Текст книги "Точка зрения (Юмористические рассказы писателей Туркменистана) (сборник)"
Автор книги: Валентин Рыбин
Соавторы: Ата Каушутов,Шадурды Чарыев,Аширберды Курт,Ташли Курбанов,Ахмед Курбаннепесов,Ата Копекмерген,Аллаберды Хаидов,Нурберды Помма,Николай Золотарев,Нурмурад Эсенмурадов
Жанры:
Юмористическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
– Так деньги же взяли! Путевку на курорт! – воскликнул Сатлык.
– Думаю, что и путевка цела. Вот разве, что деньги… Хайдар, убери Карая, – обратился следователь к проводнику, – пусть гражданин потерпевший проверит свои вещи и оденется.
Он оказался прав: в карманах пиджака обнаружились и деньги, и путевка. Пока Сатлык одевался, не переставая громко изумляться чудесам, которые творятся на белом свете, следователь, насвистывая сквозь зубы какой-то мотивчик, ходил вокруг, внимательно осматривал вытоптанную траву, измятые и обломанные кусты.
– Непонятно, кто же все-таки и за что его избил, – сказал Артыков. – Как думаешь, Аман?
Тот дернул плечом.
– Что тут непонятного? Все ясно и просто, как апельсин. Получил гражданин отпуск с путевкой, и вместо того, чтобы ехать на курорт, пошел в ресторан и на радостях надрался там, извините, до положения риз. И повело его не домой, а в противоположную сторону. В парке он, полагая, что в собственном дворе, разделся и уснул. Ночью спьяну метался, кусты обломал, синяков и ссадин понасажал себе. Потом через заросли маклюры лез, еще больше изодрался. А когда холодком хмель вышибло, решил, что его избили и ограбили, в милицию побежал жаловаться и ругаться. Так что ли, было, я правильно говорю, гражданин Бяшимов?
Сатлык, весь багровый от стыда, старательно и долго завязывал шнурки туфель.
Аллаберды Аннабердыев
Хорошее настроение
(перевод М.Шамиса)
Председатель райисполкома Рашидов вышел из дому в самом добром расположении духа. Погода была отличная, и он решил, впервые за полгода работы в районе, пройтись по по делам, а для собственного удовольствия. Рядом с ним, держась за руку, важно шла гражданка Рашидова, трех с половиной лет от роду. И вдруг эту важность с нее как ветром сдуло.
– Папа, папа, смотри: птички!.. – Она запрыгала от восторга… Птичья стая вылетела из окон районного Дома культуры и с громким криком понеслась в поднебесье.
Товарищ Рашидов нахмурился. С дверей Дома культуры смотрел на него громадный замок – такой пришелся бы впору воротам средневекового города.
«И где они этот замок раздобыли?..» – подумал председатель.
По ржавчине, покрывшей замок, было видно, что его давно уже не касалась рука человека. Товарищ Рашидов попытался проникнуть в Дом культуры с черного хода. Замка там вовсе не было. Зато дверь оказалась крест-накрест забитой досками такой толщины, что они вполне могли бы сойти за железнодорожные шпалы.
Настроение было испорчено окончательно.
– Увлеклись текучкой и упустили из виду вопросы культуры! – ворчал, направляясь домой, председатель.
* * *
На следующее утро товарищ Рашидов вызвал к себе заведующего районным отделом культуры Шаларова и директора Дома культуры Курбанова.
– Почему клуб на замке?! – строго спросил он у Шаларова.
Шаларов тут же повернулся к Курбанову.
– Почему же клуб на замке?! – спросил он не менее строго.
Курбанов оглянулся по сторонам, набрал полную грудь воздуха и выпалил:
– Нужны два дутара и баян!
– Да, нужны два дутара и баян! – повторил, повернувшись к председателю, Шаларов.
– И это все?..
– Все!.. – сказали в один голос Курбанов с Шаларовым.
– Тогда у нас запляшут деревья, не только люди! – добавил Курбанов.
Председатель что-то записал в настольный календарь.
Ровно через неделю товарищ Рашидов снова взял за руку дочку и пошел к Дому культуры. Долго стоял он перед входом и задумчиво смотрел на увесистый замок. На нем еще прибавилось ржавчины, и большой серый паук протянул нити от дужки замка к ручке двери…
На следующее утро Шаларов с Курбановым снова сидели у председателя.
– Купили два дутара и баян? – спросил он у Шала-рова.
– Купили два дутара и баян? – как эхо, спросил у Курбанова Шаларов.
– Купили… – ответил Курбанов.
– Купили… – повторил Шаларов.
– Значит, можно идти и слушать концерт?!
Шаларов с Курбановым замялись.
– Чего же вам не хватает?.. – допытывался председатель.
– Людей нет, которые могли бы играть!.. – хмуро произнес Курбанов. – Нужен художественный руководитель.
– Руководитель художественный нужен… – доложил председателю Шаларов.
Председатель, ни слова не говоря, записал опять что-то в блокнот…
Прошла еще неделя. В воскресенье с утра все повторилось сначала. Товарищ Рашидов взял за руку дочку, пошел к Дому культуры и посмотрел на ржавый замок. Серый наук уже закончил свою работу и, спрятавшись под замком, поджидал зазевавшихся мух.
И в понедельник опять Шаларов с Курбановым сидели в кабинете председателя. Они горячо высказывали причины, мешающие работе Дома культуры.
– Руководителя подыскали?.. – спрашивал председатель.
– Подыскали… – в один голос отвечали оба.
– В чем же дело?..
– Массовик нужен…
И снова писал что-то в блокнот председатель.
В следующее воскресенье товарищ Рашидов, постояв перед замком, уже не пошел обратно. Ему принесли ключ. Согнав паука и с трудом повернув ключ в замке, он в сопровождении Шаларова и Курбанова проник, наконец, в Дом культуры. С ними вместе вошли художественный руководитель Дурдыев, племянник Шаларова, специализировавшийся до этого в артели по производству клея, и массовик Омаров, брат жены Курбанова, уволенный за что-то из пожарной охраны.
– Чего же вам теперь не хватает?.. – спросил председатель.
– Молодежи, людей нет, которые хотели бы сюда ходить, – уныло ответил Курбанов.
– Пассивная молодежь у нас!.. – вздохнул Шаларов.
И в это время послышались звонкие голоса.
– Смотрите, открыто! Ой, как хорошо! – вскричала стройная черноглазая девушка, перешагивая через поломанные стулья.
Председатель узнал в ней продавщицу магазина райпо Гульджан Эсенову. Вместе с ней вошли еще две девушки и парень. Они не видели председателя райисполкома с окружающими его людьми, потому что те стояли на темной сцене. Гульджан подбежала к пианино, сдула пыль с крышки, подняла ее и заиграла что-то бешено-веселое. Парень взял баян и начал ей подыгрывать. Две девушки принялись танцевать.
– Гульджан!.. – позвал председатель.
Девушка вздрогнула от неожиданности и смущенно пошла к нему.
– Придется тебе переходить на другую работу… – продолжал он.
– Разве я не справляюсь? – испугалась Гульджан.
– Не в этом дело… Нам нужен заведующий Домом культуры.
– Вот что!.. – удивилась девушка. – Но ведь товарищ Курбанов…
– Курбанов уже не работает здесь.
– Где же он работает?
– Пока неизвестно. Так вот, принимай дела.
Курбанов во время этого разговора стоял и вытирал струящийся по лицу пот. В дверях он не выдержал и с чувством потряс руку председателю:
– Спасибо, большое спасибо, товарищ Рашидов. Я же специалист по бакалейным товарам, а меня сюда – в порядке выдвижения. Пойду в магазин, встану за прилавок. А то не за свое дело взялся – ребенку видно…
Уже на улице к Рашидову подошел Шаларов.
– А со мной как?! – горячо зашептал он ему на ухо. – Я ведь тоже – ветеринарный техникум кончил…
– Ладно, подумаем… – ответил председатель райисполкома.
Вечером у клуба толпился народ, слышалась музыка…
Нурмурад Эсенмурадов
Для большего реализма…
(перевод П.Карпова)
Колхозные зрители, которых не баловал театр своими гастролями, аплодировали даже слуге, вся деятельность которого на сцене ограничивалась произнесением классической фразы: «Кушать подано!..»
Но главную роль в данном случае сыграла самая обыкновенная газета, подсунутая кем-то режиссеру Хемраеву. В ней был напечатан фельетон.
Тучи, густые тучи омрачили лицо режиссера.
– Кончай!.. – загремел он.
– Что?.. – не понял его помощник.
– Спектакль кончай!..
– Но еще последний акт… Я должна выйти замуж за Чары… – защебетала героиня.
– И так догадаются, – отрезал режиссер.
Он оказался прав. Без последнего акта спектакль получился даже лучше.
Прервав гастроли, театр выехал в город.
* * *
Весь коллектив театра собрался в фойе. Пришел даже старый Клычдурды – ночной сторож. Он уселся в первом ряду и, приложив ладонь к уху, приготовился слушать…
Все напряженно ждали. Особенно внимательно приглядывались ко всему «штатные» ораторы. Сидя в президиуме, один из них, слабенький актер, зато испытанный «общественник» Малтыков даже слегка шевелил ушами от старания уловить малейшие оттенки директорского голоса.
Директор Ялкабов был человек солидный и серьезный. Он не мог так, сразу, начать с фельетона. Прежде всего он остановился на задачах искусства вообще и театрального искусства в частности. Рассказав за каких-нибудь полчаса о театральном искусстве в древней Греции, он тут же перешел к древнему Риму.
– Долго еще?.. – шепнула молоденькая, только что пришедшая в театр артистка своей более опытной подруге.
– Подожди, расскажет про Мольера, и все!.. – ответила та.
Дело в том, что лет восемь назад Ялкабов ездил на какие-то курсы повышения квалификации. Там он успел записать и запомнить лишь три первых лекции. Их содержание и вставлял он в свои выступления по любому поводу. Однажды он использовал цитаты о театре даже на собрании активистов общества Красного Креста и Красного Полумесяца. Все артисты знали их наизусть…
Но вот директор на полуслове прервал свой обзор истории театрального искусства (на этом месте обрывался его конспект) и перешел непосредственно к истории театра, вверенного ему десять лет назад. Каким жалким и ничтожным выглядело все искусство древних на фоне величественной картины, нарисованной Ялкабовым! Казалось, театр под его мудрым руководством достиг идеала. Дальше развиваться некуда…
Но нет. Директор, как всегда, был глубоко самокритичен. Театр не достиг еще полного идеала. Есть, оказывается, в его работе и некоторые недостатки. Так, иногда, – в крайне редких случаях, впрочем, – рабочие сцены недостаточно быстро поднимают и опускают занавес… Об этом и следовало написать автору фельетона. И хоть в фельетоне не говорится про это, но критику следует признать правильной.
Что же касается некоторых других обвинений, выдвинутых в фельетоне, то корреспондент, по-видимому, недостаточно глубоко вник в работу театра. Взять хотя бы систематическую продажу лишней сотни-другой билетов без указания их в ведомостях. Ведь это просто ошибка кассира. Каждый может сбиться со счета. Особенно во время гастролей.
– Или случай, когда некоторые артисты вышли на сцену пьяными… Чепуха!.. Они просто играли роли пьяных… Что, в этой пьесе не должно быть пьяных?.. Так это просто творческая находка режиссера Хемраева. Недаром он за три часа до спектакля начал готовить этих артистов к выходу… Почему готовили их в ресторане?.. Для полноты жизненной правды!.. Реализм – прежде всего!..
И директор тут снова вернулся к толкованию реализма в искусстве древней Греции.
Малтыков сидел в президиуме рядом с режиссером. Перед ним лежал список желающих выступить. По странной случайности, первыми в нем значились как раз те артисты, которые реалистически играли роли пьяных. Под их фамилиями была проведена жирная черта…
После того, как все трое посвятили свои выступления значению чистоты морального облика артиста и резко осудили недостойные выпады автора фельетона, поднялся Малтыков.
– Так как время позднее и поступило предложение прекратить прения, разрешите сказать и мне несколько слов от имени общественности…
Вот тут-то по-настоящему и досталось автору фельетона. Такие слова, как «борзописцы», «халтурщики», «клеветники», были, пожалуй, самыми мягкими из тех, которыми награждал оратор всю редакцию, начиная от самого редактора и кончая наборщиком. Действительно, ну как можно говорить, что Хемраев смотрит на артисток феодально-байским взглядом?..
– Взгляните в глаза товарищу Хемраеву!.. – призвал он собрание. – Хорошие, честные глаза. Как же можно утверждать, что они феодально-байские?! Предлагает всем подряд руку и сердце?.. Тоже ясно. Товарищ Хемраев даже в свободное от работы время готовит молодежь к определенным ролям. Опять-таки добивается реалистичности образа… Ну, а говорить о его феодальном отношении к жене – просто глупо. Ведь он, чтобы ей с четырьмя детьми было просторней в доме, даже переехал на другую квартиру!.. Так что мы не можем согласиться с автором этого пасквиля!..
И презрительным жестом, достойным древнегреческих трагиков, товарищ Малтыков бросил на стол газету.
– Ах, если бы он так играл на сцене!.. – шептались артисты.
Глубокой ночью, сидя один в своей холостяцкой квартире, режиссер Хемраев выполнял поручение директора Ялкабова: писал ответ в редакцию.
«…Товарищ Хемраев, – выводил он неровными, шаткими буквами, – является примером для всех работников театра. Не покладая рук, отдает он все свои силы, знания и опыт…»
* * *
В редакции были получены сразу два письма из театра. Второе подписали все те, кто был записан в прениях под чертой, проведенной Малтыковым. А там, собственно, был записан весь коллектив театра. По второму письму и пришлось написать этот правдивый рассказ. Для большего реализма!..
Нурмурад Эсенмурадов
Кыннак
(перевод М.Шамиса)
Впервые я встретил Кыннак пять лет назад, на почте. Я взглянул на нее, и, наверное, сильно переменился в лице. Стоявшие со мной в очереди к окошку с надписью «До востребования» начали перешептываться, кто-то засмеялся…
Но чтобы все с самого начала было ясным, скажу несколько слов о себе. Я – художник, и, говорят, неплохой. Впрочем, я и сам такого же мнения. Мог ли я остаться равнодушным, увидев тогда Кыннак! Высокая, статная, с длинными черными косами, свежим матовым лицом… А глаза!.. Сначала ресницы были опущены. Но вот она подняла их, и я забыл свою фамилию. Хотите – верьте, хотите – нет. Минут пять прошло, пока я ее вспомнил… Да что там говорить! Вот взять холст и нарисовать Кыннак. Так, как она есть – в простой синей рабочей блузке с карманчиками. Мне это сразу пришло в голову.
И мне тогда повезло. Не прошло и недели, как я попал в гости к Кыннак. Оказывается, она была женой моего старого знакомого – Чары. Встретив меня на улице, Чары затащил меня к себе. Я словно остолбенел, увидев Кыннак… На этот раз она была в белой домашней кофте. В руках у нее была щетка, которой она сметала пыль. Но как она мила в этом простом наряде!
Я высказал свои чувства и хотел тут же начать рисовать. Я хотел ее изобразить за почтовым окошком с пачкой писем в руках – такой; какой увидел впервые.
Кыннак густо покраснела в ответ на мое предложение и стала еще очаровательней.
– Ну какая же я красивая, если у меня нет времени даже посидеть перед зеркалом! – ответила она и улыбнулась. «Было бы у меня время, я бы показала вам, какая я!» – говорила ее улыбка.
Прошло полгода. Я был очень занят все это время. Ездил в длительную командировку. Но у меня не выходила из головы женщина за почтовым окошком в синей блузе, с пачкой писем в руках. Это была моя светлая мечта. Мечта художника…
Но вот по возвращении из командировки я неожиданно столкнулся лицом к лицу с Кыннак в универмаге. На ней было ярко-лиловое шелковое платье с какой-то странной оторочкой. Она меня так поразила, эта оторочка, что я вначале не заметил даже, что у Кыннак уже нет кос…
– Что же вы не заходите к нам?.. – бойко сказала она. – Ведь вы хотели меня нарисовать!..
Я справился о ее здоровье, о службе.
– А, служба! – она пренебрежительно махнула рукой. – От работы можно быстро состариться!.. Я позавчера уволилась. Ведь Чары получил новое назначение!.. Как-то нехорошо: у такого ответственного работника и вдруг жена в каком-то почтовом окошке… А рисовать вы меня недели через две приходите: тогда увидите. Я вот взялась за себя!..
И она показала мне большую сумку, доверху набитую коробочками с пудрой, тюбиками крема, помадными гильзами и еще бог знает чем…
Мне стало грустно. Хоть глаза Кыннак оставались прежними: большими, черными, удивительными глазами, мне почему-то уже не очень хотелось ее рисовать…
Месяца через три я снова встретил Кыннак. Иду я по улице и вдруг вижу: какая-то рыжая, размалеванная дама выходит из ювелирторга – и давай на всю улицу ругать шофера автомашины за то, что он где-то задержался.
«Неужели это Кыннак?» – подумал я… Куда делись ее чудные волосы? Вместо длинных густых бровей – две выщипанные красные полоски. В каждом ухе – по целому лотку ювелирных изделий. Мне стало неловко, когда она заговорила со мной. Да как заговорила!
– Что же ты, дорогой, не приходишь делать мой портрет? – в упор спросила она.
Раньше она никогда не говорила мне «ты». А каким тоном было сказано это «дорогой»!.. Два дня спустя я узнал, что Чары уже неделю работает у себя в учреждении первым заместителем…
И в четвертый раз я встретил Кыннак. На одной из центральных улиц загорелась парикмахерская. Через пять минут пожарные поливали ее со всех четырех сторон и с крыши. Испуганные женщины с полузавитыми волосами толпились у края тротуара. И вдруг, то ли шутки ради, то ли случайно, один молодой пожарник резанул по ним тугой струей. Одни смеялись, другие принялись ругаться. Больше всех ругалась какая-то разодетая, как павлин, дама с остатками желтых волос на голове.
– Вы мне испортили труд целого дня!.. – визгливо кричала она, показывая нам свое лицо. Когда она повернулась, все попятились назад… Вода из пожарного шланга сделала свое дело. Это было не лицо, а палитра неряхи-художника. Были даже голубая и зеленая краски. Уж что она красила на лице в голубой и зеленый тона, один бог ведает.
По-моему, это была Кыннак. Точно утверждать не берусь, потому что ничего не осталось в ней от моей мечты, от прежней Кыннак… Она села в машину и уехала, пригрозив напоследок, что ее муж, начальник, всем здесь покажет… А я с тяжелым сердцем пошел по улице…
Думаете, это все? Нет. Прихожу я вчера на почту и становлюсь в очередь к окошку с надписью «До востребования». Четыре месяца меня не было в городе.
Подхожу к окошку, поднимаю глаза и вижу… Кыннак. Да, да, прежнюю Кыннак!.. Только без кос. На лице – никаких красок. Разве что губы немного подкрашены. Но это ничего!.. Она была красивой в своей синей рабочей блузе.
– Вы ли это, Кыннак?.. – спрашиваю. – Что, Чары… сняли?
– Нет, наоборот, повысили…
– Так в чем же дело?.. – недоумеваю я.
Она ответила:
– Дело в том, что Чары взяли в оборот на партийном собрании. Ему сказали, что служебная машина не для жены, что жене надо работать, а не бить баклуши!.. Одна работница даже сказала ему, что я стала похожа на эту… обезьяны есть такие…
– Мартышку!.. – с готовностью подсказал я.
– Да, да… – подтвердила Кыннак. – И Чары взялся за меня!..
Тут она махнула рукой, как бы не желая и вспоминать этот крупный разговор с мужем.
– И вот я снова здесь. Даже припудриться утром не хватает времени!.. – с некоторой грустью закончила она свой рассказ.
– Но так же лучше, Кыннак!.. – вскричал я, – ты же снова стала красавицей!..
– Да, пожалуй, так лучше!.. – сказала она.
Ведь она не плохая – Кыннак. Из хорошей рабочей семьи. Ей и самой, пожалуй, надоела роль мартышки…
Ну, я пойду, извините. Ведь я сейчас только с почты. Спешу к мольберту…
Аширберды Курт
Как я стал злыднем
(перевод А.Белянинова)
Еще в школе мы часто заводили разговор о том, кем будем во взрослой жизни. Большинство связывало свою судьбу с межпланетным пространством. Некоторым даже галактика наша казалась тесноватой, и они собирались конструировать космические корабли, способные добраться до созвездия Волосы Вероники, а другие – эти корабли пилотировать.
Я был белой вороной. Конечно, я согласился, что Венера, допустим, – планета многих тайн. Но и Земля представлялась мне планетой загадок. Почему, например, учитель вызывает тебя как раз когда ты не приготовил домашнего задания? Или вот на каникулы ездил в аул к отцовской родне. Там колхоз богатый, крепкий, люди хорошо живут. А через арык – другой колхоз, и действительно совсем другой… Почему так? (Теперь-то я понимаю: дело тут в разном руководстве развитием колхозного производства.)
Одним словом, я уже тогда намеревался посвятить себя древнейшему занятию – земледелию, твердил, что буду агрономом. Вот и кличку мне присвоили не вполне приличную, но я все же должен привести ее, чтобы рассказ был правдивым: «навозный жук», так меня стали дразнить.
Я не собирался писать подробную автобиографию. Скажу только, что своего добился: поступил в сельскохозяйственный институт.
Когда занимаешься любимым делом, время летит незаметно. Подошли госэкзамены, наступила пора подумать, где трудиться, чтобы оправдать съеденный хлеб. Я-то давно решил, в комиссии по распределению лежало мое заявление, там было написано, что агроном – хозяин земли и должен превратить ее в благоухающий сад; на этом пути не надо бояться трудностей, а надо одолевать их. Короче – я просил направить меня в один из отстающих колхозов, хотел показать, чего можно добиться, если тобой движет любовь к делу, помноженная на твердые знания. (Мое заявление поместили в институтской многотиражке. Говорят, его и теперь читают первокурсникам).
И вот я предстал перед комиссией. Все меня очень хвалили: какой я сознательный, как ясно вижу перед собой цель и как уверенно к ней иду. Под конец председатель комиссии сказал:
– Товарищ Кокенлиев! Мы ценим ваш порыв. Именно так поступали Докучаев, Тимирязев, Вавилов, Вильямс и другие. И нам тем более приятно, что вы, такой увлеченный, такой серьезный молодой специалист, будете работать в столице республики. Человек, обладающий сельскохозяйственными знаниями, требуется финансовому ведомству, и мы распределяем вас туда. Я вижу недоумение на вашем лице, коллега. Но поверьте: работать в таком ведомстве не менее трудно и ответственно, чем в отстающем колхозе. Поздравляю, всего хорошего, когда выйдете, попросите следующего.
Ничего не соображая, я пошел к декану. Тот тоже был со мною ласков и предупредителен.
– Читал, читал… Понимаю, понимаю. Сам был молод. А молодость не всегда умеет рассчитывать свои силы и возможности. Но тем более ценно, что и при таком состоянии ты не ищешь легких путей, а стремишься на самый сложный участок. Однако мы должны о тебе позаботиться, да – мы!
– А какое у меня состояние здоровья? Я здоров, как племенной бык, – сказал я не очень учтиво, терять-то мне было нечего.
– Да, вот я же и говорю: молодость склонна преувеличивать. Стану я верить тебе на слово, если в твоем деле официальная справка. Там лиловым по серому записано: болезнь сердца, нуждается в постоянном наблюдении, случай представляет интерес для науки. Вот видишь, ты даже сейчас задыхаешься. А побегай-ка по полям! Из ведомства мне уже звонили. Тебя ждут.
Я начинал догадываться, чьих это рук дело. И стоило мне войти в дом, как родители принялись разглядывать меня, а я – их, словно раньше мы никогда не видели друг друга. Нетрудно было заметить, что я взвинчен.
– Что с тобой, сын? – встревоженно спросила мать. – На тебе лица нет. Ты заболел!
– Да, ты очень плохо выглядишь… – сказал отец. – …Ты заболел, – закончил отец свою мысль.
– Откуда в моем деле справка, будто я представляю особый интерес для медицины и потому нуждаюсь в постоянном наблюдении ее светил? – спросил я, стараясь все время помнить, что передо мной родители, которым я обязан приходом в этот мир.
– А ты что же думаешь? – сказала мать. – Что я, что мы с отцом позволим единственному сыну уехать из дому неизвестно куда? Мы с отцом хотели сделать тебе сюрприз.
– Сюрприз?! – Я не страдал косноязычием, но тут у меня слов не хватило.
– Да, конечно, – подтвердила мать. – Мы думали, ты нас тоже любишь и не захочешь уезжать. Ах, сын!.. Я, кажется, ясно говорю, по-туркменски говорю, но ты разучился меня понимать. – Она слегка всхлипнула. – Знал бы ты, скольких нам сил стоило убедить врача…
Я вскочил. Снова сел. Снова вскочил и прислонился к стене: кажется, ноги отказывались меня держать. Так и в самом Деле заболеешь. По моему виду мать поняла, что сейчас я начну яростно сопротивляться, как волк-одиночка, загнанный в угол охотниками. И она меня опередила, пустила в ход не очень оригинальное, но безотказно действующее средство. Она заплакала.
Отец ходил вокруг нее с сокрушенным видом и даже не старался ее утешить. Разве можно утешиться, когда у них вырос такой черствый, такой злой и неблагодарный сын. Этому ли они учили его с детства? «Он хочет довести мать до инфаркта», – говорил отец. «Он хочет стать моим убийцей», – говорила мать, и дождь продолжал литься, поток заполнял комнату.
Скоро я был в слезах по пояс, но крепился. Потом – по грудь. Я твердил про себя: «Я агроном, я агроном». Но в конце концов, чтобы не захлебнуться, я вынужден был крикнуть:
– Ладно! Ладно, ладно! Остаюсь! Слышите? Газировкой буду на углу торговать, бочки по ночам вывозить… Я остаюсь!
– Зачем же бочки вывозить? – сказал отец.
– Ты будешь работать в финансовом ведомстве, – сказала мать, у которой сразу иссякли слезы.
Весь вечер я метался по двору, как барс на цепи, как горный орел в клетке, как агроном в кабинете.
На веранду вышел отец. Он сказал мне:
– Жизнь прожить – это тебе не на смирном мерине проехаться. А если ты настоящий агроном, любишь землю – зачем далеко ходить? Вот тебе наш маленький участок. Покажи всем, что можно сделать с ним.
…Ну что еще сказать? Я не мог стать убийцей своей матери. Я работаю по финансовому ведомству. Ежедневно, кроме выходных, отсиживаю долгие часы в учреждении. На посту пребываю. Я ведь инспектор по градобитию (должность немалая, и оклад солидный), а град, проклятый, ни разу не выпал с начала моей, извините, за выражение, трудовой деятельности. Сам не заметил как, я превратился в исключительно мрачную личность. Если другие радуются ясному солнышку, то мне хорошее настроение создают черные тучи. Гляжу с надеждой: он все-таки выпадет, этот чертов град, и наконец-то у меня появится работа.
Подумать только, до чего дошел: град – бедствие для всех, а для меня предел мечтаний.