Текст книги "За столетие до Ермака"

Автор книги: Вадим Каргалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Вадим Каргалов
За столетие до Ермака

Историческая повесть

Поход Ермака в Сибирь, в сущности, явился только завершением длительного продвижения России в Сибирь…

Академик М. Н. Тихомиров

Глава 1 Государь Иван Васильевич

Неправда, что снег – белый.

Снег бывает разным, как душа человека, и столь же непохожим в своей многоликости.

Бывает багровым от зарева дальних окоемных пожаров.

Бывает серым от пепла или черным от сажи, запекшейся вокруг покинутого печища.

Бывает бурым от старой крови и режуще-алым от крови свежей, только-только пролившейся.

Бывает малиново-закатным и бывает призрачно-синим, сползающим в мутную сумеречную неразличимость.

Даже если снежное поле издали глядится белым, то и тут лишь половина правды. Поле перехлестывают вдоль и поперек навозно-ржавые ремни дорог, пятнают колючие кустарники, тяжко давят с разных сторон неисчислимые лесные рати, где белизна снежных шапок на еловых лапах и мрачная чернота под ними – пополам…

Все в этом земном мире неоднозначно, но познать сие дано лишь немногим, умудренным жизнью и размышлениями, способным воспринимать людей и бессловесные творения Божьи в их многообразной неповторимости…

Великий князь Иван III Васильевич отвел глаза от венецианского окна, выпрямился, глубоко вздохнул; с силой, зло развел в стороны руки. Хрустнуло и сладко заломило в плечах. Видать, долгонько он простоял вот так, в неподвижности, уткнувшись лбом в холодное стекло – такую же заморскую диковину, как и само окно, из трех высоких оконниц составленное, непривычное.

Венецианское окно, прорубленное без его ведома в горнице, – Софьина [1]1
  [1] [1] Софья – племянница, последнего византийского императора Константина IX Палеолога, жена великого князя Ивана III с 1472 года.


[Закрыть] затея, как и многое другое, что делалось за последние годы во дворце. До больших государственных дел высокомерную византийскую царевну Иван Васильевич не допускал, советы слушал вполуха, но против некоторых новшеств в придворном обиходе не возражал. Время было такое: в Москву зачастили иноземные посольства, пышное убранство дворца являло богатство и могущество державы. Да и новшества приходили во дворец как бы случайно, сами собой. Пожаловался как-то Софье, что сумрачно в горнице, потом отъехал из Москвы в недальний поход, а возвратился – вот оно, это венецианское окно. Была палата как палата, окнишки со слюдой, полумрак домашний, уютный, а стало светло, словно во дворе. Солнце на хорезмийском ковре яркие цветы зажгло, каждую щербинку на деревянных стенах высветлило. Пришлось на стены новые ковры повесить. А под новыми коврами и стол дедовский, и лавки под красным сукном уже не гляделись. Не замечалось как-то раньше, что столешница исцарапана, что сукно на лавках временем трачено, а теперь вдруг стыдно стало, будто в исподнем на люди вышел. Сказал Софье, а та и рада. Повела в подклети, где сложено было ее приданое. Большими обозами привезли его из Рима, годы прошли, а коробы не все еще успели разобрать. Чего только в тех коробах не было!

Велела Софья отнести в палату столик на гнутых ножках, высокое кресло с византийской птицей-орлом о двух головах, малых стульцев цыплячий выводок. На такие стульцы русскому человеку и садиться-то было боязно: вдруг подломятся? Лари с серебряной посудой, тоже дедовской, из палаты вынесли, а на место их поставили вроде бы еще одну оконницу с полочками, а на полочках за стеклом – посуда прозрачная, хрупкая, притронуться страшно. Да что там притронуться! Мимо пройдешь – звенит предостерегающе. Поневоле приходилось умерять шаги, плыть степенно, неторопливо. Софья была довольна. Говорила, что в царственном граде Константинополе все высокородные иначе и не хаживали, блюли свое достоинство…

Неуютно было поначалу Ивану Васильевичу, но потом привык, и не только привык, но и большой смысл в переменах увидел. Раньше ведь как было?! Ввалится в палату кто из родичей – дядя Михаил Андреевич Верейский или брат Андрей Меньшой, – плюхнется на лавки и сидит, лясничает. Ныне же родичи тихохонько входят, на новый ковер пыльными сапожищами ступать стесняются, на стульцы глядят с опаской, а если и присядут, то на краешек, неусадисто. А он, государь Иван Васильевич, сидит в высоком кресле, над головой орел двумя клювами щерится, по зеркальной столешнице солнечные блики бегают, глаза слепят, бокалы да вазы венецианской работы за стеклом искрятся, звенят тоненько, если кто голос возвысит. И разговор идет другой: короткий да уважительный. Не засиживаются теперь родичи в великокняжеской палате. А бояре и воеводы даже присесть боятся, внимают стоя, от двери.

Будто еще выше приподнялся великий князь, незримой стеной отгородился: по одну сторону – он, государь и великий князь Иван Васильевич; по другую – все остальные люди, землю его населяющие. Ему – повелевать, им – повиноваться беспрекословно…

Вот ведь как дело повернулось! Из малого вроде бы, из пустячного получилось полезное, хоть сама Софья об этом, наверно, и не догадывалась, задумывая перемены в палате из простительной женской лукавости. За государственными заботами не виделись они неделями, а теперь в палате все о жене напоминает. Вот и сейчас: остановился у венецианского окна – и о Софье вспомнил. Вспомнил – и добром помянул, и вроде бы вместе.

Митрополит Геронтий спорил против римского сватовства, латинством пугал, но великий князь его не послушал – и правильно поступил. Дальше он смотрел, чем митрополит. И во многом другом правым был, не следуя митрополичьим советам. А когда тот напирал, отговаривался митрополичьими же любимыми словами: «Богу – Богово, кесарю – кесарево!» Не вторгайся, дескать, Божий человек, в мирские дела, не в твоем они уделе!

Поговаривали на Москве, что не сошлись-де великий князь и митрополит Геронтий норовом. Если б только в норове было дело! Разными глазами смотрели они на Россию. Митрополит Геронтий упрямо стоял за старину, за удельные княжеские привилегии, за нерушимость ярлыков [2]2
  [2] Ханские грамоты, освобождавшие духовенство и всех церковных людей от дани и других ордынских «тягостей».


[Закрыть], пожалованных когда-то ордынскими ханами. Не даром давали ордынцы эти ярлыки прежним митрополитам, ох не даром! Позорная была за них плата. Отцы духовные призывали смиренную паству свою к покорности ханам, поучали: любая власть от Бога, а Орда для Руси – тоже власть, значит, и она от Бога, за грехи наши…

Давно истлели кости ордынских ханов, жаловавших ярлыки. Рухнула власть Орды над Русью, не Богом данная, а дьяволом, и последний хан Большой Орды Ахмат нашел в степях стыдную смерть от татарской же сабли. Но ярлыки сохранились в монастырских подземельях, и корит ими Геронтий великого князя, что-де нехристи милостливее были к домам ангельским, чем христианский государь Иван Васильевич…

Не трогать бы митрополита… Но как не тронуть, строя государство?! Не удельная Русь лежит ныне от степей Дикого Поля до студеных морей и от Камня до литовского рубежа, а Россия, под единой рукой великого князя собранная.

Собранная, да не совсем!

Не до конца еще уделы искоренены. Бояре-наместники по волостям сидят, корм себе с черных людей собирают помимо великокняжеской казны. Каждый вотчинник себя властелином мнит, чинит суд и расправу. А ломоть отрезанный – церковные земли!

Будто две державы отдельно в России: одна – под великим князем; другая – под митрополитом. Митрополит единолично управляет церковными людьми, судит их и подати собирает, и живут те церковные люди по своим уставам, даже великий князь над ними не властен, только митрополит. А вотчины митрополичьи, епископские, монастырские? Как завладела церковь доброй третью русских земель, так и держит под собой.

Иные думают, будто земли в России немерено много. Но какой земли? Облесенной и оболоченной, дикой и неухоженной, ненаселенной. А обжитые земли с мужицкими дворами давно наперечет. Опора державы – военные, служилые люди, дети боярские и дворяне. За службу их надобно жаловать добрыми землями. Землей, поместьем живет служилый человек, с поместья и ратников берет, и лошадей, и оружие, и корм. Вместо бывших княжеских и боярских дружин оберегает рубежи поместная конница – конно, людно и оружно собирается под великокняжеские стяги. За верность, доблесть воинскую, за походные тяготы, раны и увечья просят служилые люди землицу. А землица – под церковью. Вот она, рядом, на самых что ни есть удобях! Но ведь не поделится землицей митрополит Геронтий, цепко держится за власть, за богатство! Добром не взять, а брать надо…

Думы, думы. Вязкие, неотступные.

Ночь на дворе. Лунный свет льется через широкое окно, ложится на ковер распахнутым трехстворчатым складнем. Митрополичьим складнем…

Иван Васильевич ходит, ходит по палате, а за дверью, в проходной горнице, затаили дыхание дворяне и дети боярские, которым выпало сторожить великокняжеский покой в эту ночь. Ни шороха там, ни вздоха. Мертво в горнице, хоть полна она вооруженных, настороженных людей.

Дворецкий Михайло Яковлевич Русалка прижал ухо к двери, прислушался.

Умолкли неясный шорох шагов и стеклянные перезвоны. Дворецкий осторожно приоткрыл дверь в палату, заглянул.

Великий князь опять сгорбился у окна. Высокий, сутулый, с большим носом и острой выпяченной бородой, он походил на нахохлившуюся хищную птицу. Лицо, облитое мертвенным лунным светом, казалось белым, как мрамор, только под бровями лежали черные тени, и нельзя было понять, смотрит он на двор или задумчиво прикрыл веки.

Но не спросишь, не намекнешь, что давно минул благословенный Богом час заката, когда добрые христиане отходят ко сну, чтобы с солнечным восходом начать новый день. Не найдется ныне в Москве человека, который осмелился бы нарушить отчужденное молчание великого князя.

Михайло Русалка попятился, молча оттолкнул локтем сунувшегося было в дверь постельничего Василия Сатина, сокрушенно покачал головой.

Странная ночь, тревожная ночь. Случалось, и головы летели после такой ночи, и войны начинались. На все воля Божья и великого князя, а он, Михайло Русалка, служит своему господину верно и прямо…

Иван Васильевич смотрел на просторный двор, четко разделенный тенью от Кремлевской стены на две половины – черную и белую.

Там, где зловеще глыбится чернота, – митрополичий двор. Показалось почему-то, что Геронтий тоже бодрствует, филином сидит в своей каменной палате. Мгновенной обидой резануло сердце: нет у великого князя каменной палаты, а у митрополита – есть! Прежний митрополит Иона заложил, а нынешний достроил, выпячивая богатство. Сторожат палату дети боярские, но не его, великого князя, а митрополичьи служилые люди. И бояре есть свои у митрополита, и воеводы, и бесчисленное множество черного и белого духовенства. Двор митрополичий, церковь домовая митрополичья, монастырь митрополичий, множество других построек за крепкой оградой – все митрополичье. Будто крепость внутри Кремля, прямым приступом не возьмешь.

А если исподволь, изнутри?

Появились в Новгороде Великом церковные же людишки, и не из самых малых, что насупротив митрополита речи ведут, о соблазнительном толкуют. Будто бы вера человека – в нем самом. В чистоте помыслов вера, в самовластии души. С Богом наедине беседовать подобает иль на малой братской трапезе, хлеб преломляя, как во времена первых апостолов. Не нужны-де христианам ни храмы пышные, ни монастыри богатые, ни службы многолюдные, велеречивые. Стоят они между Богом и человеком, а к Богу пригожее обращаться напрямую…

Смутные речи. Но увидел в них Иван Васильевич скрытую пользу для государства. Под такие речи можно было и землицу монастырскую к рукам прибрать, и митрополита укоротить. Не торопиться только, не торопиться!

Иван Васильевич не торопился. Исподволь, без огласки, переманил в Москву известных новгородских вольнодумцев Алексея и Дионисия. К новгородцам примкнул архимандрит Симонова монастыря Зосима, человек на Москве заметный, посольский дьяк Федор Курицын и брат его Иван Волк, крестовые дьяки Истома и Сверчок, Ивашка Черный, что книги пишет, и иные москвичи. Митрополит Геронтий забеспокоился, зачастил во дворец с увещеваниями, даже карой Божьей грозил Ивану Васильевичу за потворство ведомым еретикам. Тогда-то и присоветовал доверенный дьяк Федор Курицын прижать митрополита на его же церковных делах.

Четвертый год пошел с тех пор, а вот вспомнил Иван Васильевич митрополичьи затруднения – и рассмеялся негромко, на мгновение забыв о гнетущих заботах. Куда как хитроумно присоветовал Федька, как только додуматься сумел!

…Случилось это в лето шесть тысяч девятьсот восемьдесят седьмое [3]3
  [3] 1479 год.


[Закрыть]. Торжественно освящали Успенский собор в Кремле, каменное диво, главный храм Земли Русской. Народу собралось бесчисленно. Митрополит Геронтий сам повел крестный ход вокруг собора, по старине повел, как привык, – против солнечного восхода. Тут Иван Васильевич его прилюдно и упрекнул, что делает-де не по Священному Писанию. Обомлел митрополит от этакой дерзости, удалился, сердито стуча посохом, а когда, спустя немалое время, отдышался, велел чернецам искать правду в священных книгах. А пока не отыщут, не велел им покидать келий даже ради трапезы – послушники сами принесут и просфоры, и водицу родниковую для просветления ума. Но в священных книгах не сказано было однозначно, по солнцу вести крестный ход или против.

Созвали епископов, архимандритов и игуменов. Но и тут речи издвоились. Робкие поддержали митрополита, однако ростовский архиепископ Вассиан и чудовский архимандрит Геннадий встали против. Напрасно митрополит убеждал их: «Когда дьякон кадит в алтаре, то ходит с кадилом вокруг престола против солнца. Тако же подобает и крестному ходу ходить!» Архимандрит Геннадий, любовно поглаживая свою бородищу, басил: «Престол во храме, крестный же ход во дворе, на свету Божьем!» А Вассиан, хитренько улыбаясь, добавлял, что во храме властен митрополит, но вне храма земля не митрополичья, а великого князя, повиновение коему – первейшая христианская добродетель.

Великий князь запретил освящать новые храмы, если крестный ход вздумают вести не по солнечному всходу. Митрополит стерпел обиду, затаился. Подружился с Вассианом Ростовским, вместе строили козни против великого князя. Снова собрал иерархов, священнослужителей и книжников, и снова не оказалось единомыслия. Архимандрит Геннадий гнул свое, к нему прислонился новый ростовский архиепископ Иоасаф. А великий князь говорил думным людям, что не станет ничего перерешать, пока не будет в иерархах православных единомыслия. До того дело дошло, что митрополит Геронтий отъехал в Симонов монастырь и объявил, что слагает с себя сан, ибо больше терпеть ему поношения невмочно.

За громкими спорами как-то забылись новгородские вольнодумцы, не до них было митрополиту Геронтию. Собирались они у дьяка Федора Курицына без помехи. И не только новгородские, свои вольнодумцы появились, московские. Но вольнодумны были только в вере, князю же великому служили верно и прямо. Немало среди них было разумных и расторопных людей, которые старинные обычаи, обременительные для государственного строя, не ставили ни во что. Нужны были такие люди Ивану Васильевичу.

Перед митрополитом Геронтием пришлось показать смирение, умаливать о возвращении на митрополию. Поломавшись для вида, Геронтий вернулся на митрополичий двор. Зажил тихо, с оглядкой на великого князя. Или испугался, что больше звать не будут, или дошел-таки умом своим, что без великокняжеской крепкой руки церкви не обойтись. Как, впрочем, и великому князю без митрополичьего благословения.

Во многих делах великий князь и митрополит выступали заедино, как два норовистых коня в одной упряжке. Одним из таких общих дел был сибирский поход. Митрополит мечтал этим походом паству свою умножить, продвинуть святой крест за Камень, а у великого князя замыслы были великие, давно обдуманные. Не единожды поход откладывался, но в лето шесть тысяч девятьсот девяносто первое [4]4
  [4] 1483 год.


[Закрыть] пришло время, когда откладывать сибирский поход было нельзя.

…Зловещей черной тучей нависала над Россией татарская опасность. Конечно, гибель хана Ахмата и окончательное освобождение Москвы от власти ордынской – победа великая. Но не правы те, легковерные, кто думает, что покой установился на южном рубеже. Орды Ахматовых детей по Дикому Полю кочуют, сабли вострят для набегов. Казанское ханство под боком, возле самого Нижнего Новгорода. Пока силен был хан Ахмат, боялись его казанцы, к Москве тянулись, а нынче – наоборот. Сел в Казани на царство неверный Алегам, лютый недруг Москвы. Да если б один он был! С полуденной стороны подпирают его ногайские мурзы, с восходной – тюменский хан Ибак [5]5
  [5] Тюменское (Сибирское) ханство образовалось в 20-х годах XV века в результате распада Золотой Орды. Тюменские ханы проводили завоевательные походы против коренного населения Западной Сибири – вогулов и остяков (современные манси и ханты), стремясь подчинить их своей власти.


[Закрыть]. Тюменские мурзы зачастили в Казань, а казанские – в столицу Ибакову, город Чинги-Тура на сибирской реке Туре. Хан Ибак осмелел, начал прибирать к рукам вогульских [6]6
  [6] Вогулы (вогуличи) в XV веке жили по склонам Уральских гор, по рекам Лозьве, Пелыму, Тавде, Конде и Северной Сосьве. У вогулов были свои племенные объединения – княжества. Князь Асыка, стоявший во главе вогульского Пелымского княжества, неоднократно совершал набеги на русские земли в Приуралье.


[Закрыть] князцев, чьи земли соседствовали с Пермью Великой, новым государевым владением. Неразумный князь вогуличей Асыка будто не понимает, что уготована ему участь тюменского улусника, ходит походами в Двинскую землю и на Каму-реку, разоряет русские пограничные волости. Большие и малые князцы, которые сидят в земляных городках на великой реке Оби, тоже вот-вот под тюменского хана попадут. Замкнется тогда единая враждебная цепь от Волги до Оби, станет душить Россию. Разрубить надобно эту цепь немедля, крепкий клин вколотить между Казанским и Тюменским ханствами, перетянуть на сторону России вогульских, кодских и югорских князей!

Посольствами тут ничего не сделаешь. Дерзость Асыки и Ибака можно смирить только силой. Сибирский поход! Не за драгоценной мягкой рухлядью [7]7
  [7] Пушнина.


[Закрыть] и не за рыбьим зубом [8]8
  [8] Моржовые клыки.


[Закрыть] поход, но ради великого дела государева, для береженья рубежей.

Месяц назад известный и опытный воевода князь Федор Семенович Курбский Черный отправился по государеву наказу в Устюг Великий – собирать войско. Иван Васильевич самолично напутствовал воеводу. Велено было князю Федору идти по весне за Камень не разбойными ватагами, как раньше хаживали новгородские ушкуйники, но строгой государевой ратью, без лишнего кровопролития. Князю Федору Курбскому Черному велено было наказать вогульского князя за прошлые разбойные набеги и замириться с ним по всей воле государевой; кодских и югорских князей [9]9
  [9] Югра и Кода – старинное название земель по Нижней и Средней Оби, населенных остяцкими племенами.


[Закрыть] под руку Москвы подвести; тюменцев попугать, чтобы присмирели, с казанскими недругами не сносились; открыть для русских людей дорогу за Камень.

Дело было задумано великое, для князя Курбского не жалели ни свинца, ни пороха, ни оружия всякого, хотя тревожно было и на других окраинных рубежах. Даже тюфяки [10]10
  [10] Короткоствольные пушки конической формы для веерного разброса картечи (дробосечного железа).


[Закрыть] и дальнобойные пищали послали князю Федору, сняв с берега Оки и псковских крепостей. И товару много дали, чтобы торговать с вогуличами и мирных князцев одаривать. Великокняжеские гонцы поехали к вологжанам, к вычегжанам, к вымичам и сысоличам с наказом, чтобы по весне были готовы в поход. И в Чердынь, на Каму-реку, что притоками своими за Камень уцепилась, тоже гонец поскакал. Вотчич чердынский Матфей уже ответ прислал: ждет-де, готовится к приему судовой рати и своих людей для похода снаряжает.

Казалось бы, все сделано как подобает, и вдруг…

Первая весть о неблагополучии пришла от Геронтия. Пришел к великому князю Данила Дмитриевич Холмский, митрополичий любимец, и, неловко переминаясь на кривоватых ногах, принялся нанизывать бусинки безлико-равнодушных слов, всем видом своим отрешенным являя, что слова эти не его, а митрополита Геронтия, а сам он лишь тем озабочен, чтобы передать доподлинно:

– Святой отец благословение тебе, государь, шлет. А речь святого отца такая: от епископа великопермского Филофея человек пришел, священник Арсений. И наместник устюжский Петр Челядин с ним же свое слово прислал. Князь Федор Курбский будто бы похваляется, что не ради государева дела в Сибирь пойдет, но богатства ради. Похваляется княжество себе отвоевать поболе, чем прежнее, Ярославское. И иное творит недобро. Шильника [11]11
  [11] От старинного слова «шильничать» (обманывать, плутовать) – обманщик, плут.


[Закрыть] Андрюшку Мишнева, что без твоего, государь, ведома пограбил волость Емчю в Двинской земле, князь Федор из поруба самовольно выпустил и своим советчиком взял. Владыка Филофей предостерегает: если войдет князь Федор в сибирскую землю прямой войной, то не обращение к вере христианской вогуличей и иных языческих народов случится, но кровопролитие непрестанное. Пагубно сие и для церкви, и для твоих, государь, державных дел. Сам же митрополит Геронтий просит тебя: смири Федьку Курбского иль другого воеводу в Устюг пошли…

Иван Васильевич понимающе кивнул, усмехнулся. Понятна истинная причина Геронтиева радения. О делах веры заботится митрополит, как бы князь Федор кровопролитием вогуличей от креста не отпугнул. Но и ему, великому князю, есть о чем задуматься. Спасибо Геронтию за предупреждение.

Так и сказал Даниле Холмскому:

– Благодарствуй от меня святому отцу. Передай, что не с мечом карающим, но с крестом и миром пойдет судовая рать в Сибирскую землю. А человека от епископа Филофея пусть к моим дьякам проводят – для расспроса. Ну, ступай, ступай…

Князь Холмский попятился, непрерывно кланяясь, скрылся за дверью. Иван Васильевич долго смотрел ему вслед. Нет, не верит он до конца князю Даниле, хоть и допустил его в Боярскую думу. Семь лет назад давал Данила клятвенную запись служить честно и не отъезжать ни к какому иному государю. Поручителей нашел знатных: самого митрополита и боярина Воронцова. И заклад был оговорен немалый – двести пятьдесят рублев. А вот полной веры ему нет! Может, оттого это, что числится Холмский в любимцах у Геронтия, шатается меж княжеским двором и митрополичьим?

По правде, сам великий князь и подсказал Холмскому, чтобы чаще бывал у митрополита и обо всем, что там услышит, дьякам пересказывал. Князь Холмский старался – дьяк Федор Курицын был им доволен и неоднократно хвалил. Но нет-нет да приходят в голову Ивану Васильевичу недобрые мысли. А что, если и митрополиту Холмский наушничает? Не выдает ли за истинную правду то, что самим Геронтием придумано? Вот ведь князь Федор… Не его ли на виду держал, среди самых больших людей! Не ему ли выделен немалый удел на речке Курбице! Не он ли клялся служить нелукаво! А что выходит?! Великокняжеское дело на корысть променял?

Было о чем тут подумать. Опасны намерения князя Федора, безрассудны. Никак не может забыть князь Федор прежнего удельного своеволия, когда не о России думали, но лишь о своей вотчине. Смирять надобно князя, смирять! Но как смирять? Сместить с воеводства? Поздновато, март уже на дворе, да и всполошатся княжата в Думе, начнут за своего заступаться. А лишняя смута ни к чему. И у рубежей тревожно, и в державе. Удельные князья о старине тоскуют, шепчутся недобро. В Новгород Великий литовские лазутчики змеями заползают, мутят народ. Свои мужики от тягостей боярских ропщут, в воровские ватаги сбиваются – опасно стало на дорогах…

Да и кого посылать вместо Курбского? Своего служилого человека послать – бояре сочтут за умаление чести, а из родовитых кого – чем они лучше князя Федора? Давно ли на уделах все сидели, не отвыкли еще своевольничать…

Сложно, ох как сложно все!

А у кого совета просить? Мало верных людей, а до конца верных по пальцам можно пересчитать. Первый палец загнуть – думный дьяк Федор Васильевич Курицын, друг задушевный, умница, провидец. Но нет его сейчас под рукой, поехал послом к венгерскому королю Матвею Корвину. Второй до конца верный – Данила Васильевич Щеня, Гедиминович [12]12
  [12] Потомок великого князя Литовского Гедимина (1316-1341).


[Закрыть] в седьмом колене, внучатый брат великокняжеских сыновей, прославленный воевода. Если с большой войной куда посылать – лучше его не сыщешь. Однако для сибирского дела слишком уж прям, нетерпелив, всякий узел норовит мечом разрубить… Дядя Михаил Андреевич Верейский? Верен, конечно, но стар, неповоротлив… Князь Семен Иванович Ряполовский? Муж сей ума нешибкого, что накажешь – исполнит, но от себя не прибавит ничего. В Боярской думе его больше из благодарности держит, чем для пользы: скрывался в малолетстве в вотчине его от злонамеренных Шемякиных слуг [13]13
  [13] Дмитрий Шемяка – противник московского князя в феодальной войне второй четверти XV века.


[Закрыть], он же потом и в Муром отвозил, в безопасное место… Князь Семен Романович Ярославский? Этот Курбским дальняя родня, не ему князя Федора укорачивать… А остальные думные люди в отъезде: кто в посольствах, кто на рубежах, кто наместниками в городах, а кто и просто в вотчины свои отпросились – время зимнее, спокойное.

Как ни перебирай, опять приходится звать дьяка Ивана Волка, младшего Курицына. Смышлен и быстр в решениях дьяк Иван, потому и дел на него навалено невпроворот. Но поворачивается, успевает!

Да-да, пусть займется дьяк Иван еще и сибирским походом! Ему и честь великая, не по породе, с него и спрос же!…

Иван Васильевич позвал дворецкого, распорядился.

Приходил князь Холмский со своей недоброй вестью близко к полудню, а вечером того же дня у Волка Курицына на все были готовы ответы. Подтвердил великому князю, что все сказанное посланцем епископа Филофея – истинная правда. Священник Арсений много чего от себя добавил, беседуя с дьяком. В том, что неладно в Устюге Великом, – сомнений нет…

– Как мыслишь вести дело? – спросил великий князь.

Помедлив, дьяк предложил:

– Второго воеводу надо бы послать в Устюг, князю Федору в товарищи. Пусть вместе над судовой ратью воеводствуют. А тому воеводе грамотку дать, чтоб Федор его слушал, не своевольничал. А Федору немедля гонца послать, чтоб не начинал похода, воеводы не дождавшись.

Иван Васильевич мгновенно оценил хитроумное предложение дьяка. Лучше и не придумаешь: и князя Федора отзывать в Москву не надобно, и руки у него будут связаны, не посамовольничаешь! Только не одного воеводу послать надобно, а с добрыми детьми боярскими великокняжеского двора, с пищальниками московскими – для опоры. Так и сказал дьяку.

Иван Волк кивнул, соглашаясь.

– А кого пошлем? Может, и это у тебя уже решено? – резко спросил Иван Васильевич, вплотную придвинувшись к дьяку.

Иван Волк был росточка небольшого, нос пуговкой, лицо Круглое, гладкое, бороденка завитками. По виду смиренник, а вот поди ж ты – взгляд великого князя встретил прямо, бестрепетно!

Иван Васильевич знал силу своего взгляда. Немногие выдерживали холодное мерцание его глаз, в гневе и в ласке одинаково отстраняющих, колючих. Иноземцы с удивлением писали о магнетической силе великого князя московитов. Слухи передавали, будто для женщин он до такой степени грозен, что если какая из них случайно попадалась навстречу, то от взгляда его только что не лишалась жизни. Грозен был государь Иван Васильевич, за что и прозвище свое получил! [14]14
  [14] У великого князя Ивана III было два прозвища: Грозный и Великий. Менее известно еще одно прозвище: Правдолюб.


[Закрыть]

Только немногие догадывались, что испепеляюще-жесткий взгляд великого князя и сдвинутые к переносице суровые морщины поперек лба – такое же нарочито заданное в державном облике, как неторопливая величавость движений, как бесстрастноровная речь, как золотая цепь на шее и большой перстень с печаткой, единственной на всем белом свете, скрепляющей неоспоримые повеления. Десятилетиями лепился суровый облик государя всея Руси. Княжич Иван стал соправителем своего ослепленного врагами отца, Василия Темного, еще мальчиком, показной хмуростью и степенностью старался прибавить себе взрослости. Старание превращалось в привычку, благоприобретенная личина мало-помалу заслоняла от людей его истинную душу – мятежную, уязвимую, нетерпеливую в мыслях. Мало кто догадывался о его сомнениях, о всполохах желаний, но холодную неприступность великого князя видели все.

Дьяк Иван Волк был одним из немногих, кто сумел почувствовать за внешним – сущное, как постиг изощренным умом своим и постоянное скрытое расположение великого князя к себе и к старшему брату Федору. Это внутреннее понимание согревало душу Ивана Васильевича, истосковавшуюся по простому человеческому теплу. Но иногда то, что дьяк не испытывает уже ставшего привычным трепета перед ним, вызывало и гнев, потому что как бы низводило великого князя с высоты, на которую он поднимался усилиями всей жизни и в которой видел свое предназначение. Вот и сейчас смелость дьяка показалась неуместной.

Иван Васильевич раздраженно отвернулся, шагнул к окну, повторил:

– Кого пошлем?

– Воеводу Ивана Салтыка Травина.

– Не тот ли, что вместе с Морозовыми в опале был? – Голос великого князя прозвучал недовольно, предостерегающе.

Но дьяка это не смутило, и он возразил со спокойствием уверенного в своей правоте человека:

– Когда это было-то! Снята с него опала. Да и к морозовской крамоле Салтык непричастен был, только что родичем боярина Тучка оказался. А воевода он добрый, с Ахматовыми людьми на Угре бился крепко.

– Мало ли добрых воевод! – продолжал упираться великий князь.

Но и дьяк был упрям, если считал, что старается для пользы государевой. Согласившись, что добрых воевод в государевом войске много, принялся доказывать, что Салтык больше других подходит для сибирского похода.

– В лето шесть тысяч девятьсот семьдесят седьмое [15]15
  [15] 1469 год.


[Закрыть] ходил Салтык вместе с другими детьми боярскими судовой ратью в Вятскую землю. Малой кровью предотвратили тогда единачество вятчан с казанцами, за что удостоены были дети боярские твоей государевой милости, – напомнил дьяк. – К посольским делам тогда Салтык приобщился. Потом с царевичем твоим служилым Нурдовлатом не единожды ходил в Дикое Поле на Ахматовых детей. Обычаи ордынские и язык их басурманский знает, сие тоже Салтыку зачесть надобно, в сибирском походе полезно будет…

– Что еще скажешь?

Дьяк замялся, и непривычно было видеть смятение на его лице, всегда спокойном и бесстрастном. Видно, хотелось Ивану Волку что-то добавить, очень хотелось, но еще не решил он, к месту ли придется сказанное, и заколебался.

– Ну? – не скрывая раздражения, поторопил великий князь.

– С братом моим Федором в дружестве…

– С сего и начинать надобно было! – укорил великий князь, живо повернувшись к смущенному дьяку. – Воевода добрый – хорошо, к посольским делам причастен – тоже хорошо, но вот что с Федором единомышленники – лучшего о нем и сказать не можно! Пусть едет!

А потом был длинный вечер, и начало ночи, и глухая уже ночь, заполненные новыми государственными заботами, и каждая забота будто тянула за собой еще заботы, и не оставалось места в памяти ни для сибирского похода, ни для воеводы Ивана Ивановича Салтыка Травина, который, поди, и ведать не ведает, что уже проложен ему длинный и опасный путь за Камень, на неведомый край земли…