Текст книги "Развязка петербургских тайн"
Автор книги: Вадим Зобин
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
– Помните, Амалия Потаповна, я рассказывал вам о баронессе фон Деринг?
– Да, да, да... – Генеральша изобразила на лице усилие. – Что-то припоминаю.
– Так вот, я перевез ее в свой дом, чтобы обеспечить лучший уход... А про баронессу в свете рассказывают бог весть что... Скандал... Особенно усердствуют те, у кого дочери на выданье... Я ведь считался завидным женихом.
– Как люди любят лезть в чужую жизнь... Никогда этого не понимала!
– Не будем их судить, дорогая Амалия Потаповна...
– Вы правы... Как себя чувствует баронесса?
– Она на пути к полному выздоровлению.
– Еще бы! Такой доктор! Я ей немного завидую... Не хотелось бы показаться чересчур любопытной, но по праву более опытного человека позвольте задать вам вопрос.
– Готов отвечать, как на исповеди...
– Зачем вам столь откровенно надо шокировать общество? Не правильней бы было снять квартирку где-нибудь на Васильевском острове и поместить баронессу туда... Таким образом, ни ее, ни ваша репутации не пострадали бы...
Загурский ответил не сразу.
– Видите ли, Амалия Потаповна, я не могу понять, почему врач не может предоставить кров больной женщине. Что в этом предосудительного?
– Согласитесь, Платон Алексеевич, баронесса – необычная больная, а вы – не обычный доктор... Каковы планы баронессы?
– Ее планы я еще не знаю. Мои же планы относительно баронессы весьма определенны.
– Да?! – насторожилась Шпильце. – И каковы они, если не секрет?
– Это секрет для всех, кроме вас, Амалия Потаповна. Я бы хотел, чтобы она стала моей женой.
– Вот как?! – удивлению Амалии Потаповны не было границ. – А она знает о ваших намерениях?
– Знает...
– И как она к ним относится?..
– Она решила несколько времени подумать...
– Как можно тут думать? – воскликнула Шпильце. – Она непременно согласится... Уверяю вас...
– Был бы счастлив...
– Представляю себе, какой переполох случится в обществе... Вы не боитесь, Платон Алексеевич?..
– Не боюсь... Смею даже полагать, что число великосветских пациентов у меня увеличится... Хороший доктор, по их убеждению, и должен обладать рискованной репутацией... Особенно это ценят дамы.
Принесли кофе; генеральша разлила его в чашки. Кофе был хорош... Платон Алексеевич с видом знатока, прежде чем сделать глоток, вдохнул аромат и остался весьма доволен.
– Сливки? – предложила Шпильце.
– Ни в коем случае. Такой кофе нельзя мешать ни с чем... Возможно, Амалия Потаповна, я в ближайшее время покину Петербург месяца на полтора.
– Вот как?
– Хотел бы отдохнуть где-нибудь за границей. Да и баронессе следует продолжить лечение... Ей необходим горный воздух...
– Такая поездка стоит кучу денег, – сказала генеральша.
– Это, разумеется, проблема, – согласился с ней Загурский, и в разговоре возникла пауза.
– Помнится, вы как-то говорили мне, что у вас есть определенный интерес в Швейцарии. Вы еще упоминали маленькую горную деревушку... Дай Бог памяти... Лихтендорф, если не ошибаюсь...
Шпильце с нескрываемым восхищением посмотрела на Загурского.
– У вас замечательная память, господин Загурский.
– Ваш интерес не пропал? – спросил профессор.
– Нет...
– Может быть, я мог бы помочь вам... Я, Амалия Потаповна, человек откровенный... Как и положено доктору... Мы с вами договаривались создать ассоциацию. А между ассоциаторами отношения должны быть прямые... Я выполняю
ваше поручение, вы оплачиваете поездку.
Шпильце засмеялась.
,– Как изменились нравы! Лет двадцать назад мы бы с вами целый вечер ходили бы вокруг да около, прежде чем вы осмелились сделать такое предложение... В Россию наконец начинает проникать европейский практицизм.
– Это хорошо или плохо? – спросил Загурский.
– Кто знает... Русские любят повторять: что для русского хорошо– немцу смерть... Или наоборот, не помню. А вы уверены, дорогой друг, что сможете выполнить мое поручение?
– Чем быстрее вы мне его изложите, тем быстрее получите ответ.
– Хорошо, – после некоторого раздумья произнесла Шпильце. – Надеюсь, все, что вы услышите здесь, останется между нами.
– Можете положиться на меня, как на себя, – торжественно произнес Загурский.
– Ну, слушайте. Года два назад один светский повеса заключил пари на женщину. – Шпильце сделала паузу, чтобы посмотреть, какое впечатление ее слова произведут на Загурского, но не заметила и тени удивления на его лице. – Выиграть пари он не мог: женщина была старомодно воспитана, у нее был муж, двое детей, а у повесы не было никаких качеств, кроме самоуверенности и наглости... И еще... Этот молодой развратник был богат.
– Можете не продолжать, – остановил Шпильце Загурский, – мне известна эта история.
– Откуда? – удивилась Шпильце.
– Из дневника доктора Катцеля...
Амалия Потаповна была неприятно удивлена: «Интересно, что еще он знает из дневника?»
– Ну, что ж... – сказала она. – Это даже к лучшему, что вы знаете все подробности.
– Я знаю, Амалия Потаповна, то, чего не знаете даже вы...
– Вот как? И что же именно?
– Ну, например, вы не знаете, каким образом Юлия Николаевна Бероева, похороненная на Митрофаньевском кладбище, оказалась живой и здоровой. Ведь не знаете?
– Расскажите, сделайте милость, – попросила Загурского генеральша. – Мне это и впрямь весьма интересно.
– Непременно расскажу, но в другой раз... Сейчас меня интересует ваш интерес...
Амалия Потаповна не смогла скрыть недовольство:
– Экий вы, Платон Алексеевич... Я с вами полностью откровенна, а вы скрытничаете... Нехорошо... Ну, что ж, раз начала... В настоящее время Юлия Николаевна живет в швейцарской деревне Лихтендорф вместе с мужем Сергеем Антоновичем Ковровым и двумя детьми от первого брака.
– Понятно... А что бы вы хотели от меня?
– Я слышала, что у Юлии Николаевны плохо с нервами. Еще бы! Пережить такие потрясения... Я удивляюсь, как она еще считается нормальной. Мне думается, вам было бы интересно познакомиться с ней и попробовать поправить ее здоровье. Ну, а уж коли у вас не получится, стало быть, ни у кого во всем мире не получится.
Амалия Потаповна замолчала, ожидая, что ответит доктор, но Загурский не торопился с ответом. Наконец, он проговорил:
– Как я понял вас, Амалия Потаповна, вы хотите, чтобы я поехал в Лихтендорф, познакомился с четой Ковровых и начал лечение Юлии Николаевны. Так?
– Совершенно верно, Платон Алексеевич...
– Видимо, вы также хотите, чтобы результатом этого лечения была бы ее полная невменяемость. Правильно я вас понял?
– Что вы? Господь с вами, —всполошилась Амалия Потаповна. – Какие страшные вещи вы говорите... Да, я полагаю, это и невозможно... Из здорового человека не сделаешь невменяемого...
– Вы прекрасно знаете, что сделать это достаточно просто, но такие услуги, Амалия Потаповна, стоят весьма недешево. Я знаю, что покойному доктору Катцелю вы заплатили за труды в этом деле три тысячи ассигнациями. Это безжалостная эксплуатация людей науки! Признайтесь, что вы заработали втрое больше...
– У вас, Платон Алексеевич, странная манера разговаривать. Невозможно понять, когда вы шутите, а когда говорите серьезно.
– Разумеется, я шучу. Хотя в каждой шутке есть доля шутки.
– Не поняла... Какая доля? – насторожилась Шпильце.
– Я это к тому, что непременно подумаю над вашим предложением.
– Так вы не говорите «нет»? – обрадовалась Шпильце.
– Я очень редко говорю «нет», – сказал Загурский. – В особенности дамам. Мне в ближайшее время понадобится много денег. Я не хочу, чтобы моя жена испытывала неудобства. Я подумаю, и мы еще поговорим об этом. А сейчас позвольте откланяться... Дела...
Дом Загурского. Петербург.
Наташа не спала всю ночь. Когда Загурский предложил ей стать его женой, она подумала, что он нелепо шутит над ней; но он ушел, и она вдруг поняла, что он не шутит, что у него действительно самые серьезные намерения. От осознания этого ей стало совсем невмоготу. Нельзя сказать, что она была совершенно равнодушна к доктору. Нет, она
с нетерпением ждала его утренних посещений, ей нравились его манера держаться, его учтивость и вместе с тем твердость, его уверенность в себе... Но связать свою жизнь
с человеком, о котором она, в сущности, ничего не знала! Несмотря на бурно прожитую жизнь, Наташа любила всего один раз, но понимала, что это – мечта, что слишком
многое стоит между ней и князем Николаем, и перейти эту пропасть они не смогут и не захотят.
Но что же ей делать? Как заведенная Наташа всю ночь ходила из угла в угол по комнате и ничего не могла решить.
Утром явился Платон Алексеевич. Как всегда, приветливый, заботливый, предупредительный. Он осмотрел Наташу, и сегодня осмотр и связанные с ним действия были одинаково стеснительны и для Наташи, и для профессора.
– Не возражаете, если некоторое время вас будет пользовать мой коллега доктор Брандт? Это очень хороший доктор...
У Наташи будто камень с души свалился:
– Вы давеча сказали, что я практически здорова...
– Нет. Я сказал, недельку-полторы вам следует еще полечиться. Кроме того, теперь я знаю, что вам некуда идти... Был бы счастлив, если бы вы оказали мне честь и пожили бы здесь столько, сколько вам нужно.
– Вы очень великодушны, Платон Алексеевич.
– Нет. Здесь нет никакого великодушия... Мне доставляет удовольствие знать, что вы рядом, изредка видеть вас, любоваться вами, получать наслаждение от общения с вами. Какое же здесь великодушие?..
– Надеюсь, вы понимаете, профессор, что я при этом испытываю некоторую неловкость...
– Разумеется... Поэтому я и сделал вам предложение... Наташа улыбнулась.
– Ну, конечно, не только поэтому... Возникла пауза, какая бывает, когда собеседники решают, продолжать ли начатый разговор.
– Я знаю, что вы не любите меня, – прервал паузу Загурский. – Но я также знаю, что не противен вам. Правда?
– Правда... – тихо сказала Наташа.
– Уверяю вас, браки по обоюдной любви, как правило, неудачные браки... Другое дело, когда любит один из партнеров... Тогда есть все основания полагать, что брак будет счастливым.
– Вы серьезно так думаете?
– Уверен в этом. В этом случае в браке есть сюжет, он развивается по законам драмы, есть борьба за любимого человека, ежечасное стремление к идеалу...
– Вы поэт, доктор...
– Скорее, психолог. – Платон Алексеевич почтительно склонился перед Наташей, поцеловал ей руку.
– Вам, Луиза...
– Зовите меня Наташей.
– А по батюшке ?
– Алексеевна... – -немного подумав, сказала Наташа.
– Вам, Наталья Алексеевна, непременно надо уехать из Петербурга. Хотя бы на месяц... Оставаться в здешнем климате для вас очень опасно... Может открыться процесс, и тогда лечение станет затяжным и очень затруднительным.
– У меня нет средств на поездку.
– Выслушайте меня и, ради Бога, не перебивайте!
– Платон Алексеевич... – сразу перебила Загурского Наташа, догадываясь, о чем он будет говорить.
– Имейте хоть толику терпения, – повысив голос, сказал Платон Алексеевич. – Мы должны объясниться... Я не мальчик, я многое повидал в жизни, и если бы кто-то сказал мне, что я способен влюбиться с первого взгляда, я поднял бы его на смех. Оказывается,
о себе мы знаем еще меньше, чем о других...
– Дорогой Платон Алексеевич... – снова попыталась прервать Загурского Наташа, но он умоляюще замахал руками.
– Выслушайте меня! Умоляю вас! Так вот, я влюбился, как безусый юнец... Чем чаще я вас видел, разговаривал с вами, тем сильнее становилось мое влечение к вам, моя страсть, если хотите... Но я видел, что безразличен вам, чувствовал, что вы не любите меня. Что ж, сказал я себе... Время – лучший доктор... Либо время излечит меня от любви к вам, либо вы в конце концов ответите мне взаимностью... Другого не дано. Я совершенно не намерен воспользоваться вашим отчаянным положением. В настоящий момент я предлагаю вам отправиться со мной в Швейцарию. У меня был напряженный год, мне нужно восстановить силы... Вам эта поездка необходима как лекарство. Поехали, Наталья Алексеевна?
Наташа неопределенно пожала плечами. В жесте этом не было согласия, но и не было отказа. И Платон Алексеевич продолжил свой монолог с еще большим напором и убежденностью.
– Чудесный воздух, целебные источники, тишина... Вам там будет так хорошо! А чтобы не вызывать лишних пересудов и кривотолков, обвенчаемся.
Наташа подняла глаза на Загурского; в ее взгляде были благодарность и боль одновременно. Она хотела что-то сказать, но Платон Алексеевич опередил ее.
– Это будет совершенно формальный акт... Никогда я не воспользуюсь своим супружеским правом, если буду знать, что вы этого не хотите... У вас было время, чтобы убедиться: я непреклонно верен своему слову. Я не тороплю вас. Решайте, Наталья Алексеевна.
Дом Шпильце. Петербург.
Амалия Потаповна вышла встречать Загурского на лестницу. Такой чести удостаивались только самые почетные гости.
– Поздравляю, Платон Алексеевич. Слышала, на днях свадьба. Где будете венчаться?
– Еще не решил, Амалия Потаповна... Где-нибудь за городом... В маленькой церковке... Ни у меня, ни у невесты родственников в Петербурге нет, так что гостей ожидается немного. Повенчаемся и сразу уедем... В Швейцарию, в деревню Лихтендорф...
– Стало быть, вы решили принять мое предложение, – сказала Шпильце, приглашая Загурского в кабинет и усаживая его на диван.
– Этого я не сказал...
– Как же... – растерялась Амалия Потаповна, – вы же только что сказали, что едете в Лихтендорф.
– Не отказываюсь от своих слов... Живописное место, прекрасный горный воздух. Думаю, жене там будет хорошо. Что же касается вашего поручения... Я мог бы за него взяться, но хотелось бы знать ваши условия.
– Вы их уже высказали, Платон Алексеевич. Я оплачиваю вашу поездку... Ну, сколько, по-вашему, может стоить такая поездка? Думаю, десятьтысяч серебром достаточно...
– Давайте, Амалия Потаповна, договоримся так: вы мне ничего не предлагали, я от вас ничего не слышал, – очаровательно улыбаясь, сказал Загурский.
– Платон Алексеевич, побойтесь Бога! Десять тысяч серебром – очень хорошие деньги... Мне приходилось оказывать людям весьма деликатные
услуги, и я никогда не брала больше.
– Времена меняются! – не переставая улыбаться, возразил Загурский. – Сегодня я столько беру за полостную операцию с обезболиванием хлороформом по методу профессора Пирогова. Согласитесь, драгоценная Амалия Потаповна, что спасать человеку жизнь, видеть слезы благодарности его близких приятней, чем превращать нормального человека в сумасшедшего.
Амалия Потаповна сморщилась, как от зубной боли:
– О, Господи! Что у вас за привычка – все огрублять...
– А вы, Амалия Потаповна, на мой вкус, слишком часто упоминаете имя Божье... Бог в таких делах, какими мы с вами собираемся заняться, лицо лишнее. Это, скорее, епархия Вельзевула... Не так ли?
Амалия Потаповна перекрестилась.
– Хотите, расскажу о последнем скандале в редакции «Современника»? Об этом сейчас только и говорят в обществе, – меняя тему разговора, предложил Загурский. – Дело в том, что я пользую известного писателя...
– Мне теперь не до писателей, – раздраженно прервала его Шпильце. – Я хотела бы знать ваши условия.
– Пятьдесят тысяч, – совершенно будничным тоном произнес Загурский.
– О, майн гот! – взмолилась Амалия Потаповна.
– Я же просил вас, драгоценная! Не нужно Бога...
– Это меня разорит! – Шпильце заходила по кабинету.
– Заметьте, Амалия Потаповна, я ни на чем не настаиваю и ни о чем не прошу. Просите меня вы... Нет так нет! Надеюсь, мы и впредь будем встречаться как хорошие старые друзья.
Загурский поднялся.
– Сядьте! – остановила его Амалия Потаповна. – Вы действительно ставите меня на грань разорения. Последнее время у меня были большие расходы... Вперед деньги я не плачу... В крайнем случае – аванс... десять тысяч...
– Двадцать пять... И расписка на остальные... Шпильце недобро усмехнулась:
– Какого содержания расписка?
– Обычная расписка... Примерно такого содержания: «Дана господину Загурскому в том, что ему будут выплачены оставшиеся двадцать пять тысяч за пользование госпожи Бероевой, приведшее ее к полной невменяемости». Дата и подпись.
– Иногда мне кажется, что у вас, дорогой Платон Алексеевич, что-то с головой... Делать такие предложения...
– Шутка, Амалия Потаповна, – заразительно расхохотался Загурский. – Готов поверить вам на слово.
Амалия Потаповна обидчиво поджала губы.
– Странные у вас шутки, Платон Алексеевич...
– Мы, медики, любим пошутить... – не унимался Загурский. – Тут намедни мой ординатор взял в морге отрезанную женскую голову с роскошными распущенными волосами и явился к одной полковнице... А у той в это время были гости...
Шпильце стало дурно, она побледнела, дыхание сделалось шумным и прерывистым. Загурский заметил это и дал ей понюхать флакончик с нашатырем, который всегда носил с собой.
– Прошу простить... Не предполагал в вас такой чувствительности... Давайте обсудим детали предстоящего дела...
– Можно в другой раз? – взмолилась Шпильце. – Мне не по себе.
– Разумеется. – Загурский откланялся. После его ухода Амалия Потаповна довольно
долго сидела с закрытыми глазами. Наконец, стряхнув оцепенение, позвонила. Явился слуга.
– Позови того... из соседней комнаты...
Слуга вышел, и сразу в комнату, подобострастно согнувшись, вошел дурно одетый господин со стертым лицом.
– Как тебя величать, голубчик? – брезгливо спросила Амалия Потаповна.
– Зовите попросту – Гусь, ваше превосходительство. Меня так все называют.
– А имя у тебя есть?
– Никак нет, ваше превосходительство...
– Видел господина, который только что был у меня?– спросила Шпильце.
– Так точно...
– Он на Литейном живет в собственном доме...
– Как же-с... Господин Загурский, профессор...
– Так ты его знаешь? – удивилась Амалия Потаповна.
– У нас работа такая... Известных людей надо знать.
– У Загурского хранится тетрадочка одна... Ежели бы ты мне ее принес, я бы тебе за нее рубликов сто дала...
– А что за тетрадочка, позвольте полюбопытствовать?
– Да примерно вот такая. – Амалия Потаповна протянула Гусю тетрадь в кожаном переплете.
Гусь открыл тетрадь и спросил:
– Это по-каковски написано?
– Тебе не все равно? По-китайски.
– Хотелось бы полюбопытствовать, ваше превосходительство, где сия тетрадочка может содержаться...
– Ишь ты какой! – грубо сказала Шпильце. – Если бы я это знала, я бы тебе вдвое меньше дала. Одно могу сказать: в четверг у Загурского свадьба.
– Женится, стало быть, доктор, – почему-то обрадовался Гусь.
– На венчании будут слуги... Дом останется без присмотра. Понял? Как там тебя?
– Гусь, ваше сиятельство...
– Тьфу... Ну и имечко, – сердито проговорила Шпильце.
– Хорошо бы задаточек, ваше высокопревосходительство.
Шпильце вынула из шкатулки ассигнацию и брезгливо протянула Гусю. Тот с необыкновенной ловкостью завладел ассигнацией, припал к руке генеральши и пятясь вышел.
Шпильце брезгливо посмотрела на свою руку, вызвала горничную и велела подать прибор для умывания.
Церковь. Петербург.
Загурский и Наташа венчались в маленькой деревенской церкви неподалеку от Павловска. Свидетелями и гостями были знакомые врачи да слуги Загурского.
Наташа была в белом подвенечном платье, без украшений. Она еще не оправилась после болезни, и у нее был такой вид, словно она сосредоточилась на мучающей ее сильной боли внутри. Ее черные глаза казались огромными на белом лице и сверкали таинственным блеском в свете множества свечей, горевших в церкви.
Загурский в черном фраке с белой хризантемой в петличке выглядел необычно торжественным, серьезным и сосредоточенным. Изредка он бросал на Наташу быстрые тревожные взгляды, и она, замечая их, поворачивала к нему голову и виновато улыбалась, как бы говоря: «Ну и хлопот у вас со мной, Платон Алексеевич! Но, пожалуйста, не беспокойтесь. Все будет хорошо, я все выдержу».
Дом Загурского. Петербург.
Кабинет Загурского располагался на первом этаже, и Гусь проник в него через окно. По странной случайности одно из окон оказалось не запертым на задвижку, и ему не пришлось даже вырезать стекло.
В кабинете шторы были задвинуты, и потому царил полумрак. Гусь постоял немного, привыкая к сумеркам, прислушался. В доме – тихо. Аккуратно ступая, чтобы случайно не сдвинуть мебель. Гусь подошел к двери, надавил слегка на нее и с удовольствием отметил, что дверь заперта.
Долго искать тетрадь ему не пришлось. Она лежала на самом видном месте, венчая стопку книг на письменном столе. Гусь внимательно осмотрел ее, тетрадь была заполнена такими же иероглифами, какие показывала ему генеральша. Он сунул тетрадь во внутренний карман сюртука и тем же путем, через окно, выбрался наружу, не забыв прикрыть за собой оконную створку.
Перед сном Загурский зашел к Наташе. Она сидела в пеньюаре перед зеркалом.
– Как себя чувствуете? – спросил Загурский.
– Спасибо, хорошо... Устала немножко...
– Послезавтра мы уезжаем; я закончил в Петербурге все дела.
– Я хочу вас поблагодарить, Платон Алексеевич.
– За что? – искренне удивился Загурский.
– За все... Вы умеете быть ненавязчивым... Это очень ценное свойство... У вас есть вкус... Деликатность...
– Что вы! Не далее как третьего дня одна дама сказала мне, что я грубиян и циник.
– Каждая дама имеет право иметь свой взгляд на вас...
– Может быть... Но эта дама претендует на то, чтобы руководить общественным мнением, она создает и разрушает репутации.
– Кто же это? Как зовут эту даму?
– Амалия Потаповна фон Шпильце.
– А-а-а! – протянула Наташа. – Известная особа... У вас с ней есть общие дела?
– Ну, во-первых, я пользую ее как домашний доктор... Во-вторых, мой покойный друг, доктор Катцель, служил ей... В-третьих, эта дама сегодня прислала ко мне в кабинет вора...
– Зачем?
– Она знала, что все мои люди будут на нашем венчании в церкви, и решила воспользоваться этим, чтобы украсть дневник доктора Катцеля.
– Для чего ей это понадобилось?– спросила Наташа.
– В этом дневнике много таких сведений, что узнай о них следователь, Амалии Потаповне долгие годы пришлось бы провести в каторге, вместе с убийцами и ворами.
– Ей удалось получить дневник?
– Она уверена, что удалось...
– Как вас понимать?
– Я подсунул ее человеку фальшивку... Чепуху... Бессмыслицу, написанную китайскими иероглифами.
– Почему именно китайскими иероглифами и почему он взял эту фальшивку, как вы изволили сказать?
– Да потому, что я убедил генеральшу, что доктор Катцель вел свой дневник на китайском языке...
– И она поверила этой глупости? – удивилась Наташа.
– Чтобы люди поверили лжи, она должна быть чудовищна, – сказал Загурский.
– У доктора Катцеля действительно был дневник?
– Был... И писал он его на немецком, это был его родной язык. Доктор был неизлечимо болен и предчувствовал свой конец... Он переслал дневник мне в Москву.
– Генеральша обнаружит подлог...
– Никогда. Она же не владеет китайским! Значит, ей нужно приглашать переводчика. А откуда она знает, что в дневнике? Переводчик может стать новым свидетелем... Нет. На это она не пойдет... Да у нее и тени сомнения нет, что в ее руках оказался подлинный дневник доктора Катцеля.
– Вы – коварный человек, – улыбнулась Наташа. – Вас следует опасаться.
– Только не тем, кого я люблю.
От этого невольного признания им обоим стало неловко, и Загурский стал поспешно прощаться.
– Спокойной ночи. Может быть, несколько капель снотворного?
– Спасибо, не надо. Сегодня я буду спать хорошо.
Гостиница «Европа». Саратов.
Еще в Петербурге Полиевкт Харлампиевич купил себе четырехзарядный американский револьвер фирмы «Смит и Вессон». Купил по случаю у прогулявшегося в пух и прах кавалергарда. Отдавая револьвер, кавалергард сказал, что из такого оружия можно слона свалить. Собираясь в Саратов, Хлебонасущенский бросил револьвер в саквояж, на всякий случай. Теперь он долго не решался взять оружие в руки. Ему почему-то казалось, что оно может выстрелить само по себе, он испытывал мистический ужас перед этим страшным орудием убийства.
С большим трудом Полиевкт Харлампиевич заставил себя взять револьвер в руки, стал учиться прицеливаться. Большая трудность состояла в том, как спрятать на себе револьвер. Хлебонасущенский сначала пытался засунуть его за пояс и прикрыть сюртуком, но револьвер был большой, он оттопыривал полу, а, главное, Полиевкт Харлампиевич боялся, что от неловкого движения он выстрелит. После долгих раздумий он решил носить его в том самом саквояже, в котором привез револьвер из Петербурга.
Глебучев овраг. Саратов.
Каждый день, как на работу, ходил Полиевкт Харлампиевич к Узкому мосту через Глебучев овраг. Метрах в двадцати от моста была небольшая рощица. Эту рощицу и облюбовал Хлебонасущенский. Она находилась на самом краю оврага, здесь были вкопаны грубо сколоченные лавки, и по вечерам сюда приходили приказчики с барышнями... Днем же здесь было пустынно и тихо. Полиевкт Харлампиевич занимал одну из скамеек, откуда хорошо просматривался Узкий мост, и ждал, когда на нем появится Чернявый. Так Хлебонасущенский выяснил, что по будням с девяти до десяти часов Чернявый проходил по мосту на дровяную пристань и в сумерки возвращался домой тем же путем...
Полиевкту Харлампиевичу надо было решить, когда лучше исполнить задуманное – утром или вечером... Утром вокруг было больше народа и подойти незаметно вплотную к Чернявому было бы легче, но беспокоило большое количество свидетелей. Вечером на мосту – пустынно, но Чернявый мог обнаружить Хлебонасущенского раньше, чем тот успел бы что-то предпринять. Так и ходил Полиевкт Харлампиевич день за днем к мосту и не мог ни на что решиться.
Сегодня вечером он решился, наконец, совершить задуманное. Утром он увидел, как Чернявый прошел по мосту в сторону пристани. Хлебонасущенский вернулся в гостиницу, переоделся простолюдином, взял саквояж с револьвером и часов в шесть был у моста. План его был таков: встать у перил и ждать Чернявого. Узнать его в длиннополом армяке, в сапогах и приказчичьем картузе было трудно. Когда Чернявый пройдет мимо, Хлебонасущенский должен вынуть револьвер и выстрелить ему в спину. Далее тоже было все рассчитано: спуститься по крутой лестнице в овраг, выйти по нему к Волге, подняться на берег, нанять извозчика, в гостиницу и потом на вокзал.
Но все получилось не так, как он задумал. Часов в восемь на мосту появился Чернявый. Сердце у Хлебонасущенского вдруг переместилось в горло, каждый удар его перекрывал ему дыхание. Он покрылся липким холодным потом. Шаги Чернявого гремели в ушах, и вдруг, когда он поравнялся с Полиевктом Харлампиевичем, стало тихо. Хлебонасущенский понял, что Чернявый узнал его. Предпринять что-либо он не мог. Все его тело одеревенело, голова закружилась.
– Что ходишь за мной? – тихо спросил Чернявый.
– С чего ты взял... Дела у меня здесь... Вот и встретились...
Чернявый схватил Хлебонасущенского за шею и наклонил над перилами. У Полиевкта Харлампиевича все поплыло перед глазами, овраг показался ему еще глубже, чем раньше.
– Сейчас возьму тебя за ноги – и туда. Хлебонасущенский заплакал, забормотал сквозь
слезы:
– Пожалей старика... Дай помереть спокойно... Болен я... Вечно Бога буду за тебя молить... Пожалей...
Чернявый слегка ослабил хватку.
– Еще раз встречу – пеняй на себя, – сказал он, оттолкнул Хлебонасущенского и большими шагами пошел прочь.
Полиевкт Харлампиевич огляделся; вокруг – ни души. Он побежал за Чернявым, запустив руку в раскрытый саквояж.
– Погоди, мил человек... Сказать мне тебе надо...
Чернявый замедлил шаг, обернулся, и тут Хлебонасущенский вытащил из саквояжа револьвер и почти в упор, не целясь выстрелил.
От сильного удара Чернявый отлетел к перилам, но Хлебонасущенский не понял, что попал в него, и застыл в страхе, ожидая нападения. И только увидев, как Чернявый медленно оседает на настил, он понял, что не промахнулся. Почему-то крадучись, на цыпочках он подошел к Чернявому и выстрелил в него еще раз. Потом попятился, схватил саквояж и потрусил к лестнице.
Он бежал по ней через две ступеньки, рискуя споткнуться и сломать шею. На улице, куда вывела его лестница, тоже было пустынно. Полиевкт Харлампиевич быстрым шагом пошел по улице вниз, в сторону Волги.
Выбежав на берег, он огляделся и увидел неподалеку здание Приволжского вокзала. Там всегда стояли лихачи. Он быстро пошел туда. Перед самым вокзалом заставил себя остановиться, осмотрел одежду, отдышался и не торопясь вышел на площадь, где стояли извозчики.
Дом Чернявого. Саратов.
Гроб стоял посредине комнаты. Лицо Чернявого было спокойно и строго. Теперь, когда земные страсти не отражались на нем, оно было красивым. Дьячок бормотал над гробом поминальную молитву.
Устинья, одетая по-монашески во все черное, стояла сбоку от гроба и неотрывно смотрела на мужа. .
Купцы Кротовы друзей в Саратове не имели, потому, кроме дьячка и Устиньи, никого больше в комнате не было.
Неожиданно за окном раздался шум подъехавшего экипажа, приглушенные голоса, и через минуту в горницу вошли Анна и Николай. Следом за ними шел Степан, но в комнату заходить не стал, остановился в дверях.
Устинья растерялась, она не ожидала их увидеть здесь, подле гроба мужа. Они обнялись с Анной, долго стояли, молча прижавшись друг к дружке.
Потом сидели в соседней комнате. Анна согрела чай и насильно заставила Устинью выпить чашку.
– Как узнали? – спросила Устинья.
– В газете прочитали,– ответила Анна. – Что собираешься делать?
– Схороню Гришу – и в Петербург...
– А это все? – Анна имела в виду дом, имущество.
– Вернусь... Свой век здесь доживать буду. Здесь Гришина могила. Меня рядом положишь. Обещаешь?
Анна кивнула.
– В Петербург зачем? – спросила она. Устинья ответила не сразу.
– Надо одного человека сыскать... Николай и Анна переглянулись, они поняли, что
Устинья говорит об убийце.
– А вы уверены, что он теперь в Петербурге? – спросил Николай.
– Где ж ему еще быть... – ответила Устинья.
– Вы знаете, кто это сделал?
– Знаю...
Николай не стал продолжать расспросы, а Устинья решила не называть убийцу.
– Неделю назад в городе гусарский корнет застрелился... Совсем мальчик, – сказала Анна.
– Слыхала что-то...
– У него долг был большой одной процентщице в Петербурге... Так вот, от нее посланец приехал и склонял корнета человека убить. Или убийство, или долговая яма. Корнет застрелился.
Устинья молча смотрела на Анну.
– Тетка больная у него осталась... Совсем без средств к жизни, – продолжала Анна.
– Зачем мне рассказываешь? – спросила Устинья.
– Сдается мне, что посланец процентщицы и убийца твоего мужа– один и тот же человек...
– Может быть, – глухо произнесла Устинья. – Но этот человек – мой...
– Хорошо... – вмешался Николай. – Меня интересует процентщица.
– Григория убил управляющий князей Шадурских... – медленно, отделяя слово от слова сказала Устинья.
– Хлебонасущенский! – выдохнула Анна. – Николай! Помнишь, я тебе рассказывала, как он набросился на Машу в «Ершах»... Он же в тюрьме! Ты не путаешь, Устинья?