Текст книги "Точка зрения (Юмористические рассказы писателей Туркменистана) (сборник)"

Автор книги: Валентин Рыбин

Соавторы: Ата Каушутов,Шадурды Чарыев,Аширберды Курт,Ташли Курбанов,Ахмед Курбаннепесов,Ата Копекмерген,Аллаберды Хаидов,Нурберды Помма,Николай Золотарев,Нурмурад Эсенмурадов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Одна из женщин подошла к нему и взяла его за руку:

– У вас, уважаемый… – начала было она, но не выдержала, снова расхохоталась и не смогла больше вымолвить ни слова.

Тут кузнец Баллы вдруг страшно рассвирепел и от злости стал красный, как свекла. Он взмахнул руками, отчего сверток выскочил у него из-за пазухи и ножички рассыпались по полу. Чтобы их подобрать, он наклонился и только тут впервые заметил, что у него что-то болтается сбоку под руками… Баллы-мулла выпрямился и ощупал свою спину. Испуг и замешательство отразились на его лице…

– Ах, проклятая собака! – пробормотал он и бросился к двери. Ослиные уши колыхнулись последний раз на потеху всем ковровщицам.

Расстояние, отделявшее артель от проулка, Баллы-мулла покрыл с невиданной быстротой и, лишь скользнув в переулок, позволил себе немного отдышаться. С опаской миновав ворота, из которых, когда он шел к артели, выскочила на него собака, он зашагал дальше, ругая на все корки и этого зловредного пса и его хозяина.

Когда кузнец Баллы-мулла вернулся домой, Бибиджамал по его лицу сразу поняла, что с ним случилась какая-то неприятность, а разорванная рубашка досказала ей остальное.

– Кто это тебя так отделал? – спросила она.

– Кто-кто… Собака этого дурака Аннакули.

– Не укусила она тебя?

– Да уж лучше бы укусила проклятая!..

Тут в комнату вбежал сынишка кузнеца и, увидав его разодранную в клочья рубашку, с удивлением спросил:

– Ата, что с тобой?

Этот простодушный вопрос почему-то взбесил Баллы-муллу.

– Убирайся вон, паршивец! Не твое дело!

Бибиджамал мгновенно встала на защиту сына. Нужно сказать, что в то время, как Баллы-мулла путешествовал в ковроткацкую артель, печальная весть о коварных замыслах ее супруга уже успела коснуться слуха Бибиджамал.

– Зачем ты срываешь свою злость на ребенке? – спросила она. – За последнее время ты совсем перестал уделять внимание детям. И вообще ты что-то, как я погляжу, от дома отбился. Все бродишь где-то… Не мудрено, что тебе собаки рубаху порвали. А как придешь домой, так слова доброго от тебя никто не услышит. Сидишь, как истукан.

– Ну ладно, понесла!..

– Нет, не ладно, а я тебе обижать детей не позволю. Одного ноготка на пальце моего ребенка я не променяю ка тебя, Баллы. Я вижу, что тебе на детей наплевать, а я сумею о них позаботиться, вырастить их, поставить на ноги.

– Да ладно, надоело… Мне переодеться надо, давай рубаху.

Бибиджамал вспыхнула:

– Ты на меня не кричи. Пусть тебе твоя будущая невеста подает рубахи.

– Какая такая невеста? Что за вздор? Откуда ты это взяла?

– Неважно, откуда взяла, а только раз на то пошло, так живи себе, как хочешь, а я больше о тебе беспокоиться не намерена. Не стану я тебе ни готовить, ни стирать.

– Нет, ты скажи, кто это тебе наплел? – с тревогой спросил Баллы-мулла.

– Не все ли равно, кто? Люди говорят.

– Врут они. Зачем ты слушаешь!

– Нет Баллы, шила в мешке не утаишь. Уже все село знает о том, что ты собираешься жениться на председательнице ковровой артели.

– Вранье это. Кто тебе сказал?

– Нет, не вранье. Хаджат сказала у колодца.

– Вот видишь, как она врет. Я ее и в глаза не видал. Склочница твоя Хаджат.

– Вовсе нет, Хаджат никогда не врет. Хаджат услышала это в поле от жены Сапаргельды, а к жене Сапаргельды еще на рассвете, когда она выгоняла корову, примчалась с этим известием жена Аннапилпила… Ну, какие тебе еще нужны доказательства?

– Что ж ты умолкла? Перечисляй дальше! А жене Аннапилпила кто сказал?

– А ей сказал ты!

– Вот и неправда! Я ее даже не видал.

– Да? Ну, подожди! Я вот приведу сейчас сюда жену Аннапилпила…

– Можешь не трудиться. Я все равно с этой сплетницей разговаривать не стану… Все это вранье. А если б было правдой, я бы тебе сам сказал.

Баллы-мулла подошел к чувалу, достав себе рубашку, переоделся и отправился в кузницу.

С этого дня пошел в доме кузнеца разлад. Мысль о Гюзель не оставляла Баллы-муллу, она крепко засела у него в голове и не давала ему покоя. За первой размолвкой с женой последовала вторая, потом третья, и в конце концов Баллы-мулла заявил Бибиджамал, что она ему надоела, и он желает получить свободу.

– Ну, что ж… вот тебе комната, вот тебе одеяло, вот тебе подушка, вот тебе кошма, чайник, пиала… ишак… Живи, как знаешь, а нас не касайся, – сказала Бибиджамал. И Баллы-мулла стал жить на холостом положении. Он начал с того, что начисто сбрил усы и бороду. Затем обзавелся новыми брюками и майкой. А когда услышал, что учитель Чары призывается в армию, исполнился радужных надежд. Тут он купил велосипед и, нацепив на себя майку, которая туго-претуго обтягивала его толстый живот, начал по нескольку раз в день кататься мимо окон ковроткацкой артели.

О выходках кузнеца знало уже все село. И стар, и млад – все шутили на его счет. Наш комсорг Мурат, встретив как-то кузнеца Баллы, сказал ему:

– Здравствуй, бывший мулла. Смотри, это плохо кончится. Уже весь народ над тобой смеется.

Но Баллы-мулла никак не унимался. Он не только ходил в ковроткацкую мастерскую, но стал даже наведываться к Гюзель домой. Девушка принимала его вежливо, с почтением, хотя и посмеивалась про себя – очень уж забавный вид был у этого толстяка! А что касается сплетен по его адресу, которые Гюзель не могла не слышать, то она пропускала их мимо ушей. Ей никак не приходило в голову, что все это может быть всерьез, что этот солидный, почтенного возраста человек, да к тому же еще отец семейства, может напустить на себя такую блажь.

Простая, непринужденная манера обхождения Гюзель обезоружила Баллы-муллу, и он всякий раз уходил от нее, так и не открыв ей своих намерений. Вся беседа их сводилась к тому, что кузнец безбожно хвастал и врал, а Гюзель смеялась.

В конце концов Баллы-мулла решил излить свои чувства в письме. Как-то в полдень он закрыл кузницу, пошел домой, затворился у себя в комнате, вырвал из тетради лист бумаги, взял огрызок карандаша и повалился ничком на кошму. Подложив под грудь подушку и послюнив карандаш, он принялся выводить слова. Подняв всю муть со дна своей души, бывший мулла доверил ее бумаге… Окончив письмо, он глубоко задумался. Потом встал, с решительным видом сунул письмо в карман и вышел из дома.

Разостлав кошму во дворе под тенистым карагачом, Кул-лы пил чай вместе со своей женой Огульбике. Огульбике рассказывала что-то занятное, и Куллы потешался от души.

– Так, так… А что же дальше? – спросил Куллы, когда Огульбике умолкла.

– Ты знаешь, Куллы, по-моему, он какой-то полоумный. У него ведь семья… И вообще, на что такой старик нужен молодой девушке? Как только этот бесстыжий человек не понимает, что над ним все смеются!

Огульбике встала, взяла ложку, подошла к очагу, сложенному во дворе, попробовала, не нужно ли добавить соли в суп, и вернулась на свое место.

– Зря ты не взяла вчера у него эту записку, – сказал Куллы. – Надо было взять и передать Гюзель – пусть бы она хорошенько пристыдила этого толстопузого… – И Куллы не выдержал и снова рассмеялся.

– Да ну его совсем! Не хочу я с ним связываться, – сказала Огульбике. – Допивай чай, Куллы, сейчас обед подам.

– Подавай обед. Я не хочу больше чаю.

Огульбике убрала чайники и пиалы и поставила на кошму миску с супом.

Когда Куллы и Огульбике кончили обедать, и Огульбике убрала посуду, в воротах, приветствуемый собачьим лаем, показался Баллы-мулла.

– Куллы, смотри, – вполголоса пробормотала Огульбике. – Легок на помине.

– Ну что ж, добро пожаловать, – улыбнулся Куллы.

– Добрый день, – сказал кузнец подходя.

– Спасибо, садись, будь гостем, – подвигаясь, чтобы дать ему место на кошме, пригласил Куллы. – Жаль, что не пришел пораньше, пообедали бы вместе. Говорят, кто к обеду опаздывает, того теща не любит, – пошутил Куллы.

– У меня нет тещи, – молвил Баллы-мулла, снимая калоши и ступая на кошму.

– Ну нет, так будет, – сказал Куллы.

– А может быть, вы поможете мне обзавестись тещей? – слащаво улыбнувшись, спросил Баллы-мулла и поглядел на Огульбике.

– Кому одной тещи мало, тому и двух может не хватить! – огрызнулась Огульбике и, с грохотом опустив грязную посуду в таз, принялась тереть тарелки мочалкой…

– Не слушай ее, – усмехнулся Куллы, – ведь не даром же говорится: «В соли и в девушках недостатка не бывает».

Не иначе, как хотел лукавый Куллы еще больше раззадорить кузнеца такими словами!

– Правильно говоришь, Куллы, – подхватил Баллы-мулла. – А вот твоя жена никак не хочет мне помочь, – покосившись на Огульбике, добавил он и, сняв тюбетейку, почесал темя. – Просил я ее передать одну записочку к ним б артель, а она ни в какую – не хочет и не хочет.

– Ты что же это? Руки у тебя отвалятся, что ли, передать записку? – сурово сдвинув брови, спросил жену Куллы. – А где эта записка? – обратился он к мастеру. – Ты уже передал ее?

– Нет! Записка здесь, со мной.

– Так давай ее мне, я сумею передать не хуже Огульбике. Кому это?

– Вот спасибо, вот спасибо. Передай ее Гюзель.

Вынув из кармана записку, Баллы-мулла отдал ее Куллы.

– Вечером жди ответа, – пообещал Куллы, пряча записку в карман.

Огульбике, не проронив ни слова, унесла перемытую посуду. Потом вышла из дома и, накидывая на ходу шаль, направилась к воротам.

– Постой, постой, Огульбике, – сказал Куллы. – Нужно напоить гостя чаем.

Огульбике молча взяла кундюк, но Баллы-мулла возразил:

– Нет, нет, для меня не беспокойтесь. Я бы с радостью попил с вами чайку, да мой обеденный перерыв кончился, кузницу открывать пора. А то мне уже в правлении колхоза замечание сделали, будто я поздно открываю…

Он встал и начал совать ноги в калоши.

Огульбике поставила на место кундюк и попрощалась с гостем, сказав, что спешит в артель.

Баллы-мулла надел калоши и тоже направился к воротам.

– Так ты с божьей помощью передашь ей эту записку? Прямо в руки? – еще раз переспросил он Куллы.

– Да уж будь спокоен, сделаю все, как нужно, – заверил тот. – А что, разве девушка подала тебе надежду?

Баллы-мулла победоносно поглядел на Куллы.

– Да, друг Куллы, по всему видно, что она совсем не прочь выйти за меня замуж, – самодовольно заявил он. – Все дело во мне. Я, понимаешь, все никак не мог придумать, как бы мне с ней объясниться. Ко вот я написал эту записку, и теперь все выяснится. Получив ее, моя Гюзель скажет: «Наконец-то! Ведь я так давно об этом мечтала! И вот он позвал меня, мой Баллы!»

– Ну, ежели так, то я тем более поспешу доставить ей эту записку, – улыбнулся Куллы.

– Да уж удружи, пожалуйста, – снова попросил Баллы-мулла, выходя за ворота.

«Уж я тебе «удружу»! Нет, с такого дурака спесь сбить необходимо, – подумал Куллы, глядя ему вслед. – Надо же, про хорошую девушку и такую пакость выдумал – будто она в него влюбилась, мечтает, видите ли, о таком толстопузом! Ну, а если Гюзель и вправду задумала выйти замуж за этого дурака, надо ей помочь – открыть глаза».

Куллы подошел к дувалу, отделявшему его двор от соседского, и крикнул:

– Нязик-эдже!

– Иду! Кто зовет? – отозвалась та. Послышалось шарканье башмаков, и вскоре голова Нязик-эдже показалась над дувалом.

– Ты что, Куллы-джан?

Куллы достал из кармана записку.

– Снеси, пожалуйста, эту записку нашему комсоргу Мурату. Только, смотри, никому не отдавай, прямо ему в руки.

Здесь крылась какая-то тайна, – Нязик-эдже сразу это почуяла. У нее так и чесался язык расспросить Куллы, но она понимала, что это было бы неделикатно. И Нязик-эдже обуздала свое любопытство, утешаясь мыслью: Куллы, вероятно, сам ей что-нибудь потом расскажет.

– Хорошо, Куллы-джан, сейчас снесу.

Нязик-эдже взяла записку, завязала ее в кончик головного платка и отправилась к Мурату. Она отдала ему записку. Мурат прочел ее и задумался. Нязик-эдже уж собралась было идти, но Мурат попросил ее обождать. Он достал с полки ручку и чернила и написал на обороте записки:

«– Товарищ Гюзель! Комсорг колхоза хотел бы знать твое мнение об этом послании. Напиши ответ!»

– Вот, Нязик-эдже, – сказал Мурат, – уж будь добра передай эту записку председателю ковровой артели Гюзель. – И когда Нязик-эдже направилась к двери, Мурат прибавил – слово в слово, как Куллы: – Только, смотри, никому больше не отдавай, передай ей прямо в руки.

– Хорошо, дружок, передам, – сказала Нязик-эдже, дивясь всему этому про себя. – Раз уж взялась носить записки, не идти же на попятный. Если к ночи освобожусь, и то ладно, – пошутила она.

Мурат рассмеялся, а Нязик-эдже снова завязала записку в платок и отправилась в ковровую артель. Теперь ее любопытство было растревожено еще больше, и она всю дорогу укоряла себя за то, что не хватило у нее духа расспросить Куллы. Догадки, одна другой несуразнее, приходили ей на ум.

Придя в мастерскую, Нязик-эдже поздоровалась с ковровщицами, потом отозвала в сторону Гюзель и, придав своему лицу крайне таинственное выражение, развязала кончик платка, вынула оттуда изрядно помятую записку и протянула ее девушке.

Гюзель, недоумевая, взяла записку, развернула и стала читать. Лицо ее вспыхнуло. Она бросила гневный взгляд на Нязик-эдже и продолжала читать дальше. От обиды глаза у нее налились слезами. Потом, перевернув записку, она увидела надпись Мурата, и улыбка тронула ее губы.

– Зайди на минутку ко мне домой, дорогая Нязик-эдже, – сказала Гюзель, – у меня будет к тебе небольшая просьба.

Гюзель жила в соседнем доме, рядом с ковроткацкой мастерской. Введя к себе в комнату Нязик-эдже, она попросила ее присесть, сама тоже села к столу, достала листок бумаги и принялась писать. Нязик-эдже терпеливо ждала: она уже понимала, что ей опять предстоит.

– Вот, дорогая Нязик-эдже, будь так добра, отдай это, пожалуйста, Мурату, – сказала Гюзель, кончив писать и передавая Нязик-эдже две сложенные записки.

– Хорошо, хорошо, – покорно сказала Нязик-эдже, завязывая записки в платок. – Видно, вы сегодня решили определить меня на новую должность.

– Только, пожалуйста, отдай самому Мурату и никому больше не показывай, – сказала ей вслед Гюзель.

Но слова эти сделались уж настолько привычными для слуха Нязик-эдже, что она не обратила на них ни малейшего внимания.

Мурат, получив от Нязик-эдже записки, прочел их одну за другой и сказал весело:

– Ну вот, почтенная Нязик-эдже, теперь все в порядке.

– Значит я могу идти домой, Мурат-джан? Гляди-ка – завечерело.

Мурат с улыбкой посмотрел на Нязик-эдже.

– Нет, дорогая Нязик-эдже, я все-таки попрошу тебя выполнить последнее поручение. – И он протянул ей одну из записок, присланных ему Гюзель. – Будь так добра, передай, пожалуйста, это письмо нашему кузнецу Баллы-мулле.

– Толстопузому? Давай сюда, – сказала Нязик-эдже, уже приготавливая кончик платка. – Передам в собственные руки и никому не покажу!

Баллы-мулла в сумерках стоял на дороге перед кузницей и, подбоченясь, смотрел в сторону ковровой мастерской. Он не заметил Нязик-эдже, которая появилась с другой стороны.

– Добрый вечер, Баллы-ага, – сказала Нязик-эдже, подходя поближе.

Баллы-мулла скосил на нее глаза и ответил, не поворачивая головы:

– А, это ты, Нязик-эдже! Как это тебе, голубушка, пришло в голову подать мне такой глупый совет – обратиться к жене Аннапилпила?

– Ой, о чем ты вспомнил, Баллы-ага! Я уж и позабыла совсем, как это случилось. Смотри лучше сюда, я принесла тебе записку, – сказала Нязик-эдже, развязывая платок.

Баллы-мулла обрадовался, схватил записку и ушел с ней в кузницу, чтобы прочесть ее там без помех.

«Баллы-ага!

Я получила твое письмо. Оно меня поразило. Ты – почтенный человек, отец семейства, а по возрасту годишься мне в отцы. Как могли прийти тебе в голову гнусные мысли? Постыдился бы! Выкинь все это из головы. У меня есть друг, который служит в рядах Советской Армии, чтобы в любую минуту стать на защиту нашей любимой Родины. Я дала ему слово ждать его возвращения. А тебе я могу еще раз сказать только одно: стыдись!

Гюзель.»

Баллы-мулла прочел эти гневные строки и с минуту стоял неподвижно, уставясь в одну точку. Красные отблески горна плясали у него в зрачках. Потом в дикой ярости он разорвал записку на мелкие клочки и бросил в огонь.

Подбежав к растворенной двери, он заорал:

– Пошла отсюда вон, чёртова сплетница!

Но Нязик-эдже уже не было. Вместо нее Баллы-мулла лицом к лицу столкнулся с Муратом.

– Сегодня собрание правления колхоза, Баллы, – сказал Мурат. – И ты тоже должен на нем присутствовать.

Больше Мурат ничего не прибавил и ушел, но и этих слов было достаточно, чтобы вселить великий страх в сердце бывшего муллы. Вся спесь мигом слетела с него. Видно, немало грешков знал за собой Баллы!

«Ну, теперь мне крышка!» – пронеслось у него в голове. Он торопливо перебирал в памяти колхозников, стараясь найти такого, который мог бы за него заступиться, и не находил. Он запер кузницу и решил обойти подряд всех колхозников – сколько успеет до начала собрания.

Поздним вечером кузнец Баллы-мулла вышел из правления колхоза и побрел к себе домой. Если бы в эту ночь была луна, вы бы без труда убедились, что лицо бывшего муллы утратило все свое самодовольство. Вероятно, оно было красным и потным, потому что он ежеминутно отирал рукавом лоб. Баллы-мулла брел, повесив голову, с трудом передвигая ноги, и беспрестанно останавливался. Казалось, он двигается только потому, что кто-то время от времени дает сзади ему пинка.

Войдя в свой дом, Баллы-мулла, вопреки обыкновению последних дней, не направился в свою одинокую комнату, а открыл дверь в другую, где Бибиджамал, уложив спать детей, сидела у огня.

Баллы-мулла переступил порог и, увидав удивленно поднятые брови Бибиджамал, неожиданно рухнул перед ней ка колени.

– Ой, прости меня, Бибиджамал! – завопил бывший мулла. – Никого у меня нет на свете, кроме тебя. Я винюсь перед тобой! Ой, я винюсь перед тобой! Не гони меня! Я теперь буду любить тебя и беречь. Как зеницу ока беречь буду!

Так молил и причитал этот жалкий человек, но застывшее от обиды и одиночества сердце Бибиджамал не могло оттаять. Она сказала:

– Нет, Баллы, уходи. Мы были тебе не нужны, а теперь ты нам не нужен. Ты вел себя, как пустоголовый мальчишка, отчего же это ты поумнел вдруг?

Баллы-мулла поднялся на ноги, он молчал, низко опустив голову. Потом подошел к стоявшим рядом детским кроваткам и снова упал на колени, уткнувшись лицом в одеяло.

Ребятишки проснулись. Широко раскрытыми, испуганными глазами они смотрели на мать, словно прося ее простить отцу его вину.

Нурберды Помма
Тайлак Хыззын
(перевод М.Шамиса)

Человек с таким именем только нынешним летом приехал к нашему соседу Мураду. На нем был синий выцветший халат и поношенная шапка. Был он худощавый, низенького роста, но на вид бравый и проворный.

Явился в дом к Мураду он неожиданно – как с неба свалился. Едва сел сосед читать книжку, как вдруг залаяла собака и бросилась к калитке. Кто-то с такой силой колотил в нее, что, казалось, она сейчас слетит с петель. Мурад выбежал во двор и спросил, кто это так стучит.

– Открой-ка, открой, а потом познакомимся! – ответил хрипловатый голос за калиткой, которая снова задрожала под мощными ударами.

Мурад впустил напористого гостя. Тот снял с плеча громадный мешок, отер пот и душевно потряс руку Мураду.

– Ну, как, узнаешь меня?! – спросил он по-свойски.

Мурад нерешительно пожал плечами.

– Да, незнакомца не уважают, как говорится, – продолжал между тем гость. – Так-то, племянничек… Что ты поднял брови? Удивляешься!.. Да, да, я твой дядя из Челтека. А зовут меня Тайлак Хыззын. Теперь узнал меня?..

Услышав имя незнакомца, Мурад едва сдержал смех.

– До сих пор я думал, что у меня нет дяди в Челтеке.

– Ты, наверно, не расслышал меня. Имя мое Хыззын, понимаешь, ты можешь и не знать меня. У кого нет матери, может и дяди не быть, как говорится. Ты был совсем маленьким, когда умерла моя бедная сестра Нязик…

Человек, назвавшийся дядей, исказил имя его матери.

Правильно говорят в народе: «Если плохой гость и не причинит вреда хозяину, то, в крайнем случае, напустит дыма ему в глаза». До дыма дело не дошло, но пыль стояла столбом, когда гость выбивал прямо в комнате свои огромные чарыки. При этом он время от времени плевал жевательным насом (табаком) на кошму.

Окончательно познакомился «племянник» с «дядей» за чаем.

– Сколько стоит на вашем базаре стакан джиды? – спросил «дядя», ласково поглаживая свой большой мешок.

– Я не продаю ее, – сухо ответил Мурад. Но гость не обратил на это внимания и продолжал справляться о цене на ламповые стекла, батареи для приемников, детские свистульки…

– Даже если стакан джиды пойдет по рублю, и то я смогу приобрести триста ламповых стекол, – рассуждал он вслух. – Райпо у нас нерасторопное, и стекла пойдут по двойной цене…

– А зачем вы, собственно, приехали? – осторожно осведомился Мурад.

– Сдавать экзамены! – гордо ответил гость. – Хочу получить образование, верней, диплом…

– А джида и стекла зачем?

– Да затем же… Продам джиду, куплю стекла. Продам стекла – снова куплю джиду. Продам джиду – опять куплю стекла. Продам стекла – опять куплю джиду…

– Ну, а потом, потом? – не выдержав, перебил его Мурад.

– Потом куплю диплом и стану учителем!.. – спокойно ответил гость. – Надоело быть школьным завхозом.

Гость разошелся во всю.

– Что ты понимаешь в жизни! – поучал он Мурада. – Учись у меня, пока я жив. Так вот: деньги, племянничек, это все!.. Вот у меня работа на что уж неважная, и то прибыль имею. Объявил как-то в школе конкурс: кто сошьет лучшую тюбетейку – большую премию получит. Через месяц принесли дети больше ста тюбетеек. Я за каждую на базаре по 5 рублей взял. А победителю конкурса премию преподнес: коробку цветных карандашей «Спартак» за тридцать две копейки.

Нужно сказать, что гость, пока жил в доме Мурада, успешно применял свою систему и к его детям. Увидит у сынишки Мурада орехи и говорит:

– А ну-ка, дорогой мой, одолжи мне один орех, и мы с тобой сыграем!.. Ну-ка, у кого парные, у кого непарные?

Минут через пять он уже колол и ел свой выигрыш.

Так пролетел месяц. Собственно, для моего соседа Мурада этот месяц не летел. Он тащился, как тяжело груженый упрямый ишак. Но всему бывает конец. В один прекрасный день Тайлак Хыззын объявил «племяннику», что ему нужно ехать. У Мурада сердце запрыгало от радости. Он осведомился у «дяди» о его делах.

– Ничего дела… – ответил тот. – Диплома не дали. Видно, денег мало предлагал. Ещё милицию звать стали…

Он ушел и к вечеру вернулся с сотней ламповых стекол, с детскими свистульками и двумя батареями к приемнику.

В последний вечер «дядя» так заплевал жеваным кошму, что негде было ступить. Но Мурад ничего не сказал. Он так был доволен отъездом своего «родственника», что прощал ему все. Он ему даже как-то симпатичней показался в последний вечер, этот Тайлак Хыззын…

* * *

Не прошло и недели после отъезда «дяди», как Мурад получил от него взволнованное письмо. «Понимаешь, – писал он, – эти негодяи из института не только обидели меня, отказавшись от моих денег и не дав мне диплома. Они еще написали об этом в школу. И теперь меня уволили с работы. За что?! Если я нм в тот раз предложил мало, то надо было сказать, поторговаться. Так между честными людьми не делается… Ты там пописываешь в газеты и даже книги пишешь. Так ты разоблачи их, этих жуликов… А я уж тебе сразу, как про них в газету напишешь, целую баранью ногу пришлю!..»

Мой сосед Мурад не стал об этом писать. Пришлось мне. Так что жду теперь от Тайлак Хыззына целую баранью ногу.