Текст книги "За столетие до Ермака"

Автор книги: Вадим Каргалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава 9 Тю менское ханство

Медленно катит свои воды по обширной равнине Тавда-река.

Зыбкие, дрожащие в знойном летнем мареве дали. Зыбкие берега.

Болота моховые, болота торфяные, болота осоковые – ржавые низины, поросшие мелкой горбатой сосной.

Только на возвышенностях – сосна строевая, кондовая, могучие кедрачи, зеленые кружевные лиственницы. Красные леса как дружины нарядных богатырей-уртов среди серой россыпи стрелков из лука и рыбных ловцов. Не они составляют окружение Тавды, хотя и украшают ее, невольно останавливая взгляды путников.

От Пелымского городка до устья Тавды-реки четыреста верст судового пути. Плывет караван посередине реки, выбрасывая к берегам чуткие щупальца сторожевых долбленок – воины Емельдаша и сысоличи Федора Бреха обшаривают вогульские селения – паулы.

Но прибрежные селения покинуты жителями. Остыла зола в чувалах. Не слышно собачьего лая, непременного спутника человеческой жизни. Вогуличи послушались воеводу Салтыка: стрелы из колчанов не вынимали. Они просто уклонялись от встречи с огнедышащими железными воинами, сокрушившими большого князя Асыку и его богатырей-уртов.

Селения свои вогуличи не разоряли. В жилищах и амбарах остались припасы: сушеная рыба, вяленое мясо, варка, съедобные коренья. Будто для испытания доброй воли пришельцев оставили вогуличи свое добро: пограбят иль нет?

Воевода Салтык велел переносить запасы вогуличей в суда, но оставлять взамен товар: ножи, топоры, гвозди, стеклянные бусы, медные колечки. Вести о том, что русские воины щедро отплачивают товарами, опередили судовую рать. В некоторых местах вогуличи загодя вынесли на берег съестные припасы и меха, а сами ушли в лес, чтобы потом вернуться за обменным товаром. К такому немому обмену вогуличи привыкли. Обманщика при немом обмене ждало всеобщее неодобрение и позорное прозвище «дурной человек». Но немой торговлей с русскими в селениях оставались довольны: Салтык велел не скупиться…

Гребцы неторопливо шевелили веслами. Легкий попутный ветер надувал паруса насадов и ушкуев. Воеводы поглядывали на берега, изредка перекидывались ленивыми словами. Новостей не было: плывут и плывут, и конца не видно этой мирной реке…

Разговор оживлялся, когда на княжеский насад приезжал священник Арсений. От самого начала Тавды-реки он плыл с вогуличами Емельдаша, даже ночевать оставался в каком-нибудь обласе. Священник делал свое дело: склонял к истинной вере язычников. Но по всему было видно, не преуспевал Арсений в своем богоугодном деле, недовольным был, хмурым. Но слушать Арсения было интересно, он как бы приоткрывал жизнь вогуличей, их обычаи и веру. О последнем Арсений говорил особенно подробно, с явным неодобрением.

– Корыстная вера у вогуличей, – укоризненно качал головой Арсений, – будто сделка торговая: ты мне, я тебе…

Оказывается, вогуличи заранее оговаривали ответные услуги, принося жертвы своим богам. Дескать, поможете убить десять соболей – одного в жертву отдадим, а если двадцать – принесем два соболя… Идолов своих вогуличи почитали только тогда, когда им сопутствовала удача на охоте или на войне, а если нет – хлестали идолов прутьями и даже выбрасывали вон из жилища на дождь и холод…

Вогуличи верили в бессмертие души, но не так, как христиане. Душа умершего вогулича будто бы переходила в ребенка – и таким образом жила еще одной жизнью. Тело же переносится богами в подземное царство и живет там ровно столько, сколько человек прожил на земле. Потом тело начинает уменьшаться, достигает величины маленького жучка и исчезает вовсе…

– Потому-то и не стремятся вогуличи к истинной вере, к искуплению грехов, к Царству Небесному! – назидательно поднимал вверх палец Арсений. – В Царство Небесное возносятся лишь праведники, постом и молитвами того заслужившие, а вогуличам зачем к праведной жизни стремиться? Верят они, что душа любого человека непременно переходит в юное тело и живет вечно, обновляя лишь оболочку свою… А так они люди честные, правдивые. Но с Богом хитрят…

Арсений сокрушенно вздыхал, припоминая хитрости вогульские:

– Вот, к примеру, такое: медведей вогуличи почитают, будто богов. Но сами бьют их нещадно, медведей-то! Первейшая сладость для них медвежатина! Боятся, что душа убитого зверя отомстит охотнику, а все равно бьют! Однако приговаривают шепотом, лукавцы, в самое медвежье ухо: «Не я тебя убил, хозяин леса, я тебя люблю! Тебя убил один татарин, ему и мсти, мне не надо, я добрый!»

Салтыка мало трогали огорчения проповедника. Пусть плачется перед владыкой Филофеем, а у воеводы другие заботы. Ну, большого князя Асыку они повергли. А как смирить других вогульских князей? На Конде-реке сидит в лесах князь Пыткей, на Оби-реке – большой югорский князь Молдан и иные многие князцы. Как выманить их из лесов, мощью государевой поразить? Вот о чем надобно думать воеводам, а о вере пусть один Арсений заботится…

– Почитаемые вогуличами идолы стоят в мольбищах, – жужжал, как прялка, Арсений. – Бывают на мольбищах съезды княжеские великие и жрения общие. Говорят, на Белогорье, близ реки Иртыша, есть мольбище священного медного гуся. Большие жертвы медному гусю приносят, даже лошадей для него забивают. А ведь лошадей у вогуличей мало, разве что татары приведут, в дорогой цене лошади… Еще собираются на великий съезд на мольбище к шайтану Раче и к Обскому Старику. Чужих туда не допускают. Если идет кто чужой, то князья, князцы и старейшины с богатырями-уртами дорогу преграждают, бьются оружием крепко, пока не прогонят или не убьют…

Салтык встрепенулся:

– Не отдают, говоришь, мольбища без большого боя? И князь к мольбищу выходит, и князцы?

– Истинно так! Да ты, воевода, лучше Емельку спроси, он знает.

Емельдаш недовольно покосился на священника, но все-таки кивнул, подтверждая его слова. Не понравились Емельдашу насмешливые слова о вогульских богах… Хоть и молился теперь Емельдаш бородатому русскому богу и тот бог был милостив к нему, но у вогуличей боги тоже хорошие, помогают людям. Однако правду сказал слуга русского бога о почитаемых мольбищах, как было не подтвердить? К тому же не на лозьвенские мольбища наводит Арсений воевод. Обского Старика, к примеру, больше остяки почитают, чем вогуличи. Если интересно воеводе Салтыку о мольбищах слушать – пусть слушает, Емельдаш его уважает…

Салтыку было не просто интересно. В рассказе Арсения о почитаемых князьями мольбищах он увидел вдруг выход из затруднительного положения. Как ведь выходило? Подступить ратью к мольбищу – и вогульские князья сами соберутся? Не надо их по лесам разыскивать? Надобно зарубку на память сделать…

Но пока заботы были другие – о тюменском хане Ибаке. Судовая рать приближалась к краю Тюменского ханства, и пора было подумать о государевом наказе: попугать тюменского хана.

Иван Салтык перебирал в памяти все, что он знал об Ибаке, а знал он немало. О тюменском хане подробно рассказывал в Москве дьяк Иван Волк, когда напутствовал Салтыка на воеводство.

Извилистым и кровавым был путь Ибака к власти, под стать непрямому и жестокому пути к возвышению над соседними народами самого Тюменского ханства.

Первым ханом татар, кочевавших в степях по Ишиму и Туре, был Хаджа-Мухаммед из рода Шейбани, внук Батыя. Столица его – Кызил-Тура – стояла где-то на реке Ишиме. Потом улус наследовал сын его Махмуд, потом внук – Шейх-Хайдар. Внука-то и столкнул Ибак, заручившись помощью ногайских мурз Мусы и Ямгурчея. Была большая война, Шейх-Хайдар погиб на реке Тоболе, покинутый своими мурзами.

Новый хан Ибак не пожелал оставаться на Ишиме, где было много родичей и сторонников Хайдара, перенес столицу в город Чинги-Тура, к северному краю своих владений.

Дерзким и удачливым воителем оказался Ибак. Вместе с ногайскими мурзами он ворвался черной тучей в степи между Волгой и Днепром, нагнал отходившего от Угры-реки хана Ахмата и убил его. В руки хана Ибака попали несметные богатства Большой Орды, многотысячные табуны, литовский полон. Многие Ахматовы мурзы переметнулись тогда к новому властителю, ушли с ним в Сибирь.

Тогда же, в лето шесть тысяч девятьсот восемьдесят девятое, хан Ибак впервые послал в Москву посольство. Тюменский посол Чумгур был принят государем Иваном Васильевичем с честью и отпущен с подарками. Как же иначе? Великую услугу оказал государю Ибак, освободив от лютого недруга хана Ахмата! Казалось, между Москвой и Чинги-Турой воцарится мир. Но доброго мира не получилось…

Ибак начал ссылаться с казанским ханом Алегамом, явным недругом Москвы. Зачастили в Чинги-Туру казанские царевичи и мурзы, а некоторые и вовсе в Тюменском ханстве остались.

Ногаи, у которых с Москвой тоже было размирье, в Чинги-Туре дневали и ночевали. Ногайский мурза Муса стал даже шурином самого Ибака. Когда ногайские мурзы затевали походы на русские украины, в их ордах под видом ногаев оказывались и тюменцы. Все это очень не нравилось посольским дьякам великого князя Ивана Васильевича. «Единачество врагов наших вижу!» – сказал дьяк Федор Васильевич Курицын, и государь согласился с ним.

Окрепнув, само Тюменское ханство начало продвигать свои границы в сторону России. Хан Ибак теснил вогуличей, подминал под себя юрты между Турой и Тавдой, куда раньше татары приходили только на короткие летние кочевья. Даже за реку Тавду, в край лесов и болот, прорывались конные тысячи хана Ибака. Некоторые вогульские князьки уже именовали себя мурзами и давали ясак тюменскому хану.

Но если б только пограничными со степью вогульскими юртами ограничивались замыслы Ибака!

На Нижнем Тоболе и Среднем Иртыше издавна был улус князя Тайбуги. Потом там сидели его наследники, князья Тайбугина рода. Богатые были у них земли и воинов много. Но и на Иртыш протянул хан Ибак свои жадные руки. Сначала он выдал свою сестру замуж за князя Мара, а потом, воспользовавшись родственной близостью, вероломно убил шурина и захватил его улус. Сыновья Мара – Адер и Яболак – только тем и спаслись, что бежали в леса.

Расползалось Тюменское ханство по сибирским землям, как чернильное пятно на бумаге. Богател хан Ибак, собирая дань с черных людей, вымогая ежегодные подарки у мурз и князьков.

Тюменское ханство становилось опасным, и большим воеводам Федору Семеновичу Курбскому Черному и Ивану Ивановичу Салтыку Травину было велено попугать хана Ибака, но большой войны, если возможно будет, не развязывать. А самому Ибаку было велено передать так: пусть-де властвует в своих степях, но в вогульские земли не входит и государю Ивану Васильевичу не вредит ни в каких делах, особливо в казанских…

Зловещую тень Ибака русские воеводы почувствовали уже на Тавде, в нижнем течении которой сидели подвластные ему вогульские князья. Словно обрезало мирную меновую торговлю. Вогуличи в местных селениях меняться товарами не желали, выходили к берегу с луками и копьями. В сторожевых разъездах Емельдаша и Федора Бреха были уже убитые и раненые: подтюменские вогуличи разили стрелами исподтишка, из-за изб и кустов, а то и сами подплывали в темноте на долбленках к каравану.

Враждебность местных жителей очень тревожила Ивана Салтыка, зато князь Курбский будто ожил, безраздельно властвовал на корме головного насада – радостно возбужденный, громогласный. Повелительными взмахами руки гнал ушкуи с воинами к немирным селениям.

Ушкуи, набегая на берег, выплевывали пламя и дым, разбивали тишину пищальным грохотом. Ратники с саблями и ручницами разбегались по селению, жгли постройки, рубили топорами обласы и берестянки.

Это была настоящая жизнь, веселая война – единственное предназначение, которое князь Курбский считал достойным для себя. Каждый пищальный выстрел, каждый пожар на берегу доказывал неправоту Салтыка! Наверно, поэтому и молчит Салтык, губы недовольно поджимает. Кому же приятно неправым быть?!

Плывет судовая рать по Тавде-реке, а позади – дымы, дымы…

У одного большого селения вогуличи приняли настоящий бой. Дело дошло до рукопашной сшибки. О причинах подобной дерзости гадать не пришлось: среди вогульских крапивных рубах то и дело мелькали татарские халаты и бешметы [60]60
  [60] Бешмет-длиннополый кафтан со стоячим воротником.


[Закрыть], вздымались кривые татарские сабли. Но и татарская помощь не помогла: побежали вогуличи от берега.

От пленных воеводы узнали, что за лесом, верстах в трех, стоит татарский городок. Тамошний бек послал своих воинов в селение и приказал сражаться с русскими. По своей воле он так поступил или по приказу хана Ибака – пленные не знали.

Представлялся удобный случай постращать тюменцев, как велел дьяк Иван Волк. Поэтому Салтык не удерживал воинственного князя, когда тот с детьми боярскими, устюжскими и сысольскими ратниками двинулся через лес к городку. Пищальники Левки Обрядина волокли за войском дальнобойный наряд и ядра. Сам Салтык предпочел остаться при судовой рати, не хотел лишать князя Федора Семеновича чести единоличной победы. С воинскими делами князь справляется куда как хорошо!

И часа не прошло, как поднялись над лесом густые клубы дыма: воинство Федора Семеновича жгло татарский городок. Воевода Осип Ошеметков рассказал потом о подробностях «городового взятия».

Татарский бек, устрашенный грозным видом русского войска, пытался уладить дело миром. Из ворот навстречу князю Курбскому вышли ясаулы в нарядных халатах, следом рабы подарки несли. Но князь Курбский велел сечь ясаулов без жалости. И воинов татарских, которые выбежали из городка спасать своих ясаулов, тоже велел бить и из пищалей стрелять. Татары побились немного и побежали в городок, а наши – за ними, на плечах в ворота ворвались. В городке тоже был бой. Сысольцы резали всех, у кого оказывалось оружие в руках. Однако женок татарских, которые ходят в широких штанах, будто мужики, и детей малых князь велел отпустить без вреда. А бек со своими нукерами через другие ворота утек, не поймали его. Кони хорошие у бека, разве угнаться?

– Городок ничего, справный, – продолжал Осип. – Избы высокие, бревенчатые, в окнах слюда. Но больше малых изб из прутьев, обмазанных глиной. Малые избы до половины в землю зарыты – для тепла, наверно. Добра много взяли и полоняников. Чего с полоняниками будем делать?

– Головы долой, чтоб неповадно было сабельками махать! – раздался громкий голос Курбского. Веселый, оживленный, в панцире со свежей царапиной на плече (ужалила-таки татарская стрела!), Федор Семенович остановился рядом с Салтыком, показал нарядную саблю – тонкую, сильно изогнутую, с туманным узором по всему клинку, с каменьями на рукоятке: – От бека недареный подарок! Глянь, какова сабля! Сам бек утек, а сабля – вот она, на улице Тимошка подобрал!

Тимофей Лошак, окруженный детьми боярскими, весело рассказывал, как перехватил было татарского бека на улице, но тот на коне был, развернулся мигом – и прочь.

– Из ручницы я пальнул, вот сабелька-то у бека и выпала. Подумал: господину Федору Семеновичу подарок…

– Уважил, уважил! – возбужденно говорил Курбский, протягивая саблю Салтыку: – Ты глянь только, какой клинок!

Салтыку было не до богатого трофея. Осип Ошеметков рядом стоит, смотрит вопросительно: как с княжеским повелением быть? Рубить головы пленникам иль обождать?

Иван Салтык поморщился, недовольный: опять приходится насупротив князю говорить, а не время – распален князь боем, опьянился от победы. Но говорить надо.

– Ты повремени, Федор Семенович, с расправой. Поразмыслить надо, что лучше для дела: жестокосердие иль милость? С ханом Ибаком предстоит говорить. Нужна ли лишняя кровь?

– Что мне их, медами потчевать?! – сердито возразил Курбский. – Послужильцу моему Григорию Жолобу без малого руку не отсекли саблей, не воин теперь. Да ты знаешь его, воевода: сын боярский из Ярославля, и в вятском походе был, и в казанском. Ему-то каково?

– Увечье Гришкино и для меня огорчительно. Но ты все же подумай, князь: на пользу ли государеву делу татар ярить?

Отвернулся князь Курбский, молчит. Молчит и Салтык, не торопит – знает уже своего товарища по походу, дает время одуматься. Вспыльчив князь Федор Семенович Курбский, но отходчив. Честолюбив, но рассудителен, если не торопить – поразмыслит и с разумным согласится. Так и вышло, успокоился князь, подобрел лицом.

– Коли нужны тебе головы татарские – бери себе, делай как хочешь. А вот спины тебе не отдам, мои спины. Велю батогами отхлестать, чтоб запомнили. Ладно будет, воевода?

– Куда как ладно, князь!

И рассмеялись, довольные друг другом…

Ниже по реке стоял еще один татарский городок (от пленников узнали). И к тому городку наведался князь Курбский. Тамошний бек сражения не принял, отбежал со всеми своими людьми. Городок тоже сожгли.

Плыли насады и ушкуи мимо покинутых селений, мимо безлюдных берегов. Татарские сторожевые разъезды изредка маячили на дальних возвышенностях, не осмеливаясь приблизиться к берегу.

Близилось устье Тавды-реки.

Князь Курбский настойчиво втолковывал Салтыку:

– Неужто так и пойдем – все мимо да мимо? Пощипали краешек Тюменского ханства – и довольны? Надобно крепко ударить, чтоб проняло хана Ибака! Сам ведь говорил, что тюменцев надобно постращать!

Салтык тоже об этом думал. Судовое мимошествие не устрашит Ибака. Подумает тюменский хан, что боятся его русские воеводы, еще больше возгордится. Надо так сделать, чтобы он сам уклонялся от войны, а не судовая рать. Может, пройдя Тавду-реку, повернуть по Тоболу к Чинги-Туре, стольному граду Ибака? Пусть сам Ибак выбирает: начинать войну или послов навстречу насылать, чтобы замириться с государем Иваном Васильевичем по всей его воле?

Вопреки ожиданиям князь Курбский сразу согласился. Надеялся князь, что Ибак не уступит, выйдет на брань. А если нет, на то Божья воля. Он, князь, от боя никогда не уклонялся…

Судовая рать обогнула пологий мыс, возле которого Тавда вливалась в Тобол, и повернула к полуденной стороне. По берегу, не таясь больше, бежали за судами татарские конные разъезды. Всадники на низкорослых лохматых лошадках подскакивали к самой воде, грозились луками.

Князь Курбский приказал ратникам надеть кольчуги и зарядить ручницы. Пищальники стояли с горящими фитилями. Что выберет хан Ибак, войну или мир?

Ибак выбрал мир. Выбрал не только потому, что давно знал о грозной силе русских полков и огненном бое, приводившем в ужас степняков (разгром князя Асыки под Пелымским городком лишь подтвердил известное!), – не ко времени оказывалась эта война. Князья проклятого Тайбугина рода стали дерзкими, даругам [61]61
  [61] Сборщики дани.


[Закрыть] было опасно даже ездить на Иртыш. Собственные уланы и беки ненадежны, требуют тарханов [62]62
  [62] Владения крупных кочевых феодалов, друзей хана, ясак с которых не поступал в ханскую казну.


[Закрыть]. Но чем больше тарханов, тем меньше ясак в казну. Смирять надо осмелевших, а тут эта война…

В войне с русскими воеводами Ибак не видел для себя никакой выгоды. Придется для войны просить воинов у беков и уланов, а те даром ничего не делают. Малые улусные мурзы, у которых взрослых воинов можно по пальцам пересчитать, тоже будут просить подарки. Как потом расплачиваться, чем? Какую добычу посулить воинам? Не торговый караван плывет по Тоболу, а военный, не товары на русских судах, а пушки.

Мудрый советник карачи [63]63
  [63] Ханский визирь.


[Закрыть] Абдул говорит, что война с русскими вредна при любом исходе. Если победят русские, то ослабнет власть Ибака, еще больше воли возьмут сыновья-салтаны, уланы, беки, мурзы. Если победит Ибак, то победа обойдется недешево: надеяться на легкую победу над железногрудыми русскими воинами может только глупец. Погибнут отборные тысячи нукеров, надежда и опора хана, а выиграют лишь завистники его, те же самые стяжатели тарханов. Нужно договориться о мире с русскими воеводами. Пусть проходят мимо!

Карачи загибал худые пальцы, перечисляя, что можно без ущерба для себя предложить русским воеводам.

Можно пообещать больше не трогать вогуличей, юрты которых стоят близко от владений русского государя Ивана Васильевича.

Можно сказать, что казанский хан Алегам больше не друг Ибаку, и мурз из Казани больше не принимать.

Ибак сидел на подушках, задумчиво теребил бородку. Редкой была бородка, колючей, но Ибак втайне гордился этим признаком мужества: у большинства тюменцев подбородки были гладкие, как пятка ребенка. Если даже честно выполнять все, что Карачи советовал пообещать русским, особого ущерба для ханства не будет. Тюменские беки уже прочно сидят на Тавде-реке, а дальше в вогульской земле леса да болота, зачем они кочевникам? Казанский хан Алегам… Слухи доходят, что непрочен Алегам в Казани, многие уланы от него отшатнулись. Готовит будто бы русский государь большой поход на Казань, того и гляди, сковырнет Алегама. Разумно ли с Алегамом дружить? Наверно, неразумно. Так что же теряет Ибак, предложив русским мир? Ничего не теряет! Что приобретает, встретив русских войной? Ничего не приобретает, но потерять может многое! Выходит, лучше не воевать!

Так и сказал Ибак Карачи Абдулу:

– Сам поедешь к русским воеводам. Встретишь у Волчьей протоки. Там и шатер поставь на острове. Мой шатер, красный! Чумгур с тобой поедет. Пусть напомнит Чумгур воеводам, что сам государь Иван принимал его с честью и подарки дарил. Шамана возьми со священным камнем [64]64
  [64] Священные камни – метеориты, которым тюменские татары поклонялись. Один из них – Ташатканский камень – был, по преданию, очень большим, «как воз с саньми, видом багров».


[Закрыть]. Из уланов и беков свиту выбери, кто подородней, побогаче. Нукеров из своей личной тысячи дам. Присмотри, чтобы все нукеры в кольчугах были – по ним русские воеводы о всем тюменском войске судить будут. Подарки приготовь, не скупись. Меха поднеси воеводам, мягкую рухлядь все любят. Шелк еще, расписную посуду возьмешь у хорезмийских купцов. А о чем говорить – сам знаешь…

Карачи кивнул: конечно же знает. Мысли хана Ибака – его собственные мысли, исподволь подсказанные, в ханские уста вложенные и к нему, Карачи, вовремя возвращенные!

Ибак продолжал наставлять:

Воинов к Волчьей протоке собери побольше. Всех собери! Женщин на коней посади, раздай им старые копья. Костров побольше: не по одному костру на десяток воинов, как в походе, а по три, по четыре вели разжечь. Пусть изумляются русские воеводы многочисленности войска!

Карачи склонился в глубоком поклоне, выразил почтительное восхищение мудростью хана. Поспеши исполнить сказанное! Пятясь и непрерывно кланяясь, Абдул выкатился из ханского шатра… А судовая рать плыла и плыла вверх по Тоболу. Второй Спас прошел [65]65
  [65] 6 августа.


[Закрыть]. На Руси уже первые яблоки едят, яровые хлеба поспевают, бортники начинают подрезывать медовые соты. Сладкий Спас, щедрый Спас. Но и с горчинкой он: осенины приближаются, вода в реках холодеет, бабы провожают солнечные закаты с грустными песнями, с плачем по уходящему лету.

А здесь, за тридевять земель от родной Руси, ни яблочной сладости, ни прохлады. Знойный ветер гонит пыль из степи, солнце печет немилосердно, будто и не осенины вовсе, а самая макушка лета.

Всевидящие глаза кормщика Ивана Чепурина первыми заметили вдали татарский стан. По всему левому берегу Тобола дымились костры, многие тысячи костров. Бурлил между юртами людской водоворот, будто черная пена в кипящем котле. Вывел-таки Ибак свое степное воинство к Тоболу!

Против татарского стана – небольшой островок, отделенный от берега полосой быстротекущей воды. Большой шатер алеет, полощется на ветру бунчук [66]66
  [66] Конский хвост на длинном древке, заменявший степнякам знамя.


[Закрыть] из хвоста рыжей кобылы – знак ханского достоинства. Неужели сам Ибак тут?

От островка к судовому каравану спешит лодка. Одна только лодка, и вооруженных людей на лодке не видно – цветастые халаты, нарядные шапки с меховой опушкой.

Князь Курбский, успевший облачиться в полный боевой доспех, разочарованно отвернулся. Похоже, испугался хан Ибак, послов шлет, а войско на берегу просто так, для устрашения.

На корму насада поднялся высокий толстый татарин. Смуглое скуластое лицо расплылось улыбкой, на поясе нет сабли, только кривой нож болтается. А нож для татарина не оружие, с ножом татарин даже во сне не расстается. С миром, значит, пришли…

Шаман лезет через борт – в высоком колпаке, в халате, увешанном лисьими хвостами и разноцветными ленточками, ларец какой-то в руках. Толмач с рыжей тощей бороденкой, похоже, не из татар – лицо узкое, бледное, нос крючковатый. Одет толмач бедно, ступает робко.

А у толстого татарина цепь золотая на шее, перстни, халат горностаевым мехом оторочен, сразу видно – знатный человек, посол.

Посол Ибака почтительно склонился перед князем Федором Семеновичем Курбским (Салтык только усмехнулся про себя – опять князя за единовластного воеводу приняли, вот что значит величие в облике!):

– Великий хан Ибак спрашивает: пошто такая большая рать в его землю вошла? – Толмач старательно переводил, робко поглядывая то на посла, то на грозного русского воеводу, и в его бесцветном пересказе торжественная речь посла звучала просительно, приниженно. – Государь ваш Иван Васильевич отпустил меня, посла Чумгура, из Москвы с честью и подарками и мир утвердил между нашими народами. Если недовольны чем русские воеводы, пусть скажут Карачи Абдулу, и слова их будут выслушаны с благорасположением. Устами Карачи Абдула сам хан Ибак будет говорить: что скажет Карачи – сам хан то сказал. Хан Ибак не хочет войны!

– А войско зачем собрал? – хмуро спросил Курбский, ткнув пальцем в сторону татарского стана.

Посол Чумгур хитренько прищурился:

– Татары степные люди, дикие люди. Никогда не видели таких больших и красивых лодок, посмотреть захотели, сами пришли. Но Карачи Абдул скажет им, и они мирно уйдут в свои юрты. Карачи ждет русского воеводу в шатре. Ни один волос не упадет с головы воеводы, в том я поклянусь на ноже, верном стороже в ночи, а этот слуга богов – на священном камне…

Шаман откинул крышку ларца. На красном сукне лежал какой-то бурый камень, похожий на приржавевшее пищальное ядро.

Но князь Курбский отклонил языческие клятвы. Пусть лучше сам высокородный посол останется на судне, а к Карачи поедет славный воевода Иван Иванович Салтык. И шаман с толмачом пусть тоже с ним едут. С послом же Чумгуром, удостоенным чести видеть великого государя Ивана Васильевича, у него, князя, будет дружеская беседа и пированье. Вернется Салтык – и отпустят посла Чумгура с честью.

– Уста Салтыка – мои уста! – добавил князь.

Чумгур с достоинством поблагодарил за гостеприимство, выразил радость по поводу предстоящей дружеской беседы с князем, хотя, конечно, догадался нехристь, что оставляют его заложником. Сам предложил Салтыку спуститься в татарскую лодку, соблазняя мягкими подушками и опахалом, которое отгонит полуденный зной от лица благородного мужа. Но Салтык отклонил приглашение и поплыл к острову на ушкуе, ощетинившемся пищалями и ручницами. С ним были сотник Федор Брех, священник Арсений, московские дети боярские, даже на веслах сидели москвичи, сменившие прежних гребцов.

Князь Курбский навязал в провожатые своего телохранителя Тимошку Лошака, сказал: «Пусть попугает татар!» И верно, толмач, шаман только на Тимошку и глядели, почтительно цокали: «Сильно большой богатырь!»

Карачи Абдул – хилый безбородый старикашка в огромной чалме, с золотой чернильницей у пояса – встретил Салтыка упреками. Зачем русские воины сожгли городки тавдинских беков и побили воинов? Зачем суда с пушками идут по татарской реке Тоболу? Хан Ибак удивляется, ведь он дружбой с московским государем дорожит и желает жить с ним мирно…

Тут Салтык все и выложил: и про вогуличей, которых тюменцы примучивают, и про казанские дела, и про ногаев.

Карачи Абдул против очевидного спорить не стал, сказал:

– Наверно, хана Ибака обманули недобрые советники. Хан Ибак недобрых советников прогонит. Но русские лодки пусть уходят с Тобола. Воины недовольны. Как удержать их от войны, если русские лодки не уйдут? А хан Ибак войны не хочет, у него с вашим государем Иваном мир.

– Если мир, то и поступайте по-мирному, государевым делам не вредите! – отрезал Салтык. Не единожды он присутствовал при посольских разговорах с крымцами и твердо уяснил, что лестью и смирением ничего не достигнешь, татары уважают только силу, а сила груба и зрима, за его спиной пушками грозится, стягами полощется, и Карачи ее видит.

Абдул покосился на беков и уланов, сидевших на корточках вдоль стен шатра, вздохнул. Указал Салтыку на место рядом с собой:

– Когда разговаривают мудрые – рождается истина…

Разговаривали долго. Толмач хоть и невзрачным казался, но был смышленым, переводил слово в слово, без заминки, да Салтык и сам многое понимал, не забыл еще татарскую речь.

Договорились, что к вогуличам, что живут по другую сторону Тавды, воины хана Ибака ходить больше не будут, а если которые князцы сами пожелают под руку великого князя Московского – так тому и быть. С казанским ханом Ибак перестанет ссылаться и казанцев принимать больше не будет. С ногаями же Ибаку нельзя не ссылаться, потому что мурза Муса родственник хану, но воинов ногайским мурзам больше давать не будет. Договорились, что по Тоболу и Иртышу, до края ханских владений, русские воеводы воевать и причинять иной вред тюменцам не будут. А дальше, в землях кондских, кодских и югорских князей, пусть поступают воеводы как хотят, Ибаку до того дела нет.

На том целовал воевода Иван Салтык крест, поднесенный священником Арсением, а за Карачи Абдулу, который отказался бесерменской веры [67]67
  [67] Мусульманство.


[Закрыть], поклялись на священном камне уланы и беки.

Обменялись подарками.

Дары русских воевод оказались много беднее, чем щедрые Ибаковы подношения. Сие тоже делал Салтык не без умысла: известно ведь, что большие дары приносит слабый сильному, но никак не наоборот! Карачи виду не подал, что обиделся на скудные дары.

Салтык догадался, что мир нужен был Ибаку до зарезу – в самое неудобное для него время нагрянула русская рать, – и порадовался своей настойчивости. На все соглашался Карачи, хоть и кривился, будто кислое что под языком держал, но соглашался! Доволен будет дьяк Иван Волк!

Рабы принесли в шатер котлы с любимым татарским кушаньем – наваристой мясной лапшой, пресные тонкие лепешки, вареную рыбу. В расписные фаянсовые чаши лили из бурдюков кумыс и холодное квашеное молоко – катык. Уланы и беки придвинулись к котлу, жадно хлебали лапшу, накрошив в нее пресные лепешки. Куски мяса обмакивали в деревянные плошки с солью. Отрезали ножами куски от сырой стерляди и тоже макали в соль. Конца не видно было этому торопливому пиршеству. Салтык едва дождался гулкого пушечного удара: князь Курбский звал посольство на насад.

Закачался на тобольской волне перегруженный ханскими подарками ушкуй, а навстречу ему – лодка посла Чумгура. Разминулись, приветливо помахав друг другу руками. Чумгур даже со скамьи приподнялся: радешенек, что невредимым отпустили.

Из Тобола судовая рать вывернула в Иртыш, первую великую сибирскую реку, больше версты от берега до берега. Да и где он, левый берег? Едва возвышается над рекой, иртышская вода свободно переливается в болота, а до каких пределов тянутся болота к полуночной стороне [68]68
  [68] Север.


[Закрыть] – о том и сами вогуличи не знают. Нет туда летом пути ни зверю, ни человеку, только птицы перелетают через болота с Иртыша на Конду-реку.