Текст книги "Турция. Записки русского путешественника"
Автор книги: Валентин Курбатов
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)
*
Миры долго не отпускали нас, открываясь за каждым поворотом все дальше и дальше. Так же тянулась вдоль шоссе пониже над морем тропа, которую хотелось считать древней и видеть на ней апостола Павла, его друга и спутника Варнаву с молодым племянником Марком, который подарит нам первое Евангелие, и, конечно, Святителя Николая – вечных и неутомимых, как это море, и не оставляющих своего пути. А мы вот устали и были рады, что скоро вернемся домой. Но раз уж ехали мимо Олимпоса, как было не заглянуть. Тем более что по дороге лежал еще пропущенный нами прежде Адрасан – городок, давно разжалованный в село над прекрасной бухтой, где, бывало, озоровали измучившие эту страну пираты. И на высоченной горе высилась над селом старая крепость, видно, как раз от этого беспокойного народа. Мы уже по привычке не могли не вскарабкаться туда сначала террасами крестьянских полей, а там опять козьими тропами и тропинками.
Зато оказались вознаграждены глядящей на дальнюю бухту апсидой христианской церкви. Крепость уже вся одни камни, даже контура не прочитаешь из-за вечного движения этой все никак не могущей улечься земли. А она вот, матушка, стоит, глядит алтарным окном на нежное море – духовная твердыня, оказавшаяся покрепче военной, потому что всесильные над плотью землетрясения как-то назидательно бессильны перед духом.
И в Олимпосе, где воздух точно мед, где вода зелена от соли, а века недвижны, подобно мощам героев и императоров (Адриан почтил этот город во время своего царствования именем Адрианополя), мы в соседстве с самым бедным и уже вот-вот обреченным театром натыкаемся в лавровой тайге (иначе не назовешь – так непроходим благоуханный лес лавра, переломанный недавней бурей) на прежде неизвестный нам дом епископа с домашней церковью. И в развалинах он чист пропорциями и празднично ярок мозаиками полов, где греческие меандры мешаются с египетскими свастиками и византийскими пеликанами. Верно, ставлен в пору уже торжествующей Церкви, когда, по слову блаженного Иеронима, за место епископов бились до кулаков. Так что здешний насельник, поди, и не помнил или старался забыть своего предшественника – епископа Олимпийского Мефодия, который завершил земную часть жизни мучеником при Максимиане, когда звание епископа не то что не защищало, а сулило последнюю бедность и подвергало смертельной опасности.
Мы стоим в его храме, там, где заточенная Беллерофонтом Химера все напоминает о себе не страшными, вполне домашними огнями. Он доживает свой век среди языческих всполохов, но в размытых остатках фресок все-таки хранит житие мученика, потому что единственное, что различимо, – это крестчатые ризы епископа, такие привычные нам на иконах Святителя Николая.
Ликия окончательно остается позади и теперь уже будет приходить только в снах да всякий раз тонко задевать сердце на отпусте литургии при поминании Святителя Николая – такая теперь навсегда она стала родной.
Мир и меч
Напоследок для отдыха предлагается выбрать – в которой руке? – уже виденный, любимый Клеопатрой, Сиде: юг, море, счастье, храмы Афины, Аполлона, Тихе – или неведомый Сагалассос: горы, холод, снега, неизвестность… Русское сердце, конечно, выбирает, где коня потерять или голову сложить. И мы за Ликией оставляем Памфилию и Писидию и едем в Ликаонию. И все дальше и выше забираемся в горы, где снег языками стекает на дорогу и уже надо красться по самому обрыву, чтобы не испытывать Тихе (богиню Судьбы). Когда приезжаем в Сагалассос, отвычный холод прохватывает насквозь, но жалеть поздно.
Ни души, одна собака долго и лениво лает на нас, пока из дома смотрителя неохотно выбирается человек, чтобы известить о выходном. Но этим нашу группу так не возьмешь. Какие выходные в городах, рассыпанных по голым заснеженным скалам? И он сдается и даже открывает нам недавно раскопанное бельгийцами, которые археологически «арендовали» это место, здание библиотеки. На месте книгохранилища в Пергаме давно свистит ветер в оливах да несколько колонн напоминают, каковы были эти кладези тогда не книг – папирусов, свитков, пергаментов, хранивших до времени, пока библиотека не вспыхнет в Александрии, историю и мысль молодых веков. Здесь зал невелик, но прекрасен – в неизменных мозаичных полах с отдельным «ковром» в центре, в стройной шеренге ниш на лицевой стороне, над которыми в однообразной торжественности выставлены имена «спонсоров» библиотеки, чьи бюсты, очевидно, и стояли в нишах, безглазо внимательные, как все античные бюсты, приглядывающие за теми, кто зачитывается сверх меры.
Сколь бы прибавилось мудрости, если б сохранили не одни лишь стены, а то, что стократ дороже их, – слово, жившее в беге букв, перемежающемся заставками киновари, чтобы чтение было не только познанием, но и праздником.
Затем, подстегиваемые холодом, мы дружно двинулись к дворцам Адриана и Антония Пия, последних императоров, державших себя в отношении христианства высокомерно и равнодушно, ибо они еще сами были «боги» и мир лобызал их сандалии, не оставляя времени предположить, что есть сила, перед которой их власть не дольше и не больше, чем звук от удара пастушеского кнута. Быстро-быстро к храму Артемиды, что и тут стал христианской церковью, – их сейчас «не разнимешь». Далее к булевтерию с эхом заседаний местного сената, где префекты и азиархи клялись «Спасителем Зевсом, Цезарем Августом и нашей Святою Владычицей» (Бог весть, кого они так именовали – императрицу?). А там – и к неизменно циклопическим термам, где в роскошных фригидариях, пропнигиях и гипокаустах эти заседания продолжались, прерываемые иногда ножами заговорщиков и топотом центурионов. И, уже устав, спешили к Героону, по периметру которого шел хоровод муз в легком танце, где каждая ухватывалась за конец шали предшественницы и две или три еще глядели на мир потерянными глазами, страшась непривычных снегов, холода и утраченных лиц товарок. Легко было предположить, как им страшно ночами и как во тьме они кутаются в эти шали, чтобы успеть развернуть и подхватить их по утрам к появлению первого посетителя.
Нимфеум глядел на пустую агору высокими арками в раковинах сводов и тосковал по статуям, которые в этих арках встречали человека, подчеркивая белизной голубизну порфировых колонн. Эти порфиры перекликаются с колоннами греческого источника, предтечи византийских агиасм. Он бежит здесь из своей давней-давней эры, напоминая, что время придумано человеком и властно только над ним, не касаясь вод, небес, гор и вот таких источников, которые всегда текут, будто в первые дни. И только напоследок мы поднялись в театр, где опять расписалось землетрясение. Он оказался настолько неожиданным зов для нас, видевших за эти дни не по одному театру в день, засыпанным снегом, застенчивым и не понимающим, как носить на себе такую белую роскошь, и потому выглядел ненастоящим.
Облака крались к нам с соседней вершины серым туманом, стекали тусклым вечером, заливая уступ за уступом и грозя вот-вот занять преждевременными сумерками ряды театра, а там и сам город. Пора было бежать вниз, где длился еще не поздний день. Тем более что там, внизу, нас ждали мраморные жители Сагалассоса, укрывшиеся от холода под заменяющие им солнце музейные лампы и жадные человеческие взгляды, по которым они стосковались в своих земляных могилах, за столетия почти потеряв веру в археологическое воскрешение.
*
Музей, построенный по всем новейшим технологиям, собравший сокровища двух небольших городов Сагалассоса и соседней Кремны, оказался на удивление богат! Он выслал во двор, как нищих на паперть, одноногих Гермесов и обезглавленных Нимф и Нереид, царственно ленивых львов, которые разошлись по Риму и Византии, став у входов дворцов и стадионов, взойдя на колонны и триумфальные арки, колеблясь на тяжелых знаменах и обнажая клыки на фибулах плащей и рукоятках мечей. Он отправил в соседство к ним погребальные урны, развеявшие пепел «обитателей», и баптистерии, чью крещальную купель охраняли те же львы с их тяжелыми лапами. Это было не жалко оставить под дождем и солнцем. Потому что место сохранялось для богов и героев, для мраморной антологии греческой славы, для «выездного» Олимпа.
Одних львиноголовых Зевсов здесь насчитывается девять, хотя и один составил бы славу любому музею. Девять с пятачка земли в квадратный километр! Сколько же их населяло Грецию и Римскую империю! Подлинно – народ, который мог составить независимое мраморное государство, в котором было бы кому править и кому поклоняться, кому воевать и кому работать, на кого охотиться и кого пасти, и даже что возделывать и чему цвести.
Я гляжу на мраморную Геру в ее покойной власти и понимаю бедную Лето, которая и здесь пытается укрыться от нее. И по оставшемуся летучему торсу и стремительному движению вспоминаю перед поездкой виденный римский вариант, где она в том же движении и с тем же полетом складок уносит на руках маленьких Аполлона и Артемиду. А оттого, что здесь слепков не держат – все оригиналы, нетрудно заключить: мраморные боги выходили из мастерских древних скульпторов, как у нас в XVII веке иконы. Кузьмы и Демьяны, Николы и Георгии десятками крепкой руки, хорошей школы и одного канона, чтобы заказчик мог купить в точности то, что высмотрел у соседа. Вот и здесь манера могла быть похуже или получше, но Аполлон все натягивал лук, Орфей прикасался к лире, а Лето все бежала и бежала, спасая детей…
Не счесть, видно, тогда жило ремесленников и копиистов. И все-таки с такой мыслью никак не свыкнешься; уж так прекрасны и единственны все статуи. А ведь одних Дионисов и Сатиров три пары, Немезиды две, два Асклепия. И всякий похож, да неповторим. И конечно, Афины, Афродиты, Кибелы… В каждой столь пленявшие Д. Рескина в античной скульптуре «нежность и правда». Они вспыхивают перед тобой под автоматическим освещением в сиянии наготы или легчайшей тяжести складок – подчеркивая в театре света на мгновение свою уникальность, явственно сознавая ее, поднимая на тебя глаза или опуская их, гордясь или смущаясь. И уже становится не по себе, хочется пройти к римским надгробиям с возлежащими на брачном пире смерти супругами или к гладиаторским фризам, где слышны лязг мечей, тяжелое дыхание боя, треск переломленных копий, вязкая возня закованных в совершенно инопланетные по нашим ассоциациям доспехи. Но потом все-таки бросишь их и опять к Аполлонам и Гераклам, Артемидам и Тихе, будто все хочешь что-то отгадать, получше понять не дающее покоя вчера.
Опять думаешь, как горело Слово в Святителе, когда он уничтожал эту вызывающую смятение красоту. Может быть, они, тогдашние воины Христовы (но ведь, опять повторю, и греки и римляне окружением и традицией), истребляли ее не в мире только, а и в себе самих, потому что она обнаруживала свою тщету, останавливала жизнь, висела гирей на ней, рвущейся в небо. Мы слишком легко «понимаем» и «прощаем» из высокомерия всего насмотревшейся цивилизации. Эстетическое в нас потеснило религиозное, «чистая» красота отодвинула душу.
Мы все немного Фрадике Мендеши из писем великого нобелевского португальца Эсы де Кейроша, который в конце XIX века, ругая трассировщиков железной дороги от Яффы до Иерусалима, элегически вздыхал, что паровозное чудовище победит, потому что полетит со скоростью тридцать километров в час по Саронской долине, где «никогда не увядали анемоны и розы» и где в живописной группе малого городка легко узнать молодого пророка, идущего исцелить Петрову тещу, и в победе своей погубит красоту легенды, которая две тысячи лет врачевала человечество. Вот и мы готовы про «легенду» и про «анемоны и розы». А тут все стоит вопрос о векторе нашего пути, о богах или Боге… И про «детство» – которое нельзя отменить, только вот в нем сказывалась своя старость, требующая преодоления. Или во всяком случае ждущая прямого и неуклончивого разговора о самом главном в человеке и мире.
Прощание для встречи
Мысли мои пока слишком обращены к тем чудным мраморам, явившимся мне на фоне руин церквей, которые при жизни, наверное, были чудесны. И оглядываясь на увиденное в поездках, понимаю: уроки этой земли только-только проступают и еще не умеют отвлечься от плоти породивших их мест. И опять вспоминается мысль Григория Назианзина, что не надо ездить в Иерусалим, чтобы встретить Господа. Действительно, как тут все тонко и трудно. Если ехать только для этой встречи, то и правда лучше не надо: найдешь исключительно самого себя. Но коль собрался «просто» коснуться камней, которые помнят пророков и апостолов, пройти их дорогами, ощущая босыми ногами жесткую твердость пути, увидеть свет утра, который видели их глаза, вдохнуть соль и зной воздуха, которым дышали они, поймешь и узнаешь больше, чем хотел, когда только собирался в дорогу. Не надо привозить готового знания и искать ему подтверждения – нет ничего более неплодотворного.
Только смотри, не бойся противоречия самому себе и не торопись с заключениями! И тогда откроется, что каждая земля есть урок если не для самой себя, то для другого народа. И каждая история (пусть самая древняя и далекая) происходит для тебя сегодняшнего, чтобы стало понятно: уроки ее просты и отличаются только платьем, на самом деле они все время одинаковы.
И опять повторяешь то, что знал разумом, но теперь навсегда усваиваешь сердцем: не надо обольщаться величием. Страшно вымолвить для гордого русского слуха: не нужно искать империи, потому что все империи после Христа напрасны. Они падут под ударами живой жизни свободы и любви, бедности и правды. Империи завершают руинами не от одних ошибок императоров и всадников, доместиков и нотариев, преторов копья и препозитов опочивальни, а потому, что заражены при рождении.
Человек садится в самолет, поднимается на палубу корабля, входит в поезд и пытается прорвать границу слепого дня, чтобы узнать: поражение – лучший учитель победы. Когда видишь пустыню на месте родины своей веры, лучше понимаешь: устоять можно, только не повторив ее соблазнов, не поверив покою и обманчивому торжеству, ибо оно первый шаг к разрушению.
На величие камня (и это тоже урок Византии, чьи сооружения заносчивее Рима) можно ответить лишь величием духа, иначе оно раздавит тебя. И оно не в пурпуре императоров, не в порфире и золоте храмов, а в том, чтобы услышать Христово «возьми крест свой и иди» и не свернуть с этой дороги.
В днях, проведенных со Святителем на камнях его храмов, даже и в пустыне забвения, мы стократ лучше понимали, как узок, но и как необходим душе путь «правила веры».
Говорят, когда Московский Кремль закрывался на ночь, сторожа перекликались так звонко, что было слышно и за кремлевской стеной. И от «Успения» неслось: «Пресвятая Богородица, спаси нас», от Архангельского собора с его великими мощами – «Святые мученики Московские, молите Бога о нас», а уж дальше непременно следовало: «Святителю, отче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим».
Примечания
1
В переводе Б. Пастернака.
(обратно)
2
В переводе Н. Гребнева.
(обратно)
3
В переводе В. Державина.
(обратно)
4
В переводе В. Неведомского.
(обратно)
5
В переводе Г. Кнабе.
(обратно)
6
В переводе С. Маркиша.
(обратно)
7
В переводе В. Неведомского.
(обратно)
8
В переводе М. Шишмаревой.
(обратно)
9
В переводе Н. Гнедича.
(обратно)
10
В переводе А. Карташева.
(обратно)
Оглавление
В путь!
Часть I
Встреча
Благословенный мир
Во все глаза
Встреча
Каждый день – урок
Зовут. Пора идти
Часть II
Дерзость и смирение
Приближение
Часть III
Вооруженные духом
Каппадокия
У единого престола
Часть IV
Возвышенные гимны и сухие расчеты
Спроси у камня
На земле апостола Павла
Открытие Киликии
Рай и ад
Выше орлиных гнезд
Часть V
Возвращение памяти
Урожай забвения
По первому слову
Возвращение Чудотворца
Часть VI
Византийское русское сердце
Окно перед Пасхой
Забытый словарь
«Живый в помощи Вышняго…»
Господня пшеница
Часть VII
Христианские Давиды и языческие Голиафы
Император и нарком
Живые и мертвые
Бедное богатство
Часть VIII
Мертвые камни и живое слово
Между небом и землей
По правде, по истине
Рожденные в Евангелии
Первый. Последний
«Агнцы посреде волков»
Аустерлицкое небо
Часть IX
Вторжение века сего…
Единое на потребу…
Под шум дождя
Под пеплом культуры
Живые цветы и мертвые камни
Поражение и победа
Часть X
Молитва камня
Утро
«Стена и заступление»
Крест и полумесяц
В соседстве небес
Имя на каждый час
Отпуст
Мир и меч
Прощание для встречи
