Текст книги "Турция. Записки русского путешественника"

Руины выветривались, становились неотличимыми от мертвого камня, возвращались в плоть земли, как возвращается в нее человек. Прекрасные «декорации» скал и страшных каньонов делали эту смерть величавой, так что мы даже пропустили то мгновение, когда в эту оперную вечность старой земли вошли издали торжественные и мрачные силуэты эллинского храма Зевса и мощной римской башни. По дороге к ней проскочили мимо «правления» (более высокие определения к этой местной администрации не подходили), где сидели на ступеньках и за столами, играя в карты и попивая чай, как у нас где-нибудь в Дербенте на городском годекане, вероятно, все мужчины поселка. Перед «правлением» теснился небольшой сад скульптуры, свезенной с окрестностей. Она стояла на земле и казалась слишком нагой и не очень уместной в чужой среде. Жители дружно проводили нас взглядами и потянулись вслед за нами к старому римскому театру, понемногу растаскиваемому на ограды виноградников, на сараи и хлева. И пока мы рассаживались для общей фотографии, встали на верхних ступенях, по-детски радуясь новым людям и дивясь неслыханной тут русской речи.

Была поздняя осень, и снова эти скоро выстывающие горы. Мы казались легкомысленными в своих беспечных и неподходящих одеждах, и они дружно манили нас стаканами с чаем. А дети глядели прямо и самозабвенно, боясь пропустить каждое движение. Ограды садов были составлены из роскошных баз и капителей, из фризов и архитравов, поставленных, как хватило сил, и затянутых сорной травой и кустарником. Виноград норовил обвить латынь и узорочье камня и одухотворить это домашнее варварство. И все-таки на сердце лежала тяжесть от этой душевной простоты обращения с великой историей.

Прекрасная арка с роскошными колоннами времен Веспасиана, переименовавшего эллинскую Ольбу в римскую Диокесарию, перегораживала улицу, обнимая уходящую вдаль сельскую дорогу, чье-то бедное жилище, сложенное с барачной жалкостью из камня все того же униженного римского театра, молодую мечеть и холодную синеву неба. На карнизах еще были видны свирепые, но уже никого не пугавшие львы. Постаменты на колоннах для статуй императоров и героев пустовали – мраморные «останки» героев, видно, и вели в саду при «правлении» долгие мужские разговоры.

Еще хороша была арка северных ворот города, но стоящий рядом ржавый разбитый «форд» тридцатых годов, пестрое бедное белье на длинных веревках и внутренности скудной жизни соседних домов уже заслоняли ее красоту. Как и величие чудесных пропорций эллинского храма Тихе – упрямой богини случайности, которая явилась в греческой мифологии, чтобы поколебать неуклонность и неотменимость судьбы. Воспетая Гомером, Архилохом и Пиндаром, отсылающими ее в соответствии с именем к разным родителям – от Посейдона до Зевса, она пребывала символом переменчивости мира, и уж тут, в этом позабывшем себя Веспасиановом городе, пришлась ко двору, каждым камнем подтверждая женскую неустойчивость истории. Садящееся солнце короткого дня пыталось скрасить ее разрушение и вызвать в памяти благородные колоннады таких же древних, но более сохранных городов Сиде и Перге, но обступающая бедность не давала воображению обмануть себя.

И только могучая колоннада храма Зевса (по утверждению путеводителей, самого старого в Малой Азии – II век до н. э.) по-прежнему не сдавалась суете времен и была подлинно Зевсова – божественна, неодолима. Колонны стояли обезглавлены, словно срезанный страшной грозой лес. Капители валялись внизу с превосходно не вырезанными даже, а словно извлеченными из камня силой умного ветра головами тигров, овнов, тавров, как и фрагменты фризов с чудесными женскими и в обезглавленности прекрасными фигурами, – низкое солнце грело их и делало совершенно живыми. Человеку с воображением хорошего историка легко было представить их, как в обратной съемке, возвращенными на места и восхититься силой и величием мастера или мастеров, одухотворивших камень. Но и нам было хорошо слушать немую двухтысячелетнюю речь, оглаживая пальцами темную поверхность, и в осязании чувствуя напряжение их ртов, выразительность глаз, легкие складки туник и изящные пальцы не касающихся камня ног. А когда двор потемнел из-за того, что солнце склонилось к самому горизонту, выступила эта самая тяжкая когорта зевсовых колонн. Шаг их был так страшен, что уже слышался не Рим, не Эллада, а какая-то египетская даль и величие. Небо, исчерченное натовскими или реактивными самолетами, казалось шелково-легким рядом с этим властительным маршем. И особенно видна была тщетность христианского усилия приручить этот храм, заставить его услышать тихое Христово слово. Абсида, пристроенная в свой час к этому чужому телу молодым христианством, глядела неуверенной и напрасной – тут жил ритм иных небес, иного понимания Бога.

Пришло время уезжать. И я все оборачивался и оборачивался на этот черный лес словно обугленных, безглавых стволов на фоне горячего неба и понимал восхищение Моммзена (да и не его одного – но и Флавия, Тацита, Гиббона) Римом, умевшим поглотить чужое величие своим и устоять посреди всех неслыханных бедствий и войн во всевластной неизменности и по-прежнему потрясающей силе. И понимал его печаль и невольное чувство стыда, потому что эту силу в глубине сердца уже не жаль.

Храм на глазах обращался в величавое и мрачное надгробие самому себе, такое же опустелое, как несчетные некрополи этой страны, тщетно охраняемые каменными привратниками. Время медленно теряет реальность, история становится мифологией и потрясает в камнях, как нечаянно сбывшийся сон. Впрочем, что сетовать по поводу этого бедного угла Малой Азии, когда еще в XV веке итальянский ученый Поджо, оглядывая Рим, писал: «Путь, по которому шли победители, зарос виноградниками, там, где прежде стояли скамьи сенаторов, лежат кучи навоза… Форум, на котором римский народ собирался для того, чтобы издавать свои законы, частью обнесен загородкой для разведения овощей, частью служит пастбищем для свиней…»[6]

И становится понятно, почему так отчужденно воспринимается здешняя нынешняя жизнь с ее мужчинами у «правления», хлевами из храмовых камней и внимательными детьми. Она не может совладать с соседством слишком реальной мифологии и сама на фоне ее теряет реальность и делается поверхностна и ненадежна. Человек рядом с немым «эдиповым хором», если он не прививается к нему и не включает его в порядок жизни, не выдерживает соседства и становится случайным и неуместным, занявшим чужое историческое жилище, которым не умеют распорядиться. Это говорится не в обиду человеку и стране, а только в напоминание, что история слишком тверда в своих законах и слишком жива, чтобы постоять за себя перед человеком. Ты можешь не видеть ее, но она видит тебя и указывает тебе подобающее, достойное твоего духовного роста место и рано или поздно будит для правильного миропонимания. Изо всех сил хотелось, чтобы великие камни Диокесарии достояли до этого миропонимания, не растворившись без следа в цепкой, но без чувства истории, случайной и напрасной перед Богом и людьми жизни.

По первому слову

Нас ждала великая святыня – церковь Первомученицы Феклы. Жизнь ее, до того как превратиться в житие, была высока с небесной точки зрения и страшна с человеческой. Кажется, именно на ней – молодой девушке, прекрасной лицом и душой, – испытывал Рим казни, которым будет подвергать христиан в последующие времена. Не могу не процитировать, к месту, одно из примечаний Э. Гиббона, чтобы разделить с читателями изумление тем, как могут употребляться человеческие слова: «Среди лионских мучеников раба Бландина была отличена самыми изысканными истязаниями»[7] – так понимает изысканность мир, называющий себя христианским.

Фекла ушла за Христом накануне свадьбы по первому, проникшему в сердце слову. Когда мы говорим о благодати и даре, то из прагматического времени уже и их понимаем следствием труда и вознаграждения. А нужна только открытая, готовая душа, чтобы Слово вошло, не оцарапываясь о своеволие или житейскую рассудительность, которые умеют охладить и самое горячее сердце.

Она услышала в Иконии апостола Павла. Подозревамое в сочиненности житие простодушно говорит, что услышала случайно, через открытое окно, даже скорее невольно подслушала чужой разговор, но, закрыв окно, стала невестой Христовой – прообразом великого женского монашества. Но вот это и означает, что «пути Господни неисповедимы». Когда сердце готово, оно услышит весть и в дыхании ветра. И с той поры, что бы ни делали жених, мать, властители Иконии и Антиохии, куда она ушла следом за апостолом Павлом, ее нельзя было остановить. Костры, на которые она восходила, гасли от внезапного ливня, голодные звери опускали головы перед ее наготой, являя пример целомудрия бесстыдству римской черни, пришедшей поглазеть на чужое страдание. Змеи, к которым ее бросали, забывали смертельное жало, а разъяренные быки вместо того, чтобы разорвать ее, рвали связывающие ее веревки. Она старалась разделить миссионерские труды Павла, но он знал, что у всякого разные пути свидетельствования и борьбы за Господне слово, и оставил ей труд молитвы. Вот тогда она и нашла эту пещеру близ Селевкии и стала служить людям богомыслием и любовью, спасая несчастных, исцеляя больных и тем лишая заработка «профессионалов» от заговоров и волхования. Так что и они, в конце концов, замыслили на нее вполне человеческое и откровенно бесстыдное зло, и Господь принял ее в расступившуюся гору на глазах потрясенных преследователей.

Константин Великий в знак благодарности святой и в ее имени подвигу многих мучеников через три столетия воздвигнет над пещерою царственный храм, в котором позднее молился, поклоняясь памяти св. Феклы, один из великих отцов церкви – св. Григорий Богослов. Он тоже уходил от мирской и церковной славы, ища пустыни и подкрепляясь великим примером первомученицы.

Теперь этого верхнего храма нет. Только остаток циклопической абсиды сопротивляется смерти, высясь над сбегающей к Селевкии долиной. Дождик делает руину особенно мрачной, потерявшей последние признаки благородного происхождения. Но нижний пещерный храм, в котором молилась св. Фекла, опять восхищает живой древностью и простотой. Очевидно, пещеру крепили в пору строительства верхнего храма, чтобы она могла удержать на себе великолепный Константинов корабль, – ставили умные, не нарушающие живого пространства колонны, поддерживали своды. И вот там, наверху, один ветер в мокрых камнях и забывшее себя безличное время, а тут, внизу, горячее чувство подлинности и еще не истаявшей в воздухе молитвы, которую мы подхватываем с неожиданно сильным чувством радости и поддержки. Здесь будто поет с тобой некто, знающий небесного царя прямее и лучше тебя, и пробуждает и в тебе чувство подлинности и живого волнения. Не смеешь думать, что это сама св. Фекла или Григорий Богослов, но уж точно их сомолитвенники, чей безмолвный хор все держит этот малый храм. И я по себе, по отцу Виталию, по тесно стоящим в мокрой духоте учителям (то ли от дождя наверху, то ли от нашего многолюдья – душно) вижу, что тут нет никакой экзальтации, а именно неслышная, но явственная, узнаваемая сердцем радость и подлинность.

Паломники унесут по только что освященному образу Феклы, и храм опустеет. Останешься на минуту один, выключишь свет, оставив одну свечу, чтобы не потеряться во тьме, и вздрогнешь – значит, вот где она слепла телесным зрением и все ярче видела духом! Тишина так плотна, что раздвинуть ее можно только вышним словом. Тьма уничтожает пространство, и пещера словно проваливается в бесконечную ночь. Время, только что летевшее, разом останавливается, и ты чувствуешь встревоженным сердцем пугающее прикосновение слова «вечность». А ее это слово держало и давало силы переносить преследования при Тиберии и Калигуле, Клавдии и Нероне, Веспасиане и Домициане. Императоры могли быть жесточе или равнодушнее к христианству, а она горела ровной свечой, подтверждая, что со Христом человек живет в другом времени, где кесарево остается кесарю, а Богово сияет у Бога непреходящей юностью. И, как Павел в Тарсе спокойно переживает Цезарей и Антониев, так его ученица проходит сквозь историю, оставаясь молодым примером и для святых Варвары и Параскевы Пятницы, для святых Татьяны и Екатерины, а через них – золотым образом для девушек святой Руси.

Серенький карандашный дождь все затушевывал дальнюю Селевкию, морской порт, откуда уходил на Кипр Павел, величавую крепость на горе, бедные селенья, но что-то в нем неуловимо переменилось. Он наполнился тишиной и светлой печалью, которая так и осталась теперь при воспоминании о поездке, словно этот тихий дождь шел в душе не переставая.

Возвращение Чудотворца

Вот и в третий приезд мы добирались из Стамбула до Мир Ликийских через всю Турцию, и, знай мы историю родной Церкви и географию чужой страны получше, не устали бы так за шестнадцать часов автобусного пути.

Это потом, когда уже вернемся домой, уткнемся в книги и старые карты, мы узнаем, что миновали, иногда проезжая прямо посредине города, Халкидон с его памятью о Четвертом Вселенском соборе, который разделил христианство на две первые, до сих пор противостоящие друг другу ветви. А за ним – Никомедию с двадцатью тысячами мучеников при Диоклетиане, город юности Константина Великого, где император крестился на смертном одре (мечтал креститься в Иордане, и вот не успел).

Халкидон и Никомедия давно живут с иными именами и гордятся другими святынями, но старыето карты в историях Моммзена и Габона еще напоминают о днях греческой и римской славы. Это уж мы народ такой порывистый – хочется увидеть скорее, чем узнать.

Да, признаться, и на хозяев страны надеялись, что они, взявшись за туризм, создав Фонд Санта-Клауса, знают своих «кормильцев» получше. Но было здесь и то простое, но здоровое преимущество: знание не гнало нас искать материального подтверждения в камнях и проверять «показания» источников. И нам было дано увидеть, как ярко еще горит звезда Византии в нашем сознании. Вероятно, яснее, чем над самой своей бывшей Родиной. Это чувствовали уже славянофилы. Это знали Данилевский и Леонтьев. Об этом русские люди думали в Первую мировую, когда Греция горела святым национальным огнем, вырываясь из оттоманских пределов, когда Сербия вспоминала свое византийское «вчера» и искала возвращения своих древних святынь, а русские юноши вроде тонкого символиста Бориса Садовского мечтали о «всеславянской империи Александра Сербского со столицей Царьградом».

Это давнее пламя теперь перегорело, но свет праотеческой небесной Византии все долетает до нас. Так бывает, когда звезда умирает и ее уже нет, но свет ее пробивается сквозь время.

Да и не кажется, а подлинно жив и крепит нашу Церковь.

До успения Святителя было еще два дня. И я торопился перечитать старый дневник и вспомнить первую поездку.

*