Текст книги "Чёрная лента"

Автор книги: Вадим Деружинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

«Здесь нельзя ничего трогать, – подумал Алесь. – Это принадлежит истории и историкам. И я обязательно сюда вернусь вместе с учеными, чтобы донести до мира последние минуты жизни Доминика Радзивилла».

Другая, правая, рука князя покоилась на груди. На указательном пальце перстень с гербом «Погоня» – и он отставлен, словно куда-то указывает. Минич невольно повернул голову в ту сторону. Там, в полутора метрах, у перпендикулярной стены стоял раскрытый секретер, на который он раньше не обращал внимания: тот был настолько покрыт толстым слоем пыли, что почти сливался со стеной.

Сдунув пыль и закашлявшись от нее, Алесь увидел небольшой блокнот и рядом австрийский графитовый карандаш Koh-i-Noor Hardtmuth a. s., выполненный из глины и графита. Сердце учащенно забилось: неужели это записки князя?

– Не может быть… – он не верил своим глазам.

Журналист осветил раскрытые страницы – и сердце учащенно забилось от волнения: это были не просто записки Доминика Радзивилла, а его посмертная запись – его завещание, написанное дрожащей умирающей рукой, с каплями крови на листе.

Там было написано на беларуской латинке, а текст в глазах Алеся упрямо двоился – видимо, от сотрясения мозга после многих ударов по голове:

«Доброму пану, который прочитает эти строки и найдет мое тело.

Я с честью сражался за Отчество и убил немало врагов. Но, к сожалению, эта война для меня окончилась, я умираю. Мне удалось спасти не только часть богатств Вильно, но спас самое ценное и главное – прах Великого Ольгерда, который греет мое сердце и защитил тысячу раз от неминуемой погибели меня и моих солдат, как ранее моих предков и предков моих солдат, веками сражавшихся за Родину против неисчислимых орд захватчиков.

Первым прах Великого Олъгерда носил на сердце Ягайло, а сегодня последним ношу я. Пока мы не утратили эту чашу Ягайло – с нами этот ангел-хранитель, чудо которого охраняет нас и все само Отечество наше от забвения.

Обладая чашей Ягайло, я всего лишь с тридцатью своими рейтарами разбил трехтысячный отряд врага, изрубив их как щенков, и завладел похищенными этими мародерами богатствами Вильно.

Чаша, конечно, не всесильна против бесконечной мощи врага, но чаша спасает себя и ее хранителя: так была спасена сегодня она, а вместе с ней я и военная казна Вильно.

Рядом со мной ранец с виленской военной казной, пользуясь которой ты, новый носитель праха Ольгерда, сможешь создать огромную армию для защиты нашей Родины. Передаю тебе и чашу Ягайло – я, последний из живых моего войска. Наш ангел-хранитель – это и твоя птица-Феникс, которая вечна и возродится из пепла.

Меня же завещаю похоронить в родовом склепе возле замка, где похоронена моя дочь, с мечом на груди, как хоронили наших славных древних предков.

Такова моя последняя воля, и да спасет нас всех Бог.

Доминик Радзивилл».

Внизу листы закапаны кровью – видимо, из ран с головы писавшего.

Прочитав все это, Алесь долго стоял, задумавшись. Потом снова перечитал. Хотя голова ужасно болела от ударов и ушибов, а мысли с трудом в ней ворочались, но кое-что стало проясняться.

– Кажется, я начинаю понимать… – наконец вырвалось у него. – Но…

х х х

«…прах Великого Ольгерда, который греет мое сердце…»

– Похоже, чаша Ягайло была вовсе не в рюкзаке с виленскими сокровищами… – размышлял вслух журналист. – Если это так, то я сейчас ее найду…

Он вернулся к телу убитого князя. Осторожно расстегнул на груди золотые пуговицы мундира. Под истлевшей некогда белой сорочкой на костях покоилась золотая цепочка, а нечто, висевшее на ней, провалилось в грудину скелета. Минич потянул за цепь – и его глазам предстал странный предмет, похожий на крупное сплющенное яйцо. Меньше всего он ожидал, что чаша Ягайло окажется вот такой…

Предмет напоминал небольшую фляжку – с тем отличием, что ее золотая крышка была припаяна к золотому же корпусу. На лицевой стороне блестел в свете фонарика шестиконечный с равными перекладинами крест из больших алмазов, а выше и ниже его шли надписи на латыни. Когда-то Алесь ее учил, но из всех слов смог прочесть только «Ольгерд» и «Ягайло». На обратной стороне было написано уже более крупными буквами:

Numons dajs tawo walle

Deiwe riks

– Это уже вроде не латынь… – подумал Минич. – Но что это за язык? На жемойтский не похож…

Судя по звуку, внутри сосуд почти полностью был заполнен каким-то порошком. Наверно, это и был прах Ольгерда…

Алесь дрожащими от волнения руками осторожно снял цепочку с чашей Ягайло с тела мертвого Доминика Радзивилла. Потом долго разглядывал находку и, наконец, завернул ее в носовой платок и спрятал во внутренний карман пиджака. Сделав это, он перевел дух и, вытерев ладонью пот со лба, задумался.

– Итак… – сказал он себе. – Мы имеем две новости. Одна хорошая, а другая плохая… Я нашел чашу Ягайло, и немцы об этом не знают. Это хорошая новость. А плохая новость в том, что я сижу тут. И что меня скоро съедят крысы…

И он с тоской оглянулся в темноту подземелья…

Алесь внезапно ощутил, до какой меры изнеможения он устал. Все тело ломило от ушибов и ран, в глазах двоилось. «Видимо, – подумал он, – это все-таки сотрясение мозга». И жуткая слабость, от которой подгибаются колени.

Он сел рядом с останками Радзивилла и оперся локтем на его сапог. Хотелось спать. Но если он уснет, его загрызут крысы. А спать рано или поздно придется. И еще надо что-то есть и что-то пить…

И сколько он еще пробудет в этих подвалах? Неделю? Месяц? Или годы?

От этой мысли он печально усмехнулся и закрыл глаза. Годы в подземелье… Кем он станет? Одичавшим привидением…

Сами собой перед глазами стали проплывать картины из прожитой жизни. И вспомнилось недавнее видение – мать поит его молоком. Когда он был ребенком, по Дайнове, то есть Лидчине, где он родился, прокатился повальный мор – испанка. Мать сумела его спасти, отпаивая горячим молоком. А сама умерла от этой болезни… Она навсегда запомнилась ему сидящей рядом с кувшином кипяченого молока. Вся в белом, и все вокруг в белой дымке, и белое горячее молоко…

Алесь едва не задремал, но вдруг очнулся от холода, который сковал его тело. От холода тряслись колени и стучали зубы.

– Вот еще напасть! – поежился он, открывая глаза. – Надо устроить тут костер. Благо, всякие ящики есть…

И тут же мелькнула мысль, что на костре можно жарить барбекю из крысиного мяса. Но эту идею он отогнал как нечто далекое и последнее по безысходности.

С трудом поднявшись, Минич, охая от боли в ушибленной спине, доковылял до ящиков, которые собрал Радзивилл в качестве тайных припасов. Тут было достаточно досок, правда, сырых и полусгнивших. А один ящик привлек его внимание – длинный и заколоченный, он сохранился лучше остальных, в соседнем открытом древние ружья совершенно поржавели. Орудуя штыком от ржавого ружья, Алесь снял крышку и увидел свертки из мешковины. Развернул один из них – и перед ним оказался палаш в ножнах: великолепно сохранившийся, словно новый.

– Ух! – он достал палаш из ножен. Срезал острейшим лезвием кусочек ногтя на большом пальце – оружие было заточено к бою. – Будет чем отмахиваться от крыс…

Эта находка его воодушевила. Палаш настолько удобно лежал в ладони, что Алесь, не удержавшись, помахал им в воздухе, разрубая на части невидимого противника.

«Какая вещь! – с восхищением подумал он. – Жаль, что я не жил в 1812 году…»

Изучив содержимое этого ящика, журналист нашел два десятка палашей, три сабли и три кортика. Все было тщательно завернуто в мешковину и сохранилось в идеальном виде, словно и не прошло полтора века.

– Теперь у меня есть, чем воевать с крысами, – громко сказал он, оглянувшись в темноту подземелья, словно обращался к ней. – Я в детстве такой саблей гонял голубей!

Он потряс палашом в руке, а эхо подземелья многократно повторило:

– Убей, убей, убей, убей…

И снова тишина. Алесю стало не по себе: эхо ответило чужим – не его – голосом. И где-то в уголке сознания появилась тревожная мысль, что если он тут останется, то запросто сойдет с ума.

И ко всему этому на миг почудилось, что кроме него тут есть еще кто-то – не человек, а сущее иной природы. Отчего пробежал по спине холодок страха.

Он посветил фонариком вокруг себя, но ничего не увидел, кроме стен в зеленом мху и завалов битого кирпича на полу. Все остальное тонуло во мраке.

– Наваждение… – попытался он себя успокоить.

Но спокойнее не стало.

Глава шестнадцатая,

в которой все кажется уже не столь безнадежным

– Я тут словно в чреве огромного дракона, который меня сожрал, – рассуждал журналист, кусая пересохшие губы. – Вначале оказался в его пасти, потом провалился в желудок через длинное горло, каковым можно назвать шахту в замке… А теперь сижу в животе чудовища. Входных отверстий в этом теле дракона только два. Заднее завалено – там случился, скажем так, запор. Остается только его пасть, прямо как в сказках… Но она недостижимо высоко, до нее метров двадцать драконьей глотки…

Алесь вспомнил гладкие стены шахты, через которую он с певицей провалился в бездну, и с сомнением покачал головой. Вскарабкаться на такую высоту… Без снаряжения… И не альпинисту… Безумная и глупая затея.

Впрочем, оставалась надежда обнаружить в той части подземелья какой-нибудь еще один потайной ход. И хотя в это тоже с трудом верилось, но иных вариантов спасения у Минича не было, и он побрел туда, откуда пришел, светя по сторонам фонариком и держа на плече палаш для защиты от крыс.

Около часа он тщательно осматривал покрытые мхом стены, но нигде не нашел ни намека на потайную дверь или какую-нибудь лестницу. И, наконец, он снова оказался в небольшом коридоре, который привел его к хитроумному, но сломанному устройству для ловли падающих тел – и к груде костей и черепов под ним. И снова при виде этих останков ему стало не по себе.

«Несчастные души… – подумал Алесь. – Угодили в ловушку, в которой их ждала погибель. Впрочем, и я тоже в этой ловушке…»

Стараясь не наступать на человеческие кости, журналист осторожно прошел к дальней стене и, задрав голову, осветил фонариком уходящую вверх шахту. Ее каменные стены поднимались в высоту так далеко, что терялись в темноте – свет фонаря туда не достигал. Поверхность стен выглядела гладкой, без щелей, без выемок, без выступов – зацепиться не за что.

– Холера…

Ему вдруг вспомнилась история, которая случилась с ним в детстве. Ему было тогда лет шесть, и какие-то старшие подростки заманили его на чердак старого двухэтажного дома, где его закрыли. Он просидел там несколько часов, а потом от безысходности вылез через слуховое окно на крутой скат крыши. Высота ему казалась огромной, но иного спасения не было. Он уже собрался было прыгать – и при этом наверняка переломал бы все свои детские кости, падая с десятиметровой высоты. Но тут его заметил случайный прохожий, который открыл люк, ведущий на чердак. И этим его спас… Тот человек, видимо, сам не на шутку испугался от вида маленького мальчика в шортах, который сидит на корточках на краю крыши и, глядя вниз, подбирает место, куда бы сигануть, чтобы сломать себе шею…

Вот точно такую безысходность он ощущал сейчас. С той разницей, что прыгать было некуда, да и случайных прохожих тут не встретить.

Алесь собрался было вернуться к запасам мертвого князя, чтобы найти там бутылку спирта и потом пойти пьяным рубить крыс палашом – ибо иных планов времяпровождения у него не осталось. Но внезапно где-то далеко, на самом верху шахты, что-то мелькнуло. Какой-то отблеск. Или показалось?

– Не может быть… – прошептал он.

Нет, это не привиделось. Сверху на него светил луч фонаря. Он в ответ помахал своим фонариком.

– Вы там, Алесь? – услышал он глухой и слабый из-за расстояния голос профессора Дайновича. – Если с вами все в порядке и у вас есть достаточно сил, включите и выключите свой фонарик.

Журналист так и сделал.

– Тогда подождите немного! Я сброшу вам веревочную лестницу.

Все это произошло так неожиданно, что в голове Алеся от потрясения опять застучало и помутнело, и он, попятившись, осел на чей-то захрустевший череп. Он не мог поверить, что пришло его спасение…

х х х

Вторую половину пути в шахте Минич едва смог одолеть. Ладони онемели и стерлись в кровь о веревки, ноги упрямо не хотели нащупывать опору на болтающейся туда и сюда веревочной лестнице, и каждую минуту казалось, что он вот-вот сорвется в бездну. Он совершенно выбился из сил и задыхался в поту, а сердце, казалось, прямо сейчас разорвется. Как по таким дурацким лестницам умудряются резво карабкаться циркачи – уму непостижимо…

Алесь уже почти ничего не соображал, когда профессор вытащил его за плечи из проема шахты и затем из кладовой с раскрытым в шахту полом. Без всяких сил журналист упал спиной на пол комнаты и, закрыв глаза, прошептал:

– Вы мой случайный прохожий…

– О чем вы? – не понял Дайнович, его голос был полон тревоги и сочувствия. – Вы не бредите, мой друг?

Выглядел Алесь действительно страшно. Лицо в крови, поту и грязи, нос и губы разбиты, волосы красные от крови и кирпичной пыли, окровавленные ладони, а одежда разодрана в клочья и в кровавых пятнах. Некогда черный пиджак стал одним цветом с некогда белой сорочкой – серо-кровавого цвета.

– Тру-ля-ля и Матерь Божья! – ужаснулся профессор, оглядывая друга. – На вас живого места нет! В каком аду вы побывали?

– Лучше скажите, как вы меня нашли… – взял его за руку журналист. – Для меня это чудо…

Чеслав Дайнович достал свой носовой платок, и, вытирая лицо Алеся, стал рассказывать:

– Никакого чуда. Я проснулся и узнал, что вы исчезли. Потом мне сказали, что рано утром немцы все бросили и спешно уехали в Вильно. Их отъезд видели несколько свидетелей, вас среди уехавших не заметили. Вполне понятно, что мы стали вас искать. До обеда осмотрели все окрестности и все закутки замка – ноль следов. И тогда я подумал, что вы нашли ход в подземелье – так как именно это могло объяснить внезапный отъезд наших германских, так сказать, друзей. К счастью, я до этого уже почти решил загадку…

Он отбросил ставший грязным платок и спросил:

– Как вы себя чувствуете? Может, отвезти вас в больницу?

– Нет, не надо… – Алесь собрал силы и сел, опираясь на его руку. – Вроде бы ничего не сломано, только ушибы и ссадины… Хотя кажется, словно побывал в мясорубке. Но рассказывайте дальше…

– А дальше все просто, – помог ему подняться на ноги профессор, и они медленно пошли через пустые коридоры в сторону лестницы, ведущей на первый этаж. – Исследуя документы в местном архиве, я обратил внимание, что среди исчезнувших обитателей замка числятся в основном дети. Как и почему они исчезли? Часто дети играют в прятки. Я предположил, что тут находится некое небольшое помещение, которое подходит для этой детской игры и ведет в подземелье. А ответ, вот тру-ля-ля, сам того не зная, дал мне директор гостиницы Доминик Верас. Он поведал, что недавно у них исчез новый и дорогой пылесос. За это едва не уволили горничную, которая божилась, что поставила его в шкаф, откуда он бесследно испарился. Я осмотрел этот шкаф – и нашел в нем хитроумное устройство, которое при нажатии на боковую панель открывает заслонку, удерживающую дно. А под ним – глубокая шахта. Мне потребовался еще час, чтобы у местных пожарных одолжить веревочную лестницу, которую они используют в своих тренировках. Вот, собственно, и все…

И он, сгорая от любопытства, посмотрел на Алеся, прищурив глаза:

– Ну, так что же там, в этой шахте?

Журналист, с трудом передвигая ноги, пожал плечами и, закашлявшись, проговорил:

– В этой шахте лежит этот упавший пылесос…

И он осел на руках Дайновича, уплыв от потери сил в обморочную даль.

х х х

Через час Алесь, которого профессор привел в свой номер, был вымытым, переодетым, накормленным и подкрепленным чашкой кофе с коньяком. Казалось, в него вернулась бодрость. Понемногу, по частям, он рассказал обо всем, что с ним произошло. Про встречу с певицей, про ночные поиски немцев, про убийство американского гангстера неизвестно кем – и про все дальнейшие приключения после падения в шахту, ведущую в подземелье.

И самое главное – показал профессору найденную чашу Ягайло.

Минич, скрестив на груди руки, стоял у открытого окна, за которым река блестела, переливаясь, красной дорожкой заходящего солнца, уже давно настал вечер – тихий и теплый. Из окна веяло запахами сирени и чего-то другого сладкого и цветочного из сада под окнами. Говорили в полголоса.

– Вот есть же на свете дураки, – философски заметил Алесь. – Но я самый из них что ни на есть главный. Эта певица обвела меня вокруг пальца. Обвела как ребенка. Отдала немцам ранец с сокровищами Радзивилла – что потянет на много миллионов долларов. Да еще и огрела меня по виску чашей, которую они считают чашей Ягайло. Слава Богу, они ошиблись, а я потом нашел то, что они искали. И так и не нашли. Кстати, дорогой профессор, а что же написано на этой чаше Ягайло? Там явно не латынь…

В глубине комнаты, сидя перед яркой лампой, Чеслав Дайнович изучал легендарный артефакт – и выглядел при этом, как ребенок, добывший желанную игрушку – смысл всей жизни. Лицо раскраснелось от возбуждения так, что, казалось, запотеют линзы его золотых очков на черной ленте.

– Вы не представляете, что вы нашли… – сказал он Алесю глухим от волнения голосом; было похоже, что у него вот-вот навернутся слезы на глазах. – Вы просто не представляете… Вы не понимаете… Это же… Нет, этого не понять…

– Ну что же тут не понять… – улыбнулся журналист, с интересом взглянув на своего старшего друга. – Тут шестиконечный крест Великого княжества Литовского выложен крупными бриллиантами. Уже все понятно для, например, нашей певицы или для немцев. Про то, что корпус из золота, я и не говорю, это мелочь на этом фоне. В целом – на мой взгляд – вещь стоит сама по себе, без исторической составляющей, порядка ста тысяч долларов. На аукционе – в несколько раз больше. Может, миллион зеленых. Причем, вандалы обязательно бы заглянули, что там внутри. А вдруг еще что-то ценное? Кстати, это соответствует тем оценкам, которые звучали в вашей беседе с Клаусом: тот оценивал вещь в сто тысяч рейхсмарок, вы сказали о миллионе… Он, правда, заимел совсем не то…

– Да Боже упаси! – воскликнул профессор. – Чашу открывать нельзя! Она потому и запаяна! Там прах Ольгерда. Этот прах не просто дороже всех алмазов, а суть мистической силы этого артефакта. Вот поверх креста и ниже его написано на латыни:

«Сия чаша вмещает прах Ольгерда, заключившего вечный Договор с Высшими Силами о его власти, и сей прах будет служить Ягайло и другим последующим властителям нашим как доказательство продолжения силы этой власти и этого Договора».

– Договор? Любопытно, – обернулся Минич. – Очень любопытно. Это кажется какой-то средневековой мистикой. Как договор с дьяволом. Правда, на что-то оккультное сей предмет не похож – на нем христианский крест… Но на обратной стороне какая-то надпись на непонятном языке. Вам под силу ее прочесть?

– О, да! – Чеслав Дайнович повернул в руках чашу Ягайло. – «Numons dajs tawo walle, Deiwe riks». То есть «Пусть будет воля Твоя, Господь Бог!».

– И на каком же это языке? На жемойтский не похож.

– О, этого языка уже давным-давно не существует. У жемойтов и латышей восточнобалтский язык, а это западнобалтский. Это ятвяжский язык, еще его называли литвинским. Он был родственным языкам пруссов и мазуров, то есть западных балтов, и исчез где-то в середине шестнадцатого века.

– А я где-то читал, что наши литовские князья были язычниками, – удивился Алесь.

– О, нет! Это огромное и всеобщее заблуждение, – улыбнулся профессор. – На самом деле у них была тайная христианская вера – арианская. Судя по всему, эта их тайна и называется тут словом «Договор». Вот поведаю вам, мой друг, о таком факте. Ипатьевская летопись и «Хроника Быховца» сообщают, что создатель ВКЛ Миндовг якобы поклонялся неким языческим богам, даже уже после своего крещения в папскую веру после 1253 года. В летописях сказано: «Крещение же его было обманным. Чтил богов своих потаенно. Первого Нанадая, и Телявеля, и Диверикза». На самом деле эти «языческие боги» – это строки из христианской молитвы на западнобалтском языке, где Нанадай – «numons dajs», Телявель – «tawo walle», Диверикс – «Deiwe riks». Это вместе фраза «Numons dajs tawo walle, Deiwe riks», то есть «Пусть будет воля Твоя, Господь Бог!». Это молитва «Отче наш» на языке предков нынешних белорусов – на нашем дославянском западнобалтском языке.

– Интересно… – журналист подошел к Дайновичу и из-за его плеча уже по-новому взглянул на чашу Ягайло в его руках. – Так вот что тут написано… На забытом языке…

Профессор, сняв очки, продолжил свой рассказ:

– Миндовга, короля прусской Погезании, считали «язычником» из-за того, что он на ятвяжском или же погезанском языке двукратно произносил молитву «Отче наш»: «Пусть будет воля Твоя, Господь Бог!», то есть «Numons dajs tawo walle, Deiwe riks», перед посадкой на коня или в лодку, перед входом в город и на мост, перед питьем, едой и сном. Дело в том, что в Балтике до канонического христианства были распространены ереси в виде арианства и богомильства. Регион этих ересей – все балтийское побережье. За исключением тогда диких и действительно языческих племен типа жемойтов. Полоцкий князь Всеслав Чародей активно помогал еретическим восстаниям в Полабской Руси ободритов в 1066 году и в Швеции в 1067. Арианство и богомильство именовались у католиков и православных «язычеством», а на самом деле это было христианство, считавшееся ересью. Теперь вы понимаете?

– Не совсем… – признался Алесь. – А в чем смысл тайной веры и этого мистического Договора, о котором написано на чаше?

– Честно говоря, тут и для меня многое остается загадкой, – Дайнович надел очки и стал снова рассматривать артефакт. – Арианство было религией в основном готов и полабских славян, оно отрицало Троицу и имело прочие особенности, на которые накладывались традиции уже самих готов, а потом и пруссов с литвинами… У готов прах великого князя обладал мистической силой. Возможно, перед нами результат этих верований… Но в любом случае арианство было истреблено как ересь, а последними последователями этой веры – уже тайными – оставались наши литовские князья. С этим связана еще одна загадка – исчезновение литвинского языка в шестнадцатом веке и появление вместо него старобеларуского языка – под влиянием волынского диалекта русинского, то есть украинского языка. Этот литвинский язык был сакральным, на нем читали тайные арианские молитвы… И его считали «еретическим» католики и православные. Во многом по этой причине он и исчез…

– Так внутри этого сосуда действительно пепел Ольгерда?

– Пепел? – профессор потряс чашу Ягайло, внутри ее таилось что-то сыпучее. – Вот это и странно… Судя по источникам, Ольгерд умер в 1377 году, и одно из его последних деяний – он успел подчинить ВКЛ Москву. Почему через три года в Куликовской битве сражались вовсе не за Москву, а за нашу Литву наши беларуские, то есть тогда литовские полки во главе с двумя его сыновьями Андреем и Дмитрием Ольгердовичами, которые руководили битвой и победили Мамая своими засадными полками ВКЛ. Но суть не в этом. Ольгерд был сыном тверской княжны, его дети – от витебской и тверской жен тоже рода Рюриковичей. Он, очевидно, был не сожжен, а положен в гроб по христианской традиции. Ведь он был, кроме своей литвинской арианской веры, еще и православным, и имел православное имя Александр. Возможно, внутри и не пепел вовсе… Тем более, что на пепел это не похоже…

– А что же тогда? – снова удивился журналист.

– Что тогда?.. Сердце, например… – посмотрел на него Чеслав Дайнович.

Он сам был поражен своей догадкой.

– Сердце Ольгерда?

– А почему нет, мой друг? В Средние века это было достаточно распространенным явлением: всякие святые мощи и прочее. Сердце, конечно, забальзамировали или высушили. Владелец этого амулета рядом со своим сердцем носил сердце великого Ольгерда. Я как ученый, конечно, отрицаю всякую магию подобных святых вещей, но факт есть факт: с этим амулетом на груди Ягайло стал Великим князем Литовским и Русским, потом королем Польским, а затем вместе со своим братом Витовтом разгромил в 1410 году Тевтонский орден, положив ему конец. Таковы факты. А они – вещь упрямая… Вот «Черная лента» и боится этой мистической силы…

Профессор бережно положил артефакт на стол и замолчал, глядя на сокровище. Чуть правее перед ним лежала вторая драгоценная находка – блокнот Доминика Радзивилла, в котором тот карандашом сделал свои последние записи. Дайнович уже прочел их несколько раз.

– Ладно, дорогой профессор… – Алесь коснулся его плеча. – У нас еще будет время разобраться с этими историческими загадками. И в подземелье замка вернемся. Но что нам делать сейчас?

– Вот это вопрос… – вздохнул Дайнович. – Собственно говоря, и это огромная удача, крест Витовта и чаша Ягайло у нас, а не у немцев. Пусть нацистами занимается контрразведка и полиция. Наш коллега из Дефензивы Ян Янкович еще утром уехал вслед за Отто Клаусом в Вильно. Или вы думаете иначе? У вас, мой друг, есть какой-то план?

Журналист сунул руки в карманы брюк и, размышляя, прошелся по комнате.

– Ну, во-первых, немцы стащили ранец Радзивилла с виленскими сокровищами. Этот вопрос, конечно, можно оставить нашим властям… Но пока дойдет наша информация, да к тому же оформленная в виде письменных заявлений, требующих проверки – ведь речь идет об иностранцах, да пахнет дипломатическим скандалом… То да се… Туда и сюда… Это минимум несколько дней, и время будет упущено. Они без труда увезут сокровища Радзивилла в Рейх. Я не прав?

– Нет, вы совершенно правы, – согласился с сожалением в голосе Дайнович. – Увы, все будет именно так…

– Но меня все-таки больше волнует другой вопрос, – журналист махнул в воздухе сжатым кулаком. – Убийца! Этот неизвестный убийца, фото которого оставлено для нас в Музее восковых фигур! Если мы не узнаем, кто это, то этого никогда не узнает и полиция.

– Тоже логично, – кивнул, подумав, профессор. – Но вы забываете один маленький нюанс. Если мы правильно понимаем ситуацию, то убийца, подслушав ночью разговор в этой комнате, знает о конверте с его фотографией. Но не знает, где именно в музее он спрятан. Собственно, как пока и мы этого не знаем. Знаем лишь, что конверт лежит возле одной из восковых фигур, которые осматривали я и Отто Клаус во время нашей встречи в музее. Если убийца не следил тогда за нами, то он не знает, где искать спрятанное. И в таком случае он будет нас там ждать: чтобы нас убить и предотвратить свое разоблачение. Едва мы появимся в музее, как получим по выстрелу из пистолета с глушителем. Логично?

– Логично и опасно, – Алесь остановился перед Дайновичем. В его глазах была тревога. – Но куда опаснее, если мы там не появимся. Предположим, что мы проявили трусость и решили не искать этот конверт. Убийца не будет нас вечно ждать в засаде в музее, а станет на нас охотиться – чтобы ликвидировать нас как угрозу своего разоблачения. И рано или поздно отыщет и убьет. Вот альтернатива.

– Тоже логично, – профессор еще больше задумался, прикусив дужку снятых очков. – Но проще ликвидировать эту угрозу иным путем: например, устроить в музее пожар – и спалить все к чертям, а заодно в огне исчезнет и этот конверт с его фотографией. А? Что скажете, мой друг? Мы сейчас приедем в Вильно, а там Музей восковых фигур уже догорает синим пламенем…

– Догорает?.. Музей догорает… – журналист потер лоб, снова прошелся по комнате, обдумывая этот вариант.

И через минуту сказал:

– Может быть и так. Но проблема остается: он все равно нас убьет. Убийца не может исключать вероятности, что мы его опередили. Например, успели передать нашим друзьям в Вильно просьбу прийти в музей и в таком-то месте взять конверт. Само фото убийцы без наших свидетельских показаний – это ничто. Поэтому даже если эта фотография окажется в руках полиции, задачей станет убить свидетелей, способных дать на суде показания, то есть нас.

Они какое-то время молча размышляли, глядя друг на друга.

– Ну, что сказать – перспектива невеселая… – произнес, наконец, профессор, побарабанив пальцами по столу. – Но я, мой дорогой Алесь, склонен видеть положение дел под несколько иным углом. Так сказать, более скептическим.

– То есть?

– Понимаете, Алесь, главная особенность всей ситуации, на мой взгляд, заключается в том, что эта фотография убийцы не имеет никакого значения для суда. Как и наши голословные показания. В суде мы никогда ничего не сможем доказать, ибо нет не только реальных доказательств, а нет даже тел убитых, кроме разве одного – убитого тут возле замка дезертира в полицейской форме. Сына владельца музея. Что уже крайне запутывает историю. Плюс это дело политическое и дело контрразведки, и уже по этой причине до суда не дойдет, а будет замято. Но даже если это так и будет, то убийца – тут я с вами согласен – нас в покое не оставит. И я согласен с тем выводом, что мы – чтобы себя обезопасить – должны найти этого убийцу и разобраться с ним вне рамок закона и сугубо нашими силами. Если таковых сил на это хватит.

– Отлично! – воскликнул Минич. – Значит, решено! Немедленно едем в Вильно, в Музей восковых фигур. Там нас ждет убийца. И я с ним разберусь. Уж поверьте, сил нам хватит!

Он распахнул полу пиджака, показав кобуру с револьвером «Detective Special».

Профессор даже не взглянул на журналиста. Он, надев очки, стал бережно заворачивать чашу Ягайло и дневник Радзивилла в носовые платки, всецело отдавая этому процессу свое внимание. А попутно заметил:

– Дорогой мой Алесь! Вы, безусловно, смелый и отважный человек, в чем я не раз смог убедиться. Но мы, попытавшись тут рассуждать логически, оставили без внимания еще две существенные вещи. Первый нюанс в том, что во всей этой истории вы ни разу так и не пустили в ход ваш револьвер. Даже оказавшись в подземелье. Почему же? Да только потому, что ситуация не позволяла – и вряд ли позволит, если плывешь на поводу событий. Поэтому не очень-то на него надейтесь в дальнейшем. Что он был у вас, что у вас его не было – это ничего никак не изменило. Этот револьвер был с вами в Вильно, когда убийца почти в вашем присутствии убил множество людей в разных частях города, – и вы ничего не смогли поделать. Потому что убийца подобен человеку-невидимке. А против невидимого убийцы бессильно любое оружие…

Минич прикрыл полу пиджака и, подумав, согласился:

– Пожалуй, пан профессор, вы как всегда правы… А в чем второй ваш нюанс?

– А второй нюанс – не мой, а всего положения дел – в том, что наш враг не просто убийца, а часть «Черной ленты». Вот это и есть самое главное.