Текст книги "Развязка петербургских тайн"
Автор книги: Вадим Зобин
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
– Странно, – возразила Наташа. – Мне казалось, вам совсем не сложно запомнить мое имя. Помните, лет двадцать назад вы искали всюду беглую дворовую девку князей Чечевинских – Наташку?
Ковров бросил быстрый взгляд на Загурского. Платон Алексеевич как ни в чем не бывало глядел в карты.
– Припоминаю что-то смутно, – пробормотал Ковров.
– Ну, как же, Сергей Антонович? Эта девка подделала банковские билеты и получила в банке все деньги семьи Чечевинских... Неужто не помните?
– Я-то здесь, собственно, причем? – не понимая, зачем Наташа затеяла это саморазоблачение, спросил Ковров.
– Не лукавьте, Сергей Антонович. Не может быть, чтобы ваш друг Николай Чечевинский, он же граф Каллаш, не рассказал вам, что баронесса фон Деринг и беглая дворовая девка Наташка – одно и то же лицо. Пытаюсь рассказать эту историю Платону Алексеевичу, а он мне не верит... Он решил, что у меня галлюцинации из-за последствий болезни... Семь без козырей...
– Вист, – сказал Ковров.
– Пас, – сказал Загурский. – Наталья Алексеевна всю весну тяжело болела...
– Если бы не Платон Алексеевич, вряд ли бы мы с вами сегодня играли в карты... – подтвердила Наташа.
– Что с вами случилось? – спросил Ковров.
– Я приняла яд...
– Не нужно, Наташа, – тихо попросил Загурский.
– Вы без одной, Сергей Антонович... Может быть, прервемся, господа? – предложила Наташа.
– Охотно! – согласился Ковров. – Продолжим завтра.
Он встал, взял шляпу.
– Позвольте откланяться...
– Я бы хотела, чтобы вы задержались ненадолго, Сергей Антонович, – попросила Наташа.
– Как вам будет угодно. – Ковров сел.
– Я хочу рассказать вам одну историю, господа...
– Поздно, Наташа... Давай перенесем твой рассказ на завтра. И Сергею Антоновичу уже пора...
– Нет. Завтра я могу передумать... Располагайтесь поудобней... Может быть, распорядиться насчет чаю? – спросила она Коврова.
– Благодарю покорно, – отказался Сергей Антонович.
Наташа подошла к окну, распахнула его. В комнату ворвался свежий горный воздух, пахнущий многоцветьем трав.
– Не знаю с чего начать, – сказала Наташа. —
Жил в поместье Турусовка добрый русский барин. Был он холостяк, и на правах жены держал в доме экономку, крепостную бабу. Прижил он с этой бабой девочку, которую очень полюбил, дал хорошее образование и воспитание. Знала девочка и по-французски, и по-немецки, на фортепьяно играла, читала Руссо и Ричардсона... И вот, когда девочке исполнилось восемнадцать, случилось несчастье. На охоте барин упал с лошади, сломал позвоночник и в одночасье умер.
Наташа взяла со спинки стула шаль, набросила на плечи.
– Приехала в поместье по делам наследства сестра барина – княгиня Чечевинская... То ли она уничтожила вольную экономки и ее дочери, то ли барин, Алексей Петрович, забыл ее составить, только оказались дочь и мать снова крепостными. Мать сослали на скотный двор, а дочь определили в горничные к молодой княжне Анне Чечевинской. Вскоре экономка умерла, ее забили кнутом за какой-то пустячный проступок, а дочь поклялась извести все семейство Чечевинских... В чем впоследствии и преуспела.
В комнате было тихо. Ковров смотрел на Наташу, решая сложную для себя задачу. Его интересовало, кому предназначался ее рассказ – мужу или ему. С одной стороны, что-то очень искреннее почудилось ему в голосе Наташи; с другой – она ведь знала, что все Коврову давно известно, и это, возможно, лишь эффектный ход с ее стороны.
– Платон Алексеевич, теперь вы верите, что все это было на самом деле?.. Я пыталась вам рассказать, но вы ни разу не выслушали меня.
– У нас сегодня вечер воспоминаний, – с недоброй иронией проговорил Загурский. – Дело в том, что перед вашим приходом, Сергей Антонович, воспоминаниям
предавался я...
– Слушайте, что было дальше, – продолжила Наташа.
– Перестаньте, – резко прервал ее Загурский. – Я не желаю знать, что было дальше. Я знаю вас такой, какая вы теперь... И не хочу ничего знать о вашем прошлом. Не хочу!
На какое-то мгновение они забыли о Коврове С раскрасневшимися лицами стояли они друг против друга словно заклятые враги.
И все же я настаиваю, чтобы вы выслушали меня, Платон Алексеевич. Вы должны знать все!
– Господа! – вмешался Ковров. – Я, пожалуй, пойду.
Благодарю вас, Сергей Антонович, – сказала Наташа.
– За что? – удивился Ковров.
– Не будь вас, Платон Алексеевич опять не выслушал бы меня...
– Иной раз лучше чего-то не знать... – сказал Ковров.
– Заходите запросто, без церемоний, – пригласил Загурский, подавая Коврову руку. – Мне почему-то кажется, что мы с вами близко сойдемся...
– Если жене полегчает, милости просим к нам, – сказал Ковров и вышел.
После ухода Коврова они долго молчали; потом Наташа спросила:
– Вы сердитесь на меня?
Сержусь, Наташа. Давайте договоримся никогда никого не привлекать к выяснению отношений между нами... Хорошо? Мы со всем справимся сами.
Дом Хлебонасущенского. Петербург.
Полиевкт Харлампиевич год назад купил на Охте маленький опрятный домик с садом. Жил он в нем совсем один. Два раза в неделю приходила
убираться и мыть белье соседская баба – неразговорчивая тощая чухонка. Еду ему носили из соседнего трактира. С утра, не вылезая из старого халата, слонялся Полиевкт Харлампиевич по комнатам, не зная, чем себя занять. То доставал счеты, бумаги, деньги и принимался за бухгалтерию; то брал перо и чернила и лихорадочно писал письмо, которое потом рвал в клочья.
Часа в два пополудни приносили обед, и Хлебонасущенский съедал его, не чувствуя вкуса, не получая удовольствия от еды. За обедом по обыкновению выпивал пол-графина водки и делался сильно пьяным.
В сумерки он бродил по комнатам, и всюду чудились ему затаившиеся злоумышленники... Он явственно чувствовал их присутствие, слышал их дыхание, видел неясные тени их фигур. Тогда он доставал из ящика письменного стола свой четырёхзарядный «Смит и Вессон» и крадучись заглядывал во все комнаты, резко отодвигал портьеры, распахивал дверцы шкафов, залезал под кровать... Особенно досаждали ему резкие звуки: хлопнет ли калитка в соседнем дворе, проедет ли по улице телега, крикнет ли громко птица – эти звуки как острые иглы впивались в мозг, вызывая необъяснимый ужас, заставляя сердце учащенно биться, а тело – покрываться холодным потом. – «Бежать, бежать надо!» – бормотал в таких случаях он.
Однажды утром он встал рано, побрился, переоделся в пиджачную пару и, вручив соседскому мальчишке записку в конверте, стал дожидаться визитера.
Часа через два приехал на извозчике Понырин.
– Как здоровьице, Полиевкт Харлампиевич? Давненько вас нигде не видать... Люди интересуются, а я и не знаю, что говорить...– сказал Понырин, вытирая пот со лба.
– Какие люди, кто интересуется? – заволновался Хлебонасущенский.
– Ну так, вообще... Вот намедни кто-то спрашивал. Дай Бог памяти... Нет, не припомню...
– Вы уж сделайте милость, вспомните! Для меня сие весьма важно..
– Да Господь с вами, Полиевкт Харлампиевич, так, в разговоре с кем-то обмолвился... Вспомнил!.. Туркин справлялся... «Что-то, говорит, Полиевкта Харлампиевича давно не видно. Может, заболел?»
– Кто такой Туркин? – спросил Хлебонасущенский.
– Стряпчий, как и я...
– Откуда он меня знает?
– Видел, вероятно, в конторе... Или еще где...
– Туркин... Туркин... Где же я эту фамилию слышал? – стал припоминать Хлебонасущенский, но память подвела, он так и не вспомнил. – Я вас, Алексей Кузьмич, вот по какой надобности вызвал: уезжаю я из Петербурга.
– Надолго? – поинтересовался Понырин.
– Надолго... Может, и навсегда...
– Вот как? За границу или как?
– «Или как»... – сказал Хлебонасущенский. – В Малороссии думаю поселиться... В Полтавской губернии...
– Хорошие места. Вишня хорошо произрастает... Арбузы, дыни... Чернозем, одним словом...
– Так вот, есть у меня намерение все имущество и ценные бумаги продать. И сделать это срочно.
Понырин с интересом посмотрел на Хлебона-сущенского:
– Насчет имущества я понимаю, а ценные бумаги продавать не советую. Именные ценные бумаги и в Полтавской губернии – ценные бумаги... Курс нынче устойчиво растет, до трех процентов в месяц. Хорошие деньги, должен вам сказать.
– Продавайте, – приказал Хлебонасущенский.
– Слушаю-с, – склонился в полупоклоне Понырин, – однако должен заметить, что дом быстро продать трудно. Нужно объявление в «Полицейских ведомостях».
– Объявления не надо. Давайте с вами договоримся так, Алексей Кузьмич: вы у меня домик купите с двадцатипроцентной скидкой...Не торопясь покупателя подыщете... Я настоящую цену домику знаю, так что барыш ваш можно считать верным. Согласны?
– Зачем так торопиться, Полиевкт Харлампиевич?
– Стало быть, есть причины, Алексей Кузьмич.
– Ну, хозяин – барин... В неделю думаю со всем управиться...
– Даю три дня. Управитесь за три дня, пять процентов со всей суммы – ваши.
– Премного благодарны-с...
– Вспомнил! – воскликнул Хлебонасущенский и хлопнул себя по лбу. – Туркин, присяжный поверенный, вел дела по Опекунскому совету.
– Точно так-с! – подтвердил Понырин. – Но нынче на наследственных делах практикуется...
– С генеральшей фон Шпильце как-нибудь связан? – впрямую спросил Хлебонасущенский.
Пришла очередь удивляться Понырину:
– А вы откуда знаете? Вчера приходили от генеральши в контору... И к Туркину обращались, и ко мне... Дело какое-то у их превосходительства... Требуется наш совет.
– И когда же сей совет имеет место быть?
– Велели явиться в пятницу, к трем пополудни...
Хлебонасущенский лихорадочно обдумывал положение: «Сегодня – вторник, до пятницы меня здесь быть не должно; хоть в гостинице, хоть в притоне надо схорониться».
– Вот что, дорогой Алексей Кузьмич, вы ко мне сюда больше не приезжайте.,. Давайте через три дня – это как раз в пятницу – встретимся в двенадцать в трактире «Ерши». Знаете такой? У Пяти углов...
– Как не знать... Бывали-с, неоднократно...
– И чтобы к этому времени все было превращено в кредитные билеты... А я со своей стороны приготовлю купчую на домик...
– Все старание приложу, чтобы успеть, – заверил Хлебонасущенского Понырин.
Дом Шеншеевых. Петербург.
Данила Шеншеев был грузным мужчиной пятидесяти лет. Он брил голову, носил небольшую шкиперскую бородку, одевался по-купечески и вид имел самый что ни на есть разбойничий.
Дела свои он вел размашисто, рискованно и часто прогорал, но еще чаще проворачивал сделки, приносившие сотни тысяч рублей дохода. Он брал подряды на строительство железных дорог, торговал зерном, лесом, держал конные заводы.
Никого не боялся Данила Шеншеев, никого не жалел. Только один человек имел над ним власть – дочь Дарья.
Сегодня дочь сообщила ему, что собирается замуж. Год назад, когда расстроился ее брак с князем Владимиром, Данила Григорьевич со злости решил спалить дом Шадурских, нанял лихих людей, и только смерть Владимира остановила его. Он видел, как страдала дочь, и вот – опять какой-то князь... Черт бы их всех побрал...
– Папа! Это дело решенное... Я люблю его!
– Ну, а коли решенное, с какой стати я его принимать должен?.. Женитесь, езжайте в Саратов, денег я вам дам...
– Но мне хочется, чтобы вы познакомились... Я знаю, что он вам понравится...
– С чего это ты взяла? Я этих надушенных индюков терпеть не могу...
– Не надо говорить плохое о человеке, которого в глаза не видел.
– Все они одним миром мазаны...
– Интересно... У Николая Яковлевича орден Андрея Первозванного, лично государем пожалованный, и простой солдатский Георгиевский крест. А знаете, папа, как дают солдатский Георгий? Решением ротного солдатского собрания. А вы – «надушенный индюк»...
– Откуда ты все это знаешь? Небось он просветил?
– Нашлись люди...
Данила Григорьевич дворецкого в доме не держал. Всем заправляла старая экономка Кузьминична. Она следила за кухней, за буфетом, за гардеробом... Здоровенные мужики холодели от страха, услышав ее шаркающие шаги.
– Барин... Там энтот явился... Жених... Прикажете принять или пусть посидит, подождет?
– Ты, старая, вовсе умом тронулась, – опешил Шеншеев и опасливо посмотрел на дочь.
Долли сорвалась со стула и бросилась в прихожую, где из угла в угол прохаживался князь Николай.
– У нашей Кузьминичны невыносимый характер,– сказала Долли, подавая князю Николаю обе руки. – Здравствуйте... Она считает, что любой визитер должен подождать, чтобы почувствовать свое ничтожество перед хозяевами дома. Вы достаточно унижены, Николай Яковлевич?
– О, вполне...
– Ну, тогда пойдемте. – Долли взяла Николая под руку и повела в покои.
– Мой батюшка, Данила Григорьевич Шеншеев.
– Николай Яковлевич Чечевинский...
Мужчины пожали друг другу руки.
– Прошу покорнейше садиться. Дочь изволила очень лестно отзываться о вашем семействе... Говорит, погибла бы со скуки в Саратове, не будь там вашего общества.
Дальше Данила Григорьевич не знал, что говорить, и недовольно нахмурился. Долли тут же взяла инициативу в свои руки.
– Папа не умеет вести светские разговоры, – сказала она. – Его стихия – цены, проценты, тарифы... Здесь он поэт... В этом он ищет вдохновение. Вы не поверите, Николай Яковлевич, папа свободно умножает в уме четырехзначные цифры. Я проверяла... Все точно!
– Долли, прекрати, – сказал Шеншеев. – Ни во что отца не ставит, – пожаловался он Николаю.
– Я горжусь тобой, и ты это знаешь...
– Могу подтвердить, – поддержал Долли Николай. – Долли очень любит вас...
Шеншеев расцвел от удовольствия. Вошла Кузьминична, встряла в разговор:
– Чего подавать: кофе, чай?
– Принеси вина, – распорядилась Долли. Кузьминична не двинулась с места, ожидая приказа хозяина.
– Ты что, Кузьминична, не слышишь? – спросил Шеншеев.
– У нас вино днем не пьют... У нас приличный дом... Христианский, – заворчала под нос Кузьминична.
– Поди вон... – Шеншеев повернулся к Николаю: – И ведь все принесет, а непременно надо перечить!
– Их обязательно нужно со Степаном свести,– сказал Николай. – Слуга у меня... Родственные души.
Вошел буфетчик с подносом, на котором стояло вино и бокалы. Данила Григорьевич сам разлил вино.
– Уважаемый Данила Григорьевич, – торжественно начал Николай. – Я и ваша дочь... Конечно, я много старше, и Дарья Даниловна отчасти жертвует ради...
Долли положила свою руку на руку Николая и этим жестом остановила его речь.
– Папа, Николай Яковлевич просит у тебя моей руки. Я его очень люблю и очень хочу быть его женой. Благослови нас...
В ту же минуту распахнулась дверь, и появилась Кузьминична с иконой. Данила Григорьевич еле сдержался, чтобы не выбранить ее за то, что подслушивает, но уж больно кстати пришлась икона. Он взял икону в руки, Николай и Долли встали перед ним на колени; он перекрестил их. Потом Шеншеев расцеловал дочь и Николая. Выпили вина.
– Где жить будете? – спросил Шеншеев удочери.
– Как решит Николай Яковлевич, – ответила она. – У него много дел в имении... Я думаю, ему не нужно менять планы...
– А что у вас за планы?
– Я строю сельскохозяйственную школу. Это воля моего покойного батюшки.
– И кто ж в ней будет учиться?
– Крестьянские дети из окрестных деревень...
– Чему же вы их собираетесь учить?.. Они и так хорошую жизненную школу проходят... С детства видят родительский труд на земле... Да и сами не бездельничают...
– А вы знаете, Данила Григорьевич, какой средний урожай в Саратовской губернии? – спросил Николай.
– Представьте себе, знаю, – девяносто пудов с десятины.
– Это, Данила Григорьевич, в урожайные годы... А в засуху и того меньше... А в Швейцарии – в три раза больше, в Англии – в четыре. Вот этому и учить буду... Чтобы на благодатной родной земле с голоду не умирать...
– Полагаете, что владеете рецептом? – с издевкой спросил Шеншеев.
– Приглашу талантливых русских агрономов, деловых людей... Таких, как вы... Вы ведь не откажетесь детишкам курс экономический прочесть?
– Может, и не откажусь... Ну-ка, пройдем в кабинет. Хочу поподробней о вашей затее узнать... Вообще-то, я к таким затеям без восторга отношусь. Но чем черт не шутит!.. А вдруг игра стоит свеч... Тогда и других промышленных людей можно будет привлечь.
– Папа! У нас сегодня помолвка! А вы уводите Николая Яковлевича.
– Иди с нами... Вы, Николай Яковлевич, в делах Дашей не пренебрегайте... Она в меня. Ее на хромой кобыле не объедешь!
Дом Ковровых. Швейцария.
Ковровы готовились к визиту Загурских. Сергей Антонович настоял на этом; он чувствовал, что странная пара не случайно появилась в Лихтендорфе, что Загурский с Наташей имеют какие-то свои виды на его семейство. А он не выносил неопределенности, ему необходимо было понять их намерения и начать действовать. Для этого нужно было встречаться, разговаривать... И Сергей Антонович каждый день, как на работу, ходил к Загурским, играл в карты, рассказывал анекдотические случаи из своей прошлой жизни, но ни на шаг не продвинулся к своей цели. Все оставалось для него такой же загадкой, как и в первый день.
Он не понимал отношений Наташи и Загурского, которые в основном были холодно-вежливыми, но изредка разрешались взрывами, словно меж ними возникал мощный электрический разряд.
Ковров не мог понять, кто больше интересует Загурских – он или Юлия Николаевна, и, главное, он не мог разобраться, что же стоит за этим интересом.
Односторонние визиты становились неприличны; нужно было приглашать Загурских к себе, и Ковров уговорил Юлию Николаевну принять их.
С минуты на минуту они должны были появиться. Юлию Николаевну била дрожь. Ковров видел, что она с трудом справляется с собой.
– Юленька! Успокойся, милая... Ничего не произойдет! Выпьем чаю, сыграем партию в вист и разойдемся.
– Я боюсь эту женщину... Ведь ты же сам сказал, что они появились здесь не случайно... Им что-то нужно от нас...
– Я и хочу это узнать...
– Надо было уехать, бросить все и уехать. Во Францию или Италию. Чтобы никто не знал, где мы...
– Почему мы должны прятаться! Мы не совершали преступлений. Совсем наоборот... Надо вырвать из души этот подлый страх... Нам нечего бояться, слышишь, Юленька!
– Сережа! Мы родились в России, где совершенно не имеет значения, виноват ты или нет... Имеет значение все, кроме правды... Деньги, знатность, связи... – это очень важно. А правда никого не интересует... Человека, который ищет правду, считают глупым чудаком...
– Важно, кем ты сам считаешь себя... Свободным человеком или рабом, жертвой или хозяином своей судьбы... Нам нужно победить самих себя, и тогда мы справимся со всем миром... Ты себя, Юленька, боишься, а не их. И они это могут почувствовать. Мне бы этого не хотелось.
– Я пока ничего не могу с собой поделать, Сережа. Это сильнее меня... Это даже не страх... Когда боишься, совершаешь какие-то поступки: бежишь, защищаешься или хочешь бежать... У меня же все холодеет внутри, деревенеют руки и ноги. И противная мелкая дрожь...
Вошла Глаша:
– Чай где накрывать, здесь или в кабинете?
– Погоди ты с чаем... – с досадой сказал Ковров.
– Сами распорядились насчет самовара... – обиделась Глаша. – Пудинг разогревать или холодным ставить?
– Холодный подай. И варенье яблочное, – приказала Юлия Николаевна.
– Митенька по-нашему говорить хуже стал... Все по-ихнему... С ребятами – по-ихнему, с соседом – по-ихнему... Другой раз и не понять, чего спрашивает...
– Это непорядок, Глаша. Следи, чтобы дома Митенька говорил только по-русски.
– Ничего страшного... Вернемся в Россию, язык вспомнит... Дети к языкам быстро привыкают, – сказал Ковров.
Раздался стук в дверь. Ковров бросил тревожный взгляд на жену.
– Сам открою, – сказал он и вместе с Глашей вышел из комнаты.
Увидев Бероеву, Загурский слегка оторопел; ее утонченная красота, царственная осанка и скрытый внутренний огонь произвели на него очень сильное впечатление. Он остановился в дверях и, пренебрегая приличиями, откровенно любовался Юлией Николаевной.
– Познакомься, Юленька! Наталья Алексеевна и Платон Алексеевич Загурские. Моя жена – Юлия Николаевна.
Бероева слегка наклонила голову.
– Не поворачивается язык говорить вашей жене привычные любезности, – сказал Загурский.– Рядом с ней чувствуешь собственное несовершенство...
– Сергей Антонович сказал, что вы здесь живете больше года? – обратилась Наташа к Юлии Николаевне. – Соскучились по России?
– Нет... Семейство, много хлопот... Некогда скучать... А вы? Как вам здесь?
– Не люблю природы, – сказала Наташа. – Моя стихия – город. Чувствую, что долго здесь не выдержу...
– Прошу покорно садиться...– предложил Ковров.
– У вас очень уютно, – стараясь сделать приятное Юлии Николаевне, сказала Наташа. – Что-то очень русское в обстановке...
– Это Глаша. Увидите... Женщина, в известном смысле, необыкновенная и запоминающаяся. Мы все у нее под каблуком. Глаша! – позвал Ковров.
Явилась Глаша. Ее появление произвело нужное впечатление. Загурский и Наташа заулыбались, глядя на ее доброе круглое лицо, на могучую фигуру. Лицо у Глаши было серьезное, даже насупленное, но казалось, вот-вот она не сдержится и заливисто расхохочется.
– Что прикажете подавать: чай или кофей? – спросила она Юлию Николаевну.
– Чай или кофе? – Бероева переадресовала вопрос Загурским.
– Может быть, позже... Мы только что из-за стола...
– А чего звали? – спросила Глаша.
– Да так... – Ковров с улыбкой смотрел на нее. – Узнать, в порядке ли все...
Глаша с любопытством оглядела гостей, хмыкнула.
– Только от дела отрывают, – пробормотала она, повернулась, так что юбка подняла в комнате ветер, и, громыхая башмаками, вышла.
– А чем вы, Платон Алексеевич, занимаетесь в Петербурге? – обратилась к Загурскому Юлия Николаевна.
– Я врач... По большей части занимаюсь хирургией, хотя и практикую как терапевт...
Разговор застопорился... Сергей Антонович видел, каких усилий стоит Юлии Николаевне ее светский тон и непринужденный вид. Он понимал, что в любой момент она может сорваться; надо было что-то предпринять, а что – он не мог придумать. Выручила Наташа.
– Меня вы могли видеть в Петербурге. Дело в том, что там у меня было другое имя – баронесса фон Деринг...
– Да, да... Что-то слышала, – смущаясь, сказала Бероева; она органически не умела лгать.
– Наверняка слышали... Обо мне ходило столько сплетен... Должна признаться, я давала для них пищу... Мне доставляло удовольствие шокировать этих чопорных господ, все достоинство которых заключалось в возможности каждый день брать ванну...
– Наташа! В высшем свете встречаются вполне достойные люди.
– Пожалуй,– согласилась Наташа. – Но крайне редко... Как вы думаете, Сергей Антонович?..
– Я эту публику знаю плохо...
– А Платон Алексеевич, – сказала Наташа, – знает этот круг, можно сказать, изнутри... Он сейчас в обществе самый модный доктор. Особенно у дам.
– Пациент для меня не имеет пола...
– Это, знаете ли, красивые слова... Природа есть природа...– не согласилась Наташа.
– Может быть, составим партию? – предложил Ковров.
– Юлия Николаевна играет? – поинтересовался Загурский.
–,Я в картах полный профан... Разве что в дурачка... Но вы играйте. Мне будет интересно смотреть...
– Нет, нет, – решительно сказала Наташа. – Так не годится. Сергей Антонович говорил, что вы держите большое хозяйство: корова, куры.
– Да... Научилась... А раньше боялась коров... Я ведь городская.
– Покажите мне ваше хозяйство... Как корову зовут?
– Ну, как можно корову назвать? Естественно, Машка, – сказал Ковров.
– Как замечательно... Машка, – протяжно произнесла Наташа. – Она не бодливая?
– Что вы... Она у нас очень добрая и детей любит.
– Пойдемте? – попросила Наташа.
– А говорили – «не люблю природу», – сказал Ковров.
– Разве можно верить тому, что говорит женщина? Деревню не люблю. Здешнюю деревню... Головой понимаю, что красиво. Но за день-два наедаюсь этой красотой до отвала, и начинает от нее, извините, мутить. И хочется в город... Потому как все города в чем-то похожи. А вот в русской деревне и грязь, и унылость, и после дождя из дома в дом не пройдешь, а не надоедает...
– Швейцарец в нашей деревне на второй день бы повесился, – сказал Загурский.
– Возможно, – согласилась Наташа. – Каждому свое... Ведите меня, Юлия Николаевна, знакомиться с Машкой.
Женщины ушли. Оставшись одни, мужчины некоторое время не знали, что делать и о чем говорить.
– Может, трубочку желаете? – спросил Ковров. – У меня есть капитанский табак из Голландии. Добрый табак...
– Пожалуй, не откажусь, – согласился Загурский.
Они прошли в кабинет, и Ковров предложил Платону Алексеевичу дюжину всевозможных трубок на выбор.
– А вы знаток, – выбирая трубку, сказал Загурский.
– Здесь пристрастился... Времени свободного много... А это – занятие...
Набили трубки, закурили. Кабинет наполнился клубами сизого дыма.
– У вас необыкновенная жена, Сергей Антонович...
– Я знаю...
– Быть рядом с таким человеком – великое счастье, но и великое испытание.
– Почему вы так решили? – насторожился Ковров.
– У Юлии Николаевны, фигурально выражаясь, нет кожи... Она все чувствует значительно острее, чем мы, обычные люди... С ней следует быть очень осторожным, иначе можно ненароком причинить ей нестерпимую боль...
Ковров с интересом посмотрел на Платона Алексеевича:
– И вы с первого взгляда сумели это понять?
– В этом нет ничего удивительного... Это увидел бы любой наблюдательный человек. Ну а мне, зная то, что перенесла эта женщина...
Сергей Антонович поднялся, мягкой кошачьей походкой зашел за спину Загурского.
– Что вы знаете? Что перенесла эта женщина? Отвечайте, быстро!
Загурский покосился через плечо. Ящик письменного стола был выдвинут; там лежал пистолет...
– Я могу повернуться? – спросил Загурский.
– Валяйте. Только знайте – я не шучу... Я знал, что вы появились здесь не случайно... Вы проговорились... И теперь вы расскажете мне все или не выйдете из этой комнаты.
– Сергей Антонович, дорогой! Скажите, похож я на человека, который способен случайно проговориться? Я сознательно сказал, что знаю историю, случившуюся с вашей женой Юлией Николаевной Бероевой; более того, я знаю все о вашей роли в этой истории.
– Похоже, нам предстоит долгий разговор, – сказал Ковров. – Начинайте... Могут вернуться женщины и помешать нам...
– Не думаю.
Ковров понял, что Наташа увела Юлию Николаевну по просьбе мужа, ему почудилось, что ей может угрожать опасность. Загурский, словно обладая способностью читать мысли, поспешил его успокоить:
– Не волнуйтесь. Вашей жене ничто не угрожает. Кому в голову могло бы прийти причинить ей зло, а потом встретиться нос к носу с вами... Только самоубийце... Я, например, совсем не похож на самоубийцу, верно?
– Если бы я не знал, что вы доктор, я бы решил, что вы, милейший, философ. Вы так любите рассуждать! Отвечайте коротко и ясно. Откуда вам известна история моей жены?
– Из дневника доктора Катцеля.
– Вы знали доктора Катцеля?
– Я его друг.
– У доктора не было друзей...
– Тем не менее, я – его друг... Он переслал мне дневник незадолго до смерти...
– Так... – произнес Ковров, и Загурский понял, что он не верит ни одному его слову.
– Зачем вы приехали сюда? Что вам нужно?
– Я приехал по поручению генеральши фон Шпильце.
В кабинете повисла зловещая тишина. Загурский вполне отдавал себе отчет, что в эту минуту решается вопрос его жизни и смерти.
– Та-ак, – растягивая короткое слово до невероятной длины, произнес Ковров. – И что же желает генеральша?
– Она желает, чтобы я подружился с вами, на правах друга и домашнего доктора начал бы лечение Юлии Николаевны...
– Не продолжайте, – перебил Ковров. – Мне ясно, к чему должно привести лечение...
– Нет. Я уверен, вы не угадали... Амалии Потаповне не выгодно, чтобы Юлия Николаевна скончалась... Она знает, вы все равно найдете и покараете убийц.
– Так что же за цель она перед вами поставила?
– Цель – значительно более «гуманная»... Превратить Юлию Николаевну в сумасшедшую, в полностью невменяемую. С тем чтобы она более никогда не могла бы фигурировать в роли свидетеля.
– И вы бы смогли это сделать?.. Я имею в виду технические возможности... – спросил Ковров.
– Конечно... Тут нет никаких препятствий... Достаточно в течение месяца регулярно принимать некоторые препараты, и результат был бы необратимым.
– Я бы заметил...
– Не думаю... Вначале препараты дают невероятно положительные результаты, они кажутся панацеей, чудодейственным средством... Только спустя две-три недели наступает резкое ухудшение...
– Хитро, ничего не скажешь... Сделайте три шага назад и сядьте вот на тот стул, – приказал Ковров. – И кто бы ни вошел в комнату, не делайте резких движений.
Загурский беспрекословно подчинился.
– Продолжим нашу беседу, если не возражаете. Для чего эта мерзкая затея понадобилась Шпильце, я могу понять; но для чего в нее ввязались вы, тем более, что называете себя другом покойного доктора Катцеля... Его отношение к генеральше, надеюсь, вам известно...
– Мне заплатили... Хорошо заплатили... Пятьдесят тысяч. Двадцать пять тысяч задатка я уже получил...
– Что ж, понятно, деньги неплохие. Тогда позвольте полюбопытствовать, зачем вы рассказали о затее генеральши мне?
– А кому же мне еще об этом рассказывать?.. Не Юлии же Николаевне...
– Не нужно, Платон Алексеевич... Я, ей-богу, ценю ваше самообладание, но не надо перегибать палку... Я ведь могу и не сдержаться.
– Сергей Антонович... У вас нет оснований мне доверять. Но попробуйте взглянуть на вещи несколько более, так сказать, незаинтересованным взглядом. Я рассказываю вам о поручении генеральши фон Шпильце. Это значит, что ее замысел не будет приведен в исполнение – это первое. Второе: я рассказываю вам мотивы, по которым взялся за это дело. Мотивы, прямо скажем, весьма неблаговидные... Теперь подумайте, сделал бы я так, если бы хотел причинить вам зло, логично было бы с моей стороны так поступать?
Ковров не выдержал и со всего маху грохнул кулаком по столу.
– Хватит философствовать! Каковы ваши цели?
– Моя цель – послать генеральшу на каторгу. И я хочу, чтобы вы помогли мне...
Ковров недоверчиво смотрел на Загурского.
– И чем я мог бы помочь вам?
– Разве вам самому непонятно?
– Платон Алексеевич! Последний раз предупреждаю... – еле сдерживаясь, сказал Ковров.
– Ну как же! У меня есть дневник доктора Катцеля, написанный им собственноручно. Это подтвердит графологическая экспертиза, я предусмотрительно сохранил рецепты, выписанные им. С другой стороны, сведения дневника подтвердит Юлия Николаевна.
– Это исключено... Она не выдержит.
– Вы хотите, чтобы это чудовище продолжало заниматься своим грязным ремеслом, вы не хотите отомстить ей за зло, которое она причинила Юлии Николаевне?..
– Я боюсь за здоровье жены...
– Гарантирую вам, она выдержит. Я буду рядом.
– Да вот этого-то я как раз и не хотел бы.
Наташа и Юлия Николаевна осмотрели сарай с живностью, потом зашли на кухню, где хозяйка с гордостью показала печь замысловатой конструкции, поднялись на второй этаж и заглянули в детскую, посмотрели на спящих Митю и Таню. Вернувшись в гостиную, они не застали там мужчин.
