Текст книги "Жертва"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Одобрительные возгласы и рукоплескания служили наградой удачному обороту витии. Но даже с такой поддержкой конюший не без труда пробирался среди высокопарных образов, отчего у слушателей возникало временами беспокойство: сумеет ли вития благополучно добраться до конца?

– Возвращаюсь вспять к вопросам языка. Наши чистосердечные, не испорченные нравом предки не одобряли иностранных речений. Они не говорили комета, говорили звезда хвостатая, – продолжал Рукосил. – Позвольте и мне употребить исконное слованское выражение. Сорвавшись с небосклона, хвостатая звезда чертит крутую дугу вверх, озаряя суеверные души опасениями и надеждами. Вот она чертит свой путь все вверх и вверх, вверх она падает! Потому что солнца и луна всегда остаются, а звезда хвостатая падает, даже когда летит вверх. Скоро она растворится в ночи. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать.

Уже приготовившие свои восторги зрители обескуражено молчали.

– Извольте руку, – буднично сказал Рукосил, опускаясь на колени. Белыми штанами на смоляные швы палубы.

Принял девичью пясть и ткнулся губами в суставы пальцев. А потом, как давеча в буковой роще, снисходительно похлопал Золотинку по руке, умеряя самонадеянность победительницы.

Тут-то Золотинка и нашла взглядом Рукосилов перстень, волшебный перстень, что подмигивал желтым во время состязания…

Нет, она не крикнула в голос с выражением ужаса: АСАКОН! Но Рукосилу и подавленного вздоха хватило, чтобы оценить всю меру испытанного девушкой потрясения. На коленях, снизу вверх глядел он, приоткрыв сложенные хищной ухмылкой губы. Да, Асакон! – отвечал он ей жестким взглядом.

И поднялся как победитель.

Так хорошо знакомый ей Асакон! Погубивший Поплеву, утянувший на дно Тучку, изменивший в смертельной опасности Михе Луню Асакон. Проклятый камень, так врезавшийся в ее судьбу и судьбу близких, – ни одному человеку не принес он счастья.

Золотинка едва отвечала теребившим ее поздравлениями и любезностями кавалерам. Изнемогая от тягостных догадок, вынуждена она была изображать собой царицу праздника еще с четверть часа, если не целый час, и тогда только улучила миг удалиться.

Запершись в комнате, она сжимала виски, чтобы выдавить из победной своей, пустопорожней, тщеславной головушки хоть какой-нибудь толк. И не видела ни в чем утешения. Асакон в руках чародея… Значит… значит и Поплева там. Поплева и Миха Лунь. Когда Тучку отправили на ладьи, Поплева уже попался. Не было ничего… не было ничего такого в ее судьбе, что бы не произошло по воле и соизволению Рукосила. Он играет с ней, Рукосил. Кажется, Золотинка всегда это знала, догадывалась и понимала, но только сейчас жалкое ее положении открылось во всей испепеляющей ясности.

И жив ли еще Поплева?

Когда Рукосил нашел в сундуке письмо принцессы Нилло… да нашел ли он? И Поплева… Какой ужас – его пытали в Казенной палате как соучастника в незаконном волшебстве!

Но нужно подумать. Рукосил нашел письмо принцессы Нилло и дал ему ход… Дал ему ход… дал ему ход… уверенный, что Золотинка… что Золотинка на привязи… Что Поплева… боже мой!

Золотинка изнемогала. Спутанная мысль ее бежала по кругу одних и тех представлений, она осыпала себя упреками и мучалась, больно спотыкаясь на тех же подозрениях и открытиях.

На следующий день не стало легче. Стало хуже. Глаза открылись и не было уж никакой силы их зажмурить.

Золотинка поняла, что все кончено. Безмятежная пора пришла к концу, и больше уж нельзя было существовать, притворяясь не помнящей, невидящей и незнающей.

А Рукосил ждал. Рукосил ждал, когда она придет с повинной.

Поразительно, что он не подталкивал ее прежде времени, ни словом, ни намеком не открывал ей свою власть, позволяя погрязнуть в тщеславии и удовольствиях… погрязнуть до полного уже бесчувствия, до беспамятства. До свинства.

И не было никакой возможности уклониться от объяснений, потому что Поплева… Потому что Поплева.

Но прежде, сообразила вдруг Золотинка, я имею право проститься с Юлием. Кто запретит мне его увидеть, если все кончено? Простая мысль эта принесла облегчение.

Часа за три до захода солнца караван пристал на ночевку к правому берегу реки, где за полосой лесистого склона вздымались горные кручи. Насады, ладьи, дощаники приткнулись друг к другу, так что весь стан занял не больше версты. Потянуло дымом костров.

Золотинка переоделась по-мессалонски: в шаровары и туфли на толстой подошве без каблуков. Волосы она убрала тонким зеленым платком, который завязала на затылке – по мессалонскому образцу.

Некоторое время она потолкалась на палубе среди увивавшейся вокруг нее молодежи, а потом быстро сбежала на берег и, оставив поклонников с носом, нырнула в кусты. Тут приходилось остерегаться горланившего по зарослям народа: гребцы и ратники собирали хворост, рубили шесты для шалашей. Ближе к подножию крутояра обнаружились выбитые скотом тропы, и Золотинка заложила обманную петлю, чтобы спуститься к насаду наследника.

Но Юлий попался ей на глаза совсем не там, где можно было ожидать, случайно оглянувшись, она приметила юношу у себя за спиной в каменистом распадке, который превращался выше в ущелье. Потеряв, по видимости, тропу, Юлий выбрался из кустов, чтобы перебраться через обрушенные в ручей валуны. Тут Золотинка его и признала, несмотря на расстояние. Да и кто бы другой еще в одиночку, без явной нужды полез по забирающему в гору ущелью?! Юлий!

Золотинка недолго думала: деваться ему все равно было некуда, только вверх и вверх. Ровным упругим шагом, наклонившись вперед, двинулась она в гору, поставив сразу дыхание, чтобы справиться с затяжным подъемом. Тропа петляла с одного берега ручья на другой, терялась и тут же находилась опять сама собой, и все приходилось прыгать по стертым водою камням. Понадобилась немалая доля часа, чтобы найти место, где попался на глаза Юлий, но тот уж, понятное дело, исчез бесследно. Золотинка не останавливалась, она поднималась споро и ловко, не пугаясь препятствий, иногда внушительных с виду, – что было пугаться, если Юлий прошел?!

Оглядываясь на реку, которая представлялась теперь далеко внизу, на открывшиеся просторы лугов и равнин на том берегу Белой, Золотинка поняла, что будет искать юношу на вершине. А потом нашла этому подтверждение: присмотрев тропку к левому склону ущелья, она нашла ступени необыкновенной вросшей в скалу лестницы из громадных грубо отесанных камней. Нашла и обрадовалась радостью Юлия, который до нее уже здесь прошел.

Рассчитанные на исполинов ступени вели в отвесные кручи над пропастью. Тропа лепилась к скале, исчезая для взгляда за поворотом, но не кончалась и заводила все выше и выше – к небу. Озираясь на пропасть, Золотинка видела внизу под собой в сумеречном, тусклом провале прежние валуны и ручей; противоположный склон ущелья, словно жаром облитый в терпком свете низкого солнца, виднелся отчетливо и ясно во всех мельчайших подробностях. Обросшие травой скалы эти казались рядом – камнем добросить. Но дух занимался, когда Золотинка соображала действительные расстояния. Она поднималась все медленнее и осторожнее, цепляясь временами за камни.

Сооруженная в век исполинов, волотов, лестница эта оставалась забыта не считанные, верно, столетия. В щелях между плитами пробивалась буйная растительность, сбитые, раздавленные кое-где стебли, со свежим соком на изломе выдавали прошедшего только что человека.

И вот, вздыхая всей грудью, отряхивая заливающий брови пот, Золотинка взбежала на открытое вольным простором плоскогорье; всюду, куда достигал глаз, под покровом полеглых трав тянулись мягко очерченные холмы и склоны. Следы потерялись, но Золотинка и без того знала, куда ей держать путь: назад вверх по угорам в сторону реки. Пологий подъем обрывался потом чудовищной, невообразимого взмаха пропастью.

Золотинка увидела даль, залитую чарующим светом равнину на той стороне Белой. Провал на десятки верст… он тонул в тончайшей розовой мгле, в призрачном, но почти осязательном в своей вещественности тумане. Словно это были затопившие оставленный внизу мир воды. Дольний, подножный мир. А здесь, в горних пределах, здесь не было ничего – разреженная, пронизывающая пустота.

В предвосхищении пропасти щемило сердце. Золотинка медленно приблизилась к обрыву – на шаг или два, чтобы можно было видеть внизу сбившиеся к береговой полосе корабли. Тусклой рябью рассыпались по стану костры.

Но это была еще не самая вершина, край обрыва уводил вверх, Золотинка осторожно тронулась в путь и увидела маленький очерк Юлия. Он сидел на скале, свесив ноги.

Обрыв падал здесь совершенно отвесно на сто или двести саженей, а ниже начиналась крутая осыпь обломков. Самую бровь горы рассекала трещина, она отделила готовый отвалиться и чуть наклонившийся в бездну ломоть. На этом обломке, на верхних его камнях – выше одно лишь небо – и устроился с непостижимой смелостью Юлий. Как мальчик-с-пальчик на сидении великана.

Золотинка поежилась, откровенно робея. Неслышными легкими шажочками она переступила трещину в узком месте и начала подниматься к Юлию, с замиранием сердца ожидая, когда эта ничтожность – ее собственное трепетное существо в ничего не весящих и ни от чего не защищающих одеждах – нарушит хранимое, может быть, годами равновесие и треснувшая гора, сто саженей горы ухнут вниз с раскатившимся по реке грохотом.

Юлий не оглядывался и не слышал шагов. Наверное, он тоже испытывал сильные ощущения. Она видела его против солнца, которое было внизу и слепило всем своим нестерпимым кругом, стоило перевести взгляд. Приходилось останавливаться, чтобы заслонить глаза. Золотинка боялась споткнуться. На каменистой земле топорщились жесткие травы, метелки их свисали в беспредельную пустоту.

Конечно же, Золотинка не хотела пугать Юлия, но, видно, недостаточно хорошо представляла себе, что это такое: в пьянящем одиночестве над бездной обнаружить за спиной соглядатая. Обернувшись, Юлий сильно вздрогнул. Так явственно, очевидно, что у Золотинки скакнуло сердце – сорвется.

Она схватилась за грудь, и оба, должно быть, побелели, только едва ли это можно было заметить: лицо Юлия меркло в тени резкого солнца, а Золотинкино, напротив, горело в его последних лучах.

Потом Юлий осмотрелся не привела ли она с собой спутников и снова обратился к пропасти, не проронив ни слова. Но и Золотинке нечего было сказать. Сердце билось гулко и больно. На солнечной стороне от Юлия, неподалеку, она выбрала закраину с обратным уклоном и резкой гранью, села на траву и потом подвинулась, осторожно спуская в пустоту ноги.

Обеими руками она держалась за щербатые выбоины.

Внизу скользили орлы.

– Пришла все-таки, – молвил Юлий удивительно тихо, если принять во внимание беспредельность подступавшей к ногам бездны.

Вместо ответа – заведомо бесполезного – Золотинка осторожно покосилась: Юлий сидел чуть дальше вытянутой руки. Он тоже придерживался за край скалы. Встрепанные волосы его торчали лохмами. Яркие, словно искусанные, губы сложены жесткой складкой. И хорошо различались при необыкновенном освещении сведенные напряжением мышц брови. А лицо чистое, ровного золотистого оттенка – Золотинка не сразу сообразила, что это солнце.

– Шут его знает, кто ты такая, – сказал он, обращаясь к бездне.

Но, может быть, он не совсем утратил надежду это узнать, потому что решился глянуть. Не много он понял против режущего глаза света: точеный очерк лица с чуть вздернутым носом, броские ресницы, словно нарисованные в пустоте неба. И туго завязанный на затылке платок, который придавал девушке бесстрашный, залихватский вид.

Что совершенно не соответствовало внутреннему состоянию Золотинки. Все чувства ее на краю пропасти приняли, вообще говоря, достаточно осторожный и осмотрительный характер.

– Мой старший брат, наследник престола Громол, неподражаемый, недосягаемый Громол, которого все любили… он умер, погиб жалкой смертью, – сказал Юлий. – Посланная Милицей бесовка высосала из него жизнь. Он стал пустой, как высохшая оболочка.

Тихая какая-то безысходность, которая звучала в словах Юлия, пересилила утробный страх Золотинки перед высотой – она глянула с живым чувством. Но Юлий сразу отвернулся, когда обратились к нему распахнутые глаза.

Тогда она подвинулась к пропасти, то есть больше спустила ноги, так, чтобы скала не резала под коленями, и тоже нахмурилась. Теперь она сидела точно так же, как Юлий.

И если бы накатило на него безумное желание столкнуть Золотинку в пропасть, у нее не имелось бы преимуществ.

Может быть, он почувствовал эту крошечную, но значительную по внутреннему смыслу перемену.

– Нарочно или нет, – раздумчиво сказал он, – ты подловила меня в такую пору, что невозможно солгать. Взгляни, – повел он рукой над пропастью, и у Золотинки сжалось сердце от этой беспечности над бездной, – взгляни какая даль. Спокойствие вечности. Непостижимо. И что перед этим наши мелкие жалкие уловки, вся эта ничтожная возня, наша бескрылая ложь и наша самонадеянная, самодовольная правда? Что они тут? Жеманство бессилия… Ты молчишь, – сказал он потом, ибо Золотинка точно – молчала. Ни слова не нашлось у нее с тех пор, как оказалась она рядом Юлием. Зачем? – Молчишь… Но если и скажешь, я все равно не пойму. Ты вольна лгать, вольна исповедываться – все равно. Я рад, что не принужден тебя слышать и могу только смотреть. Но сам-то я, я-то не буду лгать, когда мы оба примостились на краю вечности. Бесполезно лгать рядом с вечностью.

В голосе его звучало нечто такое, отчего у Золотинки перехватило горло. Если он не мог лгать, то она и говорить не могла. Она почти не шевелилась, лишь изредка позволяя себе скосить взгляд на его задумчивое, упрямое лицо.

– Тогда еще, – молвил он в пустоту, – как мы столкнулись у черного хода на кухню и я принял тебя поначалу за мальчишку… тогда уже… я понял, что все подстроено Рукосилом. Я не питаю надежд – ничего не делается без его воли… Только вот Нуту жалко – ее-то чего сюда принесло? Она-то чем виновата?.. А ужас в том… ужас в том, принцесса Септа, или, как прежде ты предпочитала себя называть – Золотинка, ужас в том… – Нелегко ему было перевалить через какой-то внутренний рубеж – даже тут, на краю бездны. – Ужас в том, что я неотступно о тебе думаю. Как околдованный. Что толку скрывать перед этим, – он кивнул в пропасть. – Да только если ты сейчас ко мне прикоснешься – смотри, я сделаю! – я брошусь вниз. Не прикасайся ко мне, слышишь?! Ты хорошо слышишь.

Но Золотинка и в мыслях не имела задевать Юлия. И самой бы усидеть. Голова шла кругом.

– В мире царствует зло. Сначала Милица, потом Рукосил. Они сменяют друг друга, друг друга уничтожают, чтобы одно зло сменилось другим. Укрыться негде… Так дико было слышать твое пророчество, которое, несомненно, входило в расчеты Рукосила. И которое он слушал, кивая, как учитель. Ты распиналась, а я следил за Рукосилом – потеха. Все мы исполнители чужих замыслов, которых никто толком не понимает. Кажется, Рукосил что-то кумекает. Да и он, быть может, заблуждается, хотя и мнит себя вершителем судеб. Вот так вот, принцесса Септа, она же Золотинка… странное имя Золотинка, словно щекочет что-то… да… И если я, принцесса Септа и Золотинка, – он повернулся и посмотрел невозможным, невыносимым взглядом… необыкновенным взглядом. – И если я… если я люблю тебя, то потому только, что это позволяет принявший по кольцу все наследство зла Рукосил. Он этого хочет. Наследник зла зачем-то в этом нуждается.

Золотинка едва способна была понимать.

– Да! – сказал он тверже, но глаза заблестели. – Я люблю тебя.

Еще он молчал, прежде чем сумел заговорить.

– Люблю. Наверное, вот это и есть любовь. Что же еще? Две недели я скрывался, чтобы тебя не видеть, но не забыл и на четверть часа. И только во сне находил какой-то отдых. Во сне я гулял по усыпанным плодами садам… С этим ничего не поделаешь – разве разбить голову. И вот мое слово: я ее разобью, когда ты попытаешься напомнить мне все, что я сейчас говорю. Тебе ведь только кажется, что ты слышишь, а ничего этого нет. Слова мои тают в вечности и никогда не вернутся. Их нет, несколько мгновений прошло, а их уже нет. Они затерялись в вечности. И не пытайся их оживить. Не приближайся. Не так-то уж это радостно – прыгнуть в пропасть, но я это сделаю – ради свободы.

И бросится! – поняла Золотинка всем сердцем и разумом. Она дрожала.

– Мужчина, который боится, что его соблазнит женщина, в смешном положении. Но я не боюсь быть смешным. Я боюсь быть растоптанным. Я покончу с собой прежде, чем почувствую, что утратил волю. В этом моя свобода перед всевластием зла… И знаешь, когда я сидел здесь, я думал, что ты придешь. Наверное, я хотел этого. Хотел и боялся. Унизительный страх и унизительная надежда. Твоя власть… твоя власть и сейчас уже страшно велика. Уже сейчас. Немного осталось, чтобы подтолкнуть меня к пропасти… А все еще не могу решиться.

По щекам Золотинки катились крупные беззвучные слезы. Юлий смотрел на них и не верил, что это слезы.

Солнце садилось. Оно заливало своим слепящим светом вершины гор, но внизу, на дне мира, все погрузилось уже в сырую мглу. Издалека, из глубины преисподней всплывали случайные всплески слов – уродливые остатки речей, преодолевших прозрачную толщу воздуха.

– Здесь… – с поразительной отчетливостью слышалось вдруг оторванное от всякого смысла слово. – Давай! – ай! – ай!.. эвой! и-а-а! дурак!

Берег был опоясан кострами и даже тут, на скале, на расстоянии в полторы версты по прямой, чудился в полном безветрии запах кухни.

– Бедная Нута! – молвил Юлий, глядя вниз. – Не знаю, как ее защитить. Пробуждение ее будет ужасным.

Снова он молчал и вздохнул:

– Дурацки устроен этот мир: люди не могут быть счастливы, не отрешившись от самих себя. Вот в чем штука. Вот ведь счастье – протянуть руку. Нет, дрогнет рука, что потянулась за чашей, расплещет… Или отрава.

Потом они долго сидели рядом, глядя в пропасть. Край солнца погружался в землю. С последним его лучом Золотинка нашарила подле себя плоский камень и, когда Юлий посмотрел, поцеловала этот камень мягким влажным поцелуем. Затем она положила его между собой и Юлием, чуточку подвинула еще, ближе к Юлию, кончиком пальца… Вздохнула протяжно, со слезами в горле…

Забывши страх перед пропастью, поднялась и ушла. Не оглянулась.

Когда стихли прыгающие шаги Золотинки, Юлий потянулся за камнем. Он тоже коснулся его губами, несколько раз поцеловал и, сильно размахнувшись, швырнул в пропасть.

Далекий стук посыпавшихся камней настиг Золотинку в пологой травянистой ложбине. Сердце захолонуло. Она остановилась в мучительном побуждении вернуться и услышала рядом, рукой подать:

– Черт! Что такое?

Из темной ложбины можно было разглядеть в виду светлого неба на взгорке несколько человек; они тоже прислушивались, недоумевая. Сначала Золотинка подумала, что это стража, посланная на поиски Юлия. Но люди эти явно таились… вместо того, чтобы громко взывать к княжичу.

Кто-то сказал:

– Здесь обрыв, рядом. Тут будет видно.

– Не разбегайся только. Свалишься – стану тебя ловить! – и грубый смешок. Звякнуло оружие, они двинулись.

Это были сечевики – речные разбойники, заполонившие среднее течение Белой. Сечевики, как слышала Золотинка, следовали за княжеским караваном десятками мелких судов и лодок – стая акул. Подбирают крохи и ждут случайного счастья.

Если дойдут до обрыва, то столкнутся с Юлием. Что Юлий разбился… в это невозможно было поверить – чтоб прыгнул в пропасть после того, как она ушла! Невозможно было поверить, чтобы Золотинка стояла здесь, а Юлий был мертв. Просто камень упал и все.

Сечевики замолкли и сейчас они тихо-тихо выйдут на Юлия, который не в том состоянии, что остерегаться лихих людей.

Слезы высохли на щеках. Золотинка ничего не боялась. Намеренно спокойным и ровным шагом, нисколько не скрываясь, они двинулась по ложбине, удаляясь от лестницы волотов.

Сечевики услышали и остановились на половине подъема. Теперь они, вероятно, ее увидели.

– Эй! – раздался странно неуверенный оклик. – Кто там?

Золотинка не изменила себе и продолжала идти. Призрачная поступь ее смущала удальцов.

Но вдруг подленьким подголоском вякнула стрела – сухо стукнулась в косогор. Золотинка и тогда не побежала, понимая, что не очень-то они и попадут – в скрадывающем расстояния сумраке.

В самом деле, сечевики стояли, утратив дыхание.

– Ты кто? Бес или человек, отвечай! – настиг ее окрик.

Понятно, Золотинка и не думала отвечать.

Тогда – лукавые мужицкие умы – они пошли на хитрость:

– Если бес, нам нет до тебя дела… отзовись.

Золотинка молчала, поневоле признаваясь, что человек. Она едва сдерживала желание бежать и понемногу поднималась к перевалу. Икры и бедра гудели еще от прежнего подъема – полверсты вверх, но Золотинка не замечала этого, неспешно попрыгивала через рытвины, слушая лишь то, что за спиной.

Противно взвизгнула рядом стрела, раздался внезапный топот – сечевики бросились в погоню. Больше уж нечего было тянуть – Золотинка пустилась испуганной ланью. Единым духом взлетела она на перевал и, легкая на ногу, помчалась вниз и вниз, выбирая темные травянистые ложбины. Увешенные воинственной сбруей, сечевики неистово громыхали и топали, они плохо поспевали за девушкой, но Золотинка не зарывалась и не летела во всю силу, опасаясь наскочить в темноте на яму.

А сечевики топали в полный мах, по-лошадиному, и отрывисто матерились на бегу, обещая такие напасти и беды, что лишь подстегивали беглянку. Золотинка неслась, легко касаясь земли, – все под уклон, на догорающее небо. Трудно было остановиться, придерживать нужно было себя, а не гнать. Один из преследователей был тут наказан за несдержанность чувств и выражений: споткнулся и грохнулся наземь с бранью. Погоня во мраке за ускользающей тенью сводила всю свору с ума, приостановившись, разбойники помчались с новым остервенением, осатанело топая.

Так продолжалось, наверное, с шестую долю часа. Золотинка разумела, что бежит вдоль обрыва, но под уклон. Справа обозначились косогоры, поневоле приходилось забирать левее, к реке, и вскоре девушка увидела ее внизу в ночном блеске, увидела созвездие костров по всему берегу. Здесь был уже не обрыв, а откос, крутой, но вполне доступный. Золотинка свернула и поскакала вниз, попадая обеими ногами сразу. Она держала ноги плотно, ступня к ступне, чтобы не напороться на какую дрянь, и так с головокружительной быстротой сыпалась размашистыми прыжками, забирая теперь назад влево, наискось по склону дресвы и песка. С оголтелым воем не отставали за ней сечевики, не понимая уж, наверное, зачем и куда несутся.

Лязгали сабли, грохотали щиты, вой, крик, сыпались из-под ног камни – не было надежды остановится – никому! Все неслись, скорее уже падали на темную гряду зарослей внизу, на колючки, на дубовое криволесье. Золотинка резко меняла направление, откладывая петли, чтобы придержать сногсшибательное падение, и тогда у тех, кто сыпался сверху возникал соблазн перехватить добычу, бросившись по прямой вниз, что было, на самом деле, не возможно из-за крутизны склона. В запале погони кто-то из сечевиков ринулся наперерез и, тяжело просвистев перед Золотинкой, покатился кубарем, неимоверно лязгая при всяком обороте через голову. Сверзившись так без задержки шагов сорок, он хряснулся о черный куст и завис, переломав ветки. В то же мгновение промчалась мимо и Золотинка.

По стану поднимался переполох, в зарослях кликали часовые. И Золотинка, отчаянно хватаясь за кусты, держала на крик прямо к ратникам, которых можно было уже видеть. Она успела крикнуть «сечевики!» ратники ощетинились, а Золотинка промчалась мимо них на тропу. Здесь только она умерила бег, но вовсе не остановилась, продолжая кричать «сечевики!» как только различала людей – за это ее не трогали и не принимали в копья, что очень могло случиться.

Берег пришел в движение, люди метались у костров, хватая оружие. В огонь кидали охапки хвороста, чтобы озарить округу; повсюду мелькали факелы. Безоружных гребцов сгоняли ближе к воде. Золотинка увидела корабли и насад Рукосила, который легко было признать по двойной мачте – передняя для прямых парусов, задняя, тут же вплотную, для косых. Задыхаясь, Золотинка крикнула «сечевики!» и промчалась по сходням. Часовые, державшие растревоженных гребцов, потерялись.

– Эй, – крикнули ей. – Не велено!

Другой сказал:

– Это Септа, принцесса!

– Какая Септа! Не велено. Стой, назад!

Дыхания не было отвечать. Золотинка толкнулась в дверь кормовой надстройки – заперто. Быстро пересекла палубу и приметила на черной реке отсветы. Нужно было только перегнуться через ограждение, чтобы найти внизу под собой озаренный огнем квадрат окна.

– Конюший Рукосил! Сударь! – позвала Золотинка, судорожно отдуваясь.

Часовые спешили остановить девушку. Не имея терпения – хотелось жить и любить, умереть хотелось – немедля! – возбужденная до лихорадки, Золотинка перекинулась через поручень, скользнула по обшивке борта и попала в открытое окно. Ногами она сбила свечу, что стояла на подоконнике, и не мешкая, просунулась внутрь, в комнату. Упавшая рядом свеча погасла.

На палубе слышался топот:

– Где она?

– Но это Септа, я говорю тебе, принцесса!

– Что Септа!

Золотинка сипло дышала, не подавая голоса. Грудь вздымалась, ноги деревянные, во рту сухо, обожженные ветками ладони горели.

Часовые что-то еще толковали над головой, но много тише, как бы смирившись с исчезновением принцессы. Кажется, они попробовали запор…

На палубе стихло, слышались далекие голоса, наверное, с берега. Золотинка мало что различала вокруг себя, разве что светлую щель двери в смежное помещение. Неясный скрип где-то в недрах насада… И вдруг отчаянный, как вскрик помогите! стрекот, которому вторили уханье, клекот – несдержанный птичий гомон над самым ухом. Впору было шарахнуться, да Золотинка не знала куда. Подвинувшись в темноте, она нащупала тонкие железные прутья… клетка. Их было тут несколько, одна над другой. Стало понятно, откуда происходила эта вонь – устойчивый запах курятника.

Разбуженные птицы метались, шуршали крыльями, но можно было разобрать теперь и нечто иное, не годное для курятника: отчетливый скрежет, напоминающий одновременный поворот двух десятков ключей в двух десятках ржавых замков. Золотинка повернулась на шум и насторожилась.

Замки попались, как видно, неподатливые, потому что скрежет повторялся опять… И можно было уже усомниться, найдется ли на всем насаде столько замков и столько ржавчины, чтобы создать этот несносный шум, когда тот, кто проворачивал ключи, устал от своего занятия и ударом ноги распахнул дверь.

Человек, что заслонил собой озаренный задним светом проем, тускло поблескивал – рука и бок, неестественно круглая голова почти без шеи. Переступив порог, пришелец застыл с невозможной, не свойственной живому существу неподвижностью, опущенные руки оцепенели. Голову повернул – скрипнула не смазанная шея. И невозможно было разглядеть глаза – все покрывала тень. При том же очень тонкий, преувеличенно тонкий перехват, как будто у пришельца не было живота. И совсем не имелось одежды.

Стоило пришельцу ступить еще шаг, медлительный и жуткий, как бок его засверкал всеми оттенками тускло-красного, вроде начищенной медной кастрюли… Да так оно и было! Пришедшая в движение кастрюля. Угадывалась даже грязноватая прозелень в укромным местах, где ленится пройтись песочком хозяйка. Хорошо обозначился круглый, как перегонный куб затылок и застывшие черты невыразительного лица – этой нечеловеческой образины с не чищенными глазами без зрачков.

И этот взгляд… не взгляд даже, а выжидательный поворот головы, наводил на подозрение, что медный истукан слеп.

Снова Золотинка вздрогнула – он заскрипел суставами, всеми своими ключами в несмазанных замках, проскрипел до окна и здесь принялся шарить по полу, пока не подвернулась опрокинутая свеча. Поднес ее к носу, очевидно, принюхиваясь, потом обратился к обомлевшей девушке, тоже принюхиваясь… Неизвестно, что вынюхал, и прошествовал назад в смежную комнату.

Очевидно, истукан хозяйничал в отсутствие Рукосила. Нужно ли было ждать конюшего или лучше было теперь убраться по добру по здорову, отложив объяснения до утра, по крайней мере, это оставалось неясным. Взвинченная событиями, Золотинка, по правде говоря, едва соображала, она действовала по наитию, склоняясь к тому, что раз уж выпало это нечаянное приключение, то следовало воспользоваться случаем, чтобы присмотреться к домашним делам чародея. Кто знает, как это еще пригодится.

К тому же истукан не оставил времени на раздумья, он возвратился с зажженной свечой в руке, чтобы водрузить ее на подоконник. Пляшущее желтое пламя озаряло потертые медные выпуклости. А обок с Золотинкой, когда она оглянулась, открылись два ряда клеток, в которых беспокоились сороки, совы, вороны и в углу, в железном ящике почти что в рост человека – исполинский орел.

Возвратив свет на место, – он, видимо, почитал это первостепенным делом – истукан повернулся к девушке. Она скользнула вдоль клеток. Началась не трудная, но не весьма потешная игра в жмурки: расставив медные лапы, истукан пытался нашарить беглянку, каждый раз обманываясь и опаздывая. Золотинкино положение в пространстве он сознавал как-то расплывчато и неточно, словно по запаху, и, главное, уступал ей в проворстве – Золотинка не было надобности скрежетать суставами, чтобы перескочить из одного угла комнаты в другой.

Так что она имела некоторую свободу, чтобы осматриваться… и вдруг приметила Асакон. На грубых хваталках истукана посверкивал желтый перстень. И кажется… боже! совершенно точно! то был Асакон. Золотинка едва не попалась, пытаясь увериться в этом наверняка.

Асакон. Однако и думать не приходилось, чтобы отнять волшебный перстень у бдительного и неутомимого истукана.

Асакон! Многим можно было бы пожертвовать была хоть малейшая надежда на успех. Но Рукосил, конечно же, не зря доверил перстень медному болвану, имел, значит, основания полагаться на его неколебимую верность. И сколько бы Золотинка ни дурачила медного человека, шмыгая по углам, невозможно было взять над ним верх – ловкость всегда уступит неутомимой силе. К тому же одеревеневшие от усталости ноги плохо повиновались, настоящей-то прыти не было.

Золотинка выскользнула в смежную комнату, захлопнула дверь и, обнаружив засов, тотчас его задвинула. Натолкнувшись на преграду медное чудовище озадаченно заскрипело всеми своими ключами. Дверь содрогнулась – на пробу – и чудовище остановилось думать – как иначе можно было понимать внезапную тишину с той стороны двери?

Золотинка огляделась. Она попала в богатое помещение на два окна, одно из которых оставалось открыто. На подоконнике в тяжелой медной чаше стояла свеча, вокруг роились мелкие мотыльки. Похоже, это была личная комната Рукосила – и спальня и кабинет одновременно. Из обстановки имелась большая кровать за занавесями, сундуки, шкафы и шкафчики. Еще одна свеча горела на верхней полке конторки с наклонной столешницей, чтобы писать стоя.