Текст книги "Запах атомной бомбы. Воспоминания офицера-атомщика"

Автор книги: Валентин Вишневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

– А ты знаешь, что главный секрет атомной бомбы был раскрыт еще до войны в работах советских, немецких и американских физиков – цепная реакция деления ядер урана с выделением огромной энергии, – ответил ему Гапонов. – Эти работы публиковались в физических журналах, обсуждались на научных семинарах в институтах. Но на работы с ураном тогда смотрели только как на новые достижения атомной физики, позволяющие раскрыть тайны строения материи. О применении этого явления для создания оружия пока еще не думали.

Только в 1939 году Эйнштейн в письме к президенту Рузвельту написал, что немцы могут первыми сделать атомную бомбу. После этого письма все работы по исследованию атомного ядра урана в США, Великобритании и Франции были засекречены, а результаты их исчезли из открытой печати. Только наши физики продолжали публиковать свои работы, хотя СССР всегда отличался приверженностью к секретам.

В 1940 году директор Института химической физики академик Н. Н. Семенов тоже написал письмо в свой наркомат с предложением об организации работ по новому виду оружия фантастической силы. Но там сочли такое оружие фантазией. И только после того, как в 1941 году наши разведчики в Лондоне раздобыли секретный доклад комитета о работах над созданием атомной бомбы, наши ученые поняли, что они бесплодно держали в своих головах…

Пискарев оживился:

– Так все же разведчики были! И имели возможность проникнуть в секретные лаборатории.

– Главное – не в этом, – продолжал Гапонов. – Главное – то, что только после этого сообщения советское правительство приняло решение развернуть работы по военному использованию атомной энергии. А наши ученые перестали сомневаться в своих необыкновенных результатах. К этому их подтолкнула и начавшаяся война. Без сомнения, наша разведка сильно помогла в создании советского атомного оружия, но это была не столько техническая, сколько психологическая помощь.

По сути в разговоре были высказаны две распространенные точки зрения на роль советской разведки в создании нашей атомной бомбы. Какая из них соответствует действительности – до сих пор является спорным вопросом. Я слушал этот разговор с большим интересом, так как в то время многое из сказанного было для меня неизвестным.

Прошли десятилетия, рассеялись тучи холодной войны, рассекречены и опубликованы материалы о работе нашей разведки в США и Великобритании. Одной из лучших книг, посвященных теме атомного шпионажа, является книга, написанная профессиональным контрразведчиком Владимиром Чиковым[24]24
  Чиков В. М. Нелегалы. Операция «Enormous». -М.: АСТ, 1997. – Ч. 1.


[Закрыть]. На основании материалов этой книги и других публикаций я составил хронологию событий тех лет.

А как же оценивали вклад разведки в создание советской атомной бомбы ее главные творцы?

Академик Курчатов И. В. как-то сказал Завенягину, будущему министру среднего машиностроения: «Если быть объективным, Аврамий Павлович, мы должны сказать огромное спасибо разведке. Вклад ее в создание первой советской атомной бомбы составляет шестьдесят процентов, остальные сорок – наши[25]25
  там же.


[Закрыть]…». Чуть позже он снизил эту оценку до «фифти-фифти».

А вот мнение Харитона Ю. Б., академика, почетного руководителя Российского федерального ядерного центра, конструктора первой советской атомной бомбы: «Когда мы получили информацию о том, что бомба, о которой нам было ранее сообщено, успешно испытана в США, стало ясно, что и нам лучше испытать именно эту схему. Необходим был самый быстрый и самый надежный способ показать, что у нас тоже есть ядерное оружие. Более эффективные конструкции, которые нам виделись, могли обождать».[26]26
  Харитон Ю. Ядерное оружие СССР: пришло из Америки или создано самостоятельно? // Известия. – 1992. – 9 нояб.


[Закрыть]

Теперь об этом пишут…

Хронология событий и действий разведки в связи с созданием советской атомной бомбы

Конец 1938 г. Отто Ган и Фриц Штрассман открыли явление деления ядра атома урана.

1939 г. В США, Англии, Франции и Германии развернуты работы по применению урана как взрывчатого вещества.

Конец 1939 г. Теллер, Сциллард и Эйнштейн уговорили президента Рузвельта создать Консультативный комитет по урану в США.

1940 г. Исчезли открытые публикации по урановым исследованиям.

25 сент. 1941 г. Из Лондона Маклин («Гомер») сообщает в Москву о совещании Уранового комитета Великобритании. Некоторые материалы были переданы советским ученым. Их ответы были неопределенными и пессимистическими.

Ноябрь 1941 г. Из Лондона через Барковского и Горского получен секретный доклад Уранового комитета Великобритании. В нем указана критическая масса и мощность атомной бомбы. Но Берия не спешит докладывать Сталину. Завербованы супруги Коэны – Морис («Луис») и Леонтина («Лесли»).

^{Леонтина и Морис Коэны («Лесли» и «Луис») – наиболее удачливые наши шпионы.}

Конец 1941 г. В посольство СССР в Англии пришел Клаус Фукс («Чарльз»), предложивший сотрудничество с советской разведкой. Работал над газодиффузионной очисткой изотопов урана.

^{Клаус Фукс («Чарльз») по доброй воле передал нашей разведке атомные секреты.}

22 февр. 1942 г. В полевой сумке убитого немецкого офицера найдены графики и формулы по урану и тяжелой воде.

Май 1942 г. Флеров пишет второе письмо Сталину о необходимости создания атомной бомбы. Только теперь Берия докладывает Сталину о материалах разведки по атомным делам. Сталин встречается с академиками П. Капицей, Н. Семеновым, В. Хлопиным и В. Вернадским. «Луис» вербует Филдинга («Персей»).

Осень 1942 г. Специальное заседание ГКО. Руководителем советского атомного проекта назначается Курчатов И. В. В разведке дело называется «Энормоз».

7 марта 1943 г. Курчатов знакомится с материалами разведки и дает свое заключение. Ставит перед агентами новые вопросы по разработке отдельных узлов и технологий.

Декабрь 1943 г. Из Нью-Йорка от «Персея» получены более 10 разведматериалов по атомным проблемам. О том, что «Манхэттенский проект» осуществляется в Лос-Аламосе, о его руководителях – Р. Оппенгеймере и Л. Гровсе, о запуске уранового котла с самоподдерживающейся ядерной цепной реакцией, о налаживании выпуска чистого урана.

3 авг. 1943 г. Курчатов рассматривает эти материалы и дает им оценку – «крайне необходимые» и «особенно важные». Он приходит к выводу о необходимости создания уранового котла для производства начинки атомной бомбы – плутония.

12 апр. 1943 г. АН СССР создает Лабораторию № 2, руководителем которой назначается Курчатов.

Лето 1943 г. Л. Квасников («Антон») в Нью-Йорке создает группу научно-технической разведки (НТР), куда входят А. Феклисов («Калистрат»), А. Яцков («Джонни»), С. Семенов («Твен») и другие. Вербуются агенты-связники. Была задумка завербовать даже Э. Ферми и Р. Оппенгеймера.

^{Феклисов А. С. («Юджин», «Калистрат»), который напрямую работал с Клаусом Фуксом.}

Август 1943 г. «Лесли» получает в Альбукерке от «Персея» пачку документов для передачи Курчатову.

Февраль 1944 г. Фукс («Чарльз») выходит на связь с Голдом («Раймонд») в Нью-Йорке. Передает информацию по производству взрывчатки в Ок-Ридже, что свидетельствовало о постановке производства атомного оружия на промышленную основу.

Февраль 1945 г. Фукс из Лос-Аламоса передал сведения о своих работах по определению критической массы и имплозии (взрыве внутрь).

Апрель 1945 г. Курчатов дал заключение по материалам «Персея» и «Чарльза» и попросил разрешения ознакомить с ними Харитона, конструктора нашей атомной бомбы.

Март 1945 г. В Канаде завербованы Гальперин («Бэкон»), Мазерал («Багли»), Смит («Бадо»), Мэй («Алек»). «Алек» передал советской разведке образцы обогащенного урана-235.

Июнь 1945 г. «Персей» через «Лесли» передал схемы имплозивных линз и чертежи готовой бомбы. Сообщил, что испытание ее назначено на 10 июля. «Чарльз» передал через «Раймонда» технические данные о бомбах «Толстяке» и «Малыше».

2 июля 1945 г. Курчатов ознакомился с конструкцией плутониевой бомбы «Толстяк» и датой ее испытания.

18 авг. 1945 г. Сталин принял решение о разворачивании широкомасштабных работ по индустрии создания атомной бомбы. Создан Спецкомитет под руководством Берии и Ученый совет под руководством Б. Ванникова.

1946 г. После предательства нашего шифровальщика Гузенко (5 сентября) в Канаде было арестовано 20 советских агентов. Центр свернул разведывательную работу до минимума.

27 сент. 1947 г. Фукс передал Феклисову («Калистрату») данные о создании английской атомной бомбы и о том, что Теллер начал работы по водородной бомбе.

Начало 1949 г. Абель («Марк») вышел на связь с «Луисом» и «Лесли» и стал передавать через Соколова («Клод») материалы для Центра.

1949 г. Сталин и Берия настояли на том, чтобы первая советская атомная бомба РДС-1 была копией американской плутониевой – «Толстяка».

29 авг. 1949 г. Советская атомная бомба была взорвана на вышке под Семипалатинском.

По материалам отечественной и зарубежной печати

* * *

Новость о подаче рапорта на увольнение стала известна сначала Ныркову а потом – и всем моим знакомым. Особенно она тронула Володю Дубикайтиса, который сам мечтал о демобилизации. Он вечером пришел ко мне, стал расспрашивать о беседе с Филипповым и излагать свои планы. Они у него были расплывчатыми и неконкретными. Сразу чувствовалось, что в основу их он брал какие-то моральные конструкции, почерпнутые у античных писателей и философов. Наряду с поэзией, он увлекался классической литературой, которую цитировал и использовал, как руководство к действию. Но Демокрит и Эпикур в своих творениях только подтверждали и объясняли его нынешнее незавидное положение, но не давали рекомендаций, как из него выйти, что очень огорчало Володю.

Когда Дубикайтис надоедал мне своими древнегреческими философами, я применял испытанный способ, якобы дискредитации его кумиров:

– Ты почитаешь их как великих авторитетов, а они утверждали, что атомы – вечны и неразрушимы, неизменны и неуничтожаемы. А наша с тобой работа заключается в том, чтобы практически показать, что это ложные постулаты, горькая неправда.

– И что из этого выходит? Дьявольщина, путь к Апокалипсису! А древние предупреждали. – горячился Володя.

– Ничего они не предупреждали, просто – не могли знать, хотя твой Эпикур различал атомы даже по гладкости, округлости и шероховатости, – не унимался я.

– А как тебе то, что Демокрит писал: «Если бы один не обижал другого, законы не препятствовали бы каждому жить по своему желанию». Разве это не про нас? Но как сейчас обойти эти законы, как вырваться из этой дыры? Ты знаешь, что начпо запретил собирать грибы? Это, видите ли, «отвлекает от работы и подрывает воинскую дисциплину». Ну не мудак?..

Боже, как я хочу домой! Я даже стихотворение сочинил, которое кончается так:

 
Снова б я вздохнул свободно,
Полной грудью, широко,
Положил бы все, что можно
На начальство и начпо.
 

– Володя, недавно Марков сказал, что сюда, в эту, как ты выразился, дыру, ты приехал добровольно?

– Врут. В Управлении меня так запугали Сибирью, что при слове «Новгород», который близко от моего Ленинграда, я согласился на это назначение. Кто знал, что здесь столько колючей проволоки?..

Сидевший на кровати Пересторонин, задумчиво произнес:

– А я пока обожду отсюда вырываться. Как подумаю, сколько сил придется истратить, сколько неприятностей принять, не хочется все это и затевать. К тому же Маломужу присвоили подполковника, и он идет на повышение. Освобождается инженерная должность, которую обещают мне.

– Я им покажу, как я приехал «добровольно»! – не успокаивался Володя. – После Нового года, как только вернусь из отпуска, я их завалю рапортами, они меня еще узнают.

Совершенно нереальную и опасную тактику увольнения из армии избрал Сережа Камин. Он решил подбить несколько человек на коллективный рапорт. А коллективные действия, особенно направленные против существующего порядка вещей, считались в нашей стране не только неприемлемыми, но и – преступными. Карались они быстро и жестко. Об этом не мог не знать Сергей, но все же – не унимался. На его счастье, сообщников он так и не нашел и снова отдался собственным мечтаниям.

Поздно вечером слушал «правдивую информацию свободного радио» о новых испытаниях ядерного оружия в советской Арктике. Почему я об этом должен узнавать от «вражеских голосов»? Наше радио сообщило об испытаниях только спустя неделю. И тут я понял, почему генерал Никольский заинтересовался нашим радиоприемником: в нем были диапазоны, по которым можно было слушать «Свободу» и «Голос Америки».

«Каменный городок» был гордостью Филиппова. Его обязательно показывали высокому начальству и проверяющим из Управления. Находился он на самой высокой точке объекта, на вершине горы. Белой стеной стояли аккуратные двухэтажные здания, украшенные треугольными фронтонами и миниатюрными балкончиками. Эти балкончики придавали домам нарядный вид, и они напоминали больше корпуса санатория, чем жилых домов. Городок состоял из семи зданий, окружающих большой двор, и трех, стоящих по обе стороны этого каменного каре. Некоторые из домов только строились, и над ними возвышались стрелы башенных кранов. Гудели бетономешалки и самосвалы.

Строили городок заключенные, серую колонну которых мы встречали каждое утро, когда спускались вниз к своему автобусу. Охраняли их всего два охранника. Условия конвоирования были весьма свободные: колонна шла неспешным шагом, заключенные оживленно между собой переговаривались, конвоиры безучастно шли впереди и сзади и никаких замечаний не делали. При встрече с женщинами зэки оживлялись и отпускали шуточки. Они и нас не оставляли без внимания. Я сам слышал, как из толпы раздалось: «А вот и атомщики проклятые идут…». Это меня тогда особенно удивило, так как официально считалось, что никто ничего о том, что делается на объекте, не должен был знать.

Еще недавно территория была обнесена колючей проволокой. У входа в городок до сих пор сохранилась полосатая будка, шлагбаум и надпись: «Стой! Предъяви пропуск». На опушке леса, вдоль которого проходит дорога, и сейчас стоят предостерегающие надписи «Запретная зона». Лагерь заключенных, расположенный в долине мутной речушки и обнесенный забором со сторожевыми будками, хорошо виден с крыльца клуба. Его называют «Нижний Новгород».

Со сдачей в эксплуатацию большей части домов городка квартирный вопрос в гарнизоне был почти решен. Многие офицеры улучшили свои жилищные условия, а молодые, вновь прибывшие на службу, получили свои первые квартиры. Сюда же был переведен промтоварный магазин – объект постоянного внимания офицерских жен. Снабжался он хорошо, что по тем временам было редкостью. На его складах часто появлялась мебель и ковры. Все это пользовалось большим спросом, но не всем это было доступно. При распределении новых товаров среди офицерских жен действовало неписанное правило: первыми получают жены полковников и подполковников, а потом – уже все остальные. Этому даже никто не удивлялся, хотя пищи для злословия хватало.

^{Гордость Филиппова «Каменный городок». 1956 г.}

Неплохим было снабжение и продуктового магазина: масло, сыры, колбасы, консервы – хорошего качества и в широком ассортименте. Несколько хуже обстояло дело с мясными изделиями и сладостями. И совсем плохо, по единодушному мнению мужчин, – со спирто-водочными изделиями. Их просто не было. Даже – пива. Но, как уже вы поняли, этот пробел заполнялся специальными выездами в райцентр, на которые начальство смотрело сквозь пальцы.

Культурная работа была сосредоточена в клубе и библиотеке. В клубе каждый вечер шли неплохие фильмы, среди которых были и зарубежные новинки. Стараниями молодых офицерских жен была организована самодеятельность: хор, драматический кружок и небольшой оркестр. Но чего-то все же в ней не хватало: выступали со сцены одни и те же люди, репертуар был излишне идеологизирован, не было той сумасшедшинки, которая так привлекает в самодеятельных выступлениях. Зато танцы по субботам и воскресеньям пользовались неизменным успехом.

Одним из развлечений было широкое обсуждение семейных скандалов: поведение неверных жен, пьяные похождения мужей и весьма редкие случаи антиобщественной деятельности молодежи, попросту – хулиганства. Все это немедленно находило свое отражение в служебных, партийно-комсомольских и общественных разбирательствах. Но, в основном, жизнь в гарнизоне текла мирно, спокойно и, я бы сказал, – патриархально. Это, безусловно, было заслугой командира части Бориса Николаевича Филиппова. Он был мудрым начальником: без особых причин и по мелочам не поднимал скандалов, вовремя, еще в зародыше предотвращал возможные неприятности, был доступен и приветлив в личном общении, а все наказания и общественные экзекуции охотно предоставлял делать другим – своим заместителям.

* * *

В середине сентября из Управления на имя Филиппова пришло распоряжение откомандировать меня, согласно моему рапорту, для прохождения военно-медицинской комиссии в Москву. За два дня собрал необходимые документы: справки из санчасти и районной поликлиники, медицинскую книжку, медицинскую характеристику болезни глаз и командировочное удостоверение.

На бортовой машине вместе с демобилизирующимися солдатами выехал в райцентр. Вечером был уже в Бологое, погулял вдоль озера по улице Кирова, поужинал в ресторане и в ночь выехал в Москву.

В Управлении Чудин и Грачев долго со мной не разговаривали и через какое-то время вручили направление на Военно-врачебную комиссию Московского гарнизона.

– А то, что ты назвал в своем рапорте первой причиной – отпадает. Единственное, с чем еще можно считаться – твоя болезнь, – на прощанье кинул Чудин.

Московская гарнизонная ВВК находилась на Госпитальной улице, в комплексе старинных зданий. Как назло, в этот день глаза не были воспалены, что меня очень огорчило. Комиссию мне назначили на завтра, так что оставалась надежда, что может ночью глазам станет хуже.

Чтобы как-то поднять настроение, этим вечером пошел на концерт Эди Рознера в сад «Эрмитаж». Я уже бывал на концерте его эстрадного оркестра в Запорожье, куда он приехал после своего освобождения из заключения. Тогда исполнение джазовых композиций под его руководством и личное исполнение произвело огромное впечатление. Не разочаровал меня он и сейчас.

На следующий день я сдавал анализы и проходил рентген. Глазам за ночь не стало хуже, так что шел я на комиссию без особых надежд. Но спасение пришло с той стороны, с которой я его совсем не ожидал. На рентгеновском снимке врач обнаружила на легких небольшие затемнения. Происхождение их она определить затруднялась и решила проконсультироваться со специалистом. Это был шанс. И я решил его не упустить.

– Вы болели воспалением легких или плевритом? – спросил меня врач. – Может, когда-нибудь тонули?

– Особенно не болел, но в детстве воспаление легких перенес. Тонуть не тонул, но много и глубоко нырял в реках и на море.

Измерив давление и справившись об условиях моей работы, врач сказал:

– Мы вас направим на стационарное обследование в госпиталь. У вас есть признаки эмфиземы легких.

Через час я уже имел назначение в госпиталь города Рязань, так как в московских госпиталях мест не было.

Глазной врач только подтвердил диагноз Хуцишвили и никаких опасений по этому поводу не выразил. Неожиданный поворот в обследовании меня и обрадовал и обеспокоил. Обрадовал возможностью добиться демобилизации по более серьезной причине, чем красные глаза. А обеспокоил тем, что в легких все же что-то нашли. Но жребий был уже брошен, и я решил идти до конца.

В Управлении мне дали предписание убыть в г. Рязань в распоряжение начальника госпиталя № 395. Основание: справка Военно-врачебной комиссии Московского гарнизона. Предписание подписал заместитель начальника Главного управления в/ч 04201 генерал-майор М. Никольский.

В госпитале мне сильно повезло: начальником отделения, в которое я поступил, была майор медицинской службы Анна Осиповна Варшавская, моя землячка. Это была красивая брюнетка – женщина энергичная и остроумная. При первом разговоре она вспомнила Харьков, Холодную гору и даже мою родную Нижнюю Гиевку. Она заканчивала наш медицинский институт и тоже когда-то получила распределение в армию.

– Что же вас беспокоит, Валентин? – спросила она меня.

Уже это обращение по имени настраивало на неформальное общение, которое продолжалось во время всего срока пребывания в госпитале.

– Кроме того, что написано в направлении, ничего.

– Пока ничего страшного я здесь не нахожу. Пройдете обследование, подлечитесь и можете снова возвращаться на службу, – обнадежила Анна Осиповна.

– А вот этого мне как раз и не хотелось бы.

– Вы что – хотите демобилизоваться? – удивленно спросила она. – Сейчас, когда идет сокращение армии на миллион двести тысяч человек, это не проблема. Но сначала подлечитесь, а уж потом будем думать, что с вами делать.

И началось лечение того, что меня никогда не тревожило, что я никогда не ощущал. А так как лечебные процедуры, принимаемые лекарства и предписания были необременительными и общеукрепляющими, то я охотно провел положенный срок пребывания в госпитале.

Я не буду описывать этот месяц, наполненный интересными сопалатниками, госпитальными радостями и тревогами, специфическим больничным фольклором. Главное то, что когда срок прибывания в госпитале закончился, и я предстал перед медицинской комиссией, решение ее меня полностью удовлетворило. Врачебно-медицинская комиссия госпиталя постановила, что я негоден к службе в армии в мирное время и ограниченно годен в военное время.

Со свидетельством о болезни, утвержденном председателем ВВК Московского военного округа полковником медицинской службы Борштенбицером, я поспешил в Управление.

– Ну что, служить будешь? – с порога спросил меня полковник Грачев.

– И рад бы служить, да здоровье не позволяет, – ответил я ему в тон. – Негоден в мирное время и ограниченно годен в военное время.

– Что я тебе говорил? – обратился Грачев к майору Орлову. – Этот не пойдет по «два по двести и – миллион двести», этот выбрал самый правильный путь – болезнь. Что же, лейтенант, ты добился своего. Отправляйся в часть и жди приказа о демобилизации.

^{Впервые в парадной форме. 1956 г.}

Был октябрь месяц, наступали холода, а мои зимние вещи – шинель, шапка, шарф – оставались все еще в Харькове. Получив проездные документы, я перед отправлением в часть решил съездить домой.

В Харькове провел несколько дней, повидался с друзьями, родственниками и даже успел погулять на свадьбе у Нонны, подруги сестры. Потом еще пару дней вместе с Борисом Бабаком развлекался в Москве.

В часть поехал в начале ноября. В поезде встретил полковника Ныркова, возвращающегося из командировки. Сидит, забившись в угол, в фуражечке и белом шарфике и дремлет.

– Ну, как здоровье, как глаза? Вылечил? – спросил полковник.

– С глазами все более или менее в порядке, сейчас не беспокоят, а вот с легкими обнаружились проблемы. Все это, вместе взятое, помогло мне уйти в запас.

– Так вы что же, демобилизовываетесь? – оживился Нырков. – Поздравляю! А пока не придет приказ о демобилизации, будете работать у меня. Сейчас очень много работы. Сами знаете, какая сложная международная обстановка…

Не прошло и десяти минут, как мы уже обсуждали события в Венгрии и Польше. В эти дни в Будапешт были введены советские танки. «Белый террор», как называли наши пропагандисты революцию в Венгрии, сменился «красным террором», как стали называть ввод войск венгры.

– Не хотят наши союзники по Варшавскому пакту быть в социалистическом лагере, – бросил я.

– Все они такие, – резюмировал полковник. – Сколько волка не корми – а он все в лес смотрит. Поляки, наверное, до сих пор жалеют, что не вышли на улицы пострелять, а ограничилась только разгоном колхозов и МТС. Я был в Польше, видел, как там крестьяне жили. Крепко жили – без колхозов, без бюрократизма на производстве, требующего раздутых штатов, бесконечных отчетов и сводок.

Мне приходилось давать заказ на производство оптической аппаратуры немецкой фирмы «Цейс Икон». Так они нам через шесть месяцев уже выдали продукцию. Да еще какую! И это – на почти разрушенном предприятии. Потому что они дорожат маркой фирмы. А руководство фирмы держит думающих, работающих инженеров и создает им все условия для того, чтобы они хорошо работали и безбедно жили. И не на словах, как у нас, а на деле. Верите, они после выпуска первой партии продукции созвали совещание и спросили нас, заказчиков, какие будут пожелания и претензии. Мы только переглянулись, такого с нами еще не случалось. Производство само предлагало сделать улучшения без напоминаний. А у нас производство стремится как-нибудь сплавить свою продукцию. Вот здесь военная приемка и нужна…

Далее полковник затронул больную для него тему – пенсии:

– Самое страшное то, что у нас нет ничего твердого. Можешь служить-служить, установят тебе пенсию, а через год возьмут и срежут, а то и просто снимут.

В заключение дед совсем разоткровенничался:

– А сейчас занялись искоренением культа личности: культ искореняем, а аппарат, создающий этот самый культ, не трогаем.

Так мы с ним всю дорогу и проговорили, сперва в поезде, потом в Валдае в ожидании автобуса. И это говорил тот, кому меньше всего следовало быть недовольным.

* * *

По приезде на объект я пошел к Филиппову и вручил ему бумагу из отдела кадров от Чудина. В ней сообщалось, что такой-то «находясь на излечении в госпитале был комиссован и признан негодным для службы в кадрах Советской Армии». Предлагалось выслать мое личное дело в Главк для оформления приказа о демобилизации.

Несколько дней занимался у полковника Ныркова документацией: вносил исправления в формуляры и инструкции. А потом настали снова горячие денечки: сборка изделий, их проверка и подготовка к отправке. Участились ночные работы по погрузке контейнеров на железнодорожные платформы.

Я продолжал ходить на работу, но отношение ко мне заметно изменилось. Для тех, кто хотел уволиться из армии, я стал авторитетом и советчиком. Для тех, кто боялся такого увольнения, был мишенью шуток и злословий. Начальство предпочитало просто меня не замечать. Правда, почему-то я стал интересовать бухгалтерию, где у меня сделали какие-то вычеты из зарплаты. Вспомнила обо мне и комсомольская организация, на учет в которой я не спешил становиться. За это меня вызвали на комсомольское бюро, комсорг Фаломеев и извиняющимся тоном сказал:

– Вишневский, получено указание вынести тебе взыскание за то, что ты несколько месяцев не становился на комсомольский учет. Мы понимаем, что с выговором уходить на гражданку тебе ни к чему, но и ты нас пойми – указание мы должны выполнить. Какие есть предложения?

– Давай влепим ему выговор без занесения в личное дело, – предложил один из членов бюро. – И начпо удовлетворим, и Валентину его комсомольские документы не подпортим.

Выговор был проголосован единогласно, и все мы дружной компанией пошли в общежитие.

Надо сказать, что со времени разоблачительного выступления Хрущева на XX съезде КПСС, партийная и комсомольская работа в армии как-то сникла и потускнела. События, связанные с разоблачением культа личности Сталина, в странах социалистического лагеря и внутри самого Союза были намного значительней и интересней, чем анемичная работа военных политработников.

Наш сокурсник по Багерово Михневич писал из Свердловска о волнениях студентов политехнического института. На комсомольской конференции один из студентов-физиков выступил с критикой существующей формы демократии в комсомоле, партии, на выборах в Верховный Совет. Было сказано немало резких слов о жизни в колхозах, о беспаспортных селах, о фиктивных трудоднях. И его многие на конференции поддержали. Этот случай получил широкую огласку и стал темой особого разбирательства в обкоме партии, а потом – и ЦК КПСС. Но разбирательство это было направлено не против недостатков, отмеченных выступающими, а против самих докладчиков.

Аналогичные события происходили и в других вузах, творческих союзах и предприятиях. Смутные отголоски о них просачивались в газеты, которые по-прежнему были «органами», а не средствами информации.

Закрытое разоблачение культа личности на XX съезде КПСС открыло шлюзы для потока обвинений не только Сталина, но и всей партийно-государственной системы. Власть не была готова и не хотела разобраться в истинных причинах культа личности. Была выдвинута официальная интерпретация сталинского режима. Она сводилась к личностному фактору и выводила из-под удара как партию и систему в целом, так и новых руководителей страны. Этого было явно недостаточно, что особенно остро ощущала молодежь. На одном из собраний в Институте физики молодой ученый Орлов прямо заявил: «Чтобы культ личности не повторился, необходима гласность и демократизация как партии, так и общества».

У нас таких собраний не было и, пожалуй, быть не могло. Чтобы отвлечь молодежь от возможных ненужных мыслей, комсомольские деятели объекта выдали нам лыжи и устроили кросс по девственно-нетронутому лесу. Мы охотно приняли участие в этом необычном мероприятии, но думать не перестали.

К обсуждению событий в Венгрии и Польше прибавились известия со стороны Югославии. Вторично пахнуло холодком со стороны советско-югославской дружбы. Маршал Тито снова заявил, что югославский опыт строительства социализма лучше, чем какой-либо другой. Это огорчило наших вождей, которые всегда были уверены в обратном. И уже совсем неприятным было заявление Тито о том, что культ личности – это порождение системы.

Открытая дискуссия в обществе продолжалась недолго. В постановлении ЦК КПСС от 30 июня 1956 года возникновение культа личности уже объяснялось не только личными качествами Сталина, но и «объективными» причинами. Говорилось, что строительство социализма велось в условиях «враждебного капиталистического окружения», угрозы нападения извне. Все это требовало железной дисциплины, бдительности, централизации руководства и временного ограничения демократии. А в закрытом письме ЦК КПСС от 14 декабря 1956 года, которое зачитывалось у нас в гарнизоне, уже призывали к «пресечению вылазок антисоветских враждебных элементов». В нем говорилось о том, что, осудив культ личности и приняв соответствующие меры по демократизации партийной и общественной жизни, партия уже преодолела чуждые социализму явления, и никакой надобности в дальнейших дискуссиях не существует.

Хрущев и его соратники боялись глубокого анализа сталинского режима, так как он стал бы для них смертным приговором – им пришлось бы не только уйти с политической арены, но и нести ответственность за происходившее.

Официально дискуссия о возможной модернизации советского общества была в приказном порядке прекращена. Сложнее было прекратить дискуссии по международным проблемам.