Текст книги "Жертва"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Юноша отбился – поправил личину, не позволив ее снять, а Золотинка кое-как распрямилась – сколько позволяли тянущие в самых случайных направлениях боли. Тут они посмотрели друг на друга – не без сочувствия.

Но долго-то им, конечно, шуры-муры разводить не позволили.

Составленные пирамидой друг на друга бочки под стеной дома назначались им в качестве престола. Доброхоты уже подталкивали к подножию этого величественного сооружения Золотинку. Но юноша, не обращая внимания на суженую, быстро вскарабкался наверх, оказавшись высоко над толпой и рядом с протянувшимся за углом дома висячим гульбищем. Осталось не прыгнуть – ухватиться руками. Легко подтянувшись, он перевалился внутрь гульбища – скопившиеся там зрители только шарахнулись – мигом перебрался на гребень высокой каменной стены… два-три шага под раскидистую крону старого ореха – прыгнул на ту сторону и был таков.

То есть убежал.

Золотинка наблюдала этот неожиданный подвиг с некоторым изумлением. И вообще говоря, с обидой. Хотя и не без замирания в сердце. Как истинный товарищ, конечно же, она сочувствовала всякому предприятию своего спасителя, не могла не сочувствовать.

Пусть это был побег из-под венца.

Уже приготовленного. Ибо внизу, изрядно разочарованные, стояли устроители с двумя увитыми зеленью венцами.

Захромав больше обычного, Золотинка двинулась прочь, наугад через раздавшуюся толпу. Ее не удерживали.

Кому была нужна оставленная царем и покалеченная царица!

Дома Золотинка, понятно, никого не застала и едва сумела раздеться без посторонней помощи. Синяки и кровоподтеки расползлись по всему телу. Она нашла в лавке запас высохшей речной губки бодяги и наскоро приготовила мазь для втирания.

На следующий день Золотинка почувствовала себя хуже и с неделю перемогалась, не показываясь на улице. Только Зимка иной раз заносила обрывки новостей с большого света.

– Да не ты ли это, мать, была под венцом на потешное царство? – проницательно ухмыляясь, спросила Чепчугова дочь. Верно, Золотинкино имя уже трепалось языками.

– Я, – искренне вздохнула Золотинка.

Зимка, ясное дело, прыснула. Смешно ей было, что такая растяпа, как Золотинка, даже потешного жениха не сумела удержать. Но растяпа не защищалась и это несколько смягчило Зимку.

– А тот… ну этот, кто? – спросила она добрее и с некоторой осторожностью.

И когда Золотинка, нисколько не покривив душой, заверила, что понятия не имеет кто, Зимка и вовсе снизошла до сочувствия.

– А говорят, это был Мизин сын Тишин Тоболка, пивовар, – добавила она соболезнующим тоном.

– Ну нет! – возразила Золотинка с не оправданной, вообще говоря, горячностью. Так что смутные подозрения вновь зашевелились в изменчивой Зимкиной душе, но остались без удовлетворения. Впрочем, не многим больше понимала и Золотинка.

Праздники кончились и как-то быстро, в одночасье, отодвинулись в некую иную действительность, в прошлое.

А на взморье видели паруса, верст за двадцать от берега целый флот. Противные ветры отогнали корабли прочь в белесую пучину, но мало кто сомневался, что это был флот мессалонской принцессы. Можно было надеяться, что как только ветер поутихнет и переменится, корабли войдут в гавань. Город ждал погоды с возрастающим беспокойством.

И только Золотинка не могла забыть о прошедшем празднике – день и ночь напоминали ей о нем доцветающие синяки.

Пришел, однако, и Золотинкин черед обратиться к более важным, насущным вещам. Всю эту неделю Чепчуг неукоснительно отмечался в очереди лекарей и волшебников, и вот он ворвался в лавку с известием, что конюшенный боярин судья Казенной палаты Рукосил затребовал к себе Зимку, его, Чепчуга, и Золотинку – всех троих. Золотинка тоже была замечена, старый лекарь добросовестно вносил ее в списки.

Все остальное сразу же вылетело из головы напрочь.

Наутро Чепчуг и две девушки в лучших своих нарядах, подрагивая от холода и возбуждения, прибыли к Рукосиловым покоям, это был соседний с княжичевым особняком дом по Китовой улице. Их пустили. Пустили беспрекословно, отчего старый Чепчуг приосанился, посматривая на дочь не без самодовольства, такого неожиданного в этом скромном человеке. Впрочем, Зимка ничего этого не замечала, она зевала, сдерживая озноб; зевала и Золотинка.

Волнение их было, однако, преждевременно: ждать пришлось часа два – среди молчаливо сидящих целителей, призванных к судье Казенной палаты для предварительного разговора.

Потом позвали всех троих сразу.

В большой роскошно обставленной комнате, завешенной тяжелыми занавесями до духоты, у раскрытого окна стоял стройный моложавый вельможа. И что поразило Золотинку: голова его, подпертая под подбородок широким жестким воротником, лежала на этом плоском, снежно-белом поле, как на блюде, – отрезанная. Бескровное лицо было бледно, но жизнь, особая холодная жизнь выказывала себя осмысленным напряжением черт, сосредоточенным взглядом и темными кругами утомления под глазами.

Испытывая потребность отстранить давящий, внушающий беспокойство взгляд, Золотинка отвернулась, покосившись на Чепчугову дочь, и по какой-то особой, говорящей растерянности в ее лице вдруг сообразила, что человек перед ними, должно быть, хорош собой.

Теперь она увидела это и сама. То было нечто большее, чем обычная мужская привлекательность – завораживающее соединение красоты и силы. Холеная и в то же время как будто пренебрегающая собой в виду высших соображений мужская красота… Вздернутые в кончиках усы, под которыми укрывался крепко сложенный рот, остроконечная бородка. И пышные женственные волосы, что падали на плоское поле воротника.

Вот это и был первый сановник государства конюший Рукосил. Прежде только имя, так сильно уже сказавшееся в Золотинкиной судьбе, теперь – человек.

– Кто из вас Зимка? – спросил конюший, вернувшись к столу, чтобы заглянуть в лежащие там бумаги. В движениях его было изящество владеющей собой силы, гладкие, натянутые штаны сиреневого цвета передавали игру мышц. – Так кто? – повторил он.

Потерявшая голос Зимка только поклонилась.

– Подойди сюда. – Рукосил говорил с сухой определенностью человека, который предвидит еще впереди весь утомительный, занятый до последней доли часа день. Взгляд его был пристален, но не долог.

– Как ты установишь смерть? – спросил он с небрежной и непредвиденной внезапностью.

– Чью, ваша милость? – в крайнем изумлении пролепетала Зимка.

– Больного.

– Ваша милость, – несколько оправившись, вернула себе приятную бойкость Зимка, – я полагаю, что княжич Юлий не настолько болен…

Конюший остановил ее запрещающим движением ладони:

– Довольно.

Но Зимка еще не сознавала, что это было все. Вообще все. Конец.

Тогда как Чепчуг, досадливо дернувшийся при первых словах дочери, уже понял. Подавшись вперед, на выручку, он зашептал, зажавши рукой рот, что было в высшей степени благоразумно, но бессмысленно, потому что Зимка не разобрала подсказку.

– Зрачки… зрачки… веки приподнять… – шипел несчастный Чепчуг.

– Ваша милость, – сказала вместо того гордая Зимка, – я думаю о жизни больного, а не о смерти.

– Похвально, – усмехнулся конюший.

И теперь уж нельзя было не понять. Выразительное лицо Зимки, отмеченное крутым и упрямым лбом, сделалось несчастным. Сильно развитое чувство достоинства подсказало ей наконец, что игра проиграна.

Зато Рукосил с видимым удовольствием прислушивался к свистящим нашептываниям старого лекаря. Очень похожего своей стриженой головой на безобразного носатого мальчишку, что распоясался на школьном уроке. Если только можно представить себе седого школьника.

– Довольно, товарищ Чепчуг, – сказал ему вдруг конюший. – Ваша научная добросовестность не нуждается в новых подтверждениях. Вы тут, в глухомани, и представить не можете насколько ваше имя, уважаемый товарищ, почитается в научных кругах столицы.

Первый раз в жизни Золотинка увидела, как старый Чепчуг покраснел, весь пошел, словно вздрогнул, багровыми пятнами.

– Я и сам, признаться, – как ни в чем не бывало продолжал конюший, – с большим любопытством просмотрел недавно ваши возражения против заволок.

– Да. Я считаю… применять с осторожностью, – проговорил Чепчуг в некотором обалдении.

– Я бы пошел и дальше, – Рукосил заметно оживился, – я поставил бы под сомнение и прижигания железом в обычных случаях.

– В обычных случаях.

– Несомненно. Нужно разграничивать… Тогда как стрекание кожи у нас совершенно недооценивают.

– Не могу с вами не согласиться.

– Словом, товарищ Чепчуг. Если вы лично готовы оказать наследнику помощь, я сейчас же без колебаний и более того с глубоким душевным удовлетворением подпишу для вас допуск и согласую время. Ваше имя откроет все двери.

Удивительное дело – глаза Золотинки увлажнились. От гордости.

Конюший вернулся к столу, откинул хрустальную в золотой оправе крышку чернильницы и взял огромное лебяжье перо. Не присаживаясь, он ждал.

– Я не готов, – прошептал Чепчуг после продолжительного молчания.

– Жаль, – молвил Рукосил, у которого, оказывается, был тончайший слух. Золотинка-то в двух шагах от лекаря едва разобрала замершее на старческих губах слово.

– Но моя дочь… – продолжал Чепчуг как бы через силу – Золотинка больно ощущала его стыд. – Она… готовилась… Готовилась. Она учила.

– Хорошо, – вздохнул конюший, возвращая перо в стакан. Из уважения к вам, товарищ. Один вопрос. – Зимка встрепенулась, но как-то без веры. – Если бы тебе, красавица, удалось вылечить наследника… ладно, пусть чудом, что бы ты пожелала в награду?

Зимкины щеки порозовели.

– Ничего, ваша милость! – выпалила она без размышления и даже с вызовом. – Ничего! Одно счастье видеть наследника здоровым…

Вызов этот, увы! пропал втуне, ничего и не дрогнуло в лице конюшего. Он отвернулся, недослушав:

– А эта, вторая, девица?

С неприятным ощущением холодка Золотинка поняла тут – догадалась и прозрела непонятно как! – что Рукосил, давно знает ее имя. Он вообще все знает. Все наперед.

– Эта, вторая, девица, – повторил он, ненужно заглядывая в бумагу, – Золотинка. Она тоже ваша ученица, товарищ?

Чепчуг признал, что это так. Золотинка молчала. Непонятно откуда и как она знала, что конюший Рукосил пустит ее к наследнику.

– Тогда оставим дальние подходы… – (Еще бы! Ничего другого Золотинка не ожидала). – Если ты вылечишь наследника?..

– Любви княжича, – перебила его Золотинка. Мгновение назад ей это в голову бы не пришло – сказать. Но слишком тяжел ей был Рукосил, тяжел был давящий, всевидящий взгляд и Золотинка высвободилась – вот так!

Конюший выказал изумление – сколько было пристойно, не больше и не меньше.

– Разве это возможно?

– Хотеть? – коротко спросила Золотинка.

Он помолчал и повел свободно играющей пястью:

– Хорошо. Идите все. Если будет нужно, вас позовут нарочно.

Уже у порога, бледная и красная, в некрасивых пятнах, Зимка остановилась и, прижимая руки к груди, воскликнула срывающимся голосом:

– Ваша милость! Я готова вам служить! Позвольте только служить!

Дома Зимка разрыдалась. Золотинка молчала. А Чепчуг мерил взволнованными шагами лавку, потирал руки, хихикал и неведомо чему улыбался.

Через день за Золотинкой явился скороход.

На голове молодого человека метелилась перьями шляпа, разрезанная вдоль и поперек так, что напрасно было бы искать на ней хоть одно единственное целое место. Желтая с зеленым куртка, какие носили слуги великокняжеского дома, туго перетянутая в стане, не имела застежек и открывала грудь, выпяченную сильно присборенной рубашкой.

Со стеснением в сердце, уронив руки, глядела Золотинка на разряженного, как петух, посланца судьбы. Ведь это была судьба, а судьба, во что бы она ни вырядилась и что бы ни выкинула, есть судьба. Пусть является она в самодовольном обличье красавчика-скорохода, пусть с небрежным высокомерием переврет твое имя, что же ты можешь поделать, если судьба спрашивает: девица, именуемая Золотце, которая тут? Ведь ты-то и есть то самое Золотце, за которым пришли. Что толку оправдываться, что ты не Золотце, а Золотинка, простите! Судьбе это все равно.

Золотинка озиралась, не зная, за что хвататься. Честно сознавая всю бездну своего лекарского невежества, не готова она была вообще, по общему ощущению, и не готова была в частности – сейчас, в это утро, под безразличным взглядом желто-зеленой судьбы.

– Что ты думаешь предпринять? – поднялся из-за стола Чепчуг. И эта особенная строгость, даже торжественность, так ясно обозначившаяся в повадке старого лекаря, показала Золотинке, как далеко зашло дело.

С верхнего жилья с беспокойным вопросом в глазах спустилась Зимка.

– И тебе нужно идти, – сказала ей Золотинка не совсем искренне. – Тут, наверное, недоразумение. Всех троих позовут.

– Ну нет, – откровенно ухмыльнулся скороход. – Требуется только одна девица. – Скорохода, как видно, занимало лишь количество.

– Что я пойду! Меня не звали! – вскинула подбородок Зимка.

По правде говоря, некогда было входить в эти подробности.

– Я думаю стрекание кожи в восьми точках – вреда не будет. Чтобы как-то начать, – сказала Золотинка Чепчугу. – Но ведь без внушения ничего не сделаешь. Буду искать подходы. И внушение.

– Пожалуй, – сдержано одобрил Чепчуг. Утратив обычную многоречивость, добавил он еще лишь несколько слов: – Действуй спокойно и твердо. Не жди награды – не думай и не рассчитывай. Не бойся наказания. Помни, что ты врач, и перед этим все остальное пустяки.

Какой я там врач! – хотела сказать она, но не сказала. Не стала готовить себе пути отступления. Верил в нее Чепчуг или нет, в этот трудный для Золотинки час он не позволил себе и тени сомнения.

Золотинка быстро поцеловала старика и выскочила вслед за скороходом, который не любил ждать.

За скороходом пришлось ей нестись вприпрыжку, почти рысцой, он действительно оказался скороход и не снисходил своим желто-зеленым превосходством до слабостей девицы, «именуемой Золотце». Стража послушно расступилась – они влетели в особняк Михи Луня, который был теперь особняк наследника престола благоверного княжича нашего Юлия, и Золотинка едва перевела дух, как оказалась в том самом приснопамятном покое, где год назад крошечный волшебничек Миха Лунь подсунул Поплеве роковой Асакон. Обстановки и утвари здесь прибавилось, но можно было узнать по стенам розовые обои.

Наследника престола не было.

За длинным столом справа расположились судьи, так Золотинка поняла, что судьи, – в докторских шапочках с закрытыми ушами и в плащах. Двое, повернувшись друг к другу за столом, судачили что-то свое, третий скучал у окна. И еще толстый подьячий за отдельным столиком у двери.

– Ну вот, – сказал тот из судей, что занимал средний стул, бритый седой мужчина. – К делу! Девица, именуемая Золотинка. Ага! – Он глянул в бумаги.

Золотинка так запыхалась, что лишь кивнула.

– Значит, урожденная… как ее? – взялся за перо подьячий.

Судьи принялись расспрашивать Золотинку о родителях, месте и времени рождения, гражданском состоянии и сословной принадлежности, о предыдущих ее занятиях и прочее, прочее. Множество всяких пустяков, которые ставили Золотинку в немалое затруднение.

Подьячий добросовестно записывал и ответы Золотинки, и затруднения («не знает», «не уверена», «отрицает») в бумагу, которая называлась «Расспросные речи лекаря и волшебника девицы Золотинки».

– Я ведь только ученица, – возразила Золотинка.

– Мы не можем этого указать, – живо заметил тот, что глазел в окно, – по закону к лечению особ великокняжеского дома допускаются только ведомые лекари и волшебники. А ты допущена, допущена именным повелением конюшего и кравчего с путем судьи Казенной палаты боярина Рукосила.

– Ладно, – согласилась Золотинка, – но причем тут волшебник? Даже если сказать волшебница, все равно неправильно.

– А это уж не взыщи! – грубовато возразил подьячий. – Запишем на всякий случай. А-то ведь как: придуриваются тише воды ниже травы, а потом молнии пускают. – Он кивнул, не отрываясь от дела, на стену, где нетрудно было приметить неряшливое пятно – будто сажа взорвалась, разбросав во все стороны затухающие языки.

– А он что, который пускал?.. – начала Золотинка.

– Взят под стражу, у него не было разрешения судьи Казенной палаты.

– У меня тоже нет, – зачем-то сказала Золотинка.

Подьячий, дородный мужчина с двойным подбородком, только пожал плечами. Остальные и вовсе не слышали.

Все это продолжалось с добрую четверть часа, если не больше. Потом тот же скороход распахнул дверь, обе створки, и с каким-то истошным воодушевлением возгласил:

– Наследник престола… – И прочее, прочее, что отозвалось в Золотинкиной голове звоном.

Судья у открытого окна поспешил за стол, Золотинка тоже переступила взад-вперед соответственно меняющимся побуждениям и, не успев определиться с выражением лица, в следующее мгновение откровенно уже растерялась, встретив слишком хорошо знакомого ей ратоборца – напарника в помойных приключениях… победителя рогожного змея, который так убедительно выказал свои чувства, бежав из-под венца.

И юноша тоже, толкнувшись взглядом, запнулся в каком-то невыразимом телодвижении, которое можно было принять и за приветственный, небрежно-дружеский поклон – очень небрежный! – и за болезненную гримасу, как живот прихватило.

После первой, красноречивой неловкости они решительно отказались признавать друг друга, оправившись почти одновременно. Юноша, одетый, кстати, много опрятней, чем в прошлый раз – не каждый день его посылали на кухню, нахмурился с ненужным даже ожесточением. А Золотинка не преминула фыркнуть и спохватилась, поспешно вернув себе приятное выражение лица, глянуть знакомцу своему за спину, в проем двери – где же там княжич?

Сразу за змеевым победителем шествовал конюшенный боярин Рукосил в белом полукафтанье – Золотинка почтительно склонилась – затем какой-то похожий на судью старец с изможденным лицом. За ними же никого не было, и скороход с торжествующей важностью принялся закрывать двери.

Золотинка оглянулась: все рассаживались. Судьи и подьячий стали садиться, сокрушитель рогожных змеев опустился в кресло возле очага, еще раз зыркнув, и под откровенным Золотинкиным взглядом, выражавшим теперь нечто похожее на испуг, скособочился – уперся локтем в поручень, заперши рот кулаком, а другую руку неестественно уставил в бок и сказал: кхм-гм!

Рукосил, все еще на ногах, наблюдал за вычурными ухватками княжича с задумчивым любопытством. Жгучий румянец на щеках Золотинки навел его на новые размышления, наконец, он опустился на лавку слева от двери, и с вкрадчивой осторожностью тронул острую бородку, не спуская с молодых людей глаз. Должно быть, и остальные – судьи, подьячий – ощутили нечто неладное и насторожились.

А Золотинка приглядывалась в смятении: да точно ли был это ее воитель? На скуле и на шее княжича еще можно было различить оставленные боевой метлой метки.

Княжич резко подвинулся, то есть с одного бока перевалился на другой, уперся локтем в поручень и обхватил подбородок ладонью. Как ни мало представляла себе Золотинка обычаи и повадки особ великокняжеского дома, как ни смутны были ее книжные представления о том, что есть царственная осанка, все ж таки хватило у нее обычной житейской сметки уразуметь, что княжич, выражаясь кухонным языком, не в своей тарелке. Не весьма-то обрадован столь скорой встречей с подругой своих сомнительных приключений.

Он глухо кашлянул и, словно уловив Золотинкины мысли, пытался исправить положение, откинувшись на прямую спинку кресла. Сердитый взгляд… такой знакомый, но уже не страшный после всего пережитого с ушатом и шестом. И голос, когда заговорил, не менее того знакомый… но не понятный. Княжич чудовищно коверкал речь. Хотя самые слова и звуки, напевка речи – всё безусловно принадлежало слованскому языку, то было диковинное, безумное наречие – бессмысленное болботание кликуши.

– Юлий спрашивает, кто эта девушка? – объявил старик, что сидел обок с княжичем. Несомненно, Новотор Шала, переводчик наследника и толкователь. – Какие у нее основания рассчитывать на успех? Не слишком ли она молода для врачебного ремесла?

Вот как ты заговорил! – вспыхнула Золотинка во внезапном смятении чувств. – Давно ли, друг ситный, разговаривал ты на чистом слованском языке – без всякой придури?! Какие у меня основания рассчитывать на успех?!

Открытие, убедительная догадка и подозрение, что княжич придуривается, что болезнь его есть морок и блажь, какое-то особенно вычурное, замешенное, нельзя исключить, на колдовстве притворство, – это открытие давало ей нежданную надежду на успех. Но Золотинка – не отвергая надежды и укрепляясь в ней – совершенно непоследовательно, как бы даже и вопреки собственной выгоде, ощущала и разочарование, и досаду. Как будто была она обижена не за себя, не за себя только, но и за того славного кухонного мальчишку, который сказал ей со смешной заносчивостью «я ухожу! прощай!» а потом вернулся, чтобы извлечь ее из челюстей рогожного змея. Было в том кухонном мальчишке что-то неизъяснимо искреннее… ничего придуманного и выспреннего… что-то смешное, доброе и сильное одновременно. А этот… что тщился представить себя наследником престола благоверным княжичем нашим Юлием… на этого вряд ли решилась бы она положиться даже в таком пустяковом деле, как вынос помоев!

Захваченная множеством разноречивых ощущений и догадок, Золотинка не сразу сообразила, что отвечать наследнику, но говорить не пришлось вовсе. Все ответы взял на себя подьячий, оглашая прежние Золотинкины показания. Юлий, потупив взор, слушал, и подьячего слушал, и перевод, потому что старик по правую руку от княжича неукоснительно передразнивал пристойную речь подьячего, столичного жителя, несомненно, тем же болбочущим тарабарским языком, на котором придуривался и сам княжич.

Вот как! – думала Золотинка в раздражении мыслей и чувств. – А ведь это обыкновенное, пошлое притворство! Их княжеская милость головкой недомогают. И десятки, если не сотни врачей, оставив без помощи действительно страждущих, стремятся со всех сторон ко двору, зачарованные обманчивыми видениями. А ведь так просто, взять шест от помойного ушата да огреть хорошенько вдоль спины – вся дурь-то и вылетит.

Теперь, когда она нечаянно приоткрыла нехитрую тайну княжича, и Юлий, в свою очередь, знал, что попался, и, беспокойно ерзая, пытался поразить ее царственным взглядом… теперь нельзя было уходить отсюда, не порешив дела. Другого случая не будет. Больше она никогда не увидит княжича, если только не заставит его сейчас заговорить. Если… так или иначе не поставит его перед решительным выбором.

Пока Золотинка собиралась с мыслями, Юлий ненужно переспрашивал подьячего и бросал иногда косой взгляд на девушку, словно сверяя то, что слышал, с наглядным впечатлением. Впечатление он держал при себе, ничем его не выдавая, но смотрел осмысленно, как разумный, сосредоточенный на известных ему соображениях человек… И, боже! – это дикое болботание, с которым обратился он затем к Золотинке!

– Государь спрашивает, где ваш врачебный прибор? – сказал толмач. – Будет ли лекарка пускать кровь? И сколько крови она почитает необходимым выпустить зараз, чтобы произвести впечатление? Нужно ли развести в очаге огонь, чтобы калить железо для прижигания? Нужна ли ей помощь? Сумеет ли она удержать больного, прижигая его железом. Или же, трезво оценивая свои возможности, она предпочитает вместо этого красиво водить руками и таращить свои большие глаза… глазища, – поправился старик, сочтя такой перевод более точным. Это был добросовестный, истовый старикан в маленькой, наглухо закрывавшей волосы шапочке с низко надвинутыми наушниками. Лишенное всего, что отвлекает внимание, почти без губ и без бровей, умное лицо его с пергаментной, смятой кожей останавливало взор.

– Сначала я хотела бы определить природу заболевания и его особенности, – отвечала Золотинка старику, минуя Юлия.

Она стала спрашивать то, что обычно спрашивают врачи, но Юлий молчал и даже толмач его не раскрывал рта. На все вопросы Золотинки, достаточно умелые, надо сказать, и существенные, отвечал не больной и даже не толмач, а подьячий. Иногда сразу, не задумываясь, иногда приходилось ему порыться в своих записях, чтобы отыскать удовлетворяющие Золотинку сведения. Ничего нового, скоро поняла Золотинка, и не возможно было придумать. Она шла по пути, проложенному десятками целителей, и хотя выказывала осведомленность в частностях врачебной науки, выбиться из набитой колеи не могла. Все было спрошено до нее. И все отвечено. Все было сказано. Все испытано. И ничего…

Это не особенно смущало теперь Золотинку, она знала такой ответ, которого и представить себе не умели склонные двигаться по раз проложенной колее предшественники.

Подьячий изъяснялся, как опытный лекарь, обнаруживая исчерпывающую осведомленность.

– Будете ли вы смотреть язык и уши? – спросил он от себя, когда Золотинка примолкла.

А Юлий поднялся почти непроизвольно, и Золотинка это отметила.

– У нас там, в шкафу, – добавил подьячий, показывая на закрытую горку возле лавки Рукосила, – весь потребный врачебный прибор имеется.

– Время истекает, – холодно напомнил Рукосил.

Но Золотинка даже не оглянулась – ни на шкаф, ни на конюшего. Она ступила ближе… Видно было, спокойствие непросто давалось и Юлию.

– Спросите у государя, – молвила Золотинка, не отводя глаз, – да и как было разминуться! – спросите у него. Если лечение окажется успешным… Согласен ли он выполнить, все, что я попрошу?

Приметно хмыкнув, Юлий отвечал сразу, едва дослушал перевод:

– Не слишком ли девушка торопится? – сказал он через толмача. – Боюсь, она не понимает всех трудностей дела.

– Ладно! – хмыкнула в ответ Золотинка. – Тогда другой вопрос, пусть государь подумает и ответит: хочет ли он, действительно ли он хочет излечиться?

Вот этого у него никогда не спрашивали. Это сразу было видно – по лицу.

– Да-а, – протянул Юлий и, потупившись, закусил губу.

– Я прошу его подумать. Пусть государь не спешит.

Золотинка слышала тишину.

– Мне кажется, – медленно проговорил Юлий, – ты что-то не так понимаешь… Все это много сложнее, труднее и… – Толмач ждал, чтобы перевести последнее, решающее слово. – И… опаснее, чем ты думаешь.

– Я не спрашивала про опасность, – резко возразила Золотинка. – Хочешь ли ты излечиться – вот что я спросила.

– Да хочу. – Взор его был спокоен и ясен. Как у человека, принявшего решение.

– Прекрасно! – молвила Золотинка взвинченным голосом. – Хочешь ли ты понимать и быть понятым?

– Да, – отвечал он, помедлив, чтобы уразуметь вопрос.

– Хочешь ли ты узнавать?.. И позволить, чтобы узнавали тебя? Хочешь ли ты верить и доверяться?

Он молчал дольше. И то, что прежде представлялось сердитым выражением лица: эти сведенные брови, взгляд, напряженные, словно готовые разразиться гневным словом губы – все это и даже взлохмаченные волосы на лбу и на висках выражало теперь трудную внутреннюю работу. Взор его опустился, повторяя ушедшую в себя мысль… и быстрый взгляд на Золотинку.

– Но кому довериться? – спросил он через толмача. Спросил так, будто надеялся на ответ.

– Да, без этого нельзя, – подтвердила Золотинка.

– Я попробую.

– Хочешь ли ты любить и быть любимым?

Юлий вспыхнул. Как от грубого слова. И спросил:

– Кого ты имеешь в виду? – Спросил по-тарабарски, но так выразительно, что Золотинка не дожидалась перевода.

– Любовь, – молвила она, совершенно владея собой, – как утверждали древние, это готовность, расположение любить все живое. Только кажется, что любят того, кто прекрасен. Прекрасен тот, кто любит.

– Ты думаешь?

– Так говорят старые мудрые книги. А я это запомнила. Мне не трудно было это запомнить.

– Ладно. Дальше. Дальше что? – сказал он словно бы с вызовом.

– А дальше вот что: мои родители… В сущности, я сирота, подкидыш. Но у меня была семья. Нас было трое: Поплева, Тучка и я. И у меня был дом, как у всех людей. Мой дом утонул.

– Утонул? – переспросил старик-толмач.

– Утонул, – кивнула Золотинка.

Толмач повторил что-то болбочущее, Юлий вскинул на девушку напряженный, ищущий понимания взгляд.

– Названные родители мои, Поплева и Тучка, два брата, погублены. Тучка гребет на ладье, а Поплева захвачен одним могущественным чернокнижником. Этот чернокнижник – конюшенный боярин и кравчий с путем судья Казенной палаты Рукосил. Мой отец, Поплева, в застенках Рукосила.

Юлий не сказал ни слова, хотя Золотинка примолкла, ожидая вопроса или возражения – чего-нибудь. Но Юлий покосился на конюшего в углу комнаты, и снова обратил к девушке лишенное всякого выражения лицо.

– Государь! – воскликнула Золотинка, голос ее звенел. – Если я сумею вас излечить, я прошу только одного – помощи и защиты. Спасите моих близких: Поплеву и Тучку! Мне ничего не нужно, ничего больше. Спасите! Государь, присутствующий здесь конюшенный боярин Рукосил – волшебник. Могущественный и недобрый волшебник. В его руках половина государства. Об этом говорят под рукой, об этом шепчутся, не смея поднять голос. Если вы не устраните Рукосила от государственных дел – страна погибнет. Настанут черные дни, запылают города, земля запустеет, люди разбредутся по ее растерзанному лику – чужие среди чужих. И некому будет хоронить мертвых. На усеянных костями полях зацветут волчец, дурман и белена. Смрадом и гарью повеет над всей землей. Встанет кровавое солнце. Над дорогами поднимется, застилая небо, удушливая пыль – поползут по нашей земле полчища нечисти…

– И будет очень страшно! – воскликнул вдруг Рукосил, вскочив на ноги. – Ах, как страшно! – Слова его источали яд насмешки, но холеное лицо было бледно особенной глубокой бледностью, какую вызывает ощущение схватки.

Золотинка глянула на конюшего холодно и отстранено – издалека. Вознесшая к высотам пророчества страсть сделала ее неуязвимой для язвительных пустяков.

– Рухнет трон Шереметов, – сказала она, обращаясь к Юлию, который непроизвольно встал. – Ты будешь последним князем великого рода, который начался кровью и кровью закончится. Восстань наследник доблести своих дедов и прадедов! Наследник доблести, но не сокровищ, которые тлен и прах, ведь только деяния человека и слава его переживут века. В деяниях достоинство истинного мужа. В деяниях его оправдание. Как оправдание женщины дети. Восстань наследник всех слован! Восстань! И виждь! И внемли!

Так велика была прорывавшаяся в словах страсть, что не было нужды напрягать голос, Золотинка говорила почти спокойно. Зато старик-толмач приходил во все большее возбуждение, болботал быстрее и лихорадочнее, он тоже вскочил наконец. Изможденное лицо мученика и страстотерпца горело вдохновением, он пророчествовал, он вещал, взметая широкие рукава смурого плаща… И в удивлении остановился, пораженный собственными же речами. Тогда как Золотинка говорила ясно и твердо, не сводя с юноши темно-карих глаз под густыми, как напряженный взмах, бровями. Она глядела, едва ли сознавая всю силу собственных слов и взгляда.