Текст книги "Развязка петербургских тайн"
Автор книги: Вадим Зобин
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Развязка Петербургских тайн
Пролог.
Прошел год с того дня, как Ковров и Бероева покинули Россию, а семья Чечевинских уехала в родовое имение Чечевины. Маша и Ваня обвенчались... Ковровы поселились в маленькой горной швейцарской деревушке Лихтендорф, тихом месте, куда туристы забредали редко, потому как никаких достопримечательностей в деревушке не было.
Юлия Николаевна совершенно окрепла; горный воздух, тишина, здоровая крестьянская пища – все шло ей на пользу, возвращало к жизни. Но благотворнее всего было для нее общение с детьми да отношение к ней Сергея Антоновича. Он был ненавязчив, редко попадался Юлии Николаевне на глаза, но она знала, что он рядом, потому что, как только ей требовалась помощь, он будто вырастал из-под земли.
Иногда, преодолев перевал, в деревню заходили группы путешественников, в основном немцы и французы. Крайне редко среди них встречались русские.
Юлия Николаевна, узнав об этом, не выходила из дома; ее охватывала лихорадка, и возвращалось то нервическое состояние, которое было у нее в сторожке Устиньи, когда она потеряла речь. Если же она случайно сталкивалась с соотечественниками, ей казалось, что ее узнают и смотрят с подозрением. И Коврову долго приходилось убеждать ее, что все это вздор, что она видит этих людей впервые.
Следственная часть. Петербург.
Полиевкт Харлампиевич Хлебонасущенский сидел на табурете перед столом следователя, втянув по обыкновению голову в плечи, как бы ожидая удара сзади. За год он сильно изменился: похудел, осунулся, как будто полинял и выцвел.
Следователь Аристарх Петрович молча вышагивал по кабинету из угла в угол, останавливаясь иногда возле окна. В этот момент лица его было совсем не видно, и это тревожило Хлебонасущенского; он начинал вертеть головой, ворот мешал ему дышать, дыхание становилось шумным и прерывистым.
– Ну, что же, драгоценнейший Полиевкт Харлампиевич, – начал следователь вкрадчиво. – Приближается минута расставания... Привык я к вам... Скучать буду...
– Невинного человека год в каземате держите. С убийцами и татями... А у меня, между прочим, колики и геморрой...
– Настой-то из березовых почек, что я вам на прошлой неделе дал, пьете? Превосходное средство! Я им начальника канцелярии на ноги поставил... Не знает как благодарить...
Следователь взял со стола две бумаги и протянул Хлебонасущенскому. Полиевкт Харлампиевич отшатнулся от бумаг, как от ядовитой змеи.
– Экий вы пугливый стали... Подпишитесь... Это предписание о приостановлении расследования, а это – подписка о невыезде... Ничего страшного, как видите...
Хлебонасущенский долго и внимательно читал бумаги, перевернул листы обратной стороной, словно хотел убедиться, что там ничего не написано.
– Мне адвокат сказал, что дело прекращено ввиду отсутствия доказательств, а тут написано, что дело приостановлено... Это, насколько я понимаю, вещи разные...
– Правильно понимаете, – радостно потирая руки, сказал Аристарх Петрович. – До чего же с вами приятно дело иметь!.. Было такое мнение – дело закрыть... Было! Ну, действительно... Ни одного свидетеля... Чернявый исчез аки дым без огня. Эльза Францевна возьми да и укати к себе в Голландию. А ведь подписала уведомление о невыезде... Гуськов – что ни день показания меняет... Ну какой смысл такое дело продолжать? Верно говорю?
Хлебонасущенский зло зыркнул на следователя.
– Но с другой стороны... Я думаю, не просто же так ни с того, ни с сего свидетели исчезают... Тут чувствуется опытная рука... Кто бы это мог быть? А, Полиевкт Харлампиевич?.. Вы что-то сказали?
– Вам показалось, – буркнул Хлебонасущенский.
– Ну, да... Мне послышалось, будто вы назвали фамилию Шпильце...
– Никого я не называл...
– Покорнейше прошу простить... Примстилось... Да и какое к вашему делу отношение может иметь столь почтеннейшая особа. Амалия Потаповна фон Шпильце известна в Петербурге как высоконравственная попечительница недостаточной молодежи, в особенности девиц самого нежного возраста... Так о чем это я? Склеротическая болезнь... доктора прогнозируют полную потерю памяти... Вспомнил... Так вот, это я ходатайствовал перед вышестоящими начальниками об изменении формулировки... Тут, видите ли, множество преимуществ открывается: во-первых, дело остается у меня, а не сдается в архив и, стало быть, ни одной бумажки из него не исчезнет, во-вторых, вдруг
откроются какие-то новые обстоятельства, я их к делу-то и приколю, и никуда ходить не надо... В-третьих, вдруг объявится свидетель какой-никакой... Ну, тут уж я вас под землей сыщу... Это вы не сумневайтесь.
Хлебонасущенский, как загипнотизированный, смотрел на следователя немигающими глазами. Он как будто окаменел в неудобной позе.
– О чем это вы так глубоко задумались? – вывел его из состояния прострации следователь. – Может быть, готовы сделать какие-нибудь признания?..
Тут Полиевкт Харлампиевич не выдержал, закричал, срываясь на фальцет:
– Никаких признаний вы от меня не дождетесь! Где тут ваши поганые бумажки? – Он размашисто, прорывая бумагу, расписался. – Не увидите вы меня больше никогда! Кончилась ваша власть!..
Аристарх Петрович захихикал, довольно потирая руки.
– Эк вас разобрало!.. Но я не обижаюсь, драгоценнейший... Нервы надо лечить... Я бы вам порекомендовал шиповник заваривать... Есть очень хороший рецепт...
– Идите вы к черту со своими рецептами... Когда я могу покинуть камеру?
– Да в любое время, любезнейший, да хоть прямо сейчас и идите. До свидания. До скорого свидания.
Полиевкт Харлампиевич неуверенно встал, вопросительно глядя на следователя. Он еще не до конца поверил в свалившееся на него счастье.
– Что, прямо сейчас могу идти?
– Какой вы, право. Я же сказал: вы свободны... Ежели у вас вещички в камере остались, я прикажу конвойному – он принесет.
Хлебонасущенский только махнул рукой, мол, какие там вещички, и стремительно вышел из кабинета.
Лицо Аристарха Петровича резко изменилось, словно он снял маску. Оно стало острым, на скулах заходили желваки, глаза сузились, как у китайца. Страшное лицо сделалось у Аристарха Петровича.
Чечевины. Саратовская губерния.
Время потеряло власть над Степаном. Может быть, за год и прибавилось у него морщин, но ни он сам, ни окружающие не замечали их. Очень старые люди стареют незаметно. Тяжело переставляя ноги, шел он в кабинет барина. В руках у него был поднос, на котором лежал конверт.
За двадцать лет дом в Чечевинах много раз переходил от одних хозяев к другим, перестраивался и перекрашивался согласно их вкусам; потом имение попало в государственную опеку и год назад было пожаловано государем князю Николаю за заслуги перед Отечеством.
Планировка и убранство дома даже отдаленно не напоминали родовое гнездо князей Чечевинских. Лишь два портрета в гостиной, те самые, что вывезла мать Анны из Турусовки, отреставрированные гравером Казимиром Бодлевским двадцать лет назад, напоминали о прошлой жизни...
– Вам письмо, ваша светлость, – сказал Степан, входя в кабинет.
Николай посмотрел на адрес, потом на Степана.
– Знаешь от кого?
– Догадываюсь, ваша светлость... Николай разрезал конверт, в нем было два
письма.
– Это Анне Яковлевне отнесешь, – он отдал один сложенный лист Степану, а другой развернул и быстро пробежал глазами.– Кланяется тебе Сергей Антонович. Интересуется, здоров ли.
– Да что мне сделается, – Степан словно засветился от удовольствия. – Он-то как? Золотой человек... Нынче таких и нет... Будете писать ему, так от меня тоже низкий поклон передайте. Ежели, конечно, не в тягость вам, барин...
– Передам, передам... Ступай...
Степан вышел, а Николай углубился в чтение письма.
В кабинет вбежала Анна.
– Николенька! Ты только представь себе! Юлия пишет, что они купили корову! Глаша настояла! А Юлия сама доит. Представляешь? Они нас зовут к себе. Юлия пишет, что там такая красота! Горы, водопады, пропасти!.. Давай поедем... Возьмем ребят... Ваня будет писать этюды, Маше очень полезен горный воздух...
– Аннушка! Как же я могу теперь уехать... Я затеял строительство, людей нанял, лес привез... И нате! Бросил все и уехал! Так не годится...
– Ты прав. У тебя строительство школы, у Вани – этюды... А Маша – целыми днями одна... Соломенная вдова! Мне кажется, Николя, что у нее к Ване некоторое охлаждение... Ты не заметил?
– С чего ты взяла? Они любят друг друга...
– Дай-то Бог... Дай-то Бог...
Анна большими мужскими шагами заметалась по кабинету.
– Что с тобой, Анна? Мне не нравится твое состояние...
V – А мне не нравится то, что происходит с Машей, мне не нравится это ее увлечение театром, мне не нравятся ее поездки в город... Она ночует там неизвестно где. Мне тревожно за нее.
– Как это неизвестно где?! Ты ведь отлично знаешь, что она останавливается в городе у Шен-шеевых. Долли Шеншеева часто гостит у нас. Это вполне благовоспитанная девица... Странно, почему тебя это так волнует? Мне нравится, что у Маши
появилась новая знакомая, нравится, что Маша увлекается драматическим искусством...
– Николя, Маша – наследница двух стариннейших княжеских родов России... Что бы сказала наша матушка, если бы узнала, что ее внучка выступает в фривольных пьесках перед пьяными купцами?..
– Эк тебя занесло, сестрица! Какие купцы! Какие фривольные пьески!!! Я видел их последний спектакль... Это была пьеса господина Потехина. Очень глубокая пьеса, хотя и не без недостатков. Губернатор со всем семейством присутствовал. Я не понимаю тебя, Анна.
– Я сама себя не понимаю... Долли мне нравится. Я слышала, что она была обручена с этим негодяем Шадурским, но сие ни о чем не говорит... Негодяи имеют нюх на хороших людей.
– Стало быть, ты не против ее дружбы с Машей...
– Да не из-за Маши она сюда ездит! Прости, Николенька, но в некоторых вопросах ты такой ребенок...
Николай смутился, ломая спички, пытался раскурить трубку.
– Какие нелепые мысли приходят тебе в голову... Право, нехорошо, неостроумно...
– Ага! Покраснел, – торжествующе сказала Анна. – Это она из-за тебя ездит... Она влюблена в тебя по уши, и ты это знаешь, только вид делаешь, что не замечаешь...
– Как ты можешь такое говорить! Я ей в отцы гожусь! Выдумала тоже!
– Двадцать лет – не такая уж большая разница. – Анна подошла к Николаю, взяла его за плечи, делая вид, что внимательно изучает его. – Ты, Николенька, мужчина видный, хоть сейчас под венец. Хорошая пара у вас может получиться... Она хоть и не знатного рода, но Данила Шеншеев – человек в России знаменитый... Как говорит Степан, его и за десять миллионов не купишь. И дочку свою единственную, говорят, сильно любит...
– Анна, прекрати. Ты говоришь пошлости...
– Ну, хорошо, хорошо... Больше не буду. Анна села с ногами на диванчик.
– Можно я посижу у тебя?
– Конечно, можно... Хочешь, я покажу тебе проект школы? – Николай подсел рядом, развернул рулон ватманской бумаги.
– Красиво, правда? Но главное, здесь будут учить практическому хозяйствованию на земле. Вот это – оранжереи. Здесь и зимой будут выращивать овощи, это – котельная для обогрева теплиц, это – депо для хозяйственного инвентаря...
– Как ты сейчас похож на отца, Николенька! Я тебя очень прошу, поговори с Ваней, пусть он привлечет Машу к своим занятиям, берет с собой на пленэр, ездит с ней в город... Поговоришь? Ну, обещай, что поговоришь!
– Обещаю, – ласково улыбаясь, сказал Николай.
Дом фон Шпильце. Петербург.
Первый свой визит по выходе из тюрьмы Полиевкт Харлампиевич посчитал своим долгом нанести Амалии Потаповне фон Шпильце.
Амалия Потаповна приняла его с искренним радушием, распорядилась насчет кофия, усадила По-лиевкта Харлампиевича в покойное кресло.
– Похудели, Полиевкт Харлампиевич, на казенных хлебах. Но это вам к лицу... Придает некую стройность и загадочность...
– Я, Амалия Потаповна, пришел высказать вам свою глубочайшую благодарность за ваши заботы, труды и хлопоты обо мне. Всю жизнь буду помнить
ваши благодеяния... Можно сказать, вырвали из лап зверя,терзавшего не только тело, но и душу...
– Вы имеете в виду этого следователя со странным греческим именем?
– Его самого... Аспид. Вцепился в меня как такса в лиса. Аристарх Петрович его зовут. На всю оставшуюся жизнь запомню.
Горничная принесла кофе. Амалия Потаповна собственноручно налила Хлебонасущенскому чашку.
– Забыли, полагаю, вкус настоящего кофе?
– Какой там кофе, на нарах-то! – Хлебонасущенский с наслаждением сделал глоток огненного напитка.
– Этот Аристарх и мне много неприятностей доставил, – Сказала Шпильце. – Распространил в обществе обо мне совершеннейшие небылицы...
– Кто ж ему поверит, Амалия Потаповна! – возразил Хлебонасущенский. – Всем известна ваша высоконравственность.
– Не скажите... Люди злы... Сплетни, пересуды для многих единственная радость в жизни. Так что должна с горечью заметить: моей репутации нанесен серьезный удар. Ну, и материально, знаете ли, пришлось сильно пострадать... Эти судейские – просто грабители с большой дороги.
– Я, Амалия Потаповна, со своей стороны готов возместить некоторые убытки. Разумеется, в силу скромных своих возможностей.
– Ну, что вы... Вы и так пострадали, друг мой. Какие счеты между старыми друзьями... Сегодня я вам помогла, завтра – вы мне поможете.
Хлебонасущенский насторожился. Он хорошо знал характер Амалии Потаповны, знал, что она просто так слова на ветер не бросает.
– А вы... как это русские говорят... все бобылем живете? – резко меняя тему, спросила Шпильце.
– Так точно-с, бобылем-с...
– Ну, так, может, подобрать вам опрятную немецкую девушку? Или вы все еще эту... девку... помните... Машу Поветину...
– Помню, – тихо сказал Полиевкт Харлампиевич.
– Удивляюсь я вам. Зрелый мужчина... Повидал на своем веку всякого... И вдруг – любовь! Это, знаете ли, у вас чисто русское. Немецкий мужчина выше всего ценит «орднунг» в доме: чтобы было все опрятно и вовремя. И любовь чтобы была опрятной и вовремя. А вы, русские, любите страдания, страсти, слезы...
– Мы, Амалия Потаповна, народ дикий. Недаром же говорят: что русскому на пользу, то немцу – смерть, – смиренно согласился Хлебонасущенский.
Он отхлебнул кофе и вопросительно посмотрел на Шпильце, надеясь, что она продолжит разговор о Маше Поветиной. Ему нестерпимо хотелось узнать, как она живет, где сейчас обитает. Амалия Потаповна хорошо понимала его состояние, но она умела держать паузу и ждала, когда Хлебонасущенский не выдержит и сам задаст вопрос.
– Что же... Маша?.. Вам ее судьба, случаем, неведома? – осторожно спросил Хлебонасущенский.
– Обижаете, Полиевкт Харлампиевич. Амалия Потаповна по-прежнему знает все, что происходит в обществе. А иногда знает то, что только еще должно произойти. – Амалия Потаповна не торопилась, наслаждаясь своей властью над застывшим в напряженном ожидании Хлебонасущенским. – Жива Маша и здорова... Только теперь она не
Поветина, а Вересова, урожденная княжна Шадурская. Живет в Чечевинах в Саратовской губернии вместе с мужем, матерью и дядей – князем Николаем Чечевинским. Да вы его хорошо знаете...
– Не имел чести-с...
– Как? Разве ж вы не знали графа Каллаша?
– Графа Каллаша знал-с. Он частенько бывал с визитами в доме князей Шадурских.
– Так это и есть князь Николай Чечевинский. Это такая история! Роман в духе модного сейчас Дюма! Я вам как-нибудь расскажу. – И, пользуясь растерянностью Полиевкта Харлампиевича, снова круто изменила тему разговора. – Что же сказал вам этот Аристарх на прощание? Ведь для него ваше освобождение – фиаско, конец карьере.
– Издевался, откровенно издевался... Угрожал, что найдет свидетелей, что упечет в каторгу... Вы правильно изволили заметить... Бандит-с...
– Да, если найдет свидетелей, тогда худо дело, – раздумчиво сказала Шпильце.
Полиевкт Харлампиевич втянул голову в плечи, съежился и сразу стал похож на того Хлебона-сущенского, который сидел перед следователем.
– Вы полагаете, он может сыскать Чернявого и Эльзу Францевну? – спросил он.
– Чернявого может... И это будет для вас плохо... А Эльзу Францевну – вряд ли. Я вообще не уверена, что она жива... У нее было слабое здоровье... Мне говорили, что она отравилась говяжьим паштетом. Представляете?.. Кто бы мог подумать, что говяжьим паштетом можно отравиться?
Полиевкту Харлампиевичу сделалось не по себе... Он почувствовал себя зябко, неуютно, будто сидел на сильном сквозняке. С одной стороны, это была хорошая новость: с уходом Эльзы Францевны рубилась еще одна нить, связывающая его с убийством дворника. Но с другой стороны, ведь он тоже когда-нибудь может вкусить паштета, или гусиной печенки, или выпить бокал вина... Да вот, даже эта чашка кофе вполне может таить в себе отраву. И Полиевкт Харлампиевич машинально отодвинул чашку. Амалия Потаповна заметила это движение и звонко расхохоталась.
– Какой вы стали впечатлительный, Полиевкт Харлампиевич! Надо лечиться... Могу порекомендовать вам отличного доктора. Это достойный приемник незабвенного Иоганна Катцеля. Молодой и многообещающий доктор. Хоть и не немец...
– Спасибо, драгоценная Амалия Потаповна... Вы уж и так для меня столько сделали...
– А Чернявого надо сыскать, Полиевкт Харлампиевич, – приказным тоном сказала Шпильце. – И сделать это раньше Аристарха Петровича. Надо сыскать и позаботиться о его здоровье.
– Да где ж его найдешь? Небось следователь по всей империи разыскивал... Бог даст, и дальше не найдет.
– Найдет. Если Чернявый жив – найдет. Я ведь о вас же и забочусь... Мне Чернявый не страшен. Ни я его никогда не видела, ни он меня.
Наступила гнетущая пауза. Амалия Потаповна поднялась с кресла; Полиевкт Харлампиевич тоже хотел было вскочить, но она позволила ему сидеть, сама же стала неторопливо ходить по комнате от двери до двери.
– Вот с кем бы мне совсем не хотелось бы встретиться, так это с... – она сделала паузу, – с Юлией Николаевной Бероевой...
Хлебонасущенский истово перекрестился:
– Господь с вами, Амалия Потаповна! Вы – женщина в самом соку... Вам еще жить да жить!
Амалия Потаповна усмехнулась:
– Я помирать не собираюсь. Хотя, разумеется, все от Бога. Не хотела бы я встретиться с Бероевой на этом свете... Ведь Юлия Николаевна жива.
Полиевкт Харлампиевич испуганно смотрел на генеральшу.
– Странно изволите шутить, – хриплым от волнения голосом сказал он.
– Я не шучу... Юлия Бероева жива. Она живет в Швейцарии в маленькой деревушке Лихтендорф вместе с мужем.
– Но этого никак не может быть! Она похоронена на Митрофаньевском кладбище, о чем есть соответствующие документы.
– И тем не менее мне доподлинно известно, что Юлия Николаевна Бероева жива. Много еще неразгаданного в мире... Но вы почему-то не поинтересовались, за кого вышла замуж «покойная»...
– За кого? – тихо спросил Хлебонасущенский.
– Муж Бероевой – Сергей Антонович Ковров.
Хлебонасущенский вскочил как ужаленный.
– Этого не может быть! Вы рассказываете какой-то глупый фарс... Только на театре оживают покойники... В жизни такого быть не может.
– В жизни все может быть, Полиевкт Харлампиевич. Все! И вам решительно следует заняться своим здоровьем. Вам предстоит много дел. Ведь если мне известно место, где пребывает Бероева, то это место может стать известным нашему общему знакомому. Вот в этом я совсем не заинтересована. Полагаю, что и вам это ни к чему. Итак, подведем итоги. Необходимо найти Чернявого и позаботиться о его здоровье. Это – первое! Второе, и как мне представляется, много более трудное и опасное дело: надо позаботиться о здоровье Юлии Николаевны. При ней неотступно находится Ковров и, пока он рядом, сделать что-либо будет трудно. Думайте, Полиевкт Харлампиевич... Если хотите закончить свои дни в уютном домике, а не на каторге – думайте!
Амалия Потаповна села в кресло, подлила в чашки горячего кофе, улыбнувшись, сказала:
– Я вам советую все же подумать насчет опрятной немецкой девушки!
Улицы Петербурга.
Полиевкт Харлампиевич брел по улице, не разбирая пути, не зная, куда и зачем идет... Известие о том, что Бероева жива, повергло его в состояние, схожее с тем, что бывает у людей, узнавших о гибели близких. Страха он не чувствовал, хотя и понимал, что, появись Бероева в качестве свидетельницы, под следствием окажется Амалия Потаповна, а уж она Хлебонасущенского спасать не будет... Его начинало мучить задание Шпильце. От природы Полиевкт Харлампиевич не был жестоким человеком, от вида чужой крови ему становилось дурно, а тут предстояло убийство двух свидетелей, да и свидетели были непростые... Во-первых, их еще следовало отыскать... А уж потом... И как это сделать... Чернявый – мужик серьезный, а уж о Коврове и говорить нечего... «И что же это за судьба у меня такая? – думал Полиевкт Харлампиевич. – Из огня да в полымя».
Очнулся Хлебонасущенский у Пяти углов... Он огляделся и увидел будочника, который, опершись на алебарду, стоял прислонясь к стене спиною, поодаль от размалеванной черными и белыми полосами будки. И тут только понял, куда помимо его воли привело провидение. Через дорогу в двух шагах от перекрестка он увидел яркую, видно недавно подкрашенную, вывеску: «Трактирное заведение «Ерши».
«Ерши». Петербург.
Заведение Прова Викулыча процветало. Сюда уже не пускали извозчиков, мастеровых, девиц, работающих от себя. Ресторация стала местом, где чиновники в складчлну отмечали в своем кругу повышения по службе, награды, жалования... Здесь
любили гулять после удачной сделки купцы и биржевые воротилы. В «Ершах» сколачивались компании великосветских шулеров. По вечерам сюда приезжали после спектаклей офицеры с актрисами и кутили до утра. В потайных комнатах крупные петербургские воры, налетчики и бандиты разрабатывали планы дерзких ограблений. Был здесь и цыганский хор; часто постоянных посетителей встречала «Величальная».
Ресторан только открылся, посетителей было мало. За столиком в углу расположилась шумная студенческая компания, да два чиновника о чем-то тихо договаривались за столиком возле буфетной стойки.
К Полиевкту Харлампиевичу подлетел молодой разбитной половой с огромной копной соломенных волос, разделенных пробором посередине и густо смазанных конопляным маслом. Он усадил Хлебонасущенского за столик у окна. Не успел Полиевкт Харлампиевич глазом моргнуть, а перед ним уже стоял запотелый графинчик с водкой, окруженный тарелочками с икрой, осетриной с хреном, бужениной и другими деликатесами. Не торопясь, Полиевкт Харлампиевич налил рюмку, поглядел на свет, как в хрустальных гранях искрится прозрачная жидкость, выпил и подцепил на вилку кусок икры. Позади него, словно из воздуха, возник Юзич и вкрадчиво сказал:
– С благополучным возвращением от дяди...
– Юзич! – обрадовался Хлебонасущенский. – Эк ты всегда появляешься неожиданно. Садись. Выпей, брат, со мной...
– Посидеть – посижу... А пить не буду. Служба... Не могу людям дурной пример подавать. – Юзич присел на краешек стула. – Матка бозка! Похудели, Полиевкт Харлампиевич... Надо вас подкормить. У нас сегодня судачок по-варшавски, стерлядка заливная и зайчатина по-бранденбургски в глиняном горшочке.
– Всего вкушу, – потирая ладони, сказал Хлебонасущенский. – Хоть по кусочку, а всего попробую... Сидел на нарах и мечтал, как к вам с Пров Викулычем приду, как первую рюмку выпью...
– Вас подчистую выпустили или?.. – осторожно спросил Юзич.
– Жить надо одним днем, Юзич, – пропустив мимо ушей вопрос Юзича, продолжил Хлебонасущенский. – Только у дяди это и понимаешь... А что Пров Викулыч? Здоров ли?
– Сдает Пров Викулыч... Давеча на работника осерчал, вырвал у него мешок. А в мешке шесть пудов... Он его в лабаз занес, сбросил, а после на спину стал жаловаться. Сдает старик...
– Шесть пудов, говоришь? – уточнил Хлебо-насущенский; Юзич кивнул. – Да, сдает... – согласился Полиевкт Харлампиевич и выпил рюмочку. – Ну, как тут жизнь шла без меня?.. Почитай, больше года прошло, как я у вас в последний раз был... Что слышно?
– Так это смотря что вас интересует. Мы с Пров Викулычем живем тихо, смирно. От людей отчаянных держимся подальше, более всего дорожа покоем и тишиной...
– Это – известное дело, – кивнул Хлебонасущенский. – А вот раньше все не так было... Нужен для какого-нибудь дельца толковый человек, к кому бежишь? К Юзичу с Пров Викулычем... Каких людей, бывало, вы мне рекомендовали... Сейчас таких и не сыщешь.
Юзич изобразил на лице крайнее изумление:
– Что-то я не припомню, Полиевкт Харлампиевич... Уж не спутали ли вы нас с кем-то? О каких людях речь?
– Ну, как же... Чернявого, к примеру, помните?
– Чернявого? – удивился Юзич. – Кто таков? Пришла очередь удивляться Полиевкту Харлампиевичу:
– Неужто и впрямь не помнишь?
– Вот вам святой крест! Может, Пров Викулыч помнит? Я спрошу.
– Спроси, Юзич, спроси... А спину-то Пров Викулыч лечит? Докторам показывался?
– Какие доктора! Сейчас доктора – хуже разбойников... Такие деньги берут...
– Нет, нет! Обязательно нужно докторам показаться. Так и передай. Мол, Полиевкт Харлампиевич настоятельно советует... И вот это передай, – Хлебонасущенский вынул бумажник, достал из него пачку ассигнаций и протянул Юзичу.
Юзич для приличия отказался, но быстро уступил напору Полиевкта Харлампиевича, убрал деньги в карман:
– Сей момент передам. Так, вы говорите, Чернявый... Непременно спрошу у Пров Викулыча. У него память получше моей.
– Спроси, голубчик. Сделай милость...
Юзич ушел, а Полиевкт Харлампиевич с аппетитом принялся за закуски. Прошло полчаса, и из потайной двери за буфетной стойкой появился Пров Викулыч собственной персоной. Увидев Хлебонасущенского, он широко раскинул руки и с улыбкой пошел ему навстречу.
– Юзич-то шутки со мной вздумал шутить. Как думаешь, спрашивает, кто к нам в гости пришел? Только с третьего раза угадал. Рад... Старый друг – лучше новых двух...
– Помните, Пров Викулыч, Чернявого? – без предисловий спросил Полиевкт Харлампиевич.
Тот проницательно глянул на Хлебонасущенского и просто ответил:
– Помню.
Полиевкт Харлампиевич обрадовался:
– Нужен он мне, Пров Викулыч. Позарез.
– Позарез, говорите? Стало быть, от дел не отошли? А я все дела Юзичу передал... В баню да в церкву – вот и все мои дела. Да вот и здесь толкусь без толку.
Хлебонасущенский понимал, что Пров Викулыч тянет время, решает для себя, не мало ли дали ему за информацию. Ведь он откровенно сказал, что Чернявый нужен ему. И, чтобы облегчить Пров Викулычу его выбор, Хлебонасущенский снова вытащил из бумажника пухлую пачку денег и положил на стол.
– Балуете вы меня, Полиевкт Харлампиевич, – забирая ассигнации, сказал Пров Викулыч. – Исчез Чернявый, год как исчез. Дела какие-то имел с младшим Шадурским, царствие ему небесное, а потом сгинул... Вас год не было, и его столько же никто не встречал. Правда, однажды богомольцев одних тут я распорядился накормить, так вот от них кое-что узнал... Но богомольцы – народ ненадежный... – Пров Викулыч замолчал, а Хлебонасущенский весь превратился в слух.
– Один, мы с ним по старым делам знались, сказал, будто видел Чернявого и будто тот уже на свою кличку больше не отзывается, а живет с женой чинно-мирно и занимается лесоторговлей.
– Где? – выдохнул Полиевкт Харлампиевич.
– В Саратове. Более ничего не знаю. Ни адреса, ни нового имени.
– Спасибо, Пров Викулыч. Выпейте со мной?
– Отчего ж не выпить, – Пров Викулыч сделал знак половому, и тотчас перед ним оказалась рюмка. Хлебонасущенский наполнил ее. Они чокнулись и выпили.
Обуховская больница. Петербург.
В женской палате Обуховской больницы совершался ежедневный обход. Сегодня его проводил недавно переехавший из Москвы профессор. О нем говорили во всех петербургских салонах, наперебой приглашали для консультаций в лучшие дома, им восхищались, называли светилом и рассказывали такие фантастические истории о совершенных им исцелениях, что хоть новое Евангелие пиши.
Несмотря на огромную популярность, профессор был еще довольно молод, холост, любил хорошо одеваться, держал породистых лошадей и частенько выезжал в балет.
В белоснежном распахнутом халате шел он от койки к койке, читал таблички в изголовьях, говорил больным ласковые слова, над некоторыми склонялся и производил осмотр, отдавая короткие указания на латыни сопровождающим его врачам.
Больные глядели на него с надеждой, свита – с нескрываемым благоговением, и это безусловно доставляло профессору удовольствие. Возле одной из коек он задержался. Его поразила надпись на табличке.
– Баронесса фон Деринг, – прочитал он вслух и с недоумением оглянулся на сопровождающих. – Баронесса?.. Почему здесь? В общей палате?
– Привезена полицией. Ночью, – выступил из свиты пожилой фельдшер в пенсне; он очень робел перед знаменитостью и оттого немного заикался. – Найдена в номере отеля в бессознательном состоянии. Предполагается попытка отравления с-сильным ядом...
– Какой яд? – коротко спросил профессор.
– Непонятно... Произвел промывание желудка. Однако привести в сознание больную пока не удалось...
Профессор склонился над Наташей. Она была без сознания, волосы разметались по подушке, худое измученное лицо было покрыто испариной. Но даже и теперь она была хороша... Профессор невольно залюбовался ею. Он взял Наташу за руку и, достав из жилета массивные золотые часы, стал считать пульс. Потом отбросил одеяло, обнажил больную до пояса и по старинке, без стетоскопа, стал прослушивать и простукивать ее. И в простых движениях профессора даже неискушенному человеку сразу виден был мастер.
– Перевести в отдельную палату, – распорядился он. – Неотлучно приставить сиделку. Больную беру себе. – Он продолжил обход, но внезапно остановившись, обратился к свите: – Баронесса фон Деринг?! Господа, никто не имеет чести знать?
Врачи недоуменно пожали плечами.
Прошедший год был для Наташи страшным годом. После того, как в Неве было найдено тело Казимира Бодлевского, жизнь ее резко переменилась. Она не любила Казимира, но страшная смерть его стала для нее сильнейшим потрясением. Она даже не предполагала, как привязалась за двадцать лет к своему мнимому брату, как необходим он был ей. А в практических делах Казимир был просто незаменим. Теперь, после его смерти, перед Наташей закрылись двери многих домов, а в те, где еще принимали баронессу фон Деринг, невозможно было появляться одной.
Ей продолжали присылать по утрам букеты, но тон записок при букетах стал неуловимо меняться, становясь все более фривольным и откровенным. Одни назначали ей встречи в сомнительных местах, другие предлагали стать хозяйкой в пригородном имении, третьи откровенно приглашали в содержанки.
Постепенно Наташа впала в странное душевное состояние. Она перестала выходить на улицу, перестала принимать у себя... Целыми днями напролет бесцельно бродила по своему номеру в гостинице Демута. Ночью не могла заснуть, продолжая как маятник ходить туда-сюда по комнате, громко разговаривая сама с собой. В несколько месяцев она страшно похудела. Обед ей приносили в номер, но почти всегда уносили нетронутым:
