. Колхозы живут, работают, с каждым днем крепнут, а эти двое все решают, как будет да что получится.

Небось забыла бабка, как в единоличниках молотила на пару с дедом. Расстелят на. гумне рожь тонким слоем и тюкают вдвоем со всего плеча тяжелыми дубовыми цепами: тюк-тюк!– а вечером: «Митенька, смерть моя, все рученьки отмотала...» Мудрецы! А тут еще агроном Валентин не вовремя пожаловал. Хохочет на весь дом. Дразнит Тоню и Стешу. Стеша тоже хохочет. А Тоня ругается. Разве тут выучишь?..

Галька-зубрила тоже мешает. Заткнув пальцами уши, бубнит себе под нос. Стих к школьному вечеру готовит.

Ну кто так учит!

...И-и, сватьюшка, не говори! Есть бедняк от бедности, а есть лодырь от лености. Вот ты и равняй. Я, бывалочи, во как наработаюсь. Обедать еду. А мой сусед Митька-дырка только со двора выезжает. Так какой же он, к лешему, бедняк?

Тоня, выходи за меня замуж. В последний раз прошу!

Мели, Емеля, твоя неделя.

Ха-ха-ха-ха!

Тьфу! Сумасшедший дом.

– Галь, если спросят, скажешь – я к Наде пошла.

В праздничном строю на нарядной Пушкинской улице я совсем забыла, какое мне предстоит испытание. Уж очень было весело чеканить шаг под духовой оркестр, размахивать над головой красным флажком, петь со всеми вместе, не слыша собственного голоса:

Проверьте прицел,

Заряжайте ружье!

На бой, пролетарий,

За дело свое!

За дело свое!

Струсила я уже на месте, когда залезла на разукрашенную деревянную трибуну и поглядела вниз на несметную толпу, заполонившую просторное футбольное поле. Все вдруг поплыло перед глазами: знакомые и незнакомые лица, красные косынки, красные знамена, флаги, плакаты, красные бумажные цветы, дергающиеся на веревочках деревянные буржуи и кулаки.

Очнулась я от громкого шепота своей матери: «Тебе что здесь надо? Какое ты имела право...»

А вот и такое... – буркнула, обидевшись, я.– Думаешь, одна ты оратор?

Ах вот оно что! – неопределенно усмехнулась мать и отошла от меня, строгая, в потертом кожаном пальто, в белом шерстяном берете, в белой блузке с узким черным галстуком. Она встала к самому барьеру трибуны, рядом с секретарем Федором Федотовичем, и больше ни разу не взглянула на меня, как будто меня тут и не было.

Я отодвинулась подальше от важного начальника .милиции Чижова. От него так пахло цветочным одеколоном, что на меня напал чих. Я встала между военкомом Перовским и комсомольским секретарем Михаилом Михайловичем. Люськин отец улыбнулся, подмигнул мне карим выпуклым глазом: «Наш пострел везде поспел». А Михаил Михайлович положил руку на мое правое плечо: «Не дрейфь, братишка. Не волнуйся!» Я мельком подумала: «Не ляпнуть бы, как тогда у Надиных теток про воинствующих безбожников, на весь район опозоришься...» Но тут же успокоилась: речь была вызубрена накрепко.

Митинг начался выступлением секретаря райкома Федора Федотовича, и шел он так долго, что наиболее нетерпеливые демонстранты тут же, стоя, закусывали и пили принесенное с собой пиво. Я поискала глазами Леньку Захарова и, не найдя, догадалась: Ленька под трибуной, у Ходиного огромного барабана. А Ленькины адъютанты, как саранча, облепили тракторы. Шесть тракторов вышли на демонстрацию. И не какие-нибудь слабосильные «феденьки-фордзоны», а «СТЗ», с нового Сталинградского тракторного завода. Совсем недавно вступил в строй завод, и вот уже в районе шесть машин. Не шутка. Мои одноклассники смеются, весело машут мне флажками. Люська что-то кричит, сложив ладони рупором. Все равно не слышно. Пионерский галстук у Люськи повязан поверх пальто. Вот хвастунья: чтоб все видели, что она теперь пионерка.

А вот и Катя рядом с Анной Тимофеевной. Красный берет нашей вожатой по моде сдвинут на одно ухо. Ты гляди-ка: Виталий Викентьевич, с огромным красным бантом на груди, держит под руки Надиных теток. Барышни Прянишниковы не в черных шляпах, как всегда, а в зеленых, и тоже с красными бантами на бархатных жакетах. А их кавалер в новом пальто и в новой шляпе. Вот это – да!..

Здесь же и моя расфуфыренная бабка. Голубой атласный сарафан так и струится из-под черной плюшевой кофты. На голове ковровый праздничный полушалок. Бабка держит за руку Вадькуг а Вадька – свою подружку Эммочку. Рядом во все скулы сияет Стеша. В синих волосах красная лента.

После Федора Федотовича выступал Иван Иванович– председатель, потом моя мать, военком: Перовский, представители от колхозов, от больницы, от столовой, от электростанции и от районной пожарной команды...

Демонстранты бурно хлопали каждому оратору, кричали «ура», пели:

Заводы, вставайте!

На битву шагайте?

И гремел духовой оркестрг исполняя туш.

Я выпалила свою «речь» единым духом, не моргнув глазом.

Что тут поднялось! Кричали школьники, подбрасывая в воздух картузы и шапки, кричали взрослые. И хлопали, хлопали без конца, как в клубе на спектакле. Музыки совсем не было слышно. В правую щеку меня поцеловал военком Перовский, в левую – Федор Федотович и, как взрослой, пожал мне руку.

– Поздравляю! – сказала мать.

И было не понять, довольна она или нет. Зато моя бедная бабка сомлела от гордости. И ее отпаивали пивом какие-то веселые парни.

Дома Тоня хохотала до слез:

– Ну и солдат. В огне не сгорит и в воде не утонет.

А мать хмурилась?

– Не понимаю я Анну Тимофеевну. Что она с тобой носится? Вырастешь зазнайкой.

И бабка туда же:

– Ох, не возгордись, дитенок! Кому много от бога дано, с того много и спросится. Как в священном-то писании сказано: «Возлюби, ближнего своего, как самого себя, и воздастся тебе сторицею». А может, и не так сказано, а все ж смысл один...

Мне стало досадно: в такой день портят настроение! Я наскоро перекусила и ушла в школу на праздничный вечер.

Горбоносый, усатый, важный, хоть и небольшой ростом, полковник-золотопогонник наотмашь хлестал белой перчаткой по лицу молодого пленного – красноармейца, картавя, ругался по-иностранному и приказывал немедленно– расстрелять «этого оголтелого большевика».

В круглом, битком набитом зрителями зале клуба стояла напряженная тишина. В первом ряду хлюпала носом моя бабка. Спектакль пронял ее до слез.

Пьеса из времен гражданской войны, сочиненная местными комсомольцами под руководством Анны Тимофеевны, шла с огромным успехом. Школьников не пускали, но наша компания проникла на галерку благодаря тому, что на контроле на сей раз стоял Ходя, не занятый в спектакле.

К стенке мерзавца! – гремел полковник – библиотекарь Виталий Викентьевич. Парадный мундир Надиного покойного деда был явно велик артисту, эполеты свисали с плеч. Но играл он великолепно.

Не жалеть свинца на этого подлеца!

Да здравствует мировая революция! – выкрикнул бесстрашный красноармеец Петя-футболист.

Тишину то и дело взрывали неистовые аплодисменты. Зрители топали ногами, кричали:

– Браво, Петька!

– Так их!

– Крой буржуев!

Тоня сидела рядом с бабушкой и, кусая от волнения батистовый платочек, не спускала с Пети глаз.

А после спектакля случилось смешное и досадное происшествие. Виталий Викентьевич едва не оказался жертвой своего таланта. После спектакля, не снимая раззолоченного мундира, чтобы его не помять, артист, довольный собой, не спеша возвращался домой. Вдруг из «Шаги-раги» выскочили три полупьяных верзилы ы закричали: – – Вот он, гад рябый!

Вот он, который над красным бойцом измывался!

Бей! Круши!

От неминуемой расправы артиста спас сам начальник Милиции Чижов, который в этот поздний час случайно проезжал по Пушкинской улице. Перетрусившего Виталия Викентьевича он отправил домой под конвоем. На другой день весь поселок хохотал. Зато Виталия Викентьевича наградили Почетной грамотой и как ударника культурного фронта. Старый артист был а растроган до слез.

Так весело и смешно закончились у нас Октябрьские праздники.

Пришла зима. Снежная, вьюжная, морозная. От холода трещали липы на Святой горе. Замерзали на лету вороны. Но зато в редкие солнечные дни все было как при Пушкине.'

Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит;

Прозрачный лес один чернеет,

И ель сквозь иней зеленеет,

И речка подо льдом блестит...

В Михайловском – речка Сорать, в Пушкинских Горах – круглое озеро Таболенец. Грустили сады и палисадники в искрящемся на солнышке инее. Над заснеженными крышами прямо в небо поднимались сизые уютные дымки. В белом поселке стало тихо и как-то глухо, точно его вдруг упрятали под стеклянный прозрачный колпак.

Я собиралась в школу при свете керосиновой лампы. (Малосильная поселковая электростанция давала свет только вечером, с пяти до часу ночи.) И возвращалась я в темноте, потому что теперь каждый вечер хоть на часок забегала на озеро прямо из .школы. Тут было весело, но очень уж тесно. Вся школа на коньках. Не только младшие, но и старшеклассники. И даже совсем взрослые парни и девушки.

Два раза в неделю на берегу, у единственного электрического фонаря, духовой оркестр играл румбу, тустеп и «Дунайские волны», а молодежь танцевала на коньках под музыку, как летом на футбольном поле. Михаил Михайлович, комсомольский секретарь, танцевал с Катей Соловьевой, Васька Мальков– со своей сестренкой-шестиклассницей, А Петя-футболист– с Дусей из «Красного швейника». Дуся – деваха мощная, на две головы выше своего партнера. Озорная, смешливая – ей бы, как Стеше, только хохотать. А на берегу, спрятав косу под оранжевый полушубок, частенько стояла наша Тоня и глядела на Дусю с откровенной завистью. Но сама встать на коньки не решалась, не поддавалась на уговоры Пети, считая такое развлечение несолидным. Иногда рядом с Тоней молча стоял Валентин Кузнецов, уткнув нос в мягкий воротник бобрикового модного полу-пальто. Он тоже не катался и не танцевал под музыку, а свои тупорылые коньки «нурмис» подарил мне. У нас на пятерых оказалось две пары коньков, а специальных ботинок ни у кого не было. Но мы обходились и без них. Кургузые «снегурки» делили между собою Надя, Люська и Дина. А мы с Вовкой поочередно катались на «нурмисах», прикручивая их к валенкам веревками. В ожидании своей очереди на тех же валенках ловко скользили по гладкому льду с разбега. Ленька Захаров лихо гонял на одном деревянном коньке. Разогнавшись, дважды сбил с ног неповоротливую Надю.

Там, на озере, в один ненастный вечер и отыскала меня взволнованная, заплаканная Стеша:

– Беги скорей в больницу! Мамка твой совсем, помирает...

У больничных ворот мне повстречался конный наряд милиции в черных полушубках, в полном боевом снаряжении.

– Застегни пальтуху, непутевая! – сердито крикнул мне Нижов, перегнувшись с седла. И тут же скомандовал своему отряду:

– Аллюр – три креста!

Опять кого-то ловить поехали...

К матери нас не пустили. Она была без сознания.

В теплых больничных сенях толпился народ. Бледная, не похожая на себя Тоня прижимала к себе притихшего Вадьку. Рядом хныкала Галька. Тихо плакали соседки– рыжая Эмма и Стеша. Привалившись к стене, сидел на корточках хмурый Ходя. На деревянном диване, запрокинув белое лицо, как неживая, лежала моя бабка. Над ней хлопотала молодая женщина в белом халате.

Дверь в приемный покой была распахнута настежь. На пороге спиной к входу стоял военком Перовский, в длинной кавалерийской шинели.

Секретарь райкома Федор Федотович громко ругался по телефону, вызывая Ленинград. Исполкомовский кучер дед Козлов кому-то невидимому рассказывал:

– Обрядился я с лошадями, сем-ка, думаю, цайку напьюсь. Вдруг слышу, Мальцик ржеть не своим голосом. И вот ржеть, и вот ржеть... Выскочил я с фонарем, а она, голубушка, и лежит поперек саней. Думал, кончилась. И как, ты скажи, не свалилась дорогой? Мальцик был весь в мыле, махом, поди, шел. Господи ты боже мой! Не жеребец это, а целовек. Кабы не ён, не вырваться б ей живой от супостатов. До скольких разов упреждал: «Настя Митревна, не изволь ездить без куцера!» Да куды!.. Ужасти какая настырная, неслухменная...

Через сени прошел, ни на кого не глядя, хмурый, озабоченный доктор Наум Исаич. Тоня метнулась к нему. Доктор, предупреждая вопрос, отрицательно затряс головой, да так, что белая шапочка-пирожок съехала на его большое красное ухо.

– Наум Исаич, дорогой... – Тоня умоляюще сложила руки.

Доктор рассердился. Нацелил на Тоню горбатый нос, растопырил рыжие усы, как ежовые колючки:

Я не бог. Марш отсюда все до единого! Посторонним здесь нечего делать. – Он прошел в приемный покой, не очень-то вежливо спихнув с порога военкома Перовского, и плотно закрыл за собою дверь.

Психует,– в томительной тишине негромко сказала рыжая Эмма. – Значит, дело плохо. Он всегда на людей кидается, когда трудный случай...

Не надо впадать в панику,– сказала незаметно появившаяся Анна Тимофеевна. – С теперешними достижениями медицины... – Она не успела до конца высказать мысль. Дико, пронзительно закричала очнувшаяся бабушка. Вадька испугался и громко заплакал. Сейчас же из приемного покоя бочком выкатился дед Козлов, выставив вперед бороду-лопату.