Текст книги "Развязка петербургских тайн"
Автор книги: Вадим Зобин
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
– Долли! Ты преувеличиваешь, мы – обыкновенные... Разве что дядя Николя...
– Николай Яковлевич – особенный человек, – взволнованно сказала Долли. – Мне кажется, он видел все на свете, все пережил, перечувствовал... А как он владеет собой!
– Уж не увлечена ли ты им? – улыбнувшись, спросила Маша.
– Глупости! – возмутилась Долли; она покраснела и излишне горячо стала объяснять Маше:
– Посуди сама. Николай Яковлевич знает, что я была влюблена во Владимира Шадурского... Потом, он много старше... Я для него глупая, взбалмошная девчонка...
– Мы говорим о тебе, а не о нем, – засмеялась Маша. – Хотя и здесь, по-моему, ты ошибаешься. Ты ему очень нравишься, Долли.
– Господи, с чего ты это взяла? Он разве говорил тебе ?..
– Нет! Этого не нужно говорить... Это видно и так. Все всем видно. – И вдруг, неожиданно даже для самой себя, сказала: – Разве не видно, что этот смешной корнет влюблен в меня? —И после паузы: – Разве не видно, что я охладела к мужу?
– Не смей так говорить! – почему-то шепотом проговорила Долли.
– Не беспокойся, Долли. Я никогда ничего не позволю себе... Но с Ваней у нас неладно. Видимо, тогда, год назад, мне показалось, что я его люблю...
– Вы повенчаны...
– Знаешь как мы с Ваней в первый раз встретились? – не заметив реплики Долли, продолжала Маша. – Я бежала от генеральши, где меня готовили в содержанки, несколько дней бродила по городу... И вот однажды под вечер, в дождь, промокшая и продрогшая, забрела я на дровяную барку... Там я встретила такого же несчастного и голодного оборванца. Это был Ваня. Он, как мог, пригрел меня, поделился последним сухарем, пожалел... И мне показалось, что я полюбила. А это было что-то другое...
– Что же делать? То, что ты сказала, ужасно...
– Буду жить, – неопределенно пожала плечами Маша. – Мне его очень жалко... Он все понимает... Уходит на целые дни из дома... Где-то бродит с этюдником. Он как будто рад, когда я уезжаю к тебе. Но на самом деле он очень страдает, и я, право, не знаю, как ему помочь.
Они надолго замолчали. С Волги слышался тихий плеск и неразличимые голоса рыбаков.
– Тебе надо перестать ездить сюда. Поезжай с Ваней в Москву, в Петербург, в Италию...
– Что это изменит?
– Давай позовем Ваню сюда... Вам надо больше бывать вместе.
– Он не поедет... Вот такие дела, Долли. Долли еще теснее прижалась к Маше и запричитала, как простая баба:
– Бедная ты моя... За что же на тебя напасть такая... Как же теперь тебе жить дальше...
Набережная. Саратов.
Полиевкт Харлампиевич остановился в лучшей гостинице города – «Европе» на Немецкой улице.
С утра до ночи бродил он по Орловской лесной пристани возле дровяных и лесных складов, беседовал с приказчиками, приценивался, торговался. Он знал теперь досконально, почем нынче идет кругляк, тес, шелёвка, решетник, лафет, горбыль... Приказчики относились к нему уважительно, чувствуя в нем человека хваткого, цепкого, такого на мякине не проведешь. Так проходил день за днем, а Чернявый никак не объявлялся. Но однажды, когда Полиевкт Харлампиевич уж было совсем потерял надежду, он нос к носу столкнулся с ним. Произошло это на сходнях с дровяной барки, разминуться не было никакой возможности, и Полиевкт Харлампиевич растерялся. Сделав вид, что он не узнал Чернявого, боком протиснулся мимо него и сразу схоронился за штабелем досок. Из-за укрытия он видел, как Чернявый разговаривает с приказчиком, как осматривает штабеля дров. Наконец, Чернявый попрощался с приказчиком, спустился по сходням на берег и степенно пошел по направлению к пассажирским пристаням.
Хлебонасущенский не пошел за ним, боялся, что, заметив слежку, тот почует опасность и тогда уж надо будет брать ноги в руки и бежать.
Вместо этого он снова поднялся на барку и подошел к приказчику, с которым разговаривал Чернявый.
– Скажи-ка, голубчик, с кем это ты только что беседовал?
Приказчик удивленно покосился на Хлебонасущенского:
– Вот люди! – Он был немножко навеселе, а потому движения его были размашисты, а голос излишне громок. – А энтот – про вас интересовался.
– Да-а?! – протянул Полиевкт Харлампиевич. – И что ж, к примеру, спрашивал?
– Разное, – неопределенно сказал приказчик.
– Тебя, парень, как кличут? – с другого бока подступил Хлебонасущенский.
– Евсеем...
– Вот что, Евсей, выпей-ка за мое здоровье чарочку-другую, – он сунул приказчику зелененькую.
– Премного благодарны, – вытянувшись в струнку, гаркнул Евсей.
– Так вспомни, Евсей, о чем тебя этот господин расспрашивал.
– Какой он господин?! – возмутился приказчик. – Такого же подлого звания, как и я. Мужик-с.
– А по виду господин, – сказал Полиевкт Харлампиевич.
– Я, когда в воскресенье со своей бабой с обедни иду, тоже господином гляжусь... Я от этого мужика живу недалече. Живет он на Бабушкином взвозе у самой Соколиной горы в собственном дому... Вдвоем с бабой... Детишек навроде не имеют... А вам-то на что?
Евсей мысленно был уже в ресторации Лохина и уже видел перед собой запотелый графинчик зубровки и дымящиеся огненные щи с мозговой костью.
– Не нужен он мне вовсе, – сказал Хлебонасущенский. – Так, для разговору... Встретишь его случаем, не сказывай, что я про него интересовался... Народ ноне прилипчивый... Пристанет как банный лист...
– А он про вас сильно интересовался, – сказал приказчик. – Кто, говорит, этот мужик... ну, вы, стало быть? Как, говорит, его зовут? Чего, говорит, он здеся делает?
– А ты?
– А чё я ему могу ответить? Говорю, лесом интересуется... Ну, я побегу?
– Беги, беги, Евсей...
Гостиница «Европа». Саратов.
Ночью Полиевкту Харлампиевичу никак не удавалось заснуть. Он ворочался в своей просторной кровати, накрывался с головой одеялом, откидывал его прочь, но сон не шел. Он поднялся и, как был в исподнем, стал ходить по номеру. Номер состоял из трех комнат: спальни, гостиной и кабинета с секретером, где стоял чернильный прибор с перьями для письма и лежала стопка бумаги.
Голова у Полиевкта Харлампиевича гудела. То, что с Чернявым надо кончать, и как можно скорее, ему было яснее ясного. Но как к нему подступиться? Он ведь зверь осторожный. Да, в придачу знает, что он, Хлебонасущенский, в городе. К тому же не понравилось Полиевкту Харлампиевичу, что два раза кряду заметил он возле себя одного и того же чиновника со стертым лицом. «Может, показалось, – подумал он. – Надо настой валерианового корня у немца купить. Нервы вконец разгулялись».
И опять мысли его вернулись к Чернявому, и он стал укорять себя, что растерялся и не поздоровался с ним, полагая, что это насторожит Чернявого. Потом, наоборот, подумалось: «Как хорошо, что не поздоровался. Людей вокруг было много. Потом, когда Чернявого... когда все случится, фармазоны начнут опрашивать всех, глядь, и дознаются, что какой-то приезжий беседовал с ним. Это уже ниточка...».
Защемило в груди, и весь он вмиг покрылся липкой испариной. Дрожащей рукой Полиевкт Харлампиевич налил в стакан воды из графина, выпил. Боль ушла вглубь тела, спряталась за грудиной, как зверь, готовый снова броситься на него.
«Вот так помрешь, и никто знать не будет, что на могильном кресте написать... Похоронят в общей могиле с нищими проходимцами. Для чего жизнь жил... Ни детей, ни жены... Да еще этот Чернявый...».
Тут он вспомнил о гусарском корнете, векселями которого его снабдила Шпильце. Он полез в портфель, достал их.
«Надо этого корнета сыскать... Ишь, двадцать тысяч в картишки-то просадил... двадцать тысяч за Чернявого – в самый раз... Как бы ловчее к нему подступиться? Казармы полка известно где... На Московской. Но не подойдешь же так запросто к часовому... Это ж полным дураком надо быть... А ежели ему письмо написать и с мальчонкой отдать часовому?.. Напустить побольше туману, романических слюней... и без подписи. Клюнет!»
Полиевкт Харлампиевич осторожно пошел в кабинет. Каждый шаг отдавался усилением боли, и снова выступили капельки пота.
«Что ж у меня жизнь такая собачья? – поду-, мал он. – Люди по ночам спят, с бабами милуются, а я, как пес неприкаянный, подметные письма сочинять должен...».
Он сел за секретер, взял лист бумаги и надолго задумался. Для каждого дела нужно вдохновение... А его-то у Полиевкта Харлампиевича не было. Письмо получилось корявое, ненатуральное. Хлебонасущенский прочел его вслух: «Корнет! Мне необходимо немедленно вас видеть по крайне неотложному делу. Завтра в двенадцать часов пополудни я жду вас в кондитерской Фрея, что на Приволжском вокзале. Займите пустой столик и ждите. Я к вам подойду. По прочтении немедленно сожгите письмо».
«Писатель из меня никудышный, – решил Полиевкт Харлампиевич. – Однако прибежит. Подумает, что барышня написала. У таких всегда есть надежда, что дочка
вице-губернатора или прокурора в него без памяти влюбится... Предмет, так сказать, уединенных мечтаний...».
Кондитерская Фрея. Саратов.
Кондитерская Фрея была в городе чем-то вроде достопримечательности. Гимназистки и гимназисты шумно обсуждали здесь свои дела; сюда могла зайти молодая девушка без кавалера; пожилые дамы любили посудачить о том, о сём за чашкой горячего шоколада. Кондитерская,славилась своими пирожными и мороженым, политым персиковым вареньем, которое здесь подавали в серебряных вазочках.
Даже в будни у Фрея было много народа и почти все столики заняты.
Хлебонасущенский заказал чаю с пирожными, и расторопный официант в бежевом фраке с бабочкой в мгновение ока уставил его столик тарелками с малюсенькими пирожными всевозможных сортов. Полиевкт Харлампиевич приготовился ждать... Но ждать пришлось недолго. В кондитерскую впорхнул гусарский корнет Стевлов. В доломане с золотым шитьем, в ментике, опушенном мехом, в белоснежных лайковых лосинах он выглядел весьма эффектно. Многочисленные представительницы прекрасного пола перестали болтать, есть и во все глаза смотрели на блистательного корнета, который благодаря своим успехам на сценическом поприще был в городе лицом весьма известным, особенно среди гимназисток и слушательниц женского коммерческого училища.
Делая вид, что восторженный шепот и восхищенные взгляды не доставляют ему никакой радости, корнет отыскал свободный столик, сделал заказ и принялся со скучающим видом оглядывать публику.
«Здесь к нему подходить нельзя, – решил Хлебонасущенский. – Это уж как пить дать себя засветить... И чего это барышни на него глаза пялят? Ни кожи, ни рожи... Посидит подождет, да и уйдет. На воздухе и поговорим».
Корнет нервничал, вертел головой, пристальнее, чем требовали приличия, засматривался то на одну девицу, то на другую, приводя их этим в трепетное волнение.
Просидев таким манером минут сорок, вконец расстроенный корнет расплатился с официантом и вышел из кондитерской.
Приволжский вокзал. Саратов.
Приволжский вокзал стоял довольно далеко от воды и был увеселительным заведением для жителей среднего достатка. Здесь располагались кондитерская Фрея, ресторация Лохина, по выходным играл военный духовой оркестр.
Снаружи вокзал, как забором, был окружен стоящими вплотную деревянными скамейками, выкрашенными охрой. С этих скамеек хорошо было смотреть на Волгу, и если погода стояла ясная, посетители кондитерской непременно несколько времени проводили здесь, любуясь открывающимся видом.
Как ни был расстроен корнет, он все же не отказал себе в удовольствии посидеть на скамейке. Раскинув руки по спинке, заложив ногу за ногу, в покойной изящной позе созерцал он просторные окрестности.
Рядом раздался вкрадчивый голос. Хлебонасущенский обладал редкой способностью совершенно бесшумно ходить, и Стевлов вздрогнул от неожиданности, когда услышал его голос и обнаружил рядом полного лысого господина в черном.
– Красота... Никогда еще не видывал такой красоты, – мечтательным голосом, как бы самому себе, сказал Хлебонасущенский. – Рай, можно сказать, на земле. Северная наша Пальмира, конечно, несравненная красавица, но, как и всякая красавица, холодна, высокомерна и требует к себе постоянного почтения. Саратов же – город для отдохновения души. Вот, ей-богу, доделаю все дела, продам в Петербурге нажитое и куплю домик с видом на реку, с садом крыжовенным и буду целыми днями за самоваром чай гонять и Волгой-матушкой любоваться.
– Вы из Петербурга? – поинтересовался корнет.
– Точно-с... Прибыл по делам наследства.
– Первый раз в Саратове?
– Первый-с...
– Тогда вам здесь смотреть-не пересмотреть!
Как большинство провинциалов, Стевлов испытывал к столичным жителям смешанное чувство: с одной стороны, ему казалось, что они приобщены к таинственной заманчивой жизни, в которую он никогда не проникнет, и оттого испытывал ощущение собственной неполноценности; с другой – корнет отдавал себе отчет в том, что здесь, в провинции, жизнь гораздо более полнокровная, искренняя, несуетная, а люди более доброжелательны и основательны... И от этого испытывал некоторое чувство превосходства над ними.
– Взять хоть бы Липки или сад Очкина. Такой садовой архитектуры вы не то что в России, в мире больше не встретите. А Кафедральный собор, а мечеть на Нижней улице, а мужской монастырь! Все, в некотором роде, достопримечательности.
– Рад бы все осмотреть, – развел руками Хлебонасущенский, – но ограничен временем. С наследством волокита... Да еще имею поручение от одной весьма уважаемой особы разыскать гусарского корнета по фамилии Стевлов.
Корнет остолбенел. Он смотрел на Хлебонасущенского пытаясь понять, разыгрывает его этот господин или, впрямь, на свете бывают немыслимые совпадения.
– Вы действительно из Петербурга? – спросил он недоверчиво.
– Не сомневайтесь... А поручение имею от известной вам генеральши Амалии Потаповны фон Шпильце.
Из Стевлова словно выпустили воздух, как из надувной игрушки.
– Я все заплачу, все до копейки... Но сейчас я стеснен... Я прошу отсрочки... Еще на полгода, – забормотал корнет.
– Никто с вас денег и не просит, – дружелюбно остановил его Полиевкт Харлампиевич, и корнет, облегченно вздохнув, расправил плечи. Переход из одного состояния духа в прямо противоположное совершился у него мгновенно. Теперь он снова обрел прежнюю самоуверенность и прекраснодушное настроение.
– С деньгами можно повременить, – повторил Полиевкт Харлампиевич. – Амалия Потапов-на известна в Санкт-Петербурге своим исключительным бескорыстием... Всем помогает... Любую заблудшую душу берет под крыло... Но уж и ей в ее надобностях никто отказать не смеет... Вот и вас тоже просит о небольшом одолжении...
– Я готов... Чем могу... В силу скромных возможностей...
– Как хорошо! – умилился Хлебонасущенский. – Как прекрасно! Я от вас другого ответа и не ждал, Михаил Юрьевич.
И снова сомнения, не розыгрыш ли учинил с ним этот загадочный господин, овладели Стевловым.
– Да как вы узнали-то, что я?.. – Корнет осекся на полуслове, хлопнул себя по ляжкам и оглушительно захохотал.– Так это вы мне письмо прислали?! – наконец догадался он. – А я-то вообразил бог знает что!
Корнет смеялся столь заразительно, что Хлебонасущенский невольно стал хохотать вместе с ним.
– С кем имею честь? – с трудом подавляя смех, спросил Стевлов.
– Называйте меня Кузьмой Филимонычем, – представился Полиевкт Харлампиевич.
– Очень приятно... Ну, а обо мне, я вижу, вы все знаете... Представляться нет необходимости. Так что же за надобность во мне у Амалии Потаповны?
Хлебонасущенский ответил не сразу, был он мастер на паузы, не хотел лишать себя удовольствия от этого разговора.
«Беззаботен корнет, порхает как мотылек, не подозревает, что через мгновение забьется в паутине, которую я ему аккуратненько плету, застонет, запросит пощады», – со сладострастием думал он.
– Скажите, корнет, должен убивец нести наказание? Справедливо ли, что неотмщенным остается преступление, лишившее двух сироток отца и кормильца?.. – патетически произнес Хлебонасущенский.
– Вы какие-то странные вещи говорите, уважаемый...
– Кузьма Филимоныч, – подсказал Хлебонасущенский.
– ... уважаемый Кузьма Филимоныч. Какие тут могут быть вопросы! Есть суды, полиция, закон, наконец...
– А если закон молчит, а полиция бездействует... Если преступник чувствует себя безнаказанно, процветает и благоденствует... Что должны делать порядочные люди? – Полиевкт Харлампиевич почувствовал, что несколько переборщил с трагизмом в голосе, и мысленно обругал себя.
– Нельзя ли поконкретнее? – Корнета слегка покоробила фальшивая интонация Хлебонасущен-ского. – У меня отпуск через час кончается...
– Можно и покороче, – охотно согласился с корнетом Полиевкт Харлампиевич. – Здесь, в Саратове, как раз и живет такой человек... На Бабушкином взвозе у Соколиной горы. Его нужно выследить и амбу сделать.
– Что сделать? – не понял корнет.
– Амбу. Замочить, стало быть... – пояснил Хлебонасущенский.
– Зачем его мочить? Это что, обряд такой? – все еще не понимая, куда клонит его собеседник, спросил корнет.
– До чего же вы непонятливый, ваше благородие, – деланно огорчился Полиевкт Харлампиевич, – ну, кончить его надо, порешить... Чего тут непонятного? Это и есть одолженьице, о котором вас настоятельно просит Амалия Потаповна.
Стевлов на глазах сделался ярко-пунцового цвета, он медленно поднялся, навис над Полиевктом Харлампиевичем. Вид его недвусмысленно свидетельствовал о его намерениях, и Хлебонасущенский Слегка испугался.
– Милостивый государь! – зловещим шепотом сказал Стевлов. – Вы предложили мне стать наемным убийцей?! Палачом?! Мне, русскому офицеру? ! Да вы знаете, что я сейчас с вами сделаю? – Корнет схватил Хлебонасущенского за воротник и легко приподнял со скамейки. Неожиданно для Полиевкта Харлампиевича он оказался очень сильным.
– Шутка, Михаил Юрьевич... Шутка! Отпустите! Меня нельзя трясти! У меня геморрой... Христа ради, перестаньте!
– Я с собой так шутить не позволю. – Корнет швырнул Хлебонасущенского на лавку и, не попрощавшись, пошел прочь.
Хлебонасущенский насилу догнал корнета на Большой Сергиевской, где тот садился на извозчика. Схватил его за рукав.
– Ваше благородие! Простите дурака старого... Совсем из ума выжил... Не от себя говорил, по поручению генеральши... Ведьма она... Истинно говорю – ведьма. Я у нее – вот где, – Хлебонасущенский сжал ладонь в кулак... – Помыкает мной... Я ведь, ей тоже должен... Так она грозится в яму меня...
– Что вы пристали? – сбросив его руку, досадливо сказал корнет. – Какая яма?
– Долговая... У нас в Петербурге в первую роту Семеновского полка сажают, а у вас, в Саратове, по старинке – в яму.
– Ваше благородие? – пробасил извозчик. – Едем иль нет?
– Поезжай, голубчик... Я пройдусь. Хлебонасущенский подхватил Стевлова под
руку, повел его как хорошего знакомого по улице, беспрерывно при этом разговаривая с ним.
– Вот опротестует Амалия Потаповна, к примеру, ваши вексельки... А делается это просто... Нанимается стряпчий, объявление дается в газетку, – это непременно... Чтобы общество знало... Раз-два, глядишь, человек в яме...
Только теперь понял Стевлов, что попал в западню.
– И будут вас в этой яме содержать ровно столько, сколько кредитор ваш, Амалия Потаповна, будет платить за ваше пропитание... Деньги это для нее вовсе мизерные... Так что в яме вам сидеть долгонько придется.
Стевлов брезгливо освободился от руки Хлебонасущенского и, склонив голову, медленно поплелся вверх по Большой Сергиевской.
За ним семенил Полиевкт Харлампиевич, забегая то с одной стороны, то с другой, и говорил, говорил, говорил...
Дом Чернявого. Саратов.
На Бабушкином взвозе кличку Чернявый никто никогда не слыхал. Соседи знали супружескую чету купцов Кротовых, которая появилась здесь год назад, кто говорил – из Москвы, кто – из Воронежа. Супруги купили себе небольшой справный домик у самой Соколиной горы и занялись лесоторговлей. Купца Кротова соседи почтительно называли Григорием Ермилычем, жену его – Устиньей Захаровной.
По субботам, захватив с собой березовые веники, супруги ходили в баню, по воскресеньям – к ранней обедне. Нищим подавали не щедро, зато каждый месяц давали красненькую в богадельню для малолетних.
Детей им Господь не дал, а они их, по всему видать, оба любили, потому как норовили всегда сунуть первому встречному карапузу пряник или конфетку, которые для этой цели непременно носили с собой.
Ночью Чернявому не спалось: душно было, подушка казалась жесткой, неприятные видения роились в голове.
Он встал с постели, тихо, чтобы не разбудить Устинью, напился из ведра и, опустившись на колени под образами, стал истово молиться.
Проснулась Устинья.
– Ты чего, Гриша? – спросила спросонья. Чернявый присел на кровать рядом с женой.
– Спи! Мало, что ли, намоталась за день?
– Мне без тебя не спится. – Устинья села, прижалась к мужу. – Боюсь я, Гриша... Уж больно нам хорошо последнее время. Непременно что-то случиться должно... Не может долго так хорошо быть...
– Накликаешь беду, баба, – рассердился Чернявый.
– Ты, Гриша, целый день сам не свой... Молчишь, думаешь о чем-то. Ночью, вот,
не спишь...
Чернявый упал навзничь на подушку, уставился в потолок немигающими глазами.
– Все время их лица перед глазами...
– Чьи лица? – не поняла жена. Чернявый повернулся к Устинье, и она сразу
поняла, чьи лица все время мерещатся мужу, не дают ему покоя, сводят с ума.
– И много ты?.. – она не договорила, слова застряли в горле и мешали дышать.
Чернявого передернула судорога – видно было, как мучился человек.
– Ты Богу молись, Гришенька... Бог простит...
– Не простит, – угрюмо пробурчал Чернявый. – Может, повиниться мне? На каторге тоже люди живут...
– Я с тобой... Без тебя я все одно помру, – на одном дыхании выпалила Устинья.
– Намедни человека одного встретил, – сменил тему Чернявый, – он меня на последнюю амбу нанимал...
– Кто такой?
– Бывший управляющий князей Шадурских... Я слыхал, его в острог засадили, а теперь, вишь, выпустили...
– Может, сам от дяди ушел, – предположила Устинья.
– Непохоже на него... Такие не бегут... Кишка тонка...
– Он признал тебя? – озабоченно спросила Устинья.
– Признал... У приказчика обо мне выспрашивал: кто, мол, таков, где живет... А вид сделал, что незнаком...
Они замолчали, думая об одном и том же: «Управляющий разыскивает Чернявого – в этом сомнения нет... Но вот зачем? Если хочет сдать его полиции, то и сам в каторгу пойдет, как соучастник... Может, ему подельщик нужен?... Но два раза к одному и тому же человеку никогда никто не обращается... Не принято это, да и опасно... Лихих людей и в Петербурге полно, зачем за ними в Саратов ехать?..»
– Он мне голову решил на рукомойник, – убежденно сказал Чернявый.
– Зачем? – ахнула Устинья. – Да и не сможет он... Как-никак из благородных...
– Не сможет, – согласился Чернявый. – Наймет кого-нибудь. Я ему ох, как мешаю! Найдут меня, его,– следом... Я – в Сибирь, он – за мной.
Устинья крепко обняла мужа, прижала к себе.
– Ты из дому теперь – ни-ни... Только со мной... И перо сунь за голенище... Я для себя тоже кой-чего подберу.
– Защитница. – Чернявый нарочито грубо взял жену за волосы, притянул к себе. – Не боись! Меня замочить не просто. У меня глаза на затылке имеются... Спать давай... Завтра делов невпроворот.
Острова. Саратов.
Пикник удался... Вся пестрая компания вытаскивала вместе с рыбаками набитые рыбой сети. Молодые дамы, подоткнув юбки, как простые рыбачки, собирали рыбу в плетеные корзины, потом широкими и острыми рыбацкими ножами чистили ее и готовили уху на костре в огромном двухведерном котле. Уха получилась настоящая, ароматная, наваристая, с дымком. Ее таскали из общего котла деревянными ложками. Вина было мало, но и без него все были слегка хмельные от свободы, от молодости и ощущения счастья.
Немного омрачало общее радостное настроение странное состояние корнета Стевлова... Зачинщик всех розыгрышей, признанный выдумщик и остроумец, сегодня он был вял и задумчив, и лишь иногда в нем загорался веселый озорной огонек, но тут же гас, как свеча на ветру, и корнет снова впадал в задумчивую меланхолию.
Бравый ротный оказался милейшим человеком. Увидев Долли, он публично заявил, что погиб, потому что совершенно безнадежно втюрился или, говоря языком штафирок, влюбился, окончательно и бесповоротно. Он смотрел на Долли преданными собачьими глазами и готов был выполнить любое ее поручение.
После обеда катались на лодках, потом разошлись парами смотреть закат.
Маша со Стевловым остались одни у костра. Корнет задумчиво ворошил угли, у него было странное непривычное выражение лица, он словно постарел лет на десять...
– Миша! Вы чем-то расстроены? – спросила Маша.
Корнет улыбнулся виновато, как человек, которого застали за неприглядным делом.
– Нет, нет... Все хорошо... Пикник удался... Правда?
Маша легонько тронула Стевлова за плечо. Была в этом жесте и нежность, и забота, и покровительство.
– У меня, Мишенька, много чего было в жизни... Я знаю, как важно порой выговориться, рассказать о том, что тебя мучит,..
Стевлов внимательно посмотрел на Машу.
– Простите, сколько вам лет? – неожиданно спросил он.
– Девятнадцатый пошел...
– Мне иной раз кажется, что вы намного старше меня... Хотя на самом деле все наоборот...
– Хорошенький комплимент молодой женщине, – засмеялась Маша.
– Я совсем не то хотел сказать, – корнет совсем смешался, замолк и снова неотрывно стал смотреть на огонь. – Трудно отвести взгляд от огня... Так бы смотрел и смотрел...
– Что с вами случилось? – настойчиво допытывалась Маша. – Мне казалось, мы друзья. Если бы со мной что-то произошло, вы, Мишенька, узнали бы об этом первым... Ну, может быть, вторым, после Долли.
Корнет быстро глянул на Машу и сказал:
– Я, Машенька, вляпался в дурную историю... Жил хорошо, весело, красиво и вдруг – шлеп, и весь в грязи... И это ощущение грязи сводит меня с ума... А что делать – не знаю.
– Прежде всего – все рассказать. И, пожалуйста, не деликатничайте... Я столько всего повидала... Меня трудно удивить...
С трудом выговаривая слова, делая паузы там, где их, казалось, быть не должно, иногда переходя на еле понятную скороговорку, начал корнет свой рассказ.
– В прошлом году я сопровождал в Петербург полкового командира. Его вызвали в Генеральный штаб и на аудиенцию к государю. Он взял с собой нескольких офицеров полка, как бы в награду за хорошую службу. Я оказался в их числе. Петербург меня оглушил: балы, вернисажи, маскарады... Я стремился везде побывать, во всем принять участие. Однажды у Нарышкина играли в баккару... Я согласился взять карты и в один час проиграл двадцать тысяч. Хотел застрелиться... Потом мне нашли процентщицу, и она под грабительские проценты выдала мне необходимую сумму. Целый год я коплю деньги, но у меня ничего не выходит... Жалованье уплывает неизвестно куда.
Стевлов замолчал... С берега доносились голоса, слышался женский смех.
– Нужно выкупить расписку, чтобы проценты не росли, – сказала Маша. – Взять в долг у порядочного человека...
– Где ж такого человека взять? – скривился, как от зубной боли, Стевлов. – А вчера вызвал меня письмом посланец этой генеральши и потребовал немедленно заплатить... С процентами – уже тридцать тысяч...
При слове «генеральша» Машу будто судорога свела.
– Вы сказали – «генеральша»?
– Ее вроде все так называли... Впрочем, я не уверен, что это так на самом деле.
– А ее, случаем, не Амалией Потаповной фон Шпильце зовут?
Пришла очередь удивляться Стевлову:
– Вы знакомы с ней?
– Господи! Доколе же эта старая сводня будет губить людей... Рассказывайте, Мишенька. Дело, я вижу, и впрямь серьезное.
– Денег у меня, как вы знаете, нет... Я попросил об отсрочке... Посланец об этом и слышать не хочет... Неприятный такой господин, лысый, потный... Он пригрозил мне долговой ямой...
– Не падайте духом, Мишенька... Что-нибудь мы придумаем...
– Нет, нет... Не нужно об этом никому рассказывать. Человек за все должен платить сам.
С реки потянул свежий ветерок. Маше стало зябко. К костру возвращались люди, начали собирать скарб. Пора было уезжать. Маша взяла Стевлова за руку, отвела недалеко от костра.
– Амалия Потаповна – страшный человек, – сказала она. – Хуже я в своей жизни не встречала... А я много всяких людей повидала. С нею надо быть очень осторожным...
– Так я это уже понял... Мне ведь этот посланец пообещал долг простить за небольшую услугу, – усмехнулся корнет.
– Какую услугу? – насторожилась Маша.
– Человека им надо убить... Решили, что я поупираюсь и соглашусь... Кому в яме-то оказаться хочется.
– Надо сообщить в полицию, – решительно сказала Маша.
– Это ничего не даст... Господин этот сразу от своих слов откажется. Скажет, что я наговариваю на него, чтобы долг не платить.
– Что же делать?
– Попробую деньги достать... Пойдемте, все уже уходят.
И они присоединились к участникам пикника, которые веселой гурьбой направились к лодкам.
Дом Шеншеева. Саратов.
О том, что случилось с корнетом Стевловым, вечером того же дня узнала Долли. Маша рассказала ей все, что знала.
– Надо спасать Мишеньку... – закончила она свой рассказ.
Долли ответила не сразу. От своего батюшки она унаследовала трезвый ум, разумную прижимистость и скептическое отношение к людям.
– Ты уверена, что корнет не придумал всю эту историю, чтобы выглядеть перед тобой романическим героем?
– Уверена!.. – горячо сказала Маша. – С ним случилось несчастье. Амалия Потаповна фон Шпильце – грязное животное. Она погубила столько людей! Я рассказывала тебе о лотерее невинности. Только чудо спасло меня тогда.
Восторженно-радостное состояние, захватившее Долли на пикнике, еще не прошло. Она села за пианино... Зазвучал Шопен... Долли была мастерицей в игре на фортепьяно.
– Машенька, милая! Ну что мы можем... Не надо было проигрывать. Тридцать тысяч... Откуда их взять? У папа, конечно, есть деньги, но они в обороте... И потом, с какой стати? Кто мне этот смазливый корнет? Я решительно не могу, не знаю, чем помочь...
– Как знаешь, как знаешь... – резко сказала Маша. – Помоги мне продать колье...
Долли перестала играть.
– Ты хочешь продать колье, что подарил тебе дядя? Маша! Это глупо, в конце концов... Есть вещи, которые ни при каких условиях нельзя продавать...
– Дядя меня поймет...
– Ну, и что ты за него возьмешь?! – горячилась Долли. – Тысячи полторы... И то, если доброго покупщика найдем. Ты представляешь себе, что это за сумма – тридцать тысяч! На нее можно имение в сто душ купить, земли десятин так тысячи в две...
– Я еду в Чечевины, – неожиданно решила Маша. – Мне нужно поговорить с мамой, с дядей Николя, с Ваней...
– А ему это понравится?
– Что ему может не понравиться?
– Твои хлопоты за неизвестного гусарского корнета. Он может приревновать тебя к нему... Об этом ты подумала?
