Текст книги "Жертва"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Тут лежала большая, в лист, книга, окованная потемневшим серебром. Остатками золота на рваной коже читалось заглавие: «Новые дополнения к „Последним откровениям“ мудрого и преславного кудесника Ощеры Ваги, который ныне, на втором году правления под девизом „Росное утро“ четыреста семьдесят пять лет как пребывает по Авероевой скалой без чувств».

– Новые дополнения! – ахнула Золотинка.

Да это было так. Золотинка вскрикнула, но книга осталась, не исчезла – вот она лежала на столешнице, непреложная данность. Вот она перед Золотинкой – величайшие откровения человеческой мысли. Глазком бы глянуть, говаривал бывало Поплева. Что там глазком! Золотинка глядела во все глаза.

Она воровато обернулась: за дверью угрюмо поскрипывал медный истукан, додумавшийся, наконец, подергать ручку. Трудно сказать, что испытывал этот неповоротливый страж, испытывал ли он что-нибудь, сознавая, что сокровенная книга брошена без призора?

Случайный всплеск волны, заставил Золотинку вздрогнуть и напомнил об распахнутом на ночную реку окне. Девушка не стала закрывать решетку, а задернула занавес, оставив свечу снаружи на подоконнике, и вернулась к стойке. Отстегнула застежки книги, откинула тяжелую доску переплета с несколькими страницами и обнаружила, что слов нету. Ничего нет, ни букв, ни рисунков – пожелтелый пергамент с грязноватыми пятнами и закругленными, засаленными углами.

Восемь веков нетерпеливые и жадные руки листали книгу. Листала и Золотинка, лихорадочно перекидывая страницы: и тут и там – ничего. Чтобы оживить исчезнувшие письмена нужно было, вероятно, иметь ключ. Ключ, при том, что Золотинка не представляла, как может он выглядеть и где его искать. В самой книге? Где-то рядом? Или, может быть, Рукосил унес ключ с собой?

Она подвигала на полке всякую дребедень, вроде чернильницы, кувшинчика с чем-то пахучим и монет. Потом подергала запертые ящики стойки. Самый нижний удалось выдвинуть, и сразу пахнуло духом тления. Тут громоздились подсохшие кости: узкие белые черепа, тоненькие ребра и лапки хвостатых существ… Во всяком случае, ладно! это не были человеческие останки – Золотинка, не разбираясь, поспешно задвинула ящик. Еще раз она огляделась, предчувствуя, что никакого ключа, конечно же, не найдет.

Истукан за дверью сдержанно напоминал о себе скрежетом и постукиванием.

Прихватив свечу, Золотинка двинулась в обход комнаты – тени бежали прочь и собирались за спиной вновь. Помраченная волнением, она мало что приметила и сообразила, потому вернула свечу на полку, а себе подвинула стул, чтобы успокоиться. Это оказалась не простая задача: с угнетающей равномерностью истукан сотрясал дверь, не решаясь пока ломать. Но, кажется, до этого оставалось недолго.

И представить только: рядом, за тонкой перегородкой, Асакон в руках бестолкового болвана, здесь – раскрытые «Дополнения». И что? Ничего! Видит око, да зуб неймет. И надо ведь ожидать появления хозяина. Зачем-то он выставил на окна свечи.

Золотинка безнадежно оглядывалась, когда послышался явственный и близкий шорох. Шуршание. Нечто вроде равномерного постукивания. Занавеска колыхнулась, будто ее толкнули пальцем, затрепыхала… Не дожидаясь дальнейшего, девушка бесшумно вскочила и скользнула за кровать, в полумрак, где можно было стать за отдернутый к стене занавес.

На окне продолжалась неясная возня, потом что-то провалилось вниз, послышался частый шаг маленьких лапок. Шум производила черно-белая с длинным хвостом птица. Сорока. Золотинка не оставила укрытия и задвинулась еще глубже – в жилище Рукосила, обладателя «Новых дополнений», естественно было ожидать необычных поступков и от сороки.

С досадливым стрекотанием птица подпрыгнула к запертой двери, стукнулась клювом о косяк и опрокинулась. И тогда истукан, так долго терзавшийся нерешительностью, рванул посильнее – засов отскочил вместе с куском расщепленной доски.

В проеме заблестели кастрюльные бока. Помедлив в полной неподвижности, особенно впечатляющей после решительного вторжения, истукан возвратился вспять и, не мешкая, явился с железной клеткой, в которой сидела точно такая же сорока. Суетившаяся на полу птица впрыгнула на клетку, болван осенил их своей лапой – сверкнуло желтым. Еще сорока подпрыгнула, отчаянно трепыхнувшись крыльями, чтобы кувыркнуться через голову – из пустоты выпала грузная женщина, тяжело ухнул пол.

– У! Куда в омут! Колено! – черным словом взвыла она, приседая и жмурясь, и похлопала ногу – видно, неудачно приземлилась.

На удивление дородная птица! Непомерно большой вырез цветастого платья обнажал смущавшие необъятностью плечи. На затылке у дебелой сороки, совершенно скрывая волосы, так что раздавшееся вширь лицо представлялось таким же голым как плечи, держался огромных размеров чепец – вроде расшитого шнурами пня.

Истукан, задержанный у порога, выказывал между тем намерение пройти в комнату, где чуял Золотинку. Но и на этот раз медный человек был обескуражен самым жалостливым образом!

– Куда, чурка, лезешь! – вскинулась на него сорока-оборотень. – Дверь-то чем тебе не понравилась, зачем ломал? И тоже ведь зенки вылупил – мочи нет! Ну тебя совсем, в омут!

Обладательница необъятных плеч схватила со шкафчика плеть и, не чинясь, заехала в медную рожу толстым концом рукояти. Чем и ошеломила истукана – до такой степени, что он остановился. А сорока с чисто человеческим остервенением принялась его лупить, все норовя по глазам да по глазам, по зенкам его медным, по буркалам!

– Пошел прочь, вон! – вскрикивала она с той отчаянной храбростью, с какой, имея в руках хворостину, нападают на озадаченного быка. – Фу! Медная башка! Лоботряс! Фу! Пошел!

Под градом обидных, но едва ли чувствительных для медной башки ударов истукан замедленно обратился вспять, унося и клетку. Сорока вытолкала его за порог и захлопнула дверь. Тотчас, отставив толстый зад, она крикнула в щербатый пролом:

– Управы на тебя нет, медный недоумок! – И потом уже спокойнее повернулась к Золотинке, обратилась в покрытый мраком конец комнаты, где затаила дыхание девушка, и сообщила: – Как посмотрю – жуть! Поди узнай, что у него на уме.

С тем же самым, наверное, представлением – что смотреть бесполезно – она глянула мимоходом «Новые дополнения», и книга не задержала ее внимания. Ведьма повернулась к Золотинке, чтобы слабеющим голосом протянуть:

– Хозя-и-н… хозя-я-ин… это я, верная Торчила прилетела. Крылышками, крылышками – и прилетела. – Она помахала кистями рук, изображая нежный, превыспренний полет. Лицо сбежалось сладостной гримасой, подаваясь вперед к пленительному видению – то есть к все той же упрятанной за кроватью Золотинке – сорока любовно зачмокала губами, подводным таким движением повела полные руки и после нескольких дополнительных шажочков принялась рассыпать в пространстве звучные поцелуи.

Не предназначенные для посторонних томные ужимки оборотня могли бы изрядно озадачить неподготовленного наблюдателя, да не Золотинке-то было судить влюбленную женщину! После свидания на скале она пребывала в нравственном оглушении, не оставлявшем возможности для нелицеприятных суждений. В сплошном ознобе, она не судила, а только чувствовала – лихорадочно чувствовала. Медоточивые проявления нежной сорочьей души отозвались у Золотинки судорожным комком в горле – давала Торчила к тому повод или нет! А толстая сорока, прикрыв веки, плыла по комнате, пока не наткнулась на кровать и не опрокинулась в нее с бессильным стоном; живот колыхнулся, чепец съехал набок.

– О-о! – выдохнула она в изнеможении. – О, властитель! – Уронила руки в перину и в скором времени, поворочавшись, сомлела.

Расслабленная душой, Золотинка мешкала, сама не зная, чего ждет, когда оконная занавеска всколыхнулась со стороны реки и в комнату ввалилась еще одна сорока. С сердитым стрекотанием птица заметалась среди препятствий, а потом взмыла на живот Торчиле, которая испуганно очнулась:

– Сестрица! Сестрица прилетела! – окликнула она истукана.

Таившийся за порогом болван явил свои медные стати и показал клетку, еще одну клетку с еще одной сорокой. Все произошло как в прошлый раз: сверкнул Асакон, судорожно взмахивая крыльями, оборотень кувыркнулся через голову и на пол выпала тощая черная старуха.

– Так-то ты служишь хозяину, сестрица! – язвительно выпалила Колча. Ибо это и была Колча – только что прилетевшая сорока, Золотинка сразу ее признала. – Чуха ты, свиное рыло!

Если Колча, едва явившись, усмотрела в своей сестрице известное сходство со свиньей, то и сама тогда уж не вправе была рассчитывать на снисхождение: осевшие кольцом вокруг морщинистой шеи складки капюшона, многоярусные черные одежды Колчи Торчила, обладай она воображением, могла бы уподобить обиталищу червеобразного существа в тот самый знаменательный миг, когда из обиталища, как из кокона, явилась на слабой шее голова. Ничего этого, однако, Торчиле на ум не взошло, она оправдывалась:

– Соснула, я сестрица. Так сладко!

– С каких же это ты трудов соснула?

– Сто верст, почитай, без малого!

– Это Ахтырка-то сто верст?! С каких пор? Полно вздор молоть.

– Ах, что б тебя! – непоследовательно взъярилась тут Торчила. – Куда лезешь?! Ну его, не пускай! – Улучив истукана в намерении приблизиться, Торчила швырнула в медную рожу подушкой. – Пошел вон! Экая мерзость ведь! Тьфу! – замахала она руками и не успокоилась, пока не вытолкала медлительного болвана за порог.

Колча не принимала участия в столкновении и не выказывала сочувствия ни одной из сторон. Она расхаживала между кроватью и конторкой, бросая по сторонам пронзительные взоры, так что Золотинка почла за благо исчезнуть. Когда она решилась все-таки раздвинуть складки занавеси, Колча дергала висячий замок на сундуке.

– А что великий князь? Что столица? – устранив истукана и закрыв за ним дверь, миролюбиво спросила ее Торчила.

– Вздор! – огрызнулась Колча, скверный нрав которой нисколько не смягчился с той памятной поры, когда она колотила маленькую Золотинку по голове, пытаясь обратить девочку в золотую россыпь. – Вздор! Вздор! Все вздор! Вонючие объедки. Вороны! Коршуны! Пыль, толпы, жара, вонь! Помойки с дохлыми мальчишками. И эти несносные оборванные коты.

Походя, Колча раскрыла «Дополнения», не много в них увидела и не особенно этому удивилась.

– На знамена отпущено две тысячи семьсот локтей крашеной шерсти, – сообщила она с необъяснимым раздражением. – Деньги летят на ветер. В казне сквозняки гуляют! А по дорогам пыль, пыль столбом – гонят скот. Воры, девки, скоморохи бродят табунами. В гостиницах спят на полу. Нищие платят хорошие деньги за пятилетних детей и швыряются без предупреждения костылями. И все галдят: Нута, Нута, Нута! Так и жужжит над городом: ну-да, ну-да, ну-да! А что им эта заморская девка, своих что ли мало? Что им это Нута? – сказала Колча с нарочито неправильным ударением на последнем слоге. – Верно говорят мужики: пришла нуда – виляй хвостом!

Весь этот словесный мусор извергался из старой ведьмы без малейшего затруднения, она остановилась только для того, чтобы препакостно хихикнуть. И здорово, видать, Колча понабралась всякой дряни. Вредный от природы ум ее, развившись на столичных помойках, приобрел подлинную язвительность.

– Пришла нуда – виляй хвостом! – хихикнула она еще раз, чтобы обратить внимание товарки на речевой выверт.

– Нуда? – туго понимала Торчила, которая, видно, не знала слова, означавшего летний гнус – слепней и мошкару, когда они донимают на лугах скот, все это жужжание и зуд. – Нуда? – переспросила она.

– Ну да! – глумливо ухмыльнулась Колча.

Золотинка догадывалась, что обе женщины – та, что потолще и помоложе, Торчила, и та что постарше, Колча, – обе женщины были ведьмы, попавшие под жернова Казенной палаты. И Рукосил своей властью укрыл их от правосудия, получив взамен непреходящую верность и за страх, и за совесть. Куда им было деваться, этим потерпевшим крушения ведьмам, от могущественных объятий судьи Казенной палаты? Только в объятия палача.

Предательство Колчи так или иначе сгубило Миху и сгубило Поплеву – тут уж не приходилось сомневаться. Но что все-таки заставляло Рукосила держать при себе заведомую предательницу? Может быть, то же самое, что заставляло Миху. Уверенность в своей власти. Самоуверенность, попросту говоря. И еще – потребность в темных, помойных услугах, которые трудно ожидать от уважающей себя волшебницы. Выходит так.

Но напрасно Золотинка прислушивалась, пытаясь выловить в пустой болтовне сорок что-нибудь действительно важное, намек или обмолвку, которые, может быть, навели бы ее на след Поплевы и Михи Луня. Рукосил крепко держал своих людей. Сорочья болтовня, как убедилась Золотинка, не переходила известных границ, ни Торчила, ни Колча, ни словом не обмолвились о природе последних поручений хозяина. С чем улетели и с чем вернулись – предмета этого они не трогали даже в самом доверительном, семейном, можно сказать, разговоре, отмеченном к тому же совсем не лишними приятностями: отыскав винный погребок и кое-какие припасы сьестного, Колча извлекла несколько початых бутылок и не усомнилась нацедить с каждой понемногу, полагая, что это мелкое сорочье воровство будет не особенно приметно.

– Присаживайся, сестрица, – покровительственно позвала она к угощению Торчилу. На табуретку водрузили большой двуручный кубок, нашлись и стулья для сорок, они уселись. И, как скоро вино оказало свое ободряющее действие, ночная пирушка мало-помалу приняла оживленный, общительный характер.

Между тем легкие приступы икоты склоняли Торчилу к философическому настроению. Отуманенный ум ее занимали предметы самого мрачного свойства. Она припомнила почерпнутые в океане молвы известия о потоках крови… Которая излилась на жителей города Летича, причем застигнутые небывалым дождем горожане не только ужасно вымокли, но также окрасились и провоняли. В то же самое время, как достоверно слышала Торчила, в долину реки Южный Ус сползла гора. Еще за шестьдесят дней до крушения можно было слышать у подножия кручи невнятный гул, походивший на ожесточенную перебранку, хотя самых спорщиков никак нельзя было углядеть. Наконец, когда споры дошли до крика, гора дрогнула и поехала вместе с расположенными на ней селениями, людьми, имуществом и скотом в реку. Обнаженные, развороченные недра явили тут медь и золото. Несколько уцелевших при страшном бедствии путников – они случились на дороге выше обрыва: четверо проезжих купцов со слугами, бродячий портной и нищенка с ребенком – кинулись копать золото. Гора же возроптала вновь и повторно рухнула, похоронив под собой и не внявших повторному предупреждению копателей, и открывшиеся на миг золотые видения.

Сообщения такого рода вносили разнообразие в разговоры о повсеместных градобитиях, недородах, засухах, пожарах, убийствах, о вероломстве господ и низости черни, о неверности жен и жестокости мужей. Отдельного, хотя и беглого упоминания, заслужили людоеды, которые спугнули разбойничью шайку в тот самый ужасный миг, когда злодеи подвесили над костром путника, чтобы выпытать из него деньги. Сказанного путника, когда он хорошо пропекся, людоеды съели, оставив золото нетронутым. Так что разбойники, возвратившись, нашли в золе большой оплавленный слиток, что вывалился из жаркого.

А на закуску после такого неудобоваримого рассказа пошло известие о побоище на Романовом поле, где сошлись две огромные тучи саранчи – в междоусобном столкновении большая часть саранчового воинства полегла.

Трагические события в жизни бурых кузнечиков трогали Торчилу и Колчу не больше, чем несчастья людей. Тон непритязательной застольной беседы определял разговор, какого бы предмета ни коснулись ведьмы. Они рассуждали о бедствиях и страданиях так, как если бы не принадлежали уже сами к человеческому роду, несчастья слабых, неразумных, помраченных страстями людей ничего не задевали в закоченелых душах. Ведьмы как будто бы исключали себя из круга подверженных болезням и невзгодам смертных. Чувство неуязвимости, действительной или мнимой, давала им принадлежность к хозяину. Рукосил осенял их своей колдовской мощью и они безоговорочно признавали власть хозяина над душой и телом.

Казалось, ведьмы просидят до утра. Поджидая хозяина, они не решались спать и потому пытались бодриться разговорами и вином. Новости между тем иссякали, так же как охота говорить, а вино оставалось, ведьма начинали неопределенно прерываться, речь их звучала замедленней и глуше, они позевывали и явилась надежда, что дремота вот-вот одержит верх над усердием.

Однако сонное уединение спальни было нарушено внезапным шумом крыльев в смежной комнате, заскрипел истукан, что-то свалилось, и пред взоры ведьм явилась на пороге царица.

Ну уж, принцесса, на худой конец, – так она глянула, сверкнув очами.

И Золотинка с изумлением обнаружила, что эта расфуфыренная краля – Зимка. Лекарева дочь Чепчугова Зимка, которая, выходит, на службе у Рукосила. И служба у нее, по всему видать, не малая.

От Зимки исходила угроза. Угроза или, по крайней мере, готовность плюнуть вам в рожу. Не-тронь-меня читалось в презрительном взгляде, в очертаниях упрямого подбородка, в непреклонности лба. Угрозу или, сказать, неприступность увеличивала объемистая, сложно устроенная прическа, походившая на опрокинутый рогами вниз полумесяц. Ровно подрубленный на уровне подбородка полумесяц жестко уложенных волос распространялся по ширине до середины плеч, так что надменное Зимкино лицо покоилось в этом обрамлении, как вмурованное. Придавленная грудь упакована в тяжелую, словно броня, негнущуюся парчу.

Приподняв всколыхнувшийся подол, Зимка ступила через порог.

– Глянь-ка, сестрица Торчила, – ехидно сказала Колча, – сестрица Зимка прилетела. Вот она, наша гордость, тут стоит, ты заметила?

– Ах вот что, – приподняв брови, фыркнула девушка. – Выходит, я не поздоровалась. Какая жалость. Но если я сейчас поздороваюсь, не поздно будет? Это тебе не западло покажется, если я сейчас с запозданием скажу: здравствуй, старая стерва! – Она легонечко кивнула, доказав тем самым, что и на старуху бывает проруха – Колча лишилась голоса. – И тебе, сестрица Торчила, многие лета! – последовал поклон, более отчетливый и даже, может быть, дружеский.

Покладистая Торчила, разрываясь между враждующими товарками, неловким движением головы выразила свои ответные чувства.

– Порывай! – Зимка оглянулась на дверь. Коромысло жестко уложенных волос понуждало ее к плавным, исполненным величественного достоинства движениям, которые она с сорочьей сообразительностью переняла, похоже, у кого-то из аристократических дур. Она повела рукой, совершенно прямой, как палка, но с утомленно упавшей пястью. – Порывай, кресло!

Истукан повиновался, хотя и не столь раболепно, как это подразумевал царственно утомленный голос Зимки. Множество ржавых ключей в суставах ни при каких обстоятельствах не позволяли ему суетиться, он ступал с величавой основательностью, от которой постанывали половицы. Зимка ждала, уставившись вбок – вынужденное общество старых ведьм не доставляло ей радости.

Тем временем обнаружилось, что Порывай, доставив кресло, имеет и собственный интерес. Запуганная величественными ухватками Зимки, Торчила оставила болвана без присмотра, то есть не удосужилась ткнуть ему в рожу чем-нибудь увесистым, и Порываю хватило нескольких неспешных шагов, чтобы достичь занавеси, где три последних часа чуял он нечто лишнее. И – ра-аз! – облапил Золотинку прямо через бархат.

Занавесь сорвалась с потолочных колец, покрывая девушку удушливым пологом, она отчаянно рванулась:

– Больно же!

Опрокидывая стулья, ведьмы вскочили.

– Пожалуйста, Порывай! – со стоном сказала Золотинка. – Если вы можете меня не душить, то, пожалуйста, не душите. Если это не входит… о!.. в ваши прямые обязанности… душить… нельзя ли полегче?

Он чуточку разомкнул лапы, давая девушке вздохнуть. А потом, приняв в соображение свои собственные, неведомые никому обстоятельства, без всякой дополнительной просьбы еще раз ослабил хватку, так что можно было и повернуться.

– Так ведь это принцесса Септа! – сообразила вдруг Торчила. И надо сказать, что изумление ее от этого открытия нисколько не уменьшилось.

– У, сопля малая, девчонка Поплевина! – обнаружила свои чувства Колча.

– Здравствуй, Золотинка, вот как мы встретились! – сдержанно удивилась Зимка. – Что же ты тут делала?

– Все это время, – въедливо уточнила Колча.

– За занавеской! – ужаснулась в свою очередь и Торчила.

Все трое пожирали принцессу глазами, а истукан, нисколько не колеблясь, держал ее охапкой вместе с занавесью и медная рожа его с нечищеными зелеными глазами хранила пустой, ничего не говорящий оскал.

– Я жду хозяина, – сказала Золотинка.

– Зачем ты пряталась? – возразила Зимка. Настороженный взгляд ее ничуть не смягчился. Зимка как будто бы соображала, чего держаться, чувствительные воспоминания родительского дома, под крышей которого они свели знакомство, не принимались при этом во внимание.

– Зна-аете что, – протянула Колча. И так она тянула, невыносимо тянула эту клейкую тягомотину, что Золотинку передернуло. – Зна-аете что-о… ведь что я скажу: радоваться надо, что живы остались. Она-то ведь за спиной притаилась.

– Я ведь как прилетела, – всполошилась вдруг и Торчила, – а книга-то глядь! Открыта. Она по хозяевой книге читала.

– Вот оно что! – многозначительно молвила Зимка. – Хозяина хочет обойти. Государится, – нашла она ключевое слово. – Ставит себя выше хозяина.

Потрясенные чудовищным предположением, ведьмы переглянулись.

– А ведь надо, знаете что, остричь ей волосы, чтоб неповадно было! – оживилась озлобленная Колча. – В лохмах ведовская сила.

Невежественные сестрицы, как видно, разделяли это дикое суеверие. Зимка безотчетно скосила глаза на нижний рог своих ставших полумесяцем волос, Торчила тронула необъятный чепец, с удовлетворением ощущая, что и у нее под этим что-то имеется. Не без этого. Да и Колча как будто не видела оснований стыдится своих жидких косм, которые торчали вокруг засушенной головы, как слипшийся цыплячий пух. Внезапный замысел обкорнать роскошную Золотинкину гриву помимо всего прочего отвечал той затаенной недоброй ревности, которую испытывали ведьмы к принцессе, подозревая ее – справедливо или нет – в особых отношениях с хозяином.

– Зажми-ка ей руки, Порывай! – сказала Колча, не оставляя товаркам времени для раздумий.

Торчила получила распоряжение искать ножницы или бритву, а Зимка сочла уместным выразить Золотинке нечто вроде сочувствия.

– Мы делаем это по вынужденному размышлению, – сказала она не совсем понятно, но как будто бы с намерением утешить. – Что же еще остается, раз ты спряталась за занавеской?

– Лучше меня не трогайте, хуже будет, – хмуро ответила Золотинка. Однако она не имела возможности объяснить им, что именно будет хуже, и, понятно, ведьмы не вняли предупреждению.

– Порывай! Держи крепче! Держи же! – деятельно распоряжалась Колча.

Как тут было сопротивляться? Истукан перехватил девушку за локти, зажатая вместе с грубо скомканной занавесью Золотинка смирилась.

– Зимка, – сказала она только, – как ты после этого в глаза мне посмотришь?

– У меня есть кому в глаза глядеть! – огрызнулась Зимка, необыкновенно обозленная кротким упреком.

И, верно, Золотинка, недолгая ее подруга, не попала по случайности в круг лиц, особо назначенных для того, чтобы смотреть им в глаза. Зимка избегала взглядом подругу, догадываясь, может быть, что не то делает, и ожесточалась от этого еще больше. Колча злобствовала по самой своей природе, из потребности выместить на девчонке все свои жизненные обиды и разочарования, не могла она простить соплячке старой своей глупости – крепкого удара по голове, которым свалила когда-то девочку на песок с криком «аминь, рассыпься!» Что касается покладистой Торчилы, то она по свойственным ей добродушию и миролюбию тянулась за товарками.

Золотинка умолкла и уж не обронила ни слова, когда явились ножницы. Платок развязали, прочь полетели заколки и хлынуло тусклое золото. Был это миг, когда ведьмы дрогнули, переглядываясь.

– Налысо! – сухо распорядилась Колча, предупреждая отступничество своих сообщниц. – Под корень!

Защелкали ножницы и посыпались, опадая волны. Иногда, приподнимая веки, Золотинка видела рядом с собой Зимку, лицо у подруги было не злое, а озабоченное, застывшее. Когда Золотинку выпустили, ничьи руки не шарили больше по голове, она ощутила, что затылку холодно.

– На! – сердито сказала Зимка, подсовывая зеркало.

Золотинка увидела нечто несуразное с оттопыренными ушами. Дикие больные глаза. И неправдоподобно густые брови – ненужная роскошь на голой, что пятка, голове.

– Отрастет! – сказала Зимка, убегая взглядом.

Осыпавшиеся волосы лежали вкруг пояса на складках занавеси и на полу. Их было неожиданно много.

Но содеянное как будто не удовлетворило ведьм. Они и озлобились, и потерялись, не зная, что дальше. И, может быть, мысль о хозяине, давнее подозрение о каких-то особых, надо думать, постельных отношениях хозяина и принцессы Септы, нехорошим беспокойством уже вошла в разгоряченные головы.

– Утопить и концы в воду, – прошептала вдруг Колча для всех явственно. Но одного взгляда на подельниц, на их застывшие, сразу отчужденные лица, достаточно было ей, чтобы досадливо смолкнуть.

Немного погодя сороки все ж таки потянулись друг за другом в соседнюю комнату и принялись там шушукать, внезапно обескураживая друг друга крикливыми замечаниями. Золотинка не слушала, в осторожных объятиях Порывая она имела возможность отряхнуться и выгрести волосы из-за ворота. Она страшно утомилась и пыталась дремать, притулившись к холодной груди болвана.

Разбудил ее – если только она и вправду заснула – скрежет когтей по дереву, требовательный клекот. Шумно взвилась и хлопнула оконная занавесь – в комнату ввалился орел, подлинные размеры которого можно было осознать не раньше, чем он вскинул крылья, нерасчетливо шаркнув концами по противоположным стенам помещения. На хищно изогнутый клюв его можно было бы, кажется, и быка подвесить. Железные когти разве что доски не пробивали, когда орел со стуком переступал по полу.

Смятение, охватившее испуганно заметавшихся сорок, ясно говорило, что явился хозяин. Ударом крыла он сшиб табурет с объедками, испуганные ведьмы бросились подвигать стулья, чтобы орлу было где повернуться. А Порывай, прихватив Золотинку поперек живота – истукан вовсе не ощущал ее как обузу, потащился в смежную комнату к большому железному ящику с таким же точно орлом, который был образцом для оборотня.

Здесь у ящика и произошло обратное превращение. Орел-оборотень сунул клюв в клетку, чтобы коснуться двойника, истукан озарил их желтым светом Асакона, и Рукосил скинулся вновь самим собой.

Рукосил во всем великолепии гнева! В алых чулках, где были железные птичьи ноги, в полукафтане с пышными разрезными рукавами, что колыхались, будто перья. И повел взглядом, в котором оставалось больше звериного, чем человеческого. По клеткам метались и стрекотали встревоженные птицы.

– Так! – зловеще сказал он и поднял свечу, чтобы оглядеть зажатую в лапах болвана Золотинку.

От близкого, в лицо света она зажмурилась.

– Это что? – спросил он с угрозой, смысл которой не был еще понятен.

– Девчонка подслушивала, – торопливо сказала Колча жалким от страха и слабости голоском.

Но Рукосил в ту сторону даже не глянул.

– Как ты здесь очутилась? – спросил он Золотинку, осматривая ее безобразно стриженную голову.

– Через окно.

– Через окно, – кивнул Рукосил, будто это все ему объясняло.

Наградив тяжелым взглядом замерших в ожидании хозяйского слова ведьм, он перешел в смежную комнату и швырнул ногой рассыпанные по полу пышными кучами волосы.

– Кто остриг? – спросил он с недоброй сдержанностью. – Кто это сделал? – повторил он, озираясь на сбившихся у порога ведьм.

– Она подслушивала! Она читала книгу! Она открыла книгу! Спряталась за кроватью! – загалдели ведьмы, перебивая друг друга.

Один взгляд хозяина – жестокий и резкий – остановил эти жалкие излияния.

– Читала книгу! – повторил Рукосил, подняв брови, и медленно водрузил свечу на конторку. – Много ты прочла? – обратился он к Золотинке, которую втащил в комнату Порывай.

– Нет, – коротко отозвалась девушка.

Сороки поспешно возроптали, усматривая в ответе дерзость.

– Значит, девчонка подслушивала? – любезно спросил чародей, обращаясь опять к ведьмам.

А они, испуганные этой любезностью, замолкли.

– Было, значит, что подслушивать? – сказал он еще. И ни одна не нашлась смелости отвечать.

Рукосил снял с полки плеть, обмял в руках, подбирая тонкий ускользающий конец из сухой кожи, и глянул сузившимся глазами на Зимку; чувственный рот его под растопыренными усами напрягся. Предчувствуя, что последует, Золотинка отвела глаза и вздрогнула – свист кнута отдался в ушах раздавленным всхлипом. Короткий, закладывающий уши свист, обрываясь хлестким щелчком, перемежался стонами и воем.

– Молчать! Молчать! – приговаривал меж зубов Рукосил.

Торчила голосила, Колча отзывалась хриплыми лающими вскриками, и никто не смел молить о пощаде. Все это было столь мерзко, что Золотинка, скованная холодными руками Порывая, почти ждала и почти желала, чтобы Рукосил обойдя всех по кругу, принялся за нее. Легче, кажется, было бы разделить общую участь, чем слышать этот животный вой.

Рукосил Золотинку не тронул. Она услышала: бросил плеть, отрывистое дыхание, несколько шагов.

На щеке Торчилы вспухла грязно-кровавая полоса, не смея рыдать, ведьма только дрожала. Колча забилась в угол и стонала, скорчившись. Одна только Зимка не сгибалась, свела челюсти, но глаза… глаза спрятала. Ей и досталось больше всех: рубец на лице, лохмотьями висела окровавленная кисея.

Жестокий, как бог, с горящими глазами на бескровном лице, Рукосил резким мановением руки подал знак Торчиле. Едва ступив, та бухнулась на колени, простирая руки. Чародей приставил ко лбу женщины перстень, сверкнула красная вспышка – Торчила исчезла. На полу валялось что-то крошечное, не больше зубочистки… Зубочистка это и была – острая роговая палочка вместо Торчилы. Рукосил подобрал ее, ковырнул на пробу в зубах и небрежно сунул в карман. Колчу он превратил в полотенце, точно такое, как лежало на постели, полотенцем этим обмахнул туфли и швырнул его под кровать.

Пришла и Зимкина очередь.

– Нет! – отшатнулась она. – Я не подстилка!

Рукосил сунул перстнем в лицо и сверкнул. Девушка безобразно исказилась, теряя осмысленность, начала колебаться, словно подхваченная нестройной, раздерганной музыкой… И однако, никуда не исчезала. Власть Рукосила осеклась, верно, не была она беспредельна. Напряженный и злой, он повторил вспышку. Зимка мучительно передернулась, стала сотрясаться болезненней, пальцы ее крючились, как проволочные, в безумных глазах мерцал отсвет волшебного камня… Потом нижняя часть девушки утянулась и стала плетеным ремнем, который мотался в воздухе согласно общим биениям, в нечеловеческих положениях извивалась голова, плечи и руки… Хищно подобравшись, следил за борением жертвы Рукосил… И все рассыпалось: ремень раскрутился, Зимка обрела естественные очертания и стала на ноги, очнувшись с тягостным стоном.