Текст книги "Жертва"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Помертвелые судьи были неподвижны и не смели даже переговариваться. Подьячий низко нагнулся к столу, ища защиты за большим гусиным пером, которым только и мог прикрыться от случайного взгляда.

Золотинка кончила. Рукосил, глубоко, всей грудью дохнув, разжал кулаки и опустился на прежнее место, на лавку возле горки с врачебным прибором. Небольшие, женственные губы его тронула бледная улыбка. Он огляделся: смеется ли кто-нибудь? Никто другой не смеялся. Только Рукосил – блестящий вельможа с гордо поднятой, величественной, начисто отрезанной воротником головой. Красивая голова конюшего лежала на плоско растопыренном шелке и кружевах, как на блюде.

Поднявшийся было Юлий задумался и молчал, бросая беглые взгляды на девушку и на конюшего. И покосился на старого толмача, ожидая, как показалось Золотинке, подсказки. Но старый дока, словно не понимая вопроса, имел выражение и отчужденное, и бесстрастное. Ничем больше не напоминал он того вдохновенного пророка, что вторил страстным речам девушки.

– Позволено ли будет и мне замечание? – сказал Рукосил из своего угла. Только излишняя изысканность слога выдавала обуревавшие его чувства. – Я хотел бы напомнить девице Золотинке, мещанке города Колобжега, недоучившейся ученице известного лекаря Чепчуга Яри, зачем она сюда явилась. Лечить. Успех ее будет, несомненно, вознагражден, а неудача карается по указу великого государя и великого князя Любомира. Это первое. Второе: назначенное девице Золотинке время истекло.

Толмач уложил многоречивое и ненужно прочувственное замечание Рукосила всего в несколько тарабарских слов.

– Рукосил! – с усилием встряхнулся Юлий. – Вы слышали, что сказала эта девушка?

– Несомненно, государь.

– Где люди, о которых она беспокоится?

– Несомненно, государь, я наведу справки.

– Я не хотел бы, чтобы эта девушка пострадала.

Не то. Все не то. Золотинка закусила губу, понимая, что этот… наследник не восстанет. Она не слышала, что отвечал Рукосил на последнее замечание княжича. На просьбу о помиловании.

– …Пусть девица займется делом. Время ее ушло, но, думаю, государь позволит прибавить четверть часа. – Не дожидаясь, что там велит государь, Рукосил и сам подал знак. Один из судей, поспешно встрепенувшись, перевернул песочные часы, которые уже осыпались и стояли и перед ним без употребления.

То был не лишенный великодушия, но точно рассчитанный жест: как же мало Рукосил обращал внимания на горячечную болтовню девчонки!

Песок струился, отмеряя иное время, не тронутое еще никаким событием и действием. Все, что говорила прежде Золотинка, как бы утратило значение, и все нужно было начинать заново, приступать к делу. А то, что было до этого, делом не считалось. В новом, девственно-непорочном времени, которое отмеряли запущенные Рукосилом часы, следовало говорить иные слова, думать иные мысли и начисто выкинуть из головы все обременительное для совести и разума.

Но Юлий не воспользовался любезностью Рукосила и вернулся на прежнее:

– Если ты вернешь мне разумение слованской речи, я сделаю… сделаю все, что смогу. Обещаю сделать все, чтобы разыскать твоих близких, – заявил он через толмача. – И еще что… поговорю с отцом обо всем… Хотя я не понимаю твоего предубеждения против конюшего Рукосила. Его считают одним из самых верных и деятельных радетелей престола. И то, что я вообще здесь перед тобой и слушаю твои удивительные речи – заслуга Рукосила. Он удалил Милицу, чудовищную пиявку, которая присосалась к телу нашего государства.

– Прекрасно! – с преувеличенной живостью воскликнул Рукосил, едва дослушав. – Но ближе к делу! К делу, черт побери! Я первый поздравлю ученицу знаменитого Чепчуга, когда у нее выйдет то, на чем свернули себе головы девяносто три ее предшественника – все до единого выдающиеся целители. А если девицу постигнет неудача, чего никак нельзя исключить, что ж, она будет наказана в меру своей самонадеянности.

– Я не хотел бы, чтобы девушка… чтобы Золотинка пострадала, – повторил Юлий, впервые назвав ее по имени.

– Но вы считаете справедливым, государь, чтобы пострадал я, в случае если лечение будет успешным? Давайте переведем на удобопонятный язык все, что это восходящее светило нам тут обещало. Получается вот что: я, говорит светило, вас вылечу, а за это удалите от себя Рукосила и возьмите меня. Рукосил ведь слишком много знает и умеет. Я тоже кой чего знаю и умею, но гораздо меньше, чем Рукосил, и в этом мое преимущество. Чем больше человек знает, чем он талантливее, тем опаснее, тогда как посредственность и умеренность есть главное и необходимое условие благонадежности. Вот что мы хотели сказать и не решились сказать без обиняков по причине нашей девичьей стыдливости!

Юлий выслушал, болезненно подернувшись в намерении возразить, но промолчал. Не нашел возражения или струсил, посчитав замечания Рукосила вполне уместной и своевременной поправкой к запальчивым пророчествам девицы. Золотинке это было уж все равно. Она и сама, может быть, теперь, когда ее горячечная речь отделилась от нее, как некое нечаянное порождение, не решилась бы повторить свои бредни. То вдохновенное прозрение прошло, и его уж нельзя было возвратить. Золотинка и сама как будто не очень себе доверяла. Можно ли было требовать большего от Юлия?

Золотинка, во всяком случае, ни на чем не настаивала.

Действуя по самому приблизительному, ясному лишь в основных чертах замыслу, она взяла Юлия в руки, то есть обхватила подрагивающими пальцами виски… крепче взялась, чтобы унять дрожь…

Волнение растворилось. Золотинка встретила взгляд юноши, в котором не ощущалось сопротивления. Полный смятения, почти страдая, он готов был довериться. В доверии этом, впрочем, было больше смирения, чем веры. Он приоткрылся, готовый и к худшему.

Она же смотрела долгим затягивающим взглядом и, когда Юлий качнулся в ее ладонях, тихо молвила:

– Прикрой глаза.

Дрогнули темные, как у девушки, ресницы, веки послушно опустились, не вовсе еще сомкнувшись…

Золотинка различала нечто похожее на дыхание, непостижимое, ускользающее биение жизни. Она оцепенела, проникая и впуская в себя, усилием разрушая целость покровов и оболочек, которыми укутан был Юлий. Хорошо знакомое и привычное усилие, которое требовало всего Золотинкиного естества без остатка, усилие, необходимое, чтобы приоткрылось внутреннее зрение, поначалу совсем смутное, словно ищущий в полумраке взгляд.

Потом она зашептала, пытаясь повторить усилие и словами. Перетекающие в мысль ощущения: мольба, смиренная просьба и возвышенное повеление, приказ.

Овеваемый дыханием слов и чувства, Юлий покачивался, как былинка в дуновениях ветра перед далекой еще грозой, – Золотинка удерживала его одним прикосновением пальцев. И столько страсти, столько силы и убеждения изливала она в своем шепоте, что, побуждая юношу, испытывала побуждение и сама. Зарождалось жгучее, почти обморочное желание поцеловать доверчиво приоткрытые губы… свежие губы, на которых замерло дыхание. Такие близкие, готовые ответить губы… Поцеловать… изо рта в рот вдохнуть волю свою и силу…

Она не сделала этого.

Юлий приоткрыл глаза.

С ним тоже происходило что-то сильное. Отсутствующий взгляд его выдавал полуобморочное забытье… Потом зрачки дрогнули, обегая близко склоненное лицо девушки, – так близко, словно не было между ними уже никакого необходимого чужим людям зазора…

Золотинка отпустила виски юноши.

– Теперь говори! Слушай и понимай! – негромко велела она.

Он вздохнул глубже, обеими руками взъерошил волосы, как будто пытаясь приподнять себя за голову – насилуя естество, и промолвил на чистом слованском языке:

– Ну да… Очнулся… Это что же: излечен?

– Ве-еликолепно! – вставая в сдержанном возбуждении, прихлопнул в ладоши Рукосил. Избыток чувств заставил его еще раз всплеснуть руками, потом он сцепил их, умывая, снова вскинул врозь и сомкнул. – Прошу уважаемых наблюдателей удостоверить случившееся. Мы должны вынести заключение за подписями и печатью. Чудо! Ведь это чудо! Примите и вы, моя юная волшебница, нижайшие поздравления! Без зависти говорю, почти без зависти! А поверьте, любезная Золотинка, завидовать есть чему. У вас ведь, несравненная моя хулительница, подлинный, несомненный талант – я наблюдал. Вы одаренный человек, Золотинка. Несомненно одаренный! Как это много! Как это много, когда часть пути дана тебе уже в юности даром… И как же этого мало! Если бы ты только понимала, юная моя победительница, как этого мало! Боже мой, Род Вседержитель! Счастливая пора первых успехов! Как давно это было!.. Увы… Мы должны вынести заключение, законное заключение и приложить к нему малую государственную печать.

От бурливого многословия Рукосила, от всего сразу, от растерянности Юлия, который то и дело находил ее взглядом, словно бы пытался что-то спросить, у Золотинки шумело в голове, так что она едва сознавала происходящее по самому поверхностному его смыслу. Возможно, она пролепетала спасибо или что-то в этом роде.

Поднялся главный судья:

– Государь, княжич Юлий! – В ухватках и в голосе сего достойного мужа сказывалось некоторое замешательство. – Вы бы, пожалуй… Прошу, государь, будьте любезны… Если вы сядете у стены спиной к нам, то я… собственно, мы, будем вам крайне признательны.

– Государь, мы зададим вам несколько вопросов, – пояснил другой судья, сохранявший самообладание.

Толмач не вмешивался, обратив на своего подопечного умный, но какой-то болезненный взгляд.

– Да… определенно… я чувствую себя гораздо лучше, я чувствую обновление, – сказал Юлий замедленно, но ясно. Он, однако, имел такой вид, словно бы не все еще отыскал и не знал в точности, чего не хватает для полного душевного удовлетворения.

– Поздравляем, государь! – загалдели судьи наперебой. – Радостная весть для народа. С величайшим удовольствием составим заключение. Поздравляем и вас, сударыня, – какой успех! Какой успех! Потрясающе! Государь, нижайшая просьба: станьте лицом к стене.

– Я готов подтвердить это где угодно! – отозвался Юлий, опять глянув на Золотинку. Казалось, он не мог уже и слова произнести, чтобы не сверить его со своей целительницей. Но был бледен и заметно скован, как человек, испытывающий большое внутреннее напряжение.

– Отлично, государь! – вкрадчиво ступил Рукосил. – Судьи просят вас… такая малость, отвернитесь к стене, государь, чтобы они могли удостоверить нашу общую радость законным порядком. Всего несколько простых вопросов… Пусть это запишут! – велел он потом, с неожиданной резкостью махнув подьячему.

– Да, конечно, я дам и письменные показания! – вдруг ни к селу, ни к городу сказал Юлий.

Наступило долгое и все более тягостное молчание.

– Прошу вас, повернитесь! – свистящим шепотом произнес Рукосил. Глаза его жестко сузились.

А Юлий не выдержал взгляда. И не посмел обратиться за помощью к Золотинке; пробовал он тронуть покрытый испариной лоб, но и этого пустячного дела не довел до конца.

Вдруг – как озноб хватил! – Золотинка уразумела, что Юлий ничего не понимает. В слованской речи. Не понимает, если не имеет подсказки в выражении лиц, в общем стечении обстоятельств, в жестах. На неудачную мысль о письменных показаниях навел его указующий жест Рукосила, когда тот кивнул писарю. И точно так же, если поставить сейчас стул, – развивала догадку Золотинка, – обратить стул к стене, то Юлий поймет, чего от него хотят, и сядет. Да только уж тогда он ничего не сможет ответить, потому что ничего не поймет – спиной к присутствующим. И Рукосил, таивший под шелковистыми усами усмешку, несомненно, знал это все наперед. Знал то есть, что наследник может говорить, когда захочет. Именно, когда захочет! А понимать слованскую речь органически не способен! Как глухой, хотя, несомненно, глухим он не был. Должно быть, догадывались об этом или просто знали и судьи… И только Золотинка так просто и естественно обманулась на том одностороннем, построенном на совпадениях и очевидностях разговоре, который она имела неделю назад с одним кухонным мальчишкой… Вот почему казалось ей, что достаточно пробудить волю: заставить его понимать, заставить хотеть. Пробудить самолюбие и увлечь. Понудить. Приневолить наследника ради нее, Золотинки, бросить придурь… Вот что вошло ей в самонадеянную, глупую и увлекающуюся голову!

Может статься, княжич чувствовал вину за того кухонного мальчишку, за непроизвольный обман, за то, что ввел Золотинку в заблуждение. Может, сдвинула она что-то в душе княжича своим искренним усилием, увлекла и сделала его своим сообщником… Да толку-то что гадать! Ничто уже не имело значения рядом с очевидным и головокружительным провалом.

Ладно, что хоть молнии тут не пускала, подумала она, задевши взглядом темное пятно на стене, что хранила усилия предыдущего целителя. Да и чем ей было пускать молнии? Даже этого она не умела.

– Новотор, переведите, – обратился к толмачу Рукосил, – судьи просят княжича повернуться к стене лицом.

Заметно поскучневший старик что-то заболботал, с бесполезным уже рвением юноша дернулся было к стене… Глупо!

– Но Юлий! Ах, Юлий, Юлька! – воскликнула Золотинка с болью. Даже слез не было, не способна она была плакать, брошенная так быстро от первой робости к самонадеянности, к ликованию и сразу – беспредельная пропасть поражения.

Лицо ее горело и губы были сухи.

Юлий отвернулся, кинув отчаянный взгляд, словно боялся он выдать девушку, верного товарища по помойным тайнам. Словно боялся проговориться.

Золотинку увели и заперли в темном кухонном чулане.

Никто Золотинку не охранял. Повар, главный, по видимости, – если только объем брюха находился во взаимосвязи с весом и значением этого человека на кухне, имел ключ и раз пять-шесть в течение дня отвлекался от кастрюль, чтобы отомкнуть чулан. Тогда влетала какая-нибудь некормленая служаночка с чахлой грудью и огромным чепцом на голове, пугливо и жадно зыркнув на узницу, которая глядела на нее немигающими глазами, хватала раскеп – большую железную вилку, какой рыбу жарят, сковороды, горшок, плошки целыми стопами и бежала.

Вечером Золотинку навестил подьячий. Он и принес весть, что наблюдатели учинили незадачливой лекарке наказание – позорный столб. Верно, если б то были настоящие судьи, как предполагала первоначально Золотинка, а не наблюдатели, можно было бы ожидать чего и похуже. Умудренный жизнью подьячий и самый столб этот, и соединенный с ним позор ставил ни во что. И отечески разъяснил девушке, что главное неудобство для нее будет не позор вовсе, как может показаться со стороны, а естественные человеческие надобности – утробные потребы. Хорошо бы не есть, да и не пить тоже, потому что стоять придется от зари до зари весь долгий день без всякого послабления. Стоять или висеть на цепях, когда дурно станет, – это уж как придется.

Больше подьячему нечем было Золотинку утешить, и он ушел, вздохнувши на прощание.

Щадящий довольно-таки приговор после всего, что Золотинка там учудила, наводил на мысль о дружеской руке, которая отвела от несчастной лекарки жестокость телесных наказаний. Да и подьячий вздыхал настолько многозначительно, что впору было думать, будто добродушный толстяк сговорился с княжичем, который, конечно же, сам, от собственного лица, не может выказать сочувствия или подать помощь. И, может быть, размышляла Золотинка далее – чем же ей было заниматься в темном чулане, как не размышлять? – может статься, Юлий притворно уступил сейчас Рукосилу, чтобы не усугубить Золотинкино положение еще больше. Нужно же и боярину дать удовлетворение после тех поносных речей, которыми разразилась ни с того, ни с сего Золотинка. Нужно иной раз и уступить, – думала она мудро.

Не без смущения, однако, возвращалась Золотинка к своему пламенному пророчеству. Нет, ей и в голову не приходило отказаться от собственных слов, раз уж они сказались. Перебирая в памяти свои жгучие речи, Золотинка и сама подпадала под обаяние прежней страсти. Оставалась, однако, недоумевать, откуда эта страсть взялась. И Золотинка недоумевала.

Она вставала и принималась ходить между полками, натыкаясь в полумраке на углы, и, совсем уж рассерженная на себя и на других, разгоняла скребущихся в подполье крыс. Свирепый окрик без единого звука – и хвостатые твари кидались в рассыпную по норам и перелазам.

На рассвете утомленную – она не ела уж почти сутки, едва лишь сомкнувшую глаза Золотинку отвели на площадь. Возле колодца перед торговыми рядами высились недавно врытые столбы, они заменили бывшие тут прежде при господстве курников виселицы. Палач разрезал дерзкой рукою подол праздничного Золотинкиного платья, чтобы пропустить между ног цепи, обмотал ее холодным, влажным от росы железом и, прислонив к столбу, замкнул замок где-то над головой. Наконец, повесил он ей на грудь дощечку с надписью «самозванка» и этим удовлетворился.

Первые зрители Золотинки были крючники, весь тот оборванный люд, что поднимается до зари. Они зевали и ежились от утреннего холода. Кто-то спросил миролюбиво, что это значит, что написано на доске? Золотинка сказала.

– Это как? – продолжал мужичок не понимать.

– Это значит, она назвались чужим именем, – пояснили из толпы.

– Каким?

– Золотинкою, – хмыкнул кто-то. Золотинку тут достаточно знали, так что ничего, кроме смеха, такое объяснение не могло вызвать. Но и другого как будто бы не имелось.

Несколько разочарованный крючник тронул небритый подбородок, не спеша обтер свои широкие разбитые лапы о живот… и ничего не сказал. Оно ведь, и в самом деле, если по совести, трудно было рассчитывать на большую ясность от такой коротенькой надписи, что уместилась на дощечке.

Девушка помалкивала, опустив очи.

Четверть часа спустя толстый подьячий и стражники привели еще одного осужденного. Это был чернобородый носатый чужеземец; тот самый, с кораблем на голове, что попался однажды Золотинке на глаза в земстве. Он и на этот раз не расстался со шляпой, высокие нос и корма которой наводили на мысль об мореходных качествах головного убора. Тонкий большой рот осужденного надменно кривился, когда, расправив плечи, он стал к столбу, позволив палачу опутывать себя цепью и вязать. В заключение не миновала его все та же дощечка с надписью «самозванец» – судьи-наблюдатели выражений не выбирали.

Появление второго самозванца вызвало в порядочной уже толпе оживление. Кудрявый чужак – борода и бьющие из-под шапки волосы его вились мелкими жесткими колечками – не вызывал того похожего на жалость смущения, какое пробуждала в сердцах застывшая у столба девушка. Записные остряки мало-помалу начинали прощупывать чужака двусмысленными и совсем уж не двусмысленными шуточками. Нижняя губа осужденного выпятилась, он смотрел куда-то далеко-далеко, за пределы сущего… и повернулся к соседке.

– Будет жарко, – сказал он вдруг, словно очнувшись.

– Лучше бы дождь, – вынуждена была поддержать разговор Золотинка.

– Хорошо, когда дождь, а потом солнце, – доброжелательно заметил иностранец. Он приметно коверкал речь.

– Да, это хорошо, – согласилась Золотинка.

– Цепь вам нигде не давит?

– Благодарю вас.

Замолчали. От утренней свежести Золотинку бил жестокий озноб. Едва слышно позванивали цепи и на чернявом иностранце. Толпа редела и снова прибывала больше прежнего. Заполнялись торговые ряды, слышались выкрики лавочников, мычание быков, блеяние, ржание. Не становилось тише и здесь, возле позорных столбов у колодца. Взошедшее за левым плечом солнце скользнуло по морю – сразу, от края до края; в развале крыш обнажился чистый голубой окоем, разомкнутый там и здесь шпилями и башнями.

Наверное, Юлий теперь проснулся, подумала Золотинка.

Она уж почти не различала, что говорили вокруг, о чем судачили, зубоскалили обступившие их зеваки – устала и надоело понимать. Не сразу откликнулась она, когда снова заговорил иностранец.

– Вы у кого учились волшебству? – спросил он, нисколько не понижая голоса, словно жадная до развлечений толпа для него не существовала.

– Я не волшебница.

– Да? – удивился иностранец. И задержал взгляд, как будто прикидывая, чего же она тогда тут у столба, делает. Потом заметил: – А я и сейчас вспоминаю своих учителей с благодарностью.

Надо признать, это было довольно-таки смелое, самоотверженное заявление в цепях у позорного столба. Но Золотинка даже не ухмыльнулась.

Чужестранец говорил громко, не замечая людей. Но люди были, они чувствовали, догадывались, что значит это утонченная учтивость, с какой выставленный на позор чужак обращается к своей товарке. Высокомерное презрение, которое выказывал осужденный толпе не возможно было скрыть, да он и не пытался скрывать.

И все произошло внезапно. Плюгавый дурачок Юратка, известный тем, что круглый год, считай, обходился драной рубашкой без штанов и какого-нибудь другого наряда, подскочил к волшебнику, шкодливо ухмыляясь, как ребенок, набравшийся храбрости дразнить цепного пса. Юратку слишком хорошо на торгу знали, чтобы ожидать от него чего-нибудь особенно остроумного, но встретили все же поощрительным гулом. А чужестранец кинул недобрый взгляд из-под бровей. Не внявши предупреждению, Юратка разинул щербатый рот и, не удовлетворившись невнятной бранью, оскорбительной более по намерению, чем по смыслу, повернулся задом и задрал рубашку.

Чужестранец плюнул – густой красный плевок звучно шлепнул голую ягодицу. Дурак подскочил с нечеловеческим воплем, крутнулся, чтобы смахнуть жгучий плевок ладонью – красное вспыхнуло на руке. Огонь! Не переставая вопить, дергаясь, извиваясь, Юратка колотил руку о мостовую и хлопнулся задом, чтобы загасить чадящее пламя. Обожженные пальцы вздулись, сквозь черные дыры на рубахе дымилась задница. Несчастный пополз, поднялся кое-как на карачки – жалкий слезливый вой его надрывал душу; он мычал, как бессловесная тварь, подергивая облезлой в короткой свалявшейся шерсти головой.

Волшебник у позорного столба глядел с жестоким прищуром. Но замешательство продолжалось недолго, раздавшаяся было толпа угрожающе загудела, пошли в разбор камни, кто-то с треском выдирал доску, искали палки. Выпрямившись в цепях, чужестранец прислонился затылком к столбу и молчал. Вызовом торчала жесткая черная борода.

– Стойте! – в отчаянии вскрикнула Золотинка, когда первый камень ударил чужестранцу в грудь. – Остановитесь сейчас же! Потому что остановитесь! – Она и сама не знала, чем удержать людей, кроме как страстью, звенящим напряжением голоса – надолго ли его хватит?! Взгляд метался. – Что же вы делаете?! Вот же… вот! Глядите! На море глядите! Паруса на море! Глядите, ура! Это флот принцессы Нуты!

Между крышами, где блестело гладко разлитое море, высыпали в призрачной дали паруса.

– Ура! – подхватил кто-то не без растерянности.

Еще мгновение-другое – разноголосое ура! прокатилось по площади. С палками и камнями в руках люди ринулись к гавани.

Два часа спустя остроглазая Золотинка уж видела якорь, подвешенный под коротким наклонным брусом переднего корабля. Обращенный вверх шестью лапами, якорь напоминал цветочек… о действительных размерах которого можно было судить, сравнивая его с крошечными букашками матросами, что лазили по вантам. Железный цветочек этот, подарок заморских стран, не протащишь, пожалуй, и в городские ворота. Громаден был стремившийся к берегу флот, чудовищных размеров вздутые паруса.

Но, верно ведь, справедливости ради нужно думать, принцесса Нута помимо железных цветов имела для суженого еще и другие подарки – человеческих измерений? Об этом оставалось, впрочем, только гадать, Золотинка не видела Юлия и поняла, что сегодня уж точно! – что бы она там себе ни думала, что бы она ни мечтала – рассчитывать на княжича не следует. Она смирилась и упала духом. Из гавани доносилась разбойная дробь барабанов и ликованье труб…

На ночь Золотинку посадили в холодную при земстве, а утром заведенным порядком водворили к позорному столбу. Опять приходил старый Чепчуг, но стражники не позволили ему кормить и утешать девушку, да она и сама не хотела. От безмерного утомления, тягостных болей в теле притупился и голод. Она простояла рядом с чужеземцем еще день, более даже мучительный, чем первый. Разгульное празднество гуляло по городу, сходясь к Цветной площади, где поселили в особняке принцессу.

И снова настал рассвет. Золотинка едва добрела до столба, пошатываясь. Стражники толковали между собой, что после полудня принцесса Нута и княжич покидают город и вместе со всей свитой отплывают по реке в столицу. Золотинка приняла новость почти без боли. Она слишком устала, чтобы надеяться, – отупела.

К полудню толпа заполнила площадь. Можно было разглядеть над головами крыши карет… всадники, стяги, щетина копий – все то же, что видела Золотинка эти дни. Взыграли трубы, всадники и кареты тронулись в путь, и понемногу начала освобождаться площадь, перетекая вслед за княжеским поездом на Бронную улицу. В недолгом времени все опустело.

И Золотинка, словно утратив то, что держало ее на ногах эти дни, уронила голову и осела в цепях. Она уж не пыталась выпрямиться и находила какое-то превратное, обморочное удовольствие в той саднящей тупой боли, которую причиняло ей врезавшееся в самых неудобных местах железо. Голова разламывалась… временами Золотинка как будто впадала в сон, но, кажется, не спала, хотя и видела наяву «Три рюмки». Безразличие ее было голодом, чего она навряд ли и сознавала, воспринимая все, что с ней происходит, как одно беспросветное мучение.

Мысли притупились, поплыли звуки… Никакого впечатления не произвела на Золотинку карета, запряженная вереницей лошадиных пар. Сплошной цокот копыт и дребезжанье не разбудили ее, хотя она и глядела на лошадей, на молоденьких ездовых неотступными тусклыми глазами.

Открытая карета под крышей на столбиках. Она остановилась в пяти шагах. С запяток соскочили гайдуки, низкая дверца распахнулась и со страшным цепным грохотом полетела наземь складная лестница. Из-за подвязанных занавесей выскользнул желто-зеленый перст… то есть судьба. Давешний скороход, нисколько не попорченный течением времени, которое давалось Золотинке так тяжко. Перст судьбы оставался розовощек и приятно гладок.

Важно оглядевшись по сторонам, не миновав взглядом и Золотинку, он развернул свиток, на котором болталась красная печать и спросил, кто тут девица, ложно именующая себя Золотинкой?

Как видно, желто-зеленый перст имел на этот счет кое-какие предварительные догадки, потому что уставился без обиняков на прикованную к столбу девушку. Побросав игральные кости, которыми пробавлялись они возле колодца, сбежались стражники. Встрепенулся иссиня-бледный чужеземец, который давно уж молчал, понурившись.

Перст судьбы повторил вопрос.

– Признавайся, – молвил чужестранец, совсем уже без улыбки.

– Золотинка – это я. А которая ложная – не знаю, – вяло сказала девушка.

Но судьба не выказывала расположения шутить. Желто-зеленый перст заглянул в свиток:

– Кто тут девица, ложно именующая себя Золотинкой? – повторил он, упрямо напирая на слово «ложно».

Золотинка замедленно соображала, что сказать, стража таращилась на желто-зеленую судьбу под сильнейшим впечатлением от кареты, от ездовых и гайдуков. А сам перст не выказывал никакой склонности к послаблениям.

– Это она, – сказал наконец чужестранец. – Эта девица у столба ложно именует себя Золотинкой.

Перст судьбы обратил вопрошающий взгляд к десятнику.

– Что ж, мы не против, – пробормотал тот миролюбиво. – Пусть так. – И оглянулся на товарищей. – Она самозванка.

– И ложно именует себя Золотинкой? – непреклонно уточнил перст.

– Выходит так.

– В таком случае снимите с нее цепи, – велел перст судьбы. – У меня указ подписанный судьей Казенной палаты конюшенным боярином Рукосилом. Девицу, которая ложно именует себя Золотинкой, приказано доставить без промедления ко двору.

Городская стража не имела ничего против досрочного освобождения Золотинки, десятник достал ключ и отомкнул цепь. Пошатываясь, как младенец, истомленная девушка двинулась к колодцу, чтобы напиться и сполоснуть лицо.

– Освободите Урака, – сказала она потом желто-зеленому персту, который со свойственной судьбе навязчивостью неотступно за ней следовал. – Он тоже самозванец. Этот чужестранец ложно именует себя Ураком.

– На этот счет ничего не указано, – возразила глухая к подсказкам и уговорам судьба.

Золотинка распрощалась с товарищем по несчастью, который ложно или не ложно именовал себя Ураком, и с помощью гайдуков взобралась в карету. А судьба заняла место на козлах рядом с кучером – судьба, надо думать, знала куда править и не расположена была допускать самовольства. С отработанным проворством безмолвные гайдуки собрали и уложили лестницу, захлопнули дверцу; ездовые разбойнически засвистели и заулюлюкали – карета судорожно дернулась, огромные, в рост человека колеса застучали железными ободьями по камням. Из последних сил Золотинка махнула оставшемуся у столба товарищу и с первым же толчком посильнее опрокинулась на сиденье – в мгновенный, неодолимый, похожий на дурман сон.

Почти тотчас же скороход принялся будить и оказалось, что карета прибыла на речную пристань. На узком гребном судне, которое Золотинка признала за каюк, приготовлено было застланное ковром место возле рулевого.

– Отваливай! – распорядился голос. Каюк пошел, набирая ход против мелкой и хлесткой зыби, а Золотинка отвалилась в дурное, голодное забытье.

Разбудили ее еще раз, когда солнце клонилось к западу. Мучительно разомкнув веки, Золотинка обнаружила, что дрожит от холода. Она заставила себя сесть и оглядеться. На широкой, как озеро, реке шли под веслами большие речные корабли насады. Нескончаемая вереница их открывалась назад, вниз по течению, сколько хватало взгляда, а впереди подступала острая корма богато убранного насада с двумя оголенными мачтами без парусов. По зеленым равнинным берегам видны были пастбища и возделанные поля, крестьяне близкой деревушки глазели на княжеский караван. Низкие горы по левобережью отодвинулись верст на десять или на двадцать, а по правому берегу можно было разглядеть синеватую дымку далекого Меженного хребта.

Медленно настигая насад, лодка ткнулась носом в отделанную резьбой лестницу – два таких схода, устроенных по сторонам кормы как продолжение бортов, спускались до самой воды. Ярыжка с насада принял конец и споро привязал его к лестничной боковине, потом с той же поспешностью взбежал наверх, чтобы освободить дорогу вельможе.

С палубы спускался Рукосил – отрезанная воротником голова… и эта резкая черта усов. Рукосил и принял Золотинку, когда, шатаясь и задевая коленями гребцов, она пробралась по скамьям на нос лодки.

– Очень вы страдали, сударыня? – спросил он, после того, как, подхватив девушку сильными руками, поставил ее на нижнюю ступень лестницы, что летела над самой водой, мокрая от высоких волн.