Текст книги "Семь песков Хорезма"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

– Воля Аллаха, – отозвался Кара-кель. – Как захочет Аллах, так и будет.

– Я попытаюсь прислать ханского лекаря, – неуверенно пообещал Сергей. – Надо спасти сердара. – И зашагал к шатрам Аллакули-хана.

Спустя час он приехал с табибом...

Около полуночи войско двинулось на запад по предгорной равнине, оставив разгромленный и опустошенный Боджнурд на милость собакам и шакалам. Поделенные между воинами пленники, связанные веревками, шли за повозками и верблюдами. Скрип колес, храп и фырканье лошадей нарушали тишину ночи. Иногда раздавался го тут, то там женский визг и мужская брань – это изголодавшиеся по женщинам воины насиловали своих пленниц, оттащив в кусты от дороги, или в арбах. Дикий разгул и чудовищный цинизм победителей возмущали пушкарей. Сергей скрежетал зубами. Егор, матеря хана с его биями и джигитами, откровение костерил и Сер гея:

– Ты-то что ж не насильничаешь? Ты-то тоже у них – господин, белая кость? Аль своей Татьяне изменить боишься? Не бойсь, не скажем.

– Брось, Егор, не доводи до греха. Я ведь могу и того... зубы тебе выбить за такие выражения..

– Ладно, не пужай, хуже, чем есть, все равно уж не будет...

Остальные пушкари терпеливо молчали.

Через несколько дней пришли в Гюнаминское ущелье, расположились лагерем на холмах. Ниже по ущелью, виднелась персидская деревушка, а выше дороги в высоких, почти отвесных скалах – пещеры. Раскинув шатры, хивинцы сразу заговорили о зороастрийцах-гебрах, обитавших в этих пещерах больше двух тысяч лет назад. По преданиям, управляли тут мобеды – жрецы, отличавшиеся особой мудростью. Жрецы эти выдумали черную магию и все дикие обычаи. Своих умерших они выносили на скалы – прилетали орлы и склевывали мертвецов до костей. Когда же на Персию напал халиф Али, он отменил законы и обычаи огнепоклонников. Арабы стали уничтожать их. Теперь гебров в Персии почти не было, все переселились в Индостан.

– Любопытно бы взглянуть на эти пещеры, – ска-вал Егор. – Страсть как люблю старину. Только в старину и жили люди хорошо, не то, что теперь. Ты разреши нам, Серега, подняться на гору, а то и сам с нами айда – может, там что-либо подходящее сохранилось.

Сергей не заподозрил ничего худого в речах Егора, но желания лезть в горы не изъявил.

– Ладно, валяйте, только недолго, а то хан или тот же змей Кути-ходжа спохватятся.

Егор, Василек и еще восемь парней тотчас скрылись в ночном полумраке. Перешли через дорогу, полезли вверх. Сергей слышал, как посыпались камешки с горы, и на этом баста: исчезли, словно испарились, пушкари. Час прошел, другой – не возвращаются. Вот уже рас свет над горами занялся, а пушкарей все нет. Хотел было Сергей податься к пещерам, но один из оставших ся парней остановил его:

– Поздно спохватился... Бежали они... Вчерась еще сговорились, когда ты у хана пировал...

– Кость бы им в горло, – прохрипел Сергей, сознавая, в какое тяжкое положение поставили беглецы оставшихся пушкарей и его самого. Схватив за грудки парня, Сергей встряхнул его: – Какого же рожна ты молчал до сих пор? Мог бы и я уйти с ними, а теперь и всем остальным гибель.

– Да ведь побоялись они тебя. Егор сказал: у тебя Танька беременная в Хиве сидит – ты ни за что ее не оставишь!

– Сволочи, кость бы вам в горло! – заорал Сергей, потеряв всякую осторожность.

Пока сыпал матом и размахивал кулаками, из соседних шатров вылезли хивинцы, стали прислушиваться. Узнав в чем дело, всполошились сразу. Некоторые побежали на взгорок, к ханским шатрам, Приехал Рахимкули-торе с нукерами.

– Где твои люди, Сергей?

– А хрен их знает! – со злостью отмахнулся пушкарь. – Пока мы спали, они пошли пещеры смотреть. Может, еще и возвернутся – недавно отправились.

– Кара-кель где? – с хрипом выкрикнул Рахимкули-торе. – Он забыл, что ему приказано охранять пушкарей. Мы ему напомним!

Отыскали Кара-келя:– после сытного ужина он спал под фисташковым деревом.

На суету обратил внимание и Кутбеддин-ходжа, сразу выяснил, что происходит, сквозь зубы процедил:

– Ты... туркмен... исчадье ада... Если к рассвету пушкари не найдутся, я сам отведу тебя к палачу...

Ошарашенный Кара-кель бросился к коновязи, увлекая за собой свою сотню Рахимкули-торе, немного успокоившись, сказал Сергею:

– Пойдем, топчи баши, поищем твоих людей.

Десятка два воинов направились следом за ним к высоким скалам, в которых в свете лунной ночи зияли огромными черными глазницами пещеры гебров. Попытка подняться по отвесной стороне ни к чему не привела: заскользив на камнях, Рахимкули-торе отказался от своей затеи.

– Зайдем с другой стороны, с Гюнами...

Селение лепилось на склоне горы, за речкой. Держа ружья наготове, отряд переправился по небольшому мосту через поток и поднялся по склону к пещерам.

Заглянули в первую: в ней было темно, оттуда вылетела стая летучих мышей Значит, беглецы сюда не заходили. Вошли в соседнюю, зажгли факел. Светом вырвало из кромешной темноты огромное куполообразное жилище со слетами ударов кирок или топоров на стене. Из нее узкий лаз вел в другую. Ползком, один за другим, проникли в соседнюю, но и из нее уходил под стену точно такой же лаз...

– Похоже, все они соединены ходами, – догадался Сергей.

– Давай, давай, пойдем дальше, – заторопился Рахимкули-торе – Твои урусы не могли уйти далеко. Они где-то здесь!

Преследователи переходили из пещеры в пещеру, в уже потеряли им счет. Наконец, кажется, в восемнадцатой увидели вертикальный лаз во второй ярус. Взобравшись через него наверх, вновь оказались в анфиладе каменных комнат со следами копоти. Рахимкули-торе понял, что конца жилищам древних гебров не будет, и приказал возвращаться назад,

– Плохо дело, – сказал он Сергею. – Ты, топчи-бий, ответишь за побег рабов. Хан теперь не сможет тебя спасти. Наш древний закон повелевает наказывать не только преступников, но и тех, кто был рядом с ними. Твои оставшиеся пушкари знали о побеге, но не сказали маградиту. Все они примут смерть. Ты тоже умрешь.

Едва вернулись в лагерь, Сергея и оставшихся пушкарей взяли под стражу.

XII

Татьяна в поместье Юсуф-мехтера под присмотром служанки большого горя не знала. Скука лишь да постоянная тоска то по уехавшему мужу, то по далекой родине, где остались мать с отцом и младшая сестренка, угнетали ее. Когда Сергей уезжал, шел уже четвертый месяц ее беременности. Платьица прежние ей уже не лезли, пришлось купить несколько широченных хивинских, больше похожих на длинные рубахи. Меланья принесла ей с базара заодно и паранджу сартянскую. Сказала наставительно:

– Ты, Татьяна, не фыркай на эту черную сетку. Она только и может спасти тебя, если беда какая-либо нагрянет. По-ихнему, бусурманскому закону, с женщин нельзя срывать паранджу. Смертью карают того, кто посмеет это сделать

Татьяна покапризничала малость, примерила черную сетку, посмеялась над собой. Однажды Меланья собралась на базар, и Таня увязалась за ней:

– Погляжу хоть Хиву, а то и не видела толком. Когда в колымаге сюда везли, даже из дверцы не выглянула – боялась ослушаться.

Отправились с одной из жен Юсуф-мехтера, которую сопровождали не только служанки, но и нукеры, Мехтерша – женщина разбитная и словоохотливая. Ей с первого знакомства понравилась Татьяна. Едва вышли за ворота, ханша принялась тихонько показывать и пояснять, что есть что. Прошли женщины через Нанба зари – длинный крытый рынок, устеленный кошмами а циновками, на которых сидели с лепешками, разными пирожками и печеньем хивинцы. Тут же, только в сторонке, высились целые горы арбузов и дынь, виноград и яблоки на прилавках. Торговцы – сплошь кишлачные узбеки и сарты, и все мужчины. У каждого по одному, а то и по два раба-перса. Худы, в лохмотьях, глаза голодные – только и слышно, как покрикивают на них торгаши... Прошли дальше, на соседний рынок, Бакал-базари. Тут все под открытым небом. Слева и справа крытые лавки. На прилавках – тазы с белой патокой – мешалдой, на подносах халва разных сортов, конфеты белые – из муки и сахара, русский сахар в малых и больших головках. Таня попросила Меланью, которая знала по-сартянски:

– Ты, Малашка, спроси у хозяйки, где русские купцы торгуют? Что-то русских не видать.

Мехтерша ответила, а Меланья перевела:

– Сами русские в Хиву не приезжают. У русских купцов служат в приказчиках татары – они и привозят товары.

– А что же русские-то, небось, боятся? – спросила Татьяна.

– Может, и ездили бы сами, да по хивинскому закону христиане в три раза дороже пошлину платят. Поэтому приезжают татары, – охотно пояснила мехтерша.

Побывала Татьяна и на вещевом, голубином рынках, мимо хивинских бань прошла. Показали ей и невольничий ряд, где рабов продают. Грязные и изможденные, пригнанные издалека люди сидели на полу, прикованные к кольям цепями. Откуда они – из Персии, России – не угадать: все бородатые и в драном тряпье... После того как повидала Татьяна Хиву, еще сильнее заныло у нее сердце. Поняла, что уже никогда ей не вырваться отсюда. Придется всю жизнь мыкаться среди хивинцев. «Вот если бы узнал обо мне, где я нахожусь, мой папаша да выкупил меня!» – иногда согревала ее робкая мысль. Но стоило Тане об этом подумать, как мечта ее рассыпалась в прах. «Если бы даже и нашли меня, и деньги прислали бы, то все равно бесполезная мечта. Ведь не одна я теперь: муж со мной, да и дитя уж на свет божий просится. Сергей-то – у него грех на душе; ни за что не согласится ехать а Расею, а одного его тут не оставишь. Пропадет с тоски без меня, а я без него там иссохну вся...» По ночам плакала Татьяна, уткнувшись в подушку. Сначала судьбу свою оплакивала, но вот прошло целых три месяца со дня ухода Сергея на войну, а о нем – ни слуху, ни духу, и застонало сердце о нем. Теперь уже не маменькой бредила Татьяна, не домом на взгорке, вокруг которого паслись на лугу гуси. Грезился ей Сергей днем и ночью.

Представал он перед ней весь в крови, на холодном песке. Видение это преследовало ее и сокрушало до изнеможения. Днем она металась по пустым, застланным коврами комнатам. Ее тянуло на айван, но едва она открывала дверь, у нее появлялось желание броситься вниз. Жуткий страх охватывал Татьяну, и она звала Меланью. Служанка, бросив дела, бежала к своей хозяйке с картами и начинала гадать на Сергея.

– Ты зря это убиваешься, милая, – принималась успокаивать Таню. – Вот, гляди, опять шестерка бубе* ная вышла – стало быть, дорога ему. Ей-богу, скоро приедет. А вот и сам он – король...

Таня верила и не верила картам, но все же гаданье успокаивало ее. Тогда она просила служанку сходить к мехтерше и разузнать об Аллакули-хане. «Как появятся о нем вести, так и о Сергее станет известно», – думала она. Меланья отправлялась в господский дом. Возвращаясь, докладывала:

– Ходють они по чужим землям хорасанским, дань с врагов собирають. Как соберут все золото, так и вернутся. Вот те крест, не вру. Сама мехтерша мне сказала. Ты, Татьяна, главное, тоске не предавайся. Живи, как все: мешай дело с бездельем – проживешь век с весельем.

В октябре Татьяна родила мальчика. Сбежались на крик ее чуть ли не все женщины подворья. Одни помогали Меланье, другие топтались на айване, предлагая свою помощь. Мехтерша прислала Татьяне сластей всевозможных, а через день-другой наведалась сама. Глядя на малыша, посоветовала:

– Назови его узбекским именем – Аллакули-хану понравится, он пришлет тебе богатые подарки.

Татьяна засомневалась:

– Можно ли такой грех на душу брать? А вдруг с дитем что-нибудь случится! Окрестить его надобно поскорее, а как приедет Сергей, он и назовет сына.

Мехтерша согласилась с ее доводами, и, вроде бы невзначай, обронила:

– Юсуф-мехтер вчера сказал, что Аллакули-хан с шейх-уль-исламом из-за русских пушкарей между собой ссору затеяли. Вчера гонцы приехали, были у нас в гостях. Рассказывают, вроде бы хан Аллакули хотел Кути-ходжу оставить своим наместником в Кара-Кала, а шейх воспротивился, не подчинился. Шейх приехал раньше других в Хиву и поднял на ноги всех ахунов и мулл, чтобы заступились за него. Святые наши отцы настраивают народ против неверных. Везде говорят, что Аллакули-хан связался с христианами, а о своих мусульманах совсем забыл. Мехтер мой послал к тебе, Таня, сказать, чтобы ты назвала младенца мусульманским именем и отдала в нашу веру...

Затряслась Татьяна от страха и несогласия:

– Не могу я этого сделать. Дождусь Сергея, он и решит!

Заплакав, сына прижала к себе, словно орлица орленка заслонила крылом. Мехтерша молча покивала, вроде бы согласилась, и ушла.

Ни мехтерше, ни Тане, жалкой пленнице, не дано было знать – отчего вдруг горсточка русских пушкарей наделала столько суеты в Хиве. Сам Юсуф-мехтер, конечно же, знал истинную причину ссоры между ханом и шейх-уль-исламом. Побег пушкарей – это только повод, а истина лежала глубже, была она в самом укладе жизни рабовладельческой Хивы. Аллакули-хан, по соображениям святых отцов, – выродок из всех ханов Кунградской династии, – плохо заботился о своих ближайших сановниках: биях, мехтерах, мехремах, ясаул-баши и прочих зажиточных людях, разбогатевших на рабах. Каждый из них держал в своей усадьбе не меньше сотни. У Юсуф-мехтера их было свыше четырехсот, а у Кути-ходжи – триста невольников. В Хиве только христиан, по подсчетам самого же мехтера, было свыше четырех тысяч душ. О персах и говорить нечего, Эти исчислялись десятками тысяч. Каждую пятницу пригоняли их на невольничий рынок в цепях, е колодками на шее.

Аллакули-хан тоже держал на своих загородных усадьбах и в садах несколько сотен рабов, в их числе и русских мастеровых мужиков, но он, в отличие от своих сановников, не дорожил рабами. До нынешней ссоры с шейх-уль-исламом Аллакули-хан уже не один раз на государственных советах оглашал письма Оренбургского и Астраханского военных губернаторов, в которых выставлялись требования о возвращении из Хивы русских невольников. Всякий раз, когда мехтер зачитывал такое послание, Аллакули-хан обращался к своей знати: «Ну что, уважаемые, не пришла ли пора подумать о прошении русских?» После таких слов на какое-то время воцарялась гнетущая тишина, а затем кто-нибудь начинал кашлять и раздавался жалобный голос: «Ай, маградит, надо ли всерьез принимать русские слезы? Они пишут письма ради забавы, а нам каково? Наше великое государство без русских рабов сразу ослабеет. Да и не мы ходим на аламан за рабами. Рабов пригоняют кайсаки да туркмены, а мы только платим разбойникам...» Аллакули-хан тогда начинал жаловаться, что в Европе его называют главным работорговцем, и нет никакой возможности доказать, что это не так. Единственное средство смыть с себя пятно позора – прогнать всех рабов из Хивинского царства. Тогда сановники дружно вступали в спор с Аллакули-ханом. «Возможно ли такое?! – первым начинал Кутбеддин-ходжа. – Хива не может существовать без рабов! Наши рабы делают все: сеют и жнут пшеницу, возделывают рис, растят сады и выращивают овощи. Во всех мастерских и кузницах тоже рабы. Рабы создали богатство и благо. Сами мы можем только повелевать. Нам нельзя жить без рабов!» – Кути-ходжа воинственно распалялся, хан же начинал морщиться, вздыхать и поворачиваться с боку на бок в своем кресле. Тогда Кути-ходже на помощь приходил Юсуф-мехтер. Этот был спокойнее и умнее. Он не дерзил, а добивался своего неоспоримыми доводами. На последнем совете, когда зачитали послание военного губернатора Оренбургского края генерала Перовского, и Аллакули-хан, как всегда, заколебался, Юсуф-мехтер вежливо сказал: «Маградит, я считаю, сегодня говорить о возвращении невольников опасно. Ныне не только твои близкие люди, но и наши воинственные соседи – туркмены – познают выгоду рабской, силы. После того как ты уступил им плодородные земли на хвостах наших больших каналов и они переселились туда из Семи песков Хорезма, то сразу же обзавелись рабами. Сами туркмены не могут ни сеять, ни собирать выращенное. Если все мы, твои верные слуги, и наши союзники-туркмены, возвратим рабов туда, откуда их пригнали, то нам самим придется браться за кетмени и впрягаться в сохи. Но это невозможно. Это было бы равнозначно развалу великого Хорезма...»

Теперь, когда из Хорасана вернулся Кути-ходжа и рассказал Юсуф-мехтеру о своей ссоре с Аллакули-ханом, визирь сразу же, хотя и с робостью, принял сторону шейх-уль-ислама. По вечерам, едва Хива погружалась в сумерки, на огромное подворье мехтера съезжались сторонники шейх-уль-ислама. Сидели на айване, судили, рядили, договаривались о чем-то. В поместье поселилась тайна, пока что необъяснимая тревога. О чем-то беспрестанно шептались слуги, косились на Сергеев дом жены мехтера, и даже бойкая мехтерша уже не заходила к Тане, не баловала ее гостинцами.

И вот однажды, проснувшись и выйдя на айван, Татьяна увидела сидящих внизу нукеров. Страх пробрал молодую мать до озноба. Она вернулась в спальню, взяла из люльки дитя, прижала к себе, словно в предчувствии беды. А тут и Меланья подоспела, бледная от испуга:

– Заарестовали нас всех, Таня! Не велено никому со двора выходить. Говорят, нынче хан Аллакули с войны возвращается. Вроде бы нельзя ему на глаза попадаться – лютый больно.

Закрылись женщины в комнате, принялись думать да гадать, к чему дело клонится. И вдруг донеслись глухие звуки барабанов и рев карнаев. Ясное дело – хан с войсками входит в Хиву. Меланья выскочила на айван, бросилась было вниз, но один из нукеров поднял длинную пику, приказал, чтобы вернулась обратно.

Тем временем на главной площади перед дворцом хана уже собралось великое множество народа. Оказалось, что Аллакули-хан вернулся еще вчера вечером. Въехал в ичанкале без всяких почестей. Ночью заседал совет ханских сановников, а теперь трубами и барабанами был объявлен арс – публичное зрелище, на кото ром свершались милости и наказания Тысячи хивинцев глазели на раззолоченные ворота ожидая Аллакули хана. Вот, наконец, появились его многочисленные сановники-амалдары и служители ислама в белых халатах и тюрбанах. Во главе этой могучей кучки – Кутбед-дин-ходжа и Юсуф-мехтер. Оба, поднявшись на возвышение, поклонились народу и милостиво пригласили занять места рядом с ними остальных придворных, идущих из ворот гуськом. Среди придворных – военачальники – бии, в битве они всегда находились по правую руку хана; несколько аталыков и два ясаул-баши. Последние тотчас отделились от свиты – на них была возложена обязанность распорядителей. Потянулись придворные помельче саном – мин-баши, кази-орду, главный улем, муфтий, реим, ахуны хивинских медресе. Немного задержавшись, чтобы обратить на себя внимание толпы, медленно и важно вышел Кази-Келан – главный судья ханства. За ним без всякой важности, даже со стеснением, поднялись на возвышение сыновья хана – Рахимкули-торе. и Мухаммед-Эмин. Наконец, выдержав паузу, быстро, словно задержался где-то по очень важному делу, стремительно появился сам Алла-кули-хан в расшитом золотым позументом халате и каракулевой шапке. Заняв место на троне, он хлопнул в ладоши, и публичный арс начался.

Один из ясаулов дал знак музыкантам. Четверо парней, прижавшись спинами друг к другу, вскинули над головой карнаи. Могучий рев раскатился над площадью и городом. Откуда-то, словно из-под земли, выскочили ханские нукеры и принялись расталкивать народ, и вот на улице, ведущей к ханской цитадели, появились всадники. Гордо покачиваясь в седле, каждый держал под уздцы запасную лошадь с двумя мешками. Позади всадников шли пленные персы. Привязанные веревками к хвостам лошадей, они, изможденные, плелись с опущенными головами. В драных халатах, многие босиком, иные с запекшейся на лице и шее кровью, они являли собой жалкое зрелище. Ясаул-баши дал знак, чтобы всадники остановились и слезли с лошадей. Затем он выкликнул имя юз-баши, кому предоставлялось право первым предстать перед владыкой Хорезма. Вперед вышел чернобородый хивинец лет тридцати, в шелковом халате и барашковой шапке, с саблей на боку. Это был герой многих походов Аллакули-хана – Арслан-пальван. Хан благосклонно улыбнулся ему, Арслан с помощыо джигитов отвязал с лошади мешок. Затем выволок один из них на середину площади, взялся за углы, перевернул, и из него, словно тыквы, посыпались отрубленные головы. По толпе прокатился возглас восхищения. Ясаул тут же пересчитал головы, отталкивая одну за другой носком сапога, взял со столика калам, записал на бумажке число принятых голов и отдал Арслан-пальвану. Герой отвел лошадей в сторону и направился с распиской во двор, к казначею, чтобы получить воз награждение. В награду выдавались халаты: за четыре отрубленные головы – четыре простых халата, за двенадцать – четыре шелковых, за двадцать четыре головы – четыре расшитых серебром, а за сорок – столько же парчовых, отделанных золотым позументом. Арслан получил шелковые халаты.

Следующим предстал перед ханом Ниязбаши-бий, Он отрубил головы многим врагам, но с собой их не взял, а привез пленного правителя Боджнурда, Белобородый перс был привязан к хвосту лошади и дрожал всем телом, ожидая своей участи. Расправа последовала без замедления. Два палача бросили старика наземь, подтащили к яме и отрубили голову, насадили ее на пику, чтобы выставить на крепостной стене, а тело бросили в яму.

Затем рубили головы тем, кто в бою посмел поднять саблю на воинов Аллакули-хана и зарубил хотя бы одного хивинца. Головы скатывались в кучу, насаживались на палки и отправлялись на стену. Толпы горожан, приученные к казням, как к самому обычному делу, то восхищались, то смеялись над смертниками: все зависело от того, как вела себя очередная жертва.

Последним было названо имя Кара-келя, сумевшего после трехдневной погони настичь двух из десяти бежавших пушкарей. Кара-кель на коне, подстегивая Егора и Василька камчой, выгнал их на площадь. Ханские нукеры вывели еще трех артиллеристов. Сергей вышел сам. Аллакули-хан некоторое время рассматривал их, затем перевел взгляд на Сергея, брезгливо усмехнулся и покачал головой, Ясаул-баши, дождавшись кивка хана, торопливо объявил приговор. И палачи, подхватив Егора и Василька, поволокли к дворцовой стене. Никто из стоявших пушкарей сразу и не понял, что собираются с ними делать, И только когда диким криком завопил Василек, а вслед за ним и Егор, все поняли – их посадили на кол. Смерть эта была самой мучительной, ибо наступала она не сразу. Душераздирающие вопли друзей потрясли Сергея, и он, понимая, что такая же участь ожидает и его, оттолкнул плечом нукера и выскочил на середину площади:

– Ну, хан, дорогой маградит, хороша твоя милость, да еше хлеще твоя ярость и злость! Ты что же делаешь, кость бы тебе в горло! Да отруби нам лучше головы, чем издеваться-то! Сжалься же ты, не стыди перед народом, дай умереть молча!

Хан усмехнулся, повел бровью, и Сергей мгновенно оказался на прежнем месте. Вскоре выволокли пушкарей и принялись сечь розгами: по семьдесят девять ударов выдержал каждый. Это было высшее наказание плетью. Полуживых, потерявших сознание пушкарей оттащили от места расправы, побросали в арбы и отправили в Чарбаг. Сергея не тронули. Уже встав с трона и собираясь уходить, Аллакули-хан сказал ему:

– Прощаю тебя в последний раз, топчи-бий. Больше милостей от меня не жди. Я буду молить Аллаха, чтобы этот день пошел тебе на пользу... Моли и ты своего Бога, если веришь в его могущество...

Ошеломленный Сергей, уже было поверивший в собственную смерть, но вырвавшийся из ее костлявых лап, вел себя, словно помешанный. Народ растекался в площади, торопясь взглянуть, как палачи насаживают на жерди и выставляют на стене отрубленные головы, а Сергей метался из стороны в сторону, не зная, куда идти. Чья-то жесткая рука легла ему на плечо. Он вздрогнул и увидел кучера Юсуф-мехтера:

– Топчи-бий, мехтер послал за тобой, он ждет в повозке.

Сергей покорно направился следом за кучером к воротам дворца и сел в крытый фаэтон. Юсуф-мехтер потрепал его по заросшей щеке, покачал головой:

– Дорогой топчи-бий, ты давно не юнец, а ведешь себя, как ребенок. Маградит доверил тебе большие пушки и наделил властью бия...

– Ладно, Юсуф-ака, не надо меня учить, Я хватил столько лиха, что тошнит. Скажи-ка лучше, жива ли моя жена?

– Жива твоя красавица, что с ней сделается! – заулыбался мехтер. – А гы разве ничего не знаешь о ней? Ну, тогда я первым поздравляю тебя с рождением сына!

– Да что ты говоришь?! – с недоверием воскликнул Сергей.

– Сына она тебе подарила, а ты – отец непутевый. Пора за ум браться. Ты – главный пушкарь, рука у тебя должна быть железная...

Едва въехали во двор, Сергей выскочил из фаэтона и побежал к дому. Татьяна с сыном на руках, плача, встречала его. Тут же радостно причитала Меланья, Сергей обнял жену, взял младенца, заглянул в личико, отвернув край пеленки, вернул Татьяне и зашумел на Меланью:

– Баню мне, старая, да поскорей! Бельишко сыщите свежее, а то все, сгнило на мне от грязи и пота! – И сбежав с айвана, взялся рубить дрова.

Вернулся чистый, порозовевший, но заросший щетиной, как дикарь. Сбежались, услышав голос пушкаря, русские невольники с мехтеровского подворья. Меланья поставила самовар. Потом пили чай. Да что там, разве насытишь радость чаем! Принесли мужики самогон, выпили – захмелели. Всплакнули, поминая Егора и Василька Сговорились выкрасть их тела да похоронить по-христиански.

На другой день к вечеру пошел Сергей к цирюльнику. Вечер был теплый, настроение у пушкаря – хмельное. У хозяина при виде Сергея глаза заблестели. Усадив на лавку, принялся стричь его, расспрашивая о походе, об Аллакули-хане и обо всем прочем, что повидал пушкарь. Сергей заметил, уж больно говорлив цирюльник, но отчего—догадаться не мог. «Небось, думает, золота я целые горы из Хорасана привез, сейчас им буду расплачиваться. Жди, как же... Впрочем, на радостях можно дать сарту золотой тилля! Пусть помнит русскую щедрость!»

Цирюльник смахнул салфеткой с Сергея остриженные волосы, подбрил и подрезал бородку, поднес к лицу зеркало Сергей поднялся, вынул из кармана золотой, подал цирюльнику. Тот небрежно махнул рукой:

– Не надо, дорогой мой. Зачем мне? Моя работа стоит не больше двух медных таньга. Ты человек щедрый, это я знаю. Не откажись, зайти ко мне в дом, разговор к тебе имею.

– Ну что ж, можно, если по делу,

Сарт, мягко ступая по дорожке, провел Сергея через двор к жилому дому, пригласил в комнату, усадил на ковер, вышел и вскоре вернулся с молодой женщиной, На руках она держала ребенка и стыдливо смотрела себе под ноги.

– Топчи-бий, пожалей нас, – взмолился цирюльник. – Куда я теперь ее дену. Кому она нужна с мальчишкой? Это моя дочь.

– А чей мальчонка-то? – не понял Сергей, приглядываясь к дочери хозяина, и вдруг вздрогнул и умолк.

Перед ним стояла Юлдуз. И надо было понимать, что младенец – незаконнорожденный сын Сергея. Пушкарь растерялся, руки его зашарили по одежде – принялся он ощупывать себя, словно что-то потерял, «Да нет, не может быть, – думал он. – Неужели она тогда забеременела... Видимо, судьба смеется надо мной».

Растерянность гостя цирюльник понял по-своему:

– Топчи-бий, не надо мне золота, – сказал он.– Возьми ее даром. Кроме тебя у нее никого не было. Я продал ее мехтеру для тебя. А теперь у нее от тебя сын. Возьми Юлдуз вместе с сыном к себе. Мы знаем, что у тебя есть русская жена. Однако ты знаешь—в Хиве вторая жена для мужа не помеха. По Корану можешь содержать четыре.

– Но я же христианин! – расстроенно возразил Сер гей, подойдя к Юлдуз и заглянув ей в глаза. Они, как в тогда, в шалаше под Истемесом, были наивны и полны мольбы.

– Возьми нас к себе, – всхлипнула Юлдуз. – Я буду мыть ноги твоей русской жене, ничем не обижу ее.

Сергей не отозвался, лишь тяжко вздохнул и торопливо достал из кармана золотые. Сунув их в руку Юлдуз, он, не глядя более в ее умоляющие глаза, вышел и быстро зашагал по двору.