Текст книги "Семь песков Хорезма"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

V

Аллакули-хан устроил в Ливе и во всех больших и малых селениях Хорезма празднество. Всюду гремели карнаи и пищали сурнаи, на площадях выступали мас-карабазы и канатоходцы. Непревзойденные в криках глашатаи возвеличивали непобедимого и несравненного льва вселенной, маградита Аллакули-хана. Переполненный гордостью, хан с сановниками и амалдарами совершил поклонение у гробницы святого Палван-ата. Всего год назад, когда хан узнал о том, что русские готовятся к завоеванию Хивы, он здесь же молил: «О святой Палван-ата, защити меня и всех моих правоверных от поганых урусов: напусти на них болезни и мор, холод и голод. Пусть они, как дикие свиньи, пожрут друг друга от голода...» Суровая зима распорядилась почти так, как он хотел. В эту зиму не только в киргизских степях, но и во всем хивинском ханстве ударили невиданные морозы: в городах и кишлаках померзли фруктовые деревья н виноградники, погибли несметные стада сайгаков и джейранов.

Но не победой был обрадован Аллакули-хан и не предначертанием Аллаха о судьбе Хивы. Да и была ли победа, когда за Усть-Юртом у русского укрепления пало свыше семисот воинов?! Счастьем хан считал то, что не добрались урусы до Хорезма, не разорили его города и кишлаки, не побили и не угнали в плев жите лей, не сокрушили Хиву и не отрубили ему. Аллакули-кану, голову. Напуганы были в сановники хана. Внешне они радовались, но в стенах дворца глухо переговаривались между собой: «Видит Аллах, урусы не успокоятся на этом. Не мы остановили Перов-пашу, а лютые морозы. Со злости он крепость на Эмбе взорвал и казакам своим приказал скакать в степь и жечь кайсакские аилы, пока не останется ни одного, и путь в Хорезм будет свободным. Настала пора умилостивить русского «дракона!» Дрогнувшего от своей «победы» хана смущал елейными речами пленный прапорщик калмык Аитов, которого Аллакули-хан то и дело требовал на беседу: «Утихомирься, повелитель, подави в себе ярость. Нет спору – ты бы мог, при твоей мудрости и храбрости твоих воинов, завоевать весь мир, но зачем нести народам горе?! Напиши русскому государю мирное письмо, верни ему рабов...» Прапорщик заботился о себе! мечтал, как бы ему самому вырваться из неволи, и не думал, что делает большое дело.

И вот уже слухи распространились по Хорезму– хан скупает у рабовладельцев русских невольников за тройную цену, а принимает их на площади у дворца преданный ханский слуга Атанияз-ходжа, который и повезет невольников в Оренбург.

В поместье мехтера принес эту новость Сергей. Засуетились, забегали кузнецы, конюхи, работники на скотном дворе и вся прочая чернь, каждому хотелось поскорее вырваться из неволи. Вот уже суды-пересуды пошли: «Наконец-то пришла божья милость! Да отсель, из этого черного ада, без портков бы всяк убежал – была бы только на то ханская воля. А тут хан Аллаку ли совсем, гляди, от добра поглупел: каждому, кого отправляет, дает в дорогу по одному золотому тилля, по мешку муки и на каждых два человека одного верблюда. Эх, долюшка-доля, угодить бы в число этих четырехсот двадцати счастливчиков!». Смекнули тут рабы, что здоровых да сильных Юсуф-мехтер не отдаст, «заболели», заохали все сразу, дела забросили. Пришлось мехтеру нукеров с плетками послать на скотный двор! Плач, крик, ругань понеслись на все подворье. А в доме Сергея в это самое время Татьяна стояла на коленях и, плача, молила мужа:

– Сереженька, милый, да пощади ты нас с сыном, не дай помереть на чужбине! От тебя мы с Кирилкой зависим, а не от хана. Отправь нас в Оренбург, а сам потом сбежишь. Я тебя буду ждать... Бога буду молить, чтобы вернулся ты ко мне. В Матвеевке у нас глушь берендеевская, ни приставов, ни городовых нет, бояться нечего. Будешь жить припеваючи. Поле вспашешь, зерно посеешь, хлеб обмолотишь, и лежи себе на печи; Печь-го и сама истоплю-ка!

– Ох, Татьяна, не любишь ты меня. – Сергей заскрежетал зубами. Тошно стало от мысли, что уедет она, а ему здесь одному век маяться. – Себялюбка ты, Татьяна, ох, себялюбка! О себе только и думаешь, а другие пропади пропадом.

– Сереженька, да Бог с тобой! Ты о чем говоришь-то? Это я-то о себе думаю? Да о тебе и о сыне нашем в первую голову мысли мои. А ежели ты по-моему не могешь соображать, то это оттого, что ты трусишь, Сережа. Сибири все боишься... А кому ты теперя нужен? Да о тебе давно все забыли. Подумаешь, офицерика какого-то тюкнул. Да тут, в Хиве, каждый день головы рубят и вешают, на другой день уже и не помнят, кого казнили. И в России так.

– Замолчи, Татьяна, не трави душу, кость бы тебе в горло! – выругался Сергей, хлопнул дверью и ушел. «Да ни за что я тебя не отпущу, хоть плачь, хоть лбом об стенку бейся!»

В тот день с беспрестанной думкой о жене ставил он с пушкарями отлаженное орудие на оружейном дворе. Дуло в две сажени длиной, калибр соответственного раз мера и колеса в человеческий рост. Хан Аллакули с сановниками стояли на айване и любовались чудо-пушкой. Потом хан сошел вниз, подошел ближе, дотронулся рукой до начищенной меди:

– Слышал я, топчи-баши, что в Москве есть царь-пушка. Теперь и у меня такая. Назовем ее ханской пушкой. Пусть устрашает всех, кто ко мне в гости приезжать будет. Гостей теперь много стало. Англичане недавно побывали, а как начнем торговать с Россией, от русских отбоя не будет.

– Стало быть, караваны в обе стороны ходить будут? – осмелев, спросил Сергей.

– А как же! – живо отозвался Аллакули-хан. Весной пойдут – к зиме возвратятся.

– Ваше величество, у меня просьба есть! – не сдержался Сергей и почувствовал, как все у него в груди загорелось, даже щеки запылали.

– Говори, – охотно разрешил Аллакули-хан. Сергей с опаской посмотрел на мехтера и шейх-уль-ислама, стоявших рядом с ханом, замешкался было, но тут же подумал, что такого подходящего момента может больше и не быть, попросил с мученическим выражением на лице:

– Ваше величество, позволь моей женке с дитем съездить к родителям. В Матвеевке они живут, недалеко от Оренбурга. Пусть лето погостят, а к зиме с обратным караваном вернутся! Не откажи, повелитель!

Хан вздрогнул – просьба была неожиданной: такого еще никогда не бывало, чтобы раб уезжал и назад возвращался. Но в одно мгновение узрел хан и выгоду в просьбе пушкаря. «Пусть в России говорят о доброте и щедрости Аллакули-хана, – подумал он. – От этого только польза мне. А коли не вернется женка пушкаря, ему же и переживать, а не мне».

– Ладно, Сергей-бий, я выполню твою просьбу, – великодушно пообещал Аллакули-хан. – Пусть собирается в дорогу. Другому бы никогда такого не позволил, а тебе отказать не могу.

– Спасибо, ваше величество! – принялся беспрестанно кланяться Сергей. – До самого гроба буду помнить ханскую милость. Сегодня же и обрадую свою зазнобушку...

В ночь перед отъездом жены и сына не спал Сергей. Никогда еще так горько не было у него на сердце, как в эту ночь. Даже в тот час, когда клал он свою головушку на плаху, воспротивившись отказу от своей веры, не испытывал такой горечи. Тогда клокотали в нем гордость человеческая, вызов судьбе, а в последнюю минуту покорность и смирение. Сейчас же при мысли, что Татьяна не захочет да и не сможет вернуться назад, его душила жалость, обида на злосчастную судьбу, Жена прижималась щекой к его плечу, беспрестанно говорила ласковые слова, а он горлом давил горячие слезы и боялся, как бы она не коснулась губами или ладонью его глаз.

– Тань, побожись, что вернешься. Чувствует моя душа, забудешь ты меня.

– Вот те крест, Сереженька. Лето поживу у папеньки с маменькой, огороды им прополю, ягоды соберу, полы в комнатах смажу и подамся опять в Оренбург, а оттудова сюда, к тебе. Кирилку, как уговорились, оставлю деду с бабкой. Пусть у них живет... Я ведь, думаю, Сережа, не век тебе в неволе быть. Когда-нибудь хан отпустит тебя, ведь помирятся они основательно с нашим царем. Будут караваны туда-сюда ходить, и не токмо товары возить, но и людей – в гости. Вот тогда и вернемся мы вместе в Матвеевну... А Кирилка-то к той поре совсем большой станет, небось, и не узнает нас...

Мальчонка заворочался рядом в кроватке. Татьяна протянула к нему руку, укрыла одеяльцем. И Сергей опять с отчаянием подумал: «Да как же мне жить тут без сына, без жены?!» Задышал он прерывисто и тяжело, выговорил твердо и решительно:

– Ну вот что, Татьяна. Это последнее мое напутствие тебе. Ты в Матвеевке у своих живи до самой осени. Жди меня... Я попытаюсь сбежать от хана. Если к осени не дождешься, то, считай, что и в живых меня нет. А раз нет в живых, то и возвращаться тебе незачем в Хиву! Все, Таня, других задумок у меня больше не будет!

– Соколик мой, милый мой! – обрадовалась Татьяна, целуя мужа. – Я Бога нашего, Христа-спасителя, молить буду, чтобы берег тебя. Ты и сам поберегись, обдумай все, как следует, когда на побег решишься, На Бога-то надейся, а сам не плошай...

Так и проговорили они до самого утра.

Мужики русские с мехтеровского подворья и слуга помогли Сергею укрепить на горбу верблюда две крытые люльки, в виде паланкина. В одну села Татьяна с сыном, в другую положили мешок с мукой, узелки с конфетами, чаем, солью, лепешки, завернутые в полотенца. Сергей взял за уздечку верблюда, вывел за ворота. Следом выехали на шести– верблюдах двенадцать рабов, освобожденных мехтером. К назначенному часу они прибыли на площадь к дворцу, где уже весь караван был в сборе. Ждали только Атанияз-ходжу – начальника каравана. Вот и он приехал, а с ним сотня всадников,

Сергей тоже был на коне, решил проводить семью до Газавата и вернуться назад. Но поди ж ты, вот уже и недоверие к нему. Не успел он еше и с женой расстаться, а около него Кара-кель с джигитами.

– Тебе-то что не спится? – удивился Сергей. – Вроде бы и некого провожать.

– Да вот захотел вместе с тобой прогуляться, – ощерился Кара-кель. – Хан мне сказал: «Скучно пушкарю будет до Газавата ехать одному, поезжай с ним, потешь его в дороге!»

– Понятно, – нахмурился Сергей, Догадался он, что хан не доверяет ему, но не знал Сергей, какой раз говор произошел между Аллакули-ханом и шейх-уль-исламом. Кутбеддин-ходжа еще в тот день, когда хан дал согласие отпустить жену пушкаря, запугал ханаз «Смотри, маградит, как бы не исчез следом за женой твой топчи-баши! Не забывай, он от русских сбежал... Сбежит и от тебя... Если позволишь, я придумаю что-нибудь...» Хан согласился, и вот с десяток джигитов о Кара-келем «дружески» обступили Сергея.

Солнце уже поднялось высоко, когда под раскатистый рев карнаев караван вышел из ворот и направился по дороге в Кунград. Верблюды шли размеренно, раскачивая на горбах паланкины. Охранная сотня пока еще не выехала из Хивы, – она догонит караван позже, а провожатые на конях ехали сбоку, и Сергей с ними. Теперь, когда все было обговорено с Татьяной, он только улыбался, ей с седла, заглядывая в откинутую занавесь паланкина. Кирилка сидел на коленях у матери, но когда отъехали от Хивы на несколько верст, Сергей взял его и усадил впереди себя. Малыш вцепился обеими ручонками в гриву коня и, как заправский всадник, понукал его, подражая отцуз «Ну, стерва, кость бы тебе в горло!» Сергей раскатисто хохотал, и Кара-кель в джигитами тоже.

– Хараша джигит! – хвалил Кара-кель.– Хива, Москва всех саблей рубать будет, никому не давайт опомнитца!

Когда подъезжали к Газавату, Кирилка уснул, укачанный мерным ходом лошади, Сергей поцеловал его сонного, пересадил в люльку на верблюда. Остановка в Газавате была недолгой.

– Ну что ж, родимая, голубушка моя, – дрогнувшим голосом выговорил Сергей, обнимая и целуя жену, – Помни, о чем договорились, и Боже упася, никому ни слова об этом...

Караван пошел дальше, словно втягиваясь в безбрежные просторы хорезмских степей, украшенных густой веленью трав и одиночных деревьев. Сергей в окружении джигитов долго еще смотрел вслед уходящему каравану. То улыбался, то хмурился пушкарь, и в главах стояли растерянное, побледневшее лицо Татьяны, синие, мокрые от слез глаза и не по-детски серьезное личико сына.

– Эх, жизнь наша бекова... Кость бы ей в горло! – Сергей с трудом сдержался от всхлипа и еще громче прокричал – Ну что, Кара-кель, поехали ко мне, угощу тебя самогоном! Теперь я один, вольный, как сокол,

Вернувшись домой в сильном расстройстве, Сергей напился сам и рабов напоил. Кара-кель отказался от угощения, уехав с джигитами в родной аул. Прощаясь с ним на дороге, Сергей заметил в его бегающих глазах скрытую тревогу, подумал с опаской: «Ох, нечиста у тебя совесть, паршивый!» Но поразмыслил и решил: «А, ладно, ничего страшного нет! Проводил он меня до Газавата – выполнил ханскую волю и вернулся Прикажет хан мне за ним следить – и я могу оказаться в его положении...» Порассуждал Сергей о странном поведе нии Кара-келя и забыл. Все мысли его были о Татьяне и Кирилке. Каждый день дома с Меланьей говорил о них, а в Чарбаге – с кузнецами и литейщиками. И выпивать зачастил. Как вечер – он уже с бутылкой. А потом доносится его басистый голос:

 
Мы не воры, не разбойнички,
Атамановы мы работнички!..
 

Недели две пьянствовал Сергей и, Бог знает, сколько бы еще пил. Но вот, в пятницу это было, в базарный день, лежал Сергей на айване. Горланил песни, в голову всякая дурь лезла, вдруг слышит снизу его Меланья окрикнула:

– Сергуня... барин! Слезь-ка сюда, тут тебе какой-то джигит мешок с подарками передал.

–Какой такой подарок?! – недовольно крикнул Сергей. – Какой такой джигит! А ну, неси сюда!

Меланья, тяжело опираясь на перила лестницы, поднялась на айван, положила к ногам драный шерстяной мешок, обвязанный веревкой, пояснила, тяжело дыша: – Чай я пила за самоваром сидела. А тут прибегают мехтеровские внучата, зовут: «Эй, карры апа, тебя один адам зовет!» Пошла я к воротам. Гляжу, всадник, лицо закрыто до самых глаз черным платком. Подал мешок и говорит: «Передай топчи-бию, это очень ценный подарок». Ну, взяла я, конечно, и к тебе...

– Ладно, спасибо, Малаша, – поблагодарил Сергей, взял нож и разрезал на мешке веревку. Сунул руку внутрь, сказал удивленно: – Шерсть что ли какая, не пойму. – И вытянул, держа за косу, Татьянину голову...

Не сразу сообразил Сергей, чья это голова, но затрясло его от испуга и страшного предчувствия. А Меланья сразу узнала свою хозяйку:

– Да это ж Татьянина головушка!..—И заплакала, запричитала на весь двор.

Сергей только жалобно улыбался – никак не мог уразуметь, что происходит. Но вот и до него дошло, что вынул он из мешка отрубленную голову собственной жены. Побелел лицом Сергей, охнул и попятился, пошел спиной на перила. Хорошо, что айван крепким оказался, а то бы грохнулся с трехсаженной высоты. Ударившись о перила, распрямился, схватился за голову и повалился на колени. Меланья кинулась к нему и, продолжая причитать, закричала на все подворье:

– Люди добрые, да что же делается на белом свете?! Да за что же ее-то, горемычную, убили! Да она же ни в чем ни перед кем не виновата. За что же осиротили парнишечку ее! Да и жив ли он-то, Кирилушка наш... Может, и его зарезали...

На вопли Меланьи сбежались мехтеровские слуги, жены, дети, русские рабы со скотного двора. Узнав, что произошло, потрясенно умолкли все, лишь смотрели на Сергея растерянно. А он, тяжело опираясь на перила, спустился вниз, положил мешок на топчан и закачал, как помешанный, головой:

– Прощай, Татьяна... Голубушка моя... прощай...

Женщины, видя, что Сергей может от горя и умом тронуться, отвели его в сторону, усадили на лавку а принялись утешать. И он, постепенно приходя в себя, процедил сквозь зубы со злостью:

– Это его рук дело... Это Кара-кель, пес паршивый...

..О Кутбеддине-ходже он и подумать не мог, но именно люди шейха выкрали ночью Татьяну из юламейки, когда караван невольников остановился на ночлег, перевалив за Усть Юрт. Заткнули ее рот, чтобы не кричала, выволокли, бросили поперек седла и умчались в степь. Кирилку не тронули: то ли не успели, то ли решили не связываться с мальцом. Да и Кутбеддин-ходжа ничего не говорил о мальчишке. Шейх-уль-исла му важно было, чтобы жена к пушкарю вернулась мертвой, дабы не к кому было ему стремиться в Россию. Добился своего. А что сталось с сыном – одному Богу известно. О сыне Сергею мог сказать только Атанияз-ходжа или кто-то из его охранной сотни, но они вернутся в Хиву не раньше осени.

Голову Татьяны положили в деревянный ларец и похоронили на задворках Поплакали, помянули добрым словом, а еще через день Сергей исчез. Мехтер спохватился, да поздно – нет пушкаря. Доложили Аллакули-хану. Он отправил на поиски Сергея Кара-келя. Джигиты обшарили все дворы и дома в Хиве, Газавате, Хазараспе, но пушкаря а след простыл.

VI

Караван хивинских невольников прибыл в Оренбург в середине августа. Тысячи горожан и съехавшиеся из близлежащих деревень крестьяне встречали вернувшихся из рабства сестер и братьев. На городской площади загодя были поставлены длинные дощатые столы с пирогами и чугунками с кашей. Только уселись за них исстрадавшиеся на чужбине люди, как на площадь приехал в сопровождении офицеров штаба и городских чиновников генерал-адъютант Перовский. Бледен и худ был он после похода и болезни, только роскошные казацкие усы да золотые эполеты придавали ему величественный вид. Улыбнулся генерал будто бы с неохотой, сказал несколько приветственных слов. Тут же архиерей прочитал молитву во спасение, а потом бывшие невольники, сидя в обнимку с родственниками, пили и закусывали чем Бог послал. Сначала болтали без умолку, а когда губернатор уехал и хивинского посланника Атанияза-ходжу с собой увез, запели подгулявшие люди.

К вечеру столы на площади опустели. Разъехались люди, а на Перовского много новых дел навалилось. Не только радость привезли бывшие невольники, но и жалобы. Начали рассказывать, как попали в хивинскую неволю, и оказалось, что многих сами хозяева загоняли. Перовский слушал и не верил. Когда же явилась целая ватага батраков и заговорила о злодействе приказчика Заичикова, генерал ни возражать, ни гнать крестьян не стал. Выслушав, велел привести к нему бывшего маркитанта, ходившего в поход на Хиву, и отдал в руки следователя. Приговорили злодея к каторге и отправили в Сибирь... Только отшумело «зайчиково дело», привезли Перовскому депешу из Петербурга от министра двора графа Адлерберга: государь император требовал немедленно явиться в столицу и отчитаться за хивинский поход. Перовский призадумался, душой заболел, понимая: пришло время расплачиваться за поражение. «Нет, не поеду, пока царь не остынет в своем гневе!» – решил Перовский и сочинил ответ министру двора: после трудного похода открылась у него старая рана, полученная им еще в 1828 году в войне с турками. Лечение быстро не поддается, не проваляться бы ему всю зиму в постели. Ну-да, как Бог даст здоровье, он сразу же явится к его величеству.

Отправив ответ, генерал Перовский вызвал к себе капитана Никифорова.

– Государь зовет на расправу,– мрачно сказал генерал и замолчал, глядя в окно, обдумывая, с какого конца приступить к тяжелому разговору.

– Уж больно скоры они все на расправу, – с недовольством выговорил Никифоров. – Могли бы и повременить, спешить теперь вроде бы некуда. Успеют еще расправиться, господа хорошие. Если правду говорить, Василий Алексеевич, то надо бы в первую голову вашего мудрого советчика, генерала Берга, к ответу привлечь. Это он нас послал на погибель в зиму лютую.

– С Берга, как с гуся вода...С него ничего не взыщешь, а нам с тобой ответ держать придется. – Перов ский отошел от окна, сел в кресло, закинув ногу на ногу, в заговорил решительно: – Сейчас каждый пустяк, каждая бумажка могут сослужить нам службу. Эх, если бы ты, Прокофий Андреевич, набрался духу да отправился назад в Хиву, за договором к хану! Тогда бы мы с тобой сухими из воды вышли. Поезжай, привези договор о мире и торговле с Аллакули-ханом!

– А что, Василий Алексеевич, вот поеду да привезу! – мгновенно решился капитан Никифоров. Маленького росточка, юркий, разговаривая, он хватал со стола предметы, вновь клал их на место, снова хватал, выказывая свой резкий, вспыльчивый характер,

– Поезжай, Прокошка... Сделаешь дело, я тебя озолочу и к высшей награде представлю. Век мою милость будешь помнить. Возьми с собой штабного переводчика Колпакова, казаков полсотни, чтобы, в случав чего, в дороге от киргизов отбиться, и с Богом.

– Сделаю дело, господин генерал-адъютант! – пообещал Никифоров. – Умру, а сделаю. Велите казакам собираться!

Вскоре капитан Никифоров с переводчиком и группой конных казаков при небольшом верблюжьем караване отправились в путь. Перовский проводил его до самого моста через Урал, пожелал счастливого пути и, вернувшись в штаб, занялся делами

Зима опять была снежная и лютая, сообщение с Москвой и Петербургом почти прекратилось. Почта и та приходила с большим опозданием. Уже в феврале Перовский получил от московского почтового директора Булгакова известие, что государь император собирается ехать в Варшаву, а оттуда в Эмск, вернется не раньше чем через три месяца. Перовский, прочитав письмо, вовсе успокоился. «Поеду, когда снег стает и солнце пригревать начнет!»

Пустился он в дорогу в мае и, остановившись в Москве всего лишь на день, прибыл в Петербург в начале июня. Расчет его был точен: государь вернулся из заграницы двумя днями раньше, да вот незадача, граф Адлерберг, который мог бы испросить у государя для Перовского аудиенции, остался в Эмске с больной императрицей Александрой Федоровной. Пришлось добиваться аудиенции через посредство военного министра. Оставив сопровождающих его офицеров в гостинице, Перовский сел в карету и отправился в Главный штаб, Настроение у него было паршивое Чувство вины настолько сильно властвовало над Перовским, что он, боясь людских глаз и насмешек, по пути в Петербург въезжал в попутные города – Самару, Сызрань, Рязань – лишь ночью, сопровождаемый полусотней казаков. О Москве и говорить нечего. Каждый взгляд, брошенный на него, казался ему уничтожающе насмешливым. И в Петербурге, когда остановился в гостинице и был узнан, его все время подтачивала подленькая мысль: «А не сбрить ли усы? Без усов могут и не признать меня!» Но вовремя опомнился: господа вмчг бы раскусили неловкую хитрость и осмеяли еще больше.

Зимний дворец и здание Главного штаба после зимы выглядели уныло. Казалось Перовскому, что лютые метели обшарпали с них краску, а прогремевшие весенние грозы омыли их до наготы. Брусчатка под колесами кареты тоже скрежетала не так, как прежде. И паркетные полы в коридорах Главного штаба заскрипели под сапогами Перовского предательски звучно: «Вот он, вот он олух побитый, явился собственной персоной!» Но самое унизительное он испытал в приемной военного министра. Случилось так, что, войдя, он столкнулся с Чернышовым, который вышел из кабинета и разговаривал с офицерами. Пришлось в присутствии всех рапортовать о своем прибытии, на что военный министр ответил злой усмешкой, кивнул и даже не подал руки. А когда Перовский, задетый за живое, напомнил, что он, генерал-адъютант, командир отдельного корпуса, желал бы представиться государю, министр сухо пообещал:

– Хорошо, я извещу, когда государю угодно будет вас видеть.

Офицеры же просто отвернулись от Перовского, не желая его знать. Не обмолвившись больше ни с кем ни словом, он вышел из приемной и заспешил на Дворцовую площадь, к карете.

Недели две после этого, ожидая вызова, он почти не выходил из гостиницы, пребывая в обществе своего адъютанта. Иногда адъютант, когда Перовский пил чай или читал «Петербургские ведомости», докладывал: пришел такой-то и хотел бы встретиться. Перовский настораживался, но, к счастью, приходили старые друзья – люди из кружка Жуковского и Плетнева, приятели и друзья Даля, который служил в Оренбурге, участвовал в хивинском походе, а теперь лежал в Оренбургском госпитале.

И вот наконец-то принесли распоряжение от военного министра быть в девять утра на разводе в Михайловском манеже. В назначенный час Перовский прибыл туда. Господа генералы во главе с военным министром, дипломаты различных посольств, приехав немного раньше, стояли группами у входа, поджидая государя. Перовский прошел мимо и остановился поодаль. Все обра тили внимание на столь нелюбезного генерала в мунди ре атамана казачьих войск, в высоком мерлушковом кивере с длинным султаном, со множеством русских и иностранных орденов на груди. Чернышов занервничал, засуетился, ища глазами своего адъютанта. Отыскав, подозвал к себе:

– Пригласите генерала Перовского, пусть присоединится к свите.

Адъютант подошел, но Перовский не удостоил его вниманием.. Адъютант вернулся ни с чем. Это еще боль ше разгневало военного министра, и он подозвал второго адъютанта.

– Передайте генералу Перовскому, что военный министр покорнейше просит его не нарушать обычного порядка и присоединиться к общей группе лиц, желающих представиться государю императору.

Перовский молча выслушал и этого адъютанта и также молча продолжал прохаживаться по манежу. Чернышов растерялся. Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, если бы не разрядил ее появившийся внезапно, в сопровождении брата князя Михаила, сам император Николай. Государь принял рапорт от Чернышева, поздоровался с генералами и дипломатами и обратил внимание на стоявшего поодаль Перовского.

– Кто это такой? – спросил недовольно.

– Это генерал-адъютант Перовский, ваше величество.

– Перовский?! – радостно удивился царь и быстро направился к нему. – Здравствуй, Базиль, здравствуй. Как я рад, что снова вижу тебя. Давно ли приехал? – Государь обнял Перовского.

– Почти месяц, как в Петербурге, – отвечал тот в деланной скромностью.

– Но почему же ты до сих пор не явился ко мне?

– Так было угодно господину военному министру.

Лицо царя омрачилось. Он взял Перовского под руку и, обернувшись к великому князю Михаилу, проговорил:

– Замени меня, брат, на сегодня.

Не замечая Чернышева, царь прошел мимо, к тарантасу, усадил с собой Перовского и увез во дворец. В тот же день вечером Перовский переехал в Петергоф. В течение нескольких дней государь не отпускал своего любимца, расспрашивая во всех подробностях о неудачном походе. Василий Алексеевич не таился ни в чем. Жалуясь, рассказывал обо всем – о неумных советах Берга, о чрезвычайных жестокостях Циолковского, о повальной гибели лошадей и верблюдов, о находчивости уральских казаков, сумевших спасти своих коней. Царь от жалости промокал платком глаза, когда Перовский поведал о смерти лошади Пены полкового трубача. Она упала на снег последней. Трубач в слезах склонился над ней и не желал уйти, сколько ему ни приказывали. Наконец, он насыпал у изголовья умирающей гарнец овса и с рыданием удалился. Царь радовался, как дитя, за казаков, которые по ночам, чтобы не дать погибнуть голодным лошадям, воровали из-под носа часовых кули с овсом. Привязывали к длинному аркану острый крюк, затем один из казаков полз с ним ночью к фуражному складу под брезентом, зацеплял крюком куль с овсом, а дальше все просто – сидя в юламейке, казаки тянули на себя аркан, и куль становился желанной добычей. Царь негодовал, слушая с непослушании Циолковского, приговаривая со злостью:

– Это он за Польшу, за Польшу мстил! Жаль, недодумал я в свое время – надо было польских бунтарей упрятать в Сибирь, в рудники. А там, в Оренбурге, они живут припеваючи. Из ссыльных вновь в бунтарей превратились! Того и гляди опять восстанут. Ты, мил друг, промахнулся, приблизив этого поляка к себе. Могло случиться, что твой Циолковский увел бы пол-отряда в Хиву, а там бы поступил на службу к хивинскому хану. Ты, голубчик Василий Алексеевич, словно дитя. Велю тебе немедленно Циолковского отстранить от службы, Пусть едет в поместье доживать свой век. Остальных всех до единого представить к наградам. Я не смею рассматривать твою неудачу как поражение. Напротив – этот поход ничто иное как массовый героизм русского солдата... Да и мне самому не хотелось бы ходить в пораженцах перед лицом всей Европы. Представь списки лично мне. Я подпишу, и ты передашь их Чернышеву для исполнения. – Царь мстительно улыбнулся. – Как сделаешь дело, сразу отправляйся лечиться в Европу, выдам тебе пособие на дорогу... О Хиве пока забудь... Придет время – вспомним о ней.

Перовский был на водах, когда пришла весть о возвращении из Хивы капитана Никифорова Депешей из Оренбурга доложили, что посланник вернулся без договора, ибо Аллакули-хан в письменные дела и обязательства вступать не пожелал. Вел себя, однако, капитан Никифоров в Хиве с большим достоинством, и записи тайные на клочках бумажных делал, о чем он сам может поведать, коли будет дозволено ему прибыть в Петербург,

О возвращении посланника Нессельроде доложил государю. Тому не понравился жалкий, маловразумительный доклад из Оренбурга. Царь повелел явиться послу ко двору. После этого прошел еще месяц, и вновь граф Нессельроде доложил царю:

– Странное происшествие произошло, ваше величество, с нашим посланником. По пути в столицу заехал он к себе в деревушку под Сызранью да там и помер от разрыва сердца.

– Как так умер? Почему?.. Немедленно расследовать! – возмутился царь.

– Говорят, что сей посланник, когда собирался к вам, уж слишком страшился вашего возможного гнева.

– А не допускаешь ли ты, Карл Васильевич, что посланника просто-напросто отравили? Отправь-ка людей, пусть навестят сосланного мной полячишку Циолковского. Он, с самого хивинского похода строил козни Перовскому. Сей поляк живет неподалеку от Оренбурга.

Вскоре государю доложили: Циолковского застрелил из ружья его же повар, когда отставной генерал сидел вечером у окна в собственном доме...

Генерал Перовский вернулся с лечения полон сил и энергии совершить еще один воинский поиск на Хиву, во тотчас собрался военный совет. Чернышев объявил высочайшее повеление монарха о назначении на должность Оренбургского военного губернатора генерала Обручева, а в Хиву отправить еще одно посольство, которое возглавит ближайший соратник Перовского, бывший с ним в походе, полковник Данилевский.

Присутствовавший на военном совете граф Орлов, как только зашла речь о подарках хивинскому хану, язвительно заметил:

– Ей-богу, господа, хивинцы оттого и ведут себя, как капризные дамы, что мы их беспрестанно дорогими подарками жалуем!

– Любопытно, что же вы собираетесь на этот раздарить Аллакули? – спросил, выпрямившись в кресле, отставной генерал Ермолов. До этого он разглядывал иностранный журнал с красочными иллюстрациями. – В бытность свою наместником государя на Кавказе, когда отправлял в Хиву офицера Муравьева, я тоже пытался улестить отца нынешнего хивинского хана английским сукном и канделябрами, но этот так называемый владыка мира даже не взглянул на мои подарки.– Ермолов усмехнулся, и засмеялись все.