Текст книги "Развязка петербургских тайн"
Автор книги: Вадим Зобин
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
кусок хлеба, ломтик ветчины, а иной раз и вовсе ничего не съедала она за день. Кончились деньги... Она стала продавать драгоценности. Отдавала их за пустячную цену коридорным, посыльным.
Однажды ночью Наташа достала из секретного ящика секретера пузырек синего стекла... Это был тот самый пузырек с сонными каплями, которые давала она старой Чечевинской перед тем, как похитила из шкатулки все деньги и ценные бумаги княгини. Деловито вылила весь пузырек в стакан и залпом, как пьют в России водку, выпила.
Так оказалась она в палате Обуховской больницы.
Чечевины. Саратовском губерния.
Утром приехала из города Долли и привезла последние губернские новости: назначен бал у губернатора, будет лотерея в пользу странноприимных домов, губернатор ознакомился с последней пьесой господина Соллогуба и дал добро на постановку...
Целый день шел проливной дождь, и Долли пришлось остаться у Чечевинских, потому что дороги развезло и ехать в город было опасно.
Поздним вечером все собрались в гостиной. Маша и Долли разучивали дуэт, который, по словам Долли, еще не слышали в петербургских гостиных; ее отец, Данила Шеншеев, приобрел ноты у автора, за что благодарный композитор написал ей собственноручное посвящение.
– Впрочем, за деньги, которые дал ему мой папа, можно было написать и более чувствительные слова, – съязвила Долли по обыкновению.
Анна пыталась аккомпанировать, но у нее было мало практики, и она часто ошибалась. Дуэт никак не складывался. Ваня тихо сидел в уголке и, как всегда, что-то рисовал в альбом. Николай расположился с книгой на диване, но не читал, а с улыбкой наблюдал за племянницей и Долли.
– Сегодня у нас ничего не выйдет, – сказала Маша и неожиданно заявила:
– Давайте устроим танцы! Мамочка! Милая! Сыграй нам что-нибудь. Ну, хоть полечку... Ваня совершенно не умеет танцевать, а скоро бал у губернаторши...
Она подбежала к мужу, отобрала у него альбом:
– Нельзя же быть таким увальнем... Хочешь, чтобы я весь бал простояла в углу, как провинившаяся гимназистка?!
– Этого, дорогая, не случится... В прошлый раз у тебя от кавалеров отбоя не было... И военные, и статские...
– А я хочу танцевать с собственным мужем... Маша выволокла Ивана на середину комнаты, поставила ему нужную позу.
– Мамочка! Играй...
– Пусть Долли играет. Я этой вашей новой музыки не знаю...
– Нет! Долли будет танцевать с дядей Николя. Николай замахал руками, но Долли идея очень понравилась. Она присела перед Николаем в низком реверансе.
– Позвольте, сударь, пригласить вас...
Николай поднялся, смущенно отнекиваясь:
– Что же вы, право, со мной делаете?! – ворчал он. – Я последний раз лет двадцать назад по паркету прыгал... Нет, увольте! Народ только смешить.
Долли и Николай стояли друг перед дружкой, и Николай не решался положить руку на талию Долли. К ним подскочила Маша.
– Дядюшка, так не пойдет... Вы учились в корпусе, а потому должны замечательно танцевать. Ваню можно извинить... Его танцам не учили...
– А вот и нет, – сказал Ваня. – Меня майор Спица учил...
– Какой майор? – спросила Маша.
– Я же тебе рассказывал... Отец отдал меня отставному майору, можно сказать, на воспитание, а он жил тем, что детей нищим в аренду сдавал... Чтобы лучше милостыню подавали... По двадцать копеек за ребеночка... А за тех, у кого язвочки или болячки, брал до сорока копеек в день. Меня же он жалел... Танцам учил... Чтобы я босой возле слепого музыканта плясал, а потом деньги собирал...
Маша сморщилась, как от сильной боли, зажала уши руками и заметалась по комнате.
– Прекрати! Немедленно прекрати! – хрипло сказала она. – У всех у нас есть что рассказать... Только мы никогда не делаем этого... Нельзя возвращаться в прошлое... А ты им живешь... Ты не хочешь жить новой жизнью!
– Извини... Я не хотел... Так вышло, – сконфузился Ваня.
– Господи! Так хорошо было... Как ты умеешь все испортить...
Анна взяла дочь за плечи, прижала к себе, еле слышно сказала:
– Возьми себя в руки. Не говори ничего, о чем потом будешь жалеть...
В комнате стало тихо и потому громче стал шум дождя, усиливающийся порывами ветра, да лай собак. Они словно взбесились, лаяли остервенело, гремели цепями. Николай позвал Степана.
– Слышишь? – спросил он.
– Слышу, как не слышать, – ответил Степан. – Может, зверь какой к дому пришел?
– Может, и зверь, – согласился Николай. – Людям скажи, чтобы из дому не выходили. Собак распорядись с цепи спустить.
– Слушаюсь, барин... Анна подошла к брату:
– Тебя что-то беспокоит, Николя?
– Нет... Для беспокойства нет никаких оснований. – И после паузы добавил: – Это разве что беспокоит...
Дождь усилился. Угрожающе скрипели деревья. Порывы ветра швыряли струи дождя в окна, и тогда казалось, что кто-то бросает в них горсти мелких камней.
Князь Николай разбирал бумаги... В государственной опеке имение пришло в полный упадок. Леса были вырублены, поля без должного ухода превратились в неудобья, хозяйственные постройки развалились... При выходе в отставку Николаю была пожалована довольно крупная сумма, но она неумолимо таяла. Все требовало денег: покупка племенного скота, ремонт дома, посадка лесов... Дорого стоила затея строительства школы для крестьянских детей, но Николай никогда не позволил бы себе отказаться от нее – ему казалось, что это будет предательством по отношению к памяти отца.
В дверь тихо постучали.
– Антре, – не оборачиваясь, сказал Николай; он был уверен, что это сестра. – Почему не спишь?
Но в кабинет вошла Долли. Остановившись в дверях, она смотрела на склонившегося над бумагами Николая. Почувствовав ее взгляд, Николай резко обернулся.
– Вы?! – удивленно произнес он.
– Мне нужно с вами поговорить.
Николай выразительно посмотрел на часы.
– Что ж... Входите... Садитесь.
– Понимаю, – сказала Долли, поймав его взгляд на часы, – визит в столь поздний час выглядит несколько странным... Бессонница... И эта погода... Мои, наверное, волнуются...
– Я послал человека... Верхом... Еще днем.
– Да... Я знаю. Я решилась на столь поздний визит потому... Мне не хотелось бы иметь свидетелей нашего разговора... Даже Машу, которую я, поверьте, очень люблю.
– Слушаю вас, Долли...
Долли присела на краешек дивана и надолго замолчала. Она никак не могла найти нужных слов для начала разговора.
– Я хочу знать, как умер Владимир Шадурский, – выпалила она. – Вы ведь видели, как он умер?
Николай кивнул.
– Расскажите мне все...
– Вы уверены, что хотите это услышать?
– Да, – у Долли была нервная вызывающая интонация. – Я любила этого человека... Любила, хотя знала, что он насильник и убийца. Любила даже после того, как он мне сказал, что не любит меня и что ему нужны от меня только деньги моего отца... Расскажите... Мне это нужно.
– Перед смертью он убил человека, – сказал Николай. – Вообще-то, на его совести много людей, но перед смертью он убил со страха. Просто так... Ни за что... А потом убил себя... Он мог драться, защищаться... Но он вел себя как загнанная в угол крыса... У него даже лицо стало похоже на крысиную морду... И он визжал от страха... Вы простите за такие физиологические подробности, но от него неприятно пахло... – Николай заметался
по тесному кабинету. – Не жалеете теперь, что затеяли этот разговор?
– Что стало с его отцом? – ровным голосом спросила Долли.
– Дмитрий Платонович впал в совершенное детство. Строит кораблики, играет в солдатики, живет в мире фантазий и грез. Для него наняты сиделки, о нем заботятся... Все! Давайте закончим эту тему.
В комнате наступила тишина... Сильнее стала слышна буря за окном.
– Мне нужно освободиться от прошлого... Нельзя же сказать себе: забудь!.. и забыть... Надо все узнать до конца, до самого донышка... Только тогда прошлая жизнь отпускает... И уходит... Только тогда перестаешь видеть кошмары во сне и просыпаться в холодном поту... И постепенно начинает казаться – все, что произошло, случилось не с тобой, а совсем с другим человеком.
– Вот и Маша давеча о том же, – сказал Николай.
Неожиданно Долли резко изменила тон:
– А признайтесь, Николай Яковлевич, перепугались, когда меня увидали?
– С чего это мне пугаться?
– Ну, как же? Молодая девица, у холостого мужчины в столь поздний час.
– Если не учитывать нашу разницу в возрасте, тогда конечно, но...
– Что это вам так нравится себя стариком выставлять? – усмехнулась Долли. – Уж не напрашиваетесь ли вы на комплимент?
– До чего же вы колючая особа, мадмуазель Шеншеева!
Долли встала, подошла к Николаю и взяла его за руку. Он от неожиданности замер, не зная, что ему делать...
– Спасибо вам, – совершенно другим тоном сказала Долли.
– За что? – удивился Николай.
– Вы очень много для меня сделали.
– Господь с вами... Что же я такое сделал?
– Можно я иногда к вам буду приходить?.. Здесь так уютно и спокойно...
– Ну, разумеется... Я буду рад.
Долли быстро пошла к двери.
– Что же? Так сразу и ушли...
– В столь поздний час... У холостого мужчины... Что скажет княгиня Марья Алексевна? – И вышла.
Утром сияло солнце. Долли и Маша уезжали в город. Возле дома стояла коляска. Николай решил проводить дам до города и теперь разминал коня, посылая его рысью вокруг коляски.
Здесь же суетился Степан, покрикивал на людей, проверял упряжь, ворчал...
– Нет бы после обеда отправиться... Дорога бы обсохла... Все быстрей, все бегом! Ты гляди! – прикрикнул он на кучера. – На Матрёнином спуске покуратней! Там надысь Елохины опрокинулись...
– Учи ученого, – огрызнулся кучер. Степан подошел к Николаю.
– Навещал нас ночью кто-то, ваша светлость. Не зря собаки лаяли.
Николай спешился.
– Что знаешь? – тихо спросил он Степана.
– Почитай, ничего не знаю... У ворот следы конные... У нас так лошадей не подковывают.
Они подошли к воротам. Николай, присев, внимательно рассматривал след.
– Гусарская лошадь, – сказал он. – А вот след сапога... Что этому гусару здесь нужно было... среди ночи, в дождь?
– Надо-ть людей порасспросить, – сказал Степан.
– Никому ни слова, – распорядился Николай.
– Слушаюсь, барин.
Из дома, весело разговаривая, вышли Маша, Долли и Анна. Подошел и Николай, ведя за повод коня.
– Вы с нами до самого города? – спросила Долли.
– Если не возражаете...
– Тогда обещайте, что отобедаете у нас.
– Дел много, Дарья Даниловна...
– Я очень вас прошу, сударь, – торжественно сказала Долли.
– Там видно будет...
– Машенька! Берегись сквозняков, – Анна заботливо укрывала молодых женщин полостью. – В жару как раз и простужаются... И не пей молока со льда. Долли, я на вас надеюсь... Последите за ней...
– У меня не разбалуешься, Анна Яковлевна, – весело сказала Долли.
Николай по-казачьи вскочил на лошадь, Степан незаметно перекрестил отъезжающих, и коляска выехала за ворота.
Дом фон Шпильце. Петербург.
Узнав от Пров Викулыча, что Чернявого видели в Саратове, Хлебонасущенский поспешил поделиться этой новостью с Амалией Потаповной. Генеральшу новость весьма взволновала.
– Что за чудеса, Полиевкт Харлампиевич?! Имение Чечевинских в двадцати верстах от Саратова, Чернявый обосновался в Саратове. Как думаете, случайность?
– Чего на свете не бывает, – философски заметил Хлебонасущенский.
– Конечно, – согласилась Амалия Потаповна. – Ну, что ж, голубчик... Придется вам в Саратов ехать...
– Когда? – растерялся Полиевкт Харлампиевич.
– Чем скорее, тем лучше... Туда теперь машина ходит от Москвы. Два дня – и на месте...
– Я так не могу... У меня в Петербурге дела. Год, считай, делами не занимался...
– Ваше главное дело – Чернявый, – перебила его Шпильце. – Завтра же выезжайте.
– Завтра – никак, Амалия Потаповна, – решительно отказался Хлебонасущенский. – Раньше, чем через неделю, не смогу.
– Вы поедете завтра. О том, что Чернявый в Саратове, тем же способом и от тех же, заметьте, людей может узнать следователь. Надо быть полным идиотом, чтобы потерять неделю. И потом, вы же сами говорили, что любите эту... Машу Поветину... Ах, мужчины, мужчины... Ему представляется возможность увидеть предмет страсти, а он вместо того, чтобы бежать, как это русские говорят, сломя голову, хочет ехать через неделю... Это неправильно.
– Причем здесь Маша?
– Как причем? Я же вам сказала: имение Чечевинских неподалеку от города.
Хлебонасущенский тяжело задумался. Амалия Потаповна не торопила его.
– Хорошо, я поеду завтра, – сказал он.
– Это чудесно, – воскликнула генеральша, обворожительно улыбаясь.
– Только я в толк не возьму, что я там сделать смогу. Чернявый меня знает, увидит и прибьет... Для него это – раз плюнуть...
– Как вы сказали, раз плюнуть? Это нужно запомнить. А вы сильно боитесь смерти. Наверное, грешили много. Не надо бояться. Там, – она подняла указательный палец, – никого нет. Уверяю вас...
Полиевкт Харлампиевич набожно перекрестился.
– Есть у меня в Саратове один человек, – как всегда неожиданно изменив тему разговора, сказала генеральша. – Гусарский корнет Стевлов... Он мне очень обязан... Год назад здесь, в Петербурге, проиграл он в карты большую сумму, и если бы не я, быть ему опозоренным на всю, как вы говорите, матушку Россию. Или пулю себе в лоб пустить... Но он, как и вы, смерти боится... Своей, конечно... Я ему дала деньги под строгий вексель. На полгода... Год прошел. Долг вырос порядочно. Найдите его... Он сделает все, что вы прикажете.
Вошла горничная, пошептала что-то Амалии Потаповне на ухо. Она поднялась, встал и Хлебонасущенский.
– Покорнейше прошу простить. Дела... Лизхен, проводите господина.
Горничная повела Хлебонасущенского к другой двери. Уже выходя, Полиевкт Харлампиевич обернулся и спросил:
– А как же?.. – Он имел в виду Юлию Николаевну.
– Вторую часть нашего дела я, по-видимому, возьму на себя, – поняв его вопрос, сказала Шпильце.
Амалия Потаповна подошла к зеркалу, поправила прическу. Она это делала всегда, когда нервничала. Сообщение горничной о том, что с визитом явился профессор Платон Алексеевич Загурский, действительно взволновало ее. Она давно ждала его прихода. Вот уже несколько лет наблюдала генеральша за успехами его сначала в Москве, потом в Петербурге. Она знала о нем все: круг друзей и знакомых, состояние его финансов, ар-тисточек балета, к которым он благоволил. И много, как она любила говорить, «темненького», того, что, по ее глубокому убеждению, должно было быть у всякого человека, даже у самого высоконравственного. Знание этого «темненького» давало ей власть над людьми, а власть впоследствии превращалась в деньги. Деньги же Амалия Потаповна любила больше всего в жизни.
Платон Алексеевич Загурский, тот самый профессор, которым бредил теперь великосветский Петербург, стремительно вошел в комнату. Он великолепно выглядел в светлой пиджачной паре от лучшего варшавского портного.
– Амалия Потаповна! – воскликнул он, бросившись к генеральше и целуя ее руку. – Давно хотел познакомиться и засвидетельствовать глубочайшее восхищение и уважение... Много наслышан о вас, о вашем замечательном уме и отзывчивости. Считал своим долгом нанести визит и представиться.
Амалия Потаповна обворожительно улыбнулась.
– Весьма польщена, дорогой Платон Алексеевич. Нынче в Петербурге многие злословят про Амалию Потаповну... Тем ценнее для меня ваш визит. Я тоже много слышала о вас и, честно сказать, питала надежду, что вы ко мне придете. Уж и не знаю почему, мне казалось, что нам будет интересно поближе познакомиться и что в дальнейшем наше знакомство окажется полезным и вам, и мне.
Генеральша позвонила в колокольчик и, когда явилась горничная, распорядилась подать кофе.
Она усадила Платона Алексеевича в покойное кресло, явилось кофе, и завязалась непринужденная беседа. У них нашлись общие знакомые в Москве и Йетербурге. Платон Алексеевич был человек светский, язвительный и остроумный, и Амалия Потаповна много смеялась его метким характеристикам известных лиц.
– У вас прекрасный род занятий... Столько знакомств, столько всевозможных характеров. Вы посвящены в самые тайные уголки души ваших пациентов, а потому знаете о людях много такого, чего другим никогда не постичь.
– Работа моя хороша прежде всего тем, что я облегчаю страдания, – сразу став серьезным, сказал профессор. – Но должен согласиться с вами, что иной раз попадаешь в ситуации романические. Вот на днях, к примеру, совершал обход в женской палате Обуховской больницы. Коллеги попросили – не мог же я отказать. А народ там помещают самый недостаточный. Да... Иду это я от больной к больной, от койки к койке и вдруг вижу в изголовье одной из коек на табличке надпись: «Баронесса фон Деринг». Можете себе представить мое удивление. Баронесса в общей палате для бедных... Лежит в беспамятстве... Привезла ночью полиция... Но хороша собой, скажу я вам! Настоящая
русская красавица!
Амалия Потаповна чрезвычайно заинтересовалась рассказом профессора. Она выспросила обо всех обстоятельствах болезни баронессы, узнала, какие меры принял доктор, куда перевезли больную.
– Я не была знакома с баронессой, но много слышала о ней, – сказала она. – Она приехала в Россию два года назад вместе с братом Владиславом Корозичем. Они были приняты в лучших петербургских домах. Мужчины сходили от нее с ума. В особенности князья Шадурские. Отец и сын. В свете злословили, что оба были ее любовники. Но
мало ли что говорят в свете! Брата ее я знала... Ему покровительствовала Татьяна Львовна Шадурская, мраморная Диана. Впрочем, те же злые языки утверждали, что Корозич не брат баронессы, а ее любовник. Кончилось все год назад странно и страшно. Сначала разнесся слух, что Татьяна Львовна сбежала с Корозичем за границу, но потом оказалось, что она скоропостижно умерла... Говорили, будто приняла яд. Потом в Неве выловили труп Корозича. Трудно было поверить в несчастный случай – в плече у него застряла пуля. Младшего Шадурского нашли зарезанным в собственном доме, а старший сошел с ума и превратился в полнейшего ребенка.
Амалия Потаповна замолчала. Ее рассказ произвел на доктора большое впечатление.
– Я готова принять участие в судьбе баронессы, – сказала генеральша. – Если нужны деньги, я готова...
– Нет, нет! – прервал ее Загурский. – Об этом не беспокойтесь... Я взял баронессу под свое покровительство.
Они еще поговорили о том, о сём, и Платон Алексеевич начал прощаться.
– Ну, мне пора, – сказал он, поднимаясь. Шпильце жестом остановила его.
– Уделите мне еще несколько времени, – попросила она. – Я живу в этом огромном доме анахоретом. Ваш визит для меня – событие, воспоминания о котором скрасят мои одинокие вечера. Мне кажется, мы станем друзьями...
– Вполне вероятно.
– Но для этого мы должны стать откровенными друг с другом... Ответьте мне на один вопрос! Почему вы пришли ко мне?
– Я же сказал вам, Амалия Потаповна... Мне очень хотелось познакомиться с вами... И это чистая правда.
Амалия Потаповна поднялась, жестом позволив сидеть Загурскому.
– У меня привычка, размышляя, ходить по комнате, – сказала она. – Может быть, вам нужны деньги?
– Деньги нужны всем... И их всегда не хватает...
– Особенно, если вести такой образ жизни, какой ведете вы, Платон Алексеевич.
Профессор удивленно посмотрел на Шпильце.
– Вам известен мой образ жизни?
– В общих чертах... Я слышала, что вам предстоят срочные платежи: господину Краузе за рубиновое колье с бриллиантами, господину Веденееву за рессорную английскую коляску. Всего более двадцати тысяч. Не так ли?
– Совершенно верно, – рассмеялся Загурский. – А вы, однако, весьма неплохо осведомлены о моем финансовом состоянии...
– Я охотно могу помочь вам...
– Нет, нет... В долг не беру, – замахал руками профессор.
– Зачем же в долг?.. У меня для вас найдутся пациенты и, особенно, пациентки, которые будут чрезвычайно щедры... Чрезвычайно...
Загурский продолжал безмятежно улыбаться.
– Я полагаю, речь идет об искусственном прерывании беременности? Не так ли? – сказал он.
– Мне нравятся ваш ум и проницательность... Не только это. У вас будет огромное поле деятельности... Я предлагаю вам создать ассоциацию. Мой – опыт, ваши – знания... Соединившись, они составят большую силу... Ей покорится весь Петербург.
Профессор почесал затылок, изображая мучительные сомнения.
– А если я откажусь? – спросил он.
– Вы не откажетесь... Иначе бы зачем вам приходить ко мне?
– И тем не менее... – Загурский поднялся, подошел к Амалии Потаповне вплотную. – Я представляю себе поле деятельности, о котором вы ведете речь. На этом поле есть тропинка, ведущая прямиком в Сибирь.
– Господь с вами, Платон Алексеевич! – замахала руками Шпильце. – Все мои помыслы связаны с одним: помочь заблудшим и несчастным. И более ничего... Никакого собственного интереса... Я знаю, что и вы исповедуете такие же идеалы. Я слышала, что в Москве вы, рискуя репутацией, пытались помочь молоденькой княжне Хвостовой... Совершенно бескорыстно... И что бы ни говорили сплетники и шептуны, не ваша вина в том, что она умерла... Кажется, от кровотечения...
Платон Алексеевич с немым восторгом посмотрел на генеральшу.
– Восхищен... И на многих людей у вас есть подобные сведения?..
– Ну, что вы, – засмущалась Шпильце. —Только на выдающихся...
Загурский поклонился в знак благодарности за признание его заслуг.
– А что еще вам про меня известно?
– Ничего такого, что заслуживало бы нашего разговора... Разве что история с купчихой Чинеевой...
– Основательно подготовились, Амалия Потаповна... Научно, я бы сказал... Ну, что ж... Деваться мне некуда... Видимо, придется согласиться...
– Чудесно! – воскликнула Амалия Потаповна, вызвала горничную и приказала подать вина.
– Отметим наш союз бокалом «Вдовы Клико». Появилось вино. Взяв в руки бокал, Загурский сказал:
– За наш союз! И за то, чтобы мы ничего не скрывали друг от друга.
Они чокнулись и выпили.
– Вы давеча рассказывали о смерти младшего Шадурского... – сказал Загурский как бы между прочим. – Насколько я знаю, рядом лежал труп доктора Катцеля. Не так ли, Амалия Потаповна?
– Так вы знаете эту историю? – удивилась Шпильце.
– Самым поверхностным образом... А вот доктора Катцеля я знал хорошо. – И увидев изумление генеральши, добавил: – Мы учились вместе... А потом увлеклись тибетской медициной... Особенно ядами...
– Интересная область, – сказала Амалия По– таповна.
– Как только я узнал из газет о смерти Катцеля, я немедленно выехал из Москвы в Петербург. Покойный доктор говорил мне, что ведет дневник, куда заносит результаты своих научных исследований, а также житейские наблюдения.
Амалия Потаповна слушала затаив дыхание. . . Она знала о существовании дневника. И она очень не хотела, чтобы дневник попал в чужие руки или, не дай Бог, в полицию. Поэтому, узнав о смерти Катцеля, она послала в его квартиру на Аптекарском острове своих людей. Они перерыли жилище Катцеля, обнюхали каждый шкаф, каждый укромный уголок, но дневника не нашли.
– Когда я приехал в дом Катцеля, то сразу понял, что кто-то уже побывал здесь до меня. Все было перевернуто, расшвыряно, разбито, – продолжал Платон Алексеевич. – Дневник же лежал на самом видном месте, на секретере, где ему, собственно, и положено было лежать.
Шпильце досадливо развела руки.
– Вы хотите спросить, почему его не заметили те люди, которые, по всей видимости, его искали? А дело в том, что доктор Катцель совершенно владел китайским языком. Свой дневник он писал иероглифами, чтобы непосвященный не мог его прочесть. Те, кто искал дневник, не обратили внимания на толстую тетрадь, заполненную непонятными знаками.
– А вы знаете китайский? – спросила Амалия Потаповна.
– Не так, как доктор Катцель, но вполне сносно.
– Не жалеете о потраченном времени?
– Не жалею, Амалия Потаповна. В дневнике много ценных научных сведений... Разные анекдоты, истории... Одна – в стиле Эжена Сю... Яд, насилие, покушение на убийство...
– Вы бы не могли показать мне этот дневник? – спросила Шпильце.
– Вы разве читаете по-китайски? – деланно изумился профессор. – Впрочем, как-нибудь занесу... Вы говорили про ассоциацию, Амалия Потаповна... Ну, что ж, ассоциация так ассоциация... Но равных партнеров.
Платон Алексеевич.пробыл у генеральши еще несколько времени, против обыкновения взял у нее в долг двадцать тысяч и, пообещав навестить ее в самое ближайшее время, откланялся.
Дом Шеншеевых. Саратов.
Дом известного миллионщика Данилы Шеншеева стоял над Волгой на Большой Сергиевской улице. Из его окон открывался просторный вид на реку, по которой вниз по течению плыли расшивы, коломенки, тихвинки из Ярославля и Нижнего, а вверх бурлаки тащили барки из Астрахани и Царицына. Виден был и дебаркадер для пассажирского флота, где всегда толпился пестро одетый народ.
Перед домом был небольшой палисадник, огороженный деревянным глухим забором, а возле калитки вкопана скамеечка, где было уютно коротать длинные летние вечера, глядеть на реку и на проплывающие баржи.
Были у Данилы Шеншеева собственные дома и в Санкт-Петербурге, и в Москве, но своим родным он считал этот, саратовский, и очень любил в нем жить.
Дом был старинной постройки. Первый этаж – кирпичный, второй – деревянный и небольшой мезонин. На окнах —массивные дубовые ставни на медных, зеленых от времени шипах.
Внутри же это был обыкновенный господский дом с анфиладным расположением комнат, со штофными обоями на стенах, голландскими печками и изысканной мебелью.
Репетировали по обыкновению в гостиной. На столе пыхтел самовар, стояли в вазочках многочисленные сорта варенья, сладостей и фруктов.
Долли сидела за фортепьяно, а остальные исполнители с нотами сгрудились вокруг. Это была весьма пёстрая компания: молодой гусарский корнет, два чиновника в вицмундирах, тоже молодые, но, судя по внешнему виду, весьма достаточные, несколько молодых женщин, среди которых выделялась и красотой, и туалетом Маша Вересова. Разучивали финальную песенку водевиля «Беда от нежного сердца». Хор звучал довольно слаженно, и от этого все получали наслаждение и были довольны собой и партнерами.
– Репетиция окончена, – скомандовала Долли. Она выполняла роль режиссера и была для всех бесспорным авторитетом. – Господа, прошу завтра не опаздывать... Премьера через десять дней, а мы еще очень нетверды в ролях.
– Клевета! – возмутился гусарский корнет. – Я знаю роль назубок.
– Но это нисколько не оправдывает ваши постоянные опоздания, – поддержала Долли Маша.
– Марья Дмитриевна! Я на государевой службе... Каждый раз должен испрашивать дозволение вышестоящего начальства.
– А вот и неправда... – сказала Маша. – Я говорила с губернаторшей, а губернаторша с Антониной Сергеевной, женой вашего полкового командира... Вам было обещано всяческое содействие.
– Ну, причем здесь жена полкового командира? – возразил корнет. – До Бога высоко, до царя далеко... А вы когда-нибудь видели моего ротного командира? Все решает он! Представьте себе, господа, этакого атланта с огромными усами. Рост больше сажени, голос, как у протодиакона Троицкого собора отца Евлогия.
Корнет непостижимым образом превратился в другого человека; он как будто вырос на глазах, плечи у него расправились, даже лицо изменилось. Магической силой искусства он перевоплотился в бравого солдафона.
– Корнет! – гаркнул он хриплым прокуренным голосом. – Мельпоменой увлеклись, голубчик! Небось книжки читаете?! Умным желаете быть?! Я вам покажу Мельпомену с Терпсихорой впридачу!.. Распустились... Службой манкируете! А ну как завтра на кампанию выступать? А ну как турок нам войну объявит?..
Общий хохот и аплодисменты были наградой корнету за его блистательный скетч. Но ему важна была реакция только одного человека. Корнет, как влюбленный ребенок, смотрел на Машу, и выражение его лица менялось соответственно Машиной реакции. Если Маша хмурилась, тотчас же хмурым становился он, если улыбалась, корнет расплывался
в счастливой улыбке.
Всем вокруг было очевидно, что он совершенно и окончательно влюблен.
– Поймите, Михаил Николаевич, – подавив улыбку, сказала Маша корнету, – проданы билеты, снят театр Очкина в Липках, будет губернатор, отцы города. Нельзя же нам провалиться...
– А мы и не провалимся... Я уверен, что будет гомерический успех...
Все зашикали, замахали руками...
– Чур-чур, – запричитала Долли. – Корнет, плюньте три раза через плечо! Немедленно! Нельзя так говорить!
Но корнету все было как с гуся вода.
– Напоминаю, – обратился он ко всем присутствующим, – в воскресенье – пикник... На островах. Будем ловить рыбу сетью вместе с настоящими рыбаками... Потом – уха на костре... Катание на лодках. Викторина... В полку только и разговоров, что о пикнике. Дарья Даниловна, Марья Дмитриевна, за вами придет коляска к восьми часам. Остальные собираются у кафедрального собора. Там будет ждать линейка.
– Что же так рано? – ненатурально расстроилась Маша.
– Позже никак нельзя! Очень большая программа.
Все стали прощаться. Корнет подошел к Маше; —он смотрел на нее с собачьей преданностью, даже голову склонил чуть набок, как это делают псы, когда глядят на любимого хозяина.
Маша и не пыталась скрывать, что ей нравится рабская влюбленность корнета, она наслаждалась полной властью над ним и, несмотря на то, что была моложе, вела себя с ним как старшая.
– А ну как ваш ротный в воскресенье отправит вас под арест? – спросила Маша.
– Сбегу... Ей-богу, сбегу... Или умру от тоски. А он будет всю жизнь раскаиваться, уйдет в отставку и будет петь на клиросе «Со святыми упокой раба божьего Михаила», – пропел он басом.
– Накажет вас Бог за ваше богохульство...
– Бог есть любовь... Значит, и во мне есть Бог...
– Мишенька! Вам нельзя рассуждать о серьезном, – сказала Долли. – Ступайте! До воскресенья.
Маша не могла заснуть. Она лежала в уютной комнатке в мезонине и читала. Раздался осторожный стук в дверь.
– Это ты, Долли?
Вошла Долли, в пеньюаре, с распущенными волосами, в руках – подсвечник с горящей свечой.
– Я знала, что ты не спишь, – сказала она. – Вечер чудный... – Она забралась с ногами на кровать, села, обняв коленки, рядом с Машей. – Как хорошо... Реку слышно... Я так люблю этот тихий плеск. И ветерок с реки. У него особенный запах. В Петербурге тоже река, а вот так не пахнет, правда?
– Пожалуй, – согласилась Маша.
– Я родилась здесь, а когда мне исполнилось семь лет, мы с папа переехали в Петербург.
Заметив в глазах Маши немой вопрос, Долли сказала:
– Мама к тому времени умерла. Но, поверишь ли, я ее очень хорошо помню. Помню ее голос, запах волос, помню ее стоящей у ярко освещенного окна, силуэтом. Лицо помню хуже всего. Папа ее очень любил... Поэтому больше не женился. А, может, не захотел, чтобы у меня была мачеха.
Долли придвинулась к Маше, обхватила ее за плечи.
– Как хорошо, что я познакомилась с вашим семейством. Вы такие замечательные люди!
