Текст книги "Семь песков Хорезма"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

V

Спустя месяц ранним утром на дороге из Хазараспа в Хиву появились три хивинца, торопливо подгоняющих коней. По тому, как они были сосредоточены и не обращали внимания ни на что вокруг, люди, едущие на базар, без труда догадывались: «Что-то произошло! Так ведут себя только несущие черную весть!» На всем пути их провожали настороженными взглядами, и даже стражники у Хазараспских ворот не остановили всадников, видя, как они озабочены.

Дворцовая стража у ворот ичанкале попыталась скрестить пики перед всадниками, но один из них, в лисьем треухе, торопливо сказал:

– Я юз-баши из войска Арслан-пальвана, везу горестную весть! Пропусти, именем маградита!

Въехав во двор, они соскочили с лошадей. Двое пошли, ведя коней в поводу, а третий быстрым шагом направился в ханский двор. Чем ближе он подходил к дворцу владыки, тем тяжелее становился его шаг и мрачнее и тревожнее глядели глаза. В канцелярии его остановил диванбеги. Приезжий обошел его стороной и вломился в приемную Мадэмина. Здесь сидели на ковре в ожидании приема богатые хивинцы. Увидев пропыленного воина с перекошенным от страха и усталости лицом, поднялись с ковра. Прежде чем они успели спросить, что случилось, из залы вышел Якуб-мехтер.

– Какая наглость, – прошипел он, мельком бросив взгляд на юз-баши. – Люди совсем потеряли чувство почтения и порядочности. – Якуб-мехтер протянул было руку, чтобы указать воину на дверь, но тот торопливо сложил на груди руки, поклонился и прохрипел:

– Мехтер-ака, нас предали... Арслан-пальван убит сарыками.

– Проклятый, чтоб у тебя отсох язык от такой вести, – выругался визирь. – Как посмели сарыки поднять руку на посланца Мадэмина?! Ты видел сам, как его убили?

– Я был в ста шагах... Во всем виноваты иомуды и их юз-баши Аманнияз.

– Подожди здесь... – Якуб-мехтер гневно сверкнул глазами и вошел в тронную залу, где в кресле восседал Мадэмин. Прошла минута-другая, и вот он вновь появился и велел хивинцу войти.

Юз-баши торопливо снял сапоги у входа. Войдя в залу, упал на колени. Мадэмин не дал ему отвесить почтительного поклона, слишком огорчен был дурной вестью.

– Ты принес черную весть, негодяй. Хороши ли твои глаза? Ты сам видел, как убили Арслан-пальвана или тебе сказали другие?

– Повелитель, я видел сам.

– Рассказывай, – поднялся и нервно прошелся по ковру

– Повелитель, когда мы прибыли на Мургаб, Арслан приказал всем сарыкам собраться на берегу реки. К восходу солнца все собрались. Тогда пальван сказал: возьмите каждый по одной лопате, по кирке и омачу и приступайте к делу. Сарыки не подчинились – начали бранить скверными словами. Он сказал: «Аманнияз, приказываю тебе и твоим джигитам проучить непокорных. Отруби самым непослушным головы!» Юз-баши Аманнияз ответил: «Нет, не могу. Туркмен туркмену голову рубить не будет!» – «Ах вот ты как!» – рассердился Арслан и сам бросился, как барс, на непокорных сарыков. Многим отрубил их дурные головы, но и они убили его... Во всем виноват Аманнияз, он не выполнил вашей воли и воли всевышнего.

– Ладно, убирайся с глаз долой! – Хан взмахнул рукавом, затем сдавленным от злости голосом произнес! – Якуб-мехтер, иомуда, предавшего нас, доставить ко мне живым или мертвым.

Визирь поспешно вышел, и вскоре весть о смерти Арслан-пальвана и предательстве иомудов понеслась по Хиве. Во дворах и на базарах только н было разговоров о случившемся. Уже и возгласы послышались тут и там: «Надо гнать неблагодарных кумли – людей из песков!» И в этот самый час к Хазараспским воротам приблизился в сопровождении джигитов Аманнияз. Он ехал на своем караковом жеребце, рядом с ним – пятеро храбрецов. Один из них вел коня в поводу, на котором покоился мешок.

Стража, увидев злодея-изменника, в недоумении расступилась. Юз-баши велено немедленно схватить, как только появится, а он сам в руки лезет! Что бы это значило?

– Эй, юз-баши, что везешь?! – осмелел один из стражников.

– Ай, не спрашивай, нукер, – огорченно ответил Аманнияз. – Несчастье с собой везу. В этом мешке тело погибшего Арслан-пальвана. Бедняга наскочил на саблю сарыков. Я говорил ему: не надо с ними связываться. Это непокорный народ, никогда ни в чем не уступит.

Видя, что юз-баши ведет себя как наивный юнец и не подозревает ни о какой опасности, нукеры притворно закивали, заговорили все сразу:

– Вах, какое горе ты везешь отцу и матери пальвана. Не завидуем мы тебе.

– Ты не спеши огорчать их. Сначала поезжай к самому хану, а мы проводим тебя. Слезай с коня.

Даже наглые насмешки стражников не протрезвили одурманенного несчастьем Аманнияза. Он-то знал, что смерть пришла к Арслан-пальвану в честном сражении, и никакой другой мысли на этот счет не допускал. Думая о том, как бы поскорее отдать труп родственникам и похоронить его, он был далек от того, что происходило в это время в Хиве.

Тридцать его отборных конников въехали в величественные ворота дворца. Стража проводила Аманнияза в канцелярию Якуб-мехтера. Визирь тоже не понял – почему преступник сдался по своей воле. Выйдя на ай-ван и убедившись, что перед ним действительно Аманнияз, визирь велел арестовать его и отвести в тюрьму. Подскочившие нукеры заломили ему руки за спину и повели назад к дворцовым воротам. Арестовали и разоружили всю конную охрану сердара. Появился городской хаким. Зловещая улыбка сияла на его лице, обнажая желтые прокуренные зубы.

– Аманнияз, как же так, а? Хе-хе... Ведите его в городской зиндан, а этих бросьте в подземелье...

Аманниязу скрутили руки веревкой, другой ее конец привязали к хвосту лошади и повели по площади мимо дворцовой стражи, затем по улице к тюремной башне. Горожане сбежались со всех сторон взглянуть на врага его величества, уничтожившего Арслан-пальвана и его отборную тысячу сарбазов.

– Смерть иомудам!

– Смерть предателю!

– Заставьте его жрать мертвечину!

Возмущенные выкрики неслись из толпы на всем пути, пока вели сердара к тюрьме.

У круглой высокой башни хаким и нукеры слезли с коней. Тюремный страж снял с двери тяжелый замок, Аманнияза отвязали от лошади. Ошарашенный происходящим, он еще надеялся на какое-то чудо.

– Эй, хаким, побойся Аллаха! Ты что со мной делаешь? Отведи меня к самому Мадэмину, я все расскажу ему, как было! – пытался объяснить он.

– Молчи, шайтан! – огрызнулся хаким. – Мы знаем, как было. Сначала попался твой брат – его ты выручил. Но тебе-то не вылезти из этой вонючей крепости. Я предупреждал тебя: «Смотри, сердар, не пришлось бы и тебе тут побывать» когда освобождали твоего брата, а ты не задумался над моими словами. Прощай, юз-баши! – хаким взмахнул камчой, и тюремный страж, схватив Аманнияза за плечо, втолкнул его в темницу. Нукеры приковали его цепью к стене, а на шею надели металлический обруч.

Оказавшись в темнице, Аманнияз чуть было не задохнулся от острого запаха испражнений. В то время, как нукеры надевали на него железный ошейник, он надрывно кашлял, ловя открытым ртом воздух. Аманнияз почувствовал такую страшную обреченность, от которой нестерпимо защемило сердце. Что-то подобное он пережил раньше, когда, выручая из этой зловонной клоаки, выводил на свежий воздух родного брата. Сегодня эта обреченность ощутилась в сто раз сильнее. Схватив руками ошейник, Аманнияз пытался разорвать его, но тщетно. Бессвязным паническим воплем он вызвал лишь недовольство у других узников. Сидевшие на полу слева и справа от него жертвы зашевелились, зазвенели цепями, принялись браниться. А один, вероятно, помешанный, завыл нечеловеческим голосом. Аманнияз вздрогнул и, постепенно привыкая к темноте, стал приглядываться к пленникам.

Прошло немного времени, и Аманнияз уже не чувствовал ни зловонного запаха, ни мрачной тесноты. Воздух казался обычным – он проникал через маленькое отверстие в высоком куполе. Оттуда же струился свет, и глаза хорошо различали огромный круг тюремной башни с сидящими у стены узниками на таком расстоянии друг от друга, чтобы не соприкасаться. Тюремщики предусмотрели, что между узниками могут возникнуть ссоры, драки и даже убийства Мало ли что взбредет в голову от тоски и отчаяния тому или другому. Приглядевшись к сидящим у стены людям – все они были голыми или в тряпье и сидели с опущенными головами,– Аманнияз понял: все настолько измучены, что не в силах ни говорить, ни реагировать на происходящее рядом. Не выдержав гнетущего молчания, Аманнияз окликнул бородатого старика:

– Эй, яшули, ты спишь? Или ты уже давно умер и никто не знает об этом?

Старик затрясся и приподнял голову. Ввалившиеся, как у мертвеца, глаза уставились на Аманнияза.

– Это ты, Чапан? А мне показалось, что ты умер и тебя вытащили от нас... А оказывается, ты живой... Значит, мне приснилось...

– Я не Чапан, – дрогнувшим голосом отозвался Аманнияз и назвал свое имя.

– Значит, Чапан умер...

– Почему ты без одежды, яшули? Они отобрали у тебя одежду?

– У тебя тоже отберут, когда ты наделаешь в бала ки. Твои руки прикованы цепями... Ты не сможешь снять балаки и напустишь вони. Когда все закричат, что ты обделался, ворвутся нукеры и снимут с тебя всю одежду. Чтобы меньше было запаха, они кормят нас только один раз в день, дают по горсточке жареной пшеницы и одну кясу воды.

– О, Аллах, – тихонько взмолился Аманнияз.– И долго ты тут сидишь?

– Не знаю, джигит. Я давно потерял счет... Скажи, есть ли солнце на дворе?

– Есть, яшули... Хоть и холодно, но солнце греет, – отозвался Аманнияз и представил родной двор в Куня-Ургенче, Майсу с сыновьями, мать, Атамурада. И даже пленную сарычку, чумазую, с выбритой головой. Видение это такой болью садануло по сердцу, что Аманнияз застонал. Вспомнился отец—высокий, гордый Рузмамед на коне. И рядом увидел себя, мальчишку в белой папахе, на коне. «Ну, что, – говорит отец, – не жалко тебе покидать эти просторы? Сколько счастья и горя с ними связано! Прадеды и деды наши жили здесь, пасли скот и ходили на аламаны. Кровью и потом политы эти пески – все тут родное. Говорят, в ханстве будет лучше. Хивинский бек дает большой меллек и кирпичи разрешил брать из древнего города...». Аманнияз слушал отца и вглядывался в синюю даль, ища глазами минареты Куня-Ургенча. О, какая радость охватывала его! Тогда ни отец, ни тем более он не допускали и мысли, что приглашение иомудов жить в оазисе—всего лишь хитрая приманка хивинского хана. Сотни семей снялись, глядя на сердаров, с Узбоя и переселились в Куня-Ургенч... Хан сулил золотые тилля и другое богатство, но вот потерял руку в Хорасане отец, а он, Аманнияз, подавшийся в ханское войско, теперь терпит самые гнусные унижения в зиндане... «О, моя глупая голова, сколько же ты наделала бед! – терзался Аманнияз.– Почему я не послушался совета аксакалов не ходить на сарыков? Почему там, на Мургабе, когда мои юзбаши собирались уехать, я не поддержал их? Кара-кель, Муратли, Джурдек-ата – все, как вольные беркуты, живут на свободе...»

Стыд, страх, сожаление не выпускали Аманнияза из мерзких лап всю ночь. На какое-то время он засыпал – видел странные, нездоровые сны: то парил в воздухе под белым покрывалом, стараясь сесть на барханы, но ветер не подчинялся ему и уносил все выше и выше в небо; то разговаривал с волками на их непонятном языке; то обнимал Майсу и сыновей и торопил их поскорее собираться, хотя не знал, куда именно... Просыпаясь, не сразу понимал, что сидит в зиндане – начинал шарить в темноте рукой, ища Майсу. И вдруг сознание властно прогоняло сонный бред, и сердце обливалось болью и начинало ныть, вызывая на глазах слезы... Под утро он все же уснул, очнулся, когда загремел дверной засов.

 – Эй, туркмен, выходи! – раздался голос стражника. Тут же подошли двое, сняли с шеи обруч, с рук цепи.

Во дворе стояли нукеры и хаким. Аманнияза бросило в жар, затем в холод, и два коротких слова заняли его сознание: жизнь или смерть. «О Аллах, если Мадэмин пожелает меня выслушать, – я сниму с себя половину вины!» – надежда затеплилась в сердце сердара.

– Отдохнул, сердар? – смеясь, спросил хаким.

– Отдохнул, можно сказать... На все воля Аллаха, – Аманнияз изобразил подобие улыбки и вопрошающе заглянул в глаза хакима, ища в них ответа: жизнь или смерть?

– Сердар, тебя, наверное, в детстве птица Хумай в голову клюнула, – заговорил издевательски хаким.– Других отсюда мертвыми выносят, а ты живой вышел... Давай пойдем – ждут тебя на мейдане.

Его окружили со всех сторон вооруженные пиками нукеры и повели к ханскому дворцу. Хаким сел на коня и, пустив его вскачь, обогнал стражников.

На мейдане возле дворца толпилось множество хивинцев. У входа во дворец стояли скамьи для сановников и возвышение для хана. Аманнияз понял – сейчас его казнят: отрубят голову или повесят вниз головой. Гнев и обида на себя самого, на свою беспомощность затуманили глаза: тысячи горожан слились в единую массу. Аманнияз поднял руку, чтобы протереть глаза, и тут же его ударил по руке короткой булавой нукер. Аманнияз не почувствовал боли, но рука его повисла, как плеть, и пальцы онемели. Стражники остановились на углу дворца и стали ждать дальнейших распоряжений. Затрубили карнаи, из ворот дворца неспеша вышли сановники хана, затем появился в желтой хивинской шубе Мадэмин. Хаким дал знак охране, чтобы вывели узника на середину мейдана. Его крепко взяли за руки, упаси Аллах, не вздумал бы вырваться, в торопливо вывели на всеобщее обозрение. Одновременно с другой стороны площади пригнали со связанными за спиной руками джигитов Аманнияза.

Суд начался, но скорее это было заранее продуманное представление. Кази-келян – верховный судья ханства, выйдя на несколько шагов вперед, оглянулся, посмотрел на Мадэмина, который кутался в шубу, защищая лицо от морозного ветра. Получив согласие на арс, зачитал фирман: «Тридцать изменников, предавших интересы государства и хана Хивы, приговариваются к смертной казни в виде отсечения головы».

– Приступайте... – Кази-келян взмахнул рукавом и отправился на свое место.

Палачи бросили наземь лицом вниз приговоренных и принялись рубить головы, орудуя короткими тяжелыми тесаками. Отсеченные головы складывали в кучу. Кровь хлестала из голов и тел, разливалась ручьями по кирпичному пастилу площади.

Аманнияза палачи не тронули, и по толпе волнами прокатился гул – то ли от облегчения, то ли от недоумения: почему остался нетронутым предводитель туркмен?

Загадка эта разрешилась не сразу. Снова встал кази-келян, сделав жест рукой, и Аманнияза подвели к хану. Казн велел узнику обратиться с милостью к Мадэмину. Аманнияз задрожал всем телом, словно человек, уже оставивший этот бренный мир и вновь вернувшийся в него. Он собрал силы, чтобы объяснить свою невиновность, и стал путанно говорить о том, что произошло в Мургабе. Может быть, от Аманнияза и требовалось всего-то произнести два слова: «Пощади, маградит!», да не сказал он этих слов. Слушая оправдания, хан нетерпеливо поморщился затем подозвал кази-келяна и ска зал ему что-то. Судья мгновенно крикнул палача и, в свою очередь, шепнул что-то ему. Палач и его подручные схватили Аманнияза и увели, скрывшись за створами ворот. Толпа вновь зашевелилась и загудела, теряясь в догадках, но уходить никто не собирался, поскольку Мадэмин-хан и сановники сидели на местах.

Палачи между тем, следуя по аллее ханского дворца, привели Аманнияза к минарету Палван-ата и открыли ведущую в него дверь. Стали подниматься по крутой лестнице. Минарет уходил в небо на сто локтей и, добравшись до середины, узник и палачи выдохлись изряд но. Тяжело дыша, главный палач остановился на площадке, взял сердара за ворот чекменя:

– Ну-ка, туркмен, сними чекмень! Все равно Аллах тебя в чекмене не примет. К нему надо идти в чем мать родила!

Аманнияз даже не успел возмутиться, как остался без чекменя и двух халатов, которые были на нем.

– Собаки... Кровожадные твари! – процедил сквозь зубы сердар, но тут его свалили на спину и стащили сафьяновые сапоги. Поставив вновь жертву на ноги, палачи еще быстрее заспешили наверх. Оказавшись на самой вершине минарета, Аманнияз бросил взгляд вниз, увидел людские толпы, улицы, мечети и понял – наступила смерть, и закричал во всю силу легких;

– Атамурад-джан, брат мой... Пролей кровь Мадэмина!

Последние слова «кровь Мадэмина» разнеслись над дворцовой площадью, когда Аманнияз падал вниз, сброшенный палачами.

Тысячи горожан, а вместе с ними хан и его сановники, задрав головы, алчно проследили за падением приговоренного к смерти, и единым духом ахнули, когда он ударился оземь. Голова его раскололась, и кровь заструилась под обмякшее тело.

Какое-то время над площадью стоял мрачный шум от людских голосов, затем он стал утихать – толпы стали растекаться по улицам, прилегающим к площади. Вошли во двор дворца Мадэмин-хан и сановники. Двое на лошадях подъехали к Аманниязу, накинули петлю на ноги, привязали другой конец веревки к седлу и помча лись, волоча труп через весь город, на свалку...

VI

Не прошло и недели после зловещего события, а край Хорезма, по границе с пустыней, уже кипел гневом мести. В аулах стихийно возникали сборища. Джигиты, собираясь в сотни, ехали в Ильялы, Ташауз, Куня-Ургенч. Вскоре несколько объединенных сотен съехались в давно покинутую крепость Змукшир, чтобы оттуда напасть на Хиву. В один из дней в Змукшир прискакали Кара-кель и Атамурад. Состоялся маслахат, на котором Атамурад объявил хана Мадэмина своим кровником, поклялся отомстить ему и призвал джигитов помочь в войне с Хивой.

В то самое время войско Мадэмина выступило в очередной поход на сарыков. Оно медленно продвигалось вдоль берега Амударьи, делая по две остановки в день. Хан намеренно не спешил. Это давало ему возможность согнать в войско всех, кто мог держать в руках оружие: нукеры хана шныряли по ближайшим к караванной дороге селениям, сгоняли дехкан. И без того многочисленная армия пополнялась новыми воинами.

Атамурад, Кара-кель и другие иомудские вожди с тремя сотнями джигитов бросились следом за хивинцами. Ехали правее, на расстоянии фарсаха, ни на минуту не спуская глаз с растянувшегося полчища. При иомудах был караван верблюдов. На их горбах громоздились вьюки с провиантом, порохом и дробью, запасными ружьями и саблями. Караван продвигался, словно плавучий остров. Всадники на время отдалялись от него, подходя на близкое расстояние к хивинскому войску, высматривая, где что, подсчитывали число воинов, пушек, конницы, пехоты и опять возвращались к своему движущемуся островку. После каждой такой разведки джигиты докладывали предводителям о Мадэмин-хане. В первые дни он охотился в амударьинских тугаях на джейранов и фазанов. А когда приблизился к старой заброшенной крепости Даяхатын, отдал распоряжение воинам взять из старых стен по пять кирпичей для возведения столбов, которые указывали бы расстояние. Столбы ставились в одном фарсахе один от другого.

Не спеша и деловито войско приблизилось к Мургабу и остановилось на северном берегу реки. Здесь Мадэмин-хан узнал, что большинство сарыков, проведав о приближении хивинцев, сняли кибитки и ушли в Серахс под защиту текинцев. Не задерживаясь долго на Мургабе, Мадэмин повел войска на крепость. Вскоре они осели, разбросав шатры на окрестных холмах, выбрали удобное место для обстрела Серахса и установили на одном из холмов пушки. На соседнем холме Акджигам-тепе зажелтел шатер Мадэмин-хана. Текинцы высыпали на стены крепости и часами наблюдали за пришельцами. Со стен хорошо было видно, как гарцевали на скакунах у подножия Акджигам-тепе хивинские военачальники, а у самого шатра стояли со зрительными трубами Мадэмин и его сановники.

Хан не приступал к штурму, пока не изучил сложившуюся обстановку. Ему удалось выяснить, что серах ских текинцев возглавляет молодой хан Каушут – храбрый н умный предводитель. Зная силы хивинского хана, он заручился поддержкой не только сарыков, но и запросил помощь у персидского шаха Насретдина. Шах накануне прихода хивинцев сообщил с гонцом: в самые ближайшие дни к Серахсу прибудет с персидскими сарбазами принц Феридун-Мирза. Не знал лишь Мадэмин-хан, что за ним охотятся иомуды: они расположились левее горного прохода, заняв господствующее над всхолмленной равниной место.

Примерно через неделю после завершения дислокации войск Мадэмин приступил к штурму. С утра загре мели барабаны и карнаи. В полдень артиллерия хана открыла огонь по осажденному городу. «Султаны» огня и дыма взлетали на крепостной стене и в самом Серах се. Артиллерийский обстрел продолжался не менее часа, затем к городу двинулась пехота, а с флангов зашли конные сотни. Расчет Мадэмина был прост: натиском овладеть одним из участков городской стены, затем пехотинцы, пробравшись в город, откроют ворота, а остальное доделает конница. Но первая же атака захлебнулась в граде ружейного свинца и туче разящих стрел. Отразив налет врага, текинцы распахнули ворота – отряд джигитов, словно стая соколов, вылетел из них, изрубил на куски отступающих хивинцев н снова скрылся за крепостными стенами.

На другой день утром хивинцы повторили наступление, и вновь были отброшены. Их беспорядочное отступ ление особенно хорошо было видно с высоты, где с одной зрительной трубой на троих стояли Атамурад, Кара-кель и кунградский предводитель Мухаммед-Фена.

– Еще одно-два таких сражения, и этот пес отправится домой. И тогда ему придется плохо: до самой

Хивы его будут жалить, как осы, серахские текинцы, – пророчил Кара-кель.

– Надо ускорить это событие, – предложил Атаму рад. – Ночью в горах следует зажечь побольше костров – пусть Мадэмин подумает, что уже пришел на помощь серахсцам Феридун-Мирза.

– Сердар, у тебя мудрая голова, не зря ты учился в медресе! – воскликнул Мухаммед-Фена. – Я займусь кострами!

Наступила ночь. Мухаммед-Фена подался с сотней на перевал, и часа за три до рассвета на склонах гор загорелись костры. Стало уже светать, когда они возвратились.

В хивинском стане началась перестановка войск: Мадэмин перебросил к Хорасанскому проходу отборную тысячу всадников, которой командовал его двоюродный брат Абдулла, заметно оголив позиции на Акджигам-тепе. Вечером иомуды, посмеиваясь, переместились ближе к ханским шатрам.

Очередное наступление хивинцы предприняли утром, вскоре они заняли всю прилегающую к Серахсу местность. Со всех четырех сторон лезли они на стены и не собирались отходить, хотя несли тяжелые потери. Их оголтелые атаки, однако, не только не Сломили серах-сцев, но и позволили разобраться в просчетах Мадэмин-хана. Каушут-хан одним из первых увидел, что войска от холма, на котором заслоненный дымом едва виднелся ханский шатер, ушли, и если проломиться сквозь частокол пик и сабель к холму, то можно пленить Мадэмин-хана. Об этом же подумали иомуды. Два отряда – один из ворот Серахса, другой о соседнего холма, – помчались к ханскому шатру.

Джигиты Каушута, проломив в пехоте брешь и опрокинув хивинских конников, приблизились к холму в тот момент, когда иомуды уже взбирались на него, горяча коней и размахивая над головами сверкающими саблями. Каушут и не предполагал, что это хивинские иомуды. Он принял их за личную охранную сотню Мадэмин-хана. У шатра текинцы и иомуды столкнулись в яростной схватке. Каждый был опьянен жаждой захвата собственными руками властелина Хивы.

Прежде чем джигиты добрались до ханского шатра, склон холма покрылся трупами погибших, Мадэмин-хан, поняв, что никого, кроме нескольких телохранителей, рядом с ним нет, выскочил из шатра, пытаясь пробиться К своему скакуну, стоявшему за ним, но сесть не успел. Звонкая сабля джигита, а им был Атамурад, полоснула его по плечу, и он, упав на колени, со страхом поднял руки, чтобы защитить лицо. Вторично нанести удар Атамураду не удалось, его оттеснили текинцы. Один на них, ближайший помощник Каушута, с азартным криком: «Ва алла, прости нас всевышний!» сверкнул саблей, и голова хана, словно тыква, скатилась с плеч. Тотчас десятки джигитов, соединившись, взяли в живое кольцо зарубленного властителя Хивы, и, ощетинившись саблями, приняли стойку воинов, готовых биться насмерть с любым, кто посмел бы притязать на отрубленную голову.

Сражение еще продолжалось, когда хивинские сановники ринулись в ставку Абдуллы-бия и провозгласи ли его новым ханом. Якуб-мехтер, не скрывая печали по погибшему маградиту, все же выжал из себя патоку лести, объявив, что восшествие на престол нового пове лителя свершается за два дня до начала новруза, в понедельник, а это значит, царствование его будет долгим и безоблачным.

Приняв титул хана, Абдулла решил привести в бое вой порядок поредевшие и потрепанные в сражениях войска. Старался он не ради того, чтобы дать новое сражение серахсцам, – спешил поскорее увести хивинцев с поля боя, дабы текинцы и прибывшие из-за гор каджары не сокрушили их наголову, расстроенных и павших духом. Был дан сигнал к отходу. Но прежде чем повернуть обратно, Абдулла-хан послал к Каушуту гонца с фирманом о полной покорности воле всевышнего, распорядившегося «столь справедливо» с заносчивым и жестоким Мадэмином. В послании говорилось: Абдулла не раз предупреждал покойного хивинского хана, что нельзя объять необъятное, но тот не слушал его мудрых советов. Ныне же, отводя свои войска, Абдулла-хан не держит на сарыков и текинцев ни зла, ни обиды, напротив, ищет дружбы и просит не тревожить его на всем пути до Хивы. В ответ Абдулла-хан получил милостивое разрешение следовать восвояси безбоязненно, и вполне удовлетворился ответом. Однако новоявленный хан на этой дипломатической возне потерял дорогое время. Войско его двигалось по прибрежным пескам Амударьи, а хивинское ханство уже трещало под копытами иомудских джигитов, ринувшихся на богатые усадьбы хакимов, биев и прочей знати.

Весть о том, что Мадэмин-хан убит, взбудоражила весь Хорезм. Вместе с возмущениями на Газавате, в Порсу, Ташаузе, Ильялы, Куня-Ургенче полетел клич: «Провозгласить хивинским ханом своего туркмена!» Но мечта эта быстро вспыхнула и быстро погасла. Едва были названы имена сердаров, кто мог бы занять ханский трон, как между ними вспыхнула вражда. Предводители родов, быстро разобравшись в ошибке, бросили новый клич: «Пусть будет хан хивинцем, но мы должны назвать его сами!», и понеслись в народ два имени из ханского рода, не имеющих никакого отношения к престолонаследию. Это погасило вражду в аулах туркмен, но всполошило хивинскую знать. Якуб-мехтер созвал на совет сановников, дабы предотвратить зло. Этой же ночью обоих претендентов удавили.

Но зло, как и беда, не приходит в одиночку. На совете царедворцев обнажил саблю Сеид-Мухаммед – старший из оставшихся двоюродных братьев Мадэмина,

Случилось это неожиданно, когда сановники, собравшись в тронной зале, зловеще улыбались и облегченно вздыхали, узнав о смерти претендентов от туркмен. Сеид-Мухаммед, пребывающий как всегда в блаженном опьянении после принятого терьяка, заявил:

– Якуб-мехтер, а почему бы мне не сесть на трон? Старше меня никого не осталось.

– Дорогой, мы все уважаем вас, – вежливо заговорил и заулыбался визирь, – но надо как следует подумать. Вы же знаете, что Абдулла-бий – ваш родной брат, помня о вашей болезни, уже объявил себя ханом, Мы ждем его возвращения.

– Абдулла сосунок! – вспылил Сеид-Мухаммед. – Абдулла сосал сиську матери, когда я скакал на коне!

Визирь, зная, что Сеид-Мухаммед не пользуется ни малейшим авторитетом, ядовито сострил:

– Абдулла забавлялся сиськой матери, а вы в то время сосали чилим и предавались высшему блаженству безумия.

– Как смеешь, ты, Якуб-мехтер! – Сеид-Мухаммед выхватил из ножен саблю и занес ее над головой визиря.

Все ахнули, кто-то из сановников успел схватить наследника за руку и отвести удар. Сабля выпала, а самого скрутили и увели. Посадили его в пустую келью, оставили терьяку и закрыли на замок. Целый час Сеид-Мухаммед колотил кулаками и ногами в дверь, угрожая расправой, но все же успокоился, – принял крошку терьяка и запел заунывную песню...

Абдулла-хан въехал в Хорезм как полновластный хозяин. Пока он следовал от Питняка до Хивы, сотни и тысячи хивинцев выходили ему навстречу, жалуясь на иомудов, которые, пользуясь отсутствием повелителя, разграбили все богатые усадьбы на каналах Газават, Шах-абад и Палван-ата Абдулла-хан то хмурился, то кривил в злой усмешке губы, обещая наказать иомудов. Подъезжая к Хазараспским воротам и оглядывая синие минареты Хивы, хан распорядился: войска в город не вводить – расположиться лагерем в окрестностях столицы, ждать его фирмана.

В день его возвращения знать устроила шумное празднество официального возведения хана на трон. По старинному обычаю, идущему от Чингис-хана, вновь назначенного властелина несколько раз подбросили на белой кошме, затем посадили на трон в дали в руки золотой скипетр. Абдулла-хан тотчас распорядился снабдить войска провиантом и боеприпасами и, пробью только одну ночь во дворце, вновь отправился в поход.

Хивинцы двинулись к устьям каналов во владения туркмен-иомудов. На всем пути, где несколько дней назад промчались туркменские джигиты, воины хана видели следы разрушений и пожара. На берегах канала валялись обугленные корпуса каюков, разбросанные сети, дохлые собаки и лошади. Ворота в глухие хивин ские дворы были сорваны, в огородах все вытоптано, дома опустошены. В селениях безлюдно. Часть хивинцев бежала в Хиву и Хазарасп, другие погибли от огня в сабель или уведены в пески.

Сарбазы, охваченные жаждой мести, врывались в туркменские селения, но они тоже были пусты. Лишь наиболее зажиточные иомуды – верные слуги хивинских ханов – встречали сарбазов. Выходя навстречу с хлебом, кланялись униженно и кляли своих разбойников. Вряд ли в их словах и поклонах была доля искрен ности, да что поделаешь, если у тебя своя усадьба о домами и айванами, сад, меллеки и поблизости поля, засеянные джугарой и пшеницей! Зажиточные туркмены кормили ханскую знать. Абдулла-хан рассудил: «Месть, конечно, полезна для всех, но еще полезнее собранная дань». И хакимы осторожно обходились с туркменскими баями: принимали от них подарки и охотно садились к котлам с жареной бараниной и пловом.

Основные же силы туркмен, возглавляемые аксакалами и сердарами, отступив в Змукшир, поджидали хана в стенах крепости. Абдулла-хан, давший на совете придворных слово проучить иомудов, спешил в Змукшир, каждый день оставляя позади Зей, Хайрабад, Ташауз. Некоторые вельможи заявляли: «Спешить в этом деле неразумно, ибо войско, собранное с разных сторон, нас еще не догнало, войско же, находящееся при вас, очень незначительно...» Хан на подобные предостережения лишь хмурился и обзывал осторожных биев и аталыков трусами. В местечке Дикаденк его встретили иомуды.