Текст книги "За столетие до Ермака"

Автор книги: Вадим Каргалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Зато правый берег Иртыша утвердился прочно Иртышской горой. Быстрина под ним обрывы точит, обваливает песчаные глыбы в серую иртышскую воду. Иногда и целые горы в реку сползают. Расступается тогда Иртыш, тремя огромными валами расходится: одна волна к другому берегу бежит, а две – вверх и вниз по течению. Огромные волны опрокидывают лодки, выбрасывают на песок рыбу, и долго потом волнуется седой Иртыш, прежде чем покойно уляжется в своем русле. Опасно плавать под обрывистым берегом, но именно к нему жались судовые караваны. Глубоко здесь, кормщиков не тревожат коварные мели, нет невыносимого болотного гнуса, изнуряющего гребцов.

Русская судовая рать тоже держалась правого берега. Иртышская гора тянулась будто вал богатырского города, саженей на сорок поднялась к прозрачному августовскому небу. По самому гребню горы тюменцы на резвых лошадках поскакивают, провожают караван. Но не враждебные тюменцы, скорей наоборот. В прибрежных селениях приготовлены шалаши для ночлега и обильная еда. Местные мурзы приносили подарки, больше пушнину, которую они собирали в ясак со своих людей. На берегу татары бойко торговали рыбой, бараниной, предлагали и конину, но этой нечистой едой ратники брезговали: не сыроядцы, чай, христиане!

Суетились среди торгующих устюжские купцы Федор Есипов, Левонтий Манушкин, Федор Жигунов, Ивойл Опалисов. Дождались-таки своего часа торговые люди, а то совсем было отчаялись: походы да сшибки, когда торговать? Правда, кое-что перепадало купцам и от военной добычи – что успевали похватать ратники в немирных селениях. Но разве ради такой малости терпели купцы походные лишения?! А здесь, на тюменском Иртыше, не мелкий подхват был – настоящая торговля. Вологодский и устюжский железный товар местные жители из рук рвали. Приказчики едва успевали относить в ушкуи связки лисьих и беличьих мехов, соболиные невесомые шкурки.

Ратники ходили по татарским селениям смирно, будто гости, дивились на татарских баб: ходили они в широких шароварах, завязанных под коленками, в безрукавках-камзулах, на голове колпак, вроде мешка расшитого, свободный конец за плечи закинут. А вот какое у татарок естество в лице, только гадать приходилось: на щеках румяна и белила, ногти выкрашены в желтый цвет мятой гвоздикой или в красный свежими листьями бальзамина, зубы черные. Но девок и баб ратники быстро научились различать: если две косы – девка, если одна коса, лентами переплетенная, – женка. Но поговорить ни с девками, ни с женками не удавалось. Чуть что – убегают за шалаши, прячутся.

Шалаши у иртышских татар из прутьев, двускатные, крытые сеном или дерном, надворных построек почти нет. Ну, жердевой загончик для скота, амбарчик на сваях – и все. Говорят, что есть у татар зимние селения с избами и даже городки, но ратники на Иртыше их не видели.

Попробовал было шильник Андрюшка Мишнев со своими удальцами за гору сходить, к богатому селению, но тюменцы его вернули, наставив копья, а воевода Иван Иванович Салтык пригрозил повесить шильников на мачте, если впредь будут своевольничать.

Кончились владения тюменского хана Ибака. Татарские разъезды отстали. Емельдаш сказал, что дальше пойдут селения сибирского князя Лятика, родом вогулича, который ни хана Ибака не признает, ни князя Асыку – сам по себе живет, с кондскими князьями дружит. А кондские князья, лесные владатели, известные своевольники, никого над собой не признают, даже большого обского князя Молдана. Вот так тут – каждый по себе!

Глава 10 Обский Старик

Всех сибирских людей, которые обитают на великой реке Оби, в Москве одинаково называли югричами. Но оказалось, что сами они так себя не называют и что не один народ живет на Оби, а разные народы. И Конда здесь, и Кода. А Югра – так это дальше, на полуночную сторону, возле самого Студеного моря. В Кондском княжестве, что начинается от устья Иртыша, большим князем сидит Молдан, а под ним князь Екмычей с сыновьями, в Коде – князья Лаб и Чангил. Богатые князья, имеют дорогие одежды, амбары с добром, оленей, много жен, на бой выходят в кольчугах, а в жилищах у них шелковые занавеси, украшенные бубенцами.

Об этом рассказал крещеный вогулич Кынча, который раньше бывал на Оби.

– Сами здешние люди зовутся ась-хо, то есть обский человек, – возбужденно размахивал руками Кынча, польщенный вниманием воевод. – А вместе все называют себя ась-як, то есть обский народ…

– Остяк, значит! – усмехался Салтык. – Куда как складное слово, звучное! Так и окрестим их – остяки!

Окрестить-то окрестили, да вот живого остяка пока увидеть не довелось. Пустыми были становища на енисейском берегу. Только жердевые остовы шалашей, похожие издали на обглоданные кости, недобро желтели на песчаных косах: березовые полотнища с шалашей остяки поснимали и увезли с собой. На вешалах не было рыбацких сетей. Высокие помосты – норомы – вкусно пахли копченой рыбой, но самой рыбы не было, тоже увезли остяки. Хищные щучьи челюсти, подвешенные на оленьих жилах, невесело постукивали по жердям. Ветер раздувал остывшую золу очагов.

Да что летние селения! Княжеские городки и те покинули остяки. А городков на Иртыше было много: Тонер-вош, Емдек-вош, Хут-вош, Тун-пох-вош, Курыспат-урдат-вош [69]69
  [69] Курыспат-урдат-вош – Богатырский город на Стерляжьей протоке, находился где то в низовьях реки Конды, притока Иртыша.


[Закрыть]. Даже почитаемое Рачево городище, куда обычно собиралось множество народа на мольбище к шайтану Раче, оказалось пустым.

Емельдаш, пошептавшись с воеводой Салтыком, на нескольких обласах побежал вниз по реке, далеко опережая судовую рать. Всю ночь гребцы махали веслами – и застали-таки остяков почти что врасплох. Едва успели они отбежать из селения в лес, все побросали: и мягкую рухлядь, и вяленую рыбу, и заготовленное впрок сухое мясо. Съестное Емельдаш забрал, но взамен оставил, как велел воевода, много разного товара.

Однако немой обмен не наладился. Селения по реке были по-прежнему покинуты жителями и очищены догола. То ли местные жители сами не желали мириться с пришельцами, то ли большой князь Молдан строго-настрого запретил, какая разница?

Так сказал воевода Салтык, но Емельдаш с ним не согласился. Большая-де разница: с обским народом воевать или с князем Молданом. Но думает Емельдаш, что обские люди здесь ни при чем. Молдан запретил встречаться с русскими, власть свою оберегая, а жестокие урты его пригрозили смертью ослушникам. На вопрос воеводы, как взять князя Молдана, Емельдаш пожал плечами: «Откуда мне знать?»

Салтык не настаивал, но сказанное Емельдашем запомнил.

Близилось устье Иртыша. Нужно было что-то предпринимать, ибо судовая рать, пробежавшая мимо по реке, принесет не больше пользы государеву делу, чем призрачная тень. Воевода Салтык позвал Емельдаша для серьезного разговора.

Салтык сидел на коряге, прибитой волнами к песчаному плесу, босые ноги опустил в прохладную воду. Тихо было на Иртыше, безмятежно. Вечерний туман закрыл дальний низкий берег, и казалось, что не река раскинулась перед глазами, а превеликое озеро. Салтык бывал на Ладоге, так вот так же было там – просторно и тихо.

Шагах в двадцати на берегу маячили неясные тени. Федор Брех оберегал своего воеводу: куда ни пойдет Салтык – верные люди за ним следом.

Емельдаш покосился на телохранителей Салтыка, но сказать – ничего не сказал. И раньше вогулич был немногоречивым, а в последние дни редко кто от него даже единое слово слышал. Со своими вогуличами больше жестами объяснялся. Укажет рукой – и спешат туда обласы, воины луки натягивают. Величие в облике приобрел Емельдаш, будто взаправду князь.

«А может, так оно и есть? – подумал Салтык. – Вишь как стоит гордо! Витязь! Шелом с красными перьями, красный плащ поверх кольчуги (любят вогуличи красный цвет!)… Сабля дорогая у пояса… Где взял такую? Свои вогуличи поднесли или татарские мурзы?»

Ни князь Курбский, ни он, Салтык, эту саблю Емельке не дарили…

Молчит Емельдаш, на воду поглядывает. Шипит вода, набегая на песок, уползает и снова подползает ручным зверем к красным Емелькиным сапогам. Нет, не перемолчать, видно, новоявленного лозьвенского князя!

Воевода Салтык начал сам:

– Скоро конец Иртышу-реке. Много верст прошли, а чего достигли? Будто воду саблями рубим, следа не остается. Не похвалит нас государь Иван Васильевич. Где большой князь Молдан? Где остальные князья: кондские, кодские, югорские? Где богатыри-урты? Как мыслишь, выйдут на бой?

– Нет, не выйдут! – твердо сказал Емельдаш. – Не выйдут, потому что страшатся огненного боя.

– А если к Обскому Старику ратью подступим, выйдут?

Емельдаш нахмурился, выдавил неохотно:

– Тогда выйдут…

– Веди рать к Обскому Старику, князь Емельдаш! – повысил голос Салтык. – Иль дорогу укажи!

Слова Емельдаша прозвучали негромко, но жестко, неуступчиво:

– Ты назвал меня князем, воевода. Тогда зачем предлагаешь такое? Люди на Лозьве-реке спросят своего князя: кто показал дорогу к Обскому Старику? Емельдаш должен будет ответить: я показал. Люди скажут: не нужно нам такого князя, лучше вернемся к Асыке. Кому от этого польза, воевода? Только Асыке, врагу твоему и моему. Если отпустишь меня на Лозьву-реку, как обещал, не принуждай! Лучше вели убить!

– Да ты что?! Как смеешь?! – вскинулся Салтык.

Емельдаш кивнул на ратников, которые обеспокоенно придвинулись к собеседникам:

– Вот им и вели!

Салтык жестом остановил телохранителей, снова присел на корягу, тяжело дышал, смиряя гнев. Потом заговорил мирно, доверительно, будто советуясь с близким человеком:

– А как иначе, подскажи? Мимо пройти, не завершив государева дела? Тогда пусть лучше меня убьют! Ты верный человек, Емельдаш, чердынский вотчич Матфей Михайлович так говорил, благодетель твой. Иль обидели тебя чем?

Долго молчал Емельдаш.

Шуршала иртышская вода, облизывая берег. Мигали вокруг костры воинского стана. В небе проклюнулись первые бледные звезды. Но тишина была непокойной – натянутой, как тетива лука, вот-вот оборвется…

Наконец вогулич произнес:

– Не было обиды. Но Емельдаш возвращается на Лозьву, ему нельзя Обского Старика обижать, люди не простят. Но разве один Емельдаш служит русским воеводам? Кьшча тоже знает, где искать Обского Старика. Кынча не собирается оставаться на Лозьве, в Чердыни у него русская жена и сыновья. Кынча покажет дорогу, я велю ему это сделать. Если спросят потом вогуличи, кто привел русское войско к Обскому Старику, я скажу правду: не я…

Салтык благодарно сжал руку Емельдаша.

Хитроумный и рассудительный муж этот лозьвенский князь. Не каждый догадался бы так: и дело сделать, и от ответа уйти. Слукавил, конечно, перед своими вогуличами, но Салтык его не осуждал. Вспомнились почему-то любимые слова дьяка Федора Курицына, что разумом все свершается. Зело разумен Емелька-Емельдаш! И еще вспомнил Салтык, как говорил дьяк Федор: нет плохих народов, только плохие люди есть, в любом народе такие есть, даже в христианском. Но совесть у всех одинаковая – или есть она, или ее нет, сие от Бога. И Бог един, только по-разному Его называют…

Усадил Емельдаша рядышком, обратился уважительно, как к равному:

– Отпускаю тебя на Лозьву-реку, как обещано было. Если желаешь, поутру и трогайся. Путь тебе благополучный! Но сначала посоветуй, князь, как привести Обь под крепкую государеву руку, чтобы измены не случилось?

– Возьми заложников, – сразу ответил Емельдаш. – А еще лучше – князей заложниками держи. Тогда сами старейшины попросят мира и клятвы принесут. Самая крепкая клятва у обского народа – на медвежьей лапе. Если скажут «Не обману, иначе пусть меня съест зверь!» – такой клятве можно верить. Только все это не князь Емельдаш советует, – усмехнулся вогулич, – а послужилец Емелька. Но ты Емельке верь, воевода. Емелька от русских только хорошее видел.

Салтык встал, произнес торжественно:

– Спасибо тебе, князь!…

Той же ночью в шатер Салтыка был позван вогулич Кынча. Важным стал вдруг Кынча, куда и словоблудие девалось – цедил слова медленно, веско. Во всем подражал Емельдашу, даже саблю так же положил на колени, крутым изгибом от себя. Сытое круглое лицо влажно лоснилось, живот выпирал из-под халата. А ведь совсем недавно тощий был, вертлявый, как скоморох на торгу! Меняет человека власть! Новый воевода вогульской рати!

Сначала Салтык слушал Кынчу со скрытой насмешкой – никак не мог принять такой резкой перемены, будто другой человек сидел перед ним. Но рассудительная речь вогулича невольно внушала доверие. Дорогу к капищу Обского Старика Кынча знал доподлинно.

…В устье Иртыша стоит круглая гора, заросшая лесом. Обрывы к воде падают отвесно, лишь узкая полоска желтого песка возле горы. Не подняться с реки на гору. Но если высадиться с судов выше, то будет широкая распадина, а по распадине – дорога в обход, к самой вершине. Там, за еловым лесом, поляна есть, а за поляной – священная березовая роща, обиталище Обского Старика…

Три года Обский Старик, бог воды и рыбы, здесь живет, а другие три года – на Белогорье, уже на Оби-реке. Но нынче Обский Старик здесь, Кынча это знает…

И еще посоветовал Кынча (Салтык даже отодвинулся уважительно, заморгал – не ожидал от вогулича подобной хитрости!): надо бы пленников взять, будто ненароком проговориться при них, что русские воеводы знают дорогу к Обскому Старику и туда идут, и позволить тем пленникам убежать к своим князьям. Тогда явится большой князь Молдан к капищу непременно и других князей с собой приведет. Пусть берут их русские воеводы, и он, Кынча, тоже обских князей будет воевать, потому что не все лозьвенские вогулы с Емельдашем уйдут, под рукой у Кынчи останется немалая рать…

Салтык еще раз глянул на вогулича.

Важно сидит Кынча, важно ладонью саблю поглаживает. Под халатом кольчуга мелкой вязки, хорошая кольчуга. А вот на голове треух какой-то войлочный, несообразный. Порадуем Кынчу – заслужил.

Салтык поманил пальцем Личко, шепнул в услужливо подставленное ухо. Личко метнулся к сундуку, загремел ключами, вытащил что-то круглое, обернутое тряпицей. Еще раз встретившись глазами с воеводой, с сожалением развернул.

Красавец шлем холодно поблескивал крутыми боками, над шишаком шевелились красные перья.

Кынча принял шлем трясущимися пальцами, прислонил к щеке, толстые губы расплылись в счастливой улыбке.

– Сам возьму большого князя Молдана!

Салтык, откинувшись на подушки, захохотал:

– Ишь развоевался! Ну, ступай, ступай!…

И еще один разговор состоялся в ту же ночь: воевода Салтык напутствовал Федора Бреха на великий подвиг.

– Постараюсь, воевода, – с сомнением тянул Федор Брех. – Только как взять остяка? Емелькины вогуличи не единожды пробовали, а толку что? Ладьи на реке издали видны, разве искрадешь?

– А кто тебе велит с реки искрадывать? Ты от леса иди, от леса!

– Без лошадей-то…

– Почему без лошадей? – притворно изумился Салтык. – Пригоже ли такому витязю – и пешему?

Федька Брех растерянно хлопал глазами, еще не понимая.

Салтык хлопнул в ладоши. Дрогнул полог шалаша, внутрь неслышно скользнул Аксай, склонился в поклоне:

– Тут я, господин!

– Понадобился твой табун, Аксай. Где его прячешь?

– В овраге кони. Табунщик Шорда подарками доволен, а как старую саблю я ему подарил – вроде побратима стал, в свой улус меня жить зовет, говорит: сестру в жены бери, кобылицу молодую бери, только живи со мной рядом, Аксай. Одним недоволен Шорда: на курае [70]70
  [70] Татарский музыкальный инструмент, дудка из полого стебля.


[Закрыть] играть любит, песни петь любит, а я не велю. Пусть сидит тихо, зачем людям о конях знать? Шибко расстраивается Шорда!

– Ну, ничего, завтра отпустим его с табуном, пусть на курае играет. – И, повернувшись к Бреху, уже жестким, повелительным голосом: – Вот тебе и лошади, Федор! Отбери три десятка детей боярских помоложе да попроворнее – и с Богом! Проводником табунщик будет, Аксаев побратим, он здесь все тропы излазил, с разбойными ватагами наведываясь. По татарской разбойной тропе и ты иди. И чтобы не черного человека взял, а богатыря ихнего, урта! Аксай с тобой поедет, так вернее…

Поодиночке собирались в овраг избранные дети боярские. Перед рассветом молчаливая ватага конных скрылась в лесу.

Шорда ехал в головах, стремя в стремя с Аксаем. Как кровные братья гляделись они: в бурых татарских халатах и войлочных колпаках, с луками за спиной, оба маленькие, жилистые, одинаково кособочились в седлах, правая рука с зажатой в кулачке плетью – наотлет. Федор Брех, посмеиваясь, допытывался у десятника Луки: который из двух татаринов наш Аксай? Лука только головой крутил: и верно, не разберешь!

Но смех смехом, а остяки не давались в руки. К одному прибрежному селению подобрались всадники, к другому – пусто. Шорда соскакивал с коня, ползал на карачках по тропе, нюхал следы. Следов много, и свежими они были, но все от берега вели куда-то в глубину леса.

Поехали по следам.

Надсадно звенело комарье. Из оврагов тянуло тяжелым влажным духом. Птицы пересвистывались редко, лениво. Кони запаленно дышали, хотя ехали небыстро, от куста к кусту, с остановками – остерегались засады.

Потянуло свежим ветерком. Сосны начали разбегаться в стороны, а между ними, за луговиной, открылись вдруг стены остяцкого городка.

Городок как городок, похожий на вогульские крепостицы: невысокий вал, изгородь из неошкуренных бревен, поставленных стоймя, сторожевая башенка, ворота из неструганых сосновых плах. По другую сторону, конечно, еще ворота есть. Через них и сбегут остяки, если приступать к городку большой ратью.

Спешились за кустами. Федор Брех, Аксай и Шорда выползли к самой опушке.

До городка было перестрелов [71]71
  [71] Расстояние полета стрелы, примерно 100 шагов.


[Закрыть] пять, не больше, но все по ровному месту – не подберешься. На башенке караульщик, да и на стене воины есть: то здесь, то там головы мелькают, цветными платками обвязаны от комарья.

Федор Брех ткнул Аксая локтем:

– Что делать будем?

Аксай с Шордой о чем-то по-татарски между собой залопотали, на Федора поглядывали хитренько, как бы даже с сожалением. Что-то надумали, лукавцы!

– Ну, говорите, что ли! – не выдержал Федор. – Нечего зубы скалить!

– Зачем такой сердитый, воевода? – укорил Аксай. – Такой добрый воин, а сердитый. Голова у тебя большая, ума много. У Аксая голова маленькая-маленькая, но тоже думает. И у Шорды голова думает. Две головы думают, как не получиться хорошему делу!

Вытягивая узкую ладошку, Аксай показал Федору Бреху, где должны сидеть в засаде дети боярские, откуда выедет на поляну Шорда, как к нему из городка любопытные остяки побегут, как всадники их от городка отрежут и окружат. Пока подмога остякам приспеет, можно далеко уйти. Разве пешему догнать конного?

Федор Брех прикинул: вроде бы складно получается.

– С Богом!

Шорда стащил с головы колпак, круглую тюбетейку-аракчин смял и за пазуху сунул, размял в кулаке горсть красных ягод и провел ладонями по бритой голове, будто окровянился. Халат с правого плеча скинул, полы неровно обвисли. Закатил глаза, закачался в седле, будто обессилел совсем, и, сбивая рывками поводьев шаг коню, даже не выехал – выполз на поляну.

Остановилось шевеление на стене городка. Остяки всматривались из-под ладоней в непонятного всадника. А тот повалился с коня, прилег на траву неподвижно. Конь над ним стоит, голову опустил, а вокруг больше никого нет.

Спустя, малое время осторожно приоткрылись ворота. Безбородый урт в кольчуге, с длинным прямым мечом в руке, побежал через поляну. За ним – лучники, человек шесть. Остальные воины на стене остались, смотрят, кричат что-то.

Вот остяки уже совсем рядом.

Затрещали кусты, вынеслись на поляну всадники в остроконечных шлемах. И Шорда уже на ногах, аркан раскручивает. Метнулся урт назад, но петля аркана уже захлестнула его, опрокинула в траву. Шорда подбежал, уперся коленом в грудь, руки вяжет.

Цепочка всадников отрезала остяков от крепостицы, а остальные дети боярские от леса на них наехали – некуда деваться. Остяки побросали луки, встали кучкой – маленькие, скуластые, с впалой грудью и жесткими черными волосами, ниспадавшими на плечи, не мужчины по виду – безбородые отроки.

Но разглядывать остяков не было времени: воины в городке крик подняли, принялись открывать ворота. Пленников быстро связали, перекинули, как переметные сумы, через лошадиные спины – и рысью в лес.

Тишали за спиной протяжные вопли остяков. Сумрачная лесная безмятежность окружила всадников, Федор Брех провел тыльной стороной ладони по вспотевшему лбу: только теперь поверил, что отчаянное дело удалось. Нагнал Аксая:

– Ну, Аксай! Ну, молодец! Жди теперь награды от большого воеводы Ивана Ивановича! Да и князь Федор от себя добавит!

– Не надо награды! – захлебываясь словами, зачастил Аксай. – Аксай господину Ивану Ивановичу служит! Господин грустным был, теперь веселым станет. Вот Аксаю награда!

Ехали через чащобы, через колючие кустарники, через болотистые низины, спрямляя дорогу к реке. И успели вовремя: когда за деревьями проглянула светлая иртышская вода, голова судового каравана уже показалась из-за поворота. Федор Брех выпалил вверх из ручницы. Несколько легких ладей побежали от каравана к берегу…

Большие воеводы князь Федор Курбский и Иван Салтык говорили с пленными на стоянке, когда воины покончили с вечерним варевом и разбрелись по шалашам. С остяцкого урта давно содрали кольчугу и нарядные сапоги, по одежде он почти не отличался от простых воинов – в светлой полотняной рубахе, в замшевых штанах, косицы на голове расплелись, и волосы упали на плечи. Но спутать его с лучниками было все-таки нельзя. Те стояли, покорно опустив глаза, а урт то и дело надменно вздергивал голову, рыл голыми пятками песок, как норовистый конь. Крепкий был мужик, хоть и росточком невеликий, злой.

О себе урт сказал, что зовут его Керманак, что в поединках он уже победил шесть богатырей и, если бы татарин не стреножил его ременной петлей, как оленя, быть бы татарину убитым.

Остяцкая речь мало отличалась от вогульской, и Кынча переводил ее легко. Но переводить-то было нечего: похваставшись своей силой и храбростью, урт замолчал, злобно блестел черными глазами. И людям своим тоже запретил говорить, стояли остяки безмолвные, с опаской поглядывали на своего грозного предводителя.

Салтык шепнул князю Курбскому:

– Доброго зверя прихватил Аксай. Для задуманного дела самый подходящий. Зубами ремни будет грызть, когда про Обского Старика услышит.

– Зачем зубами грызть? Поможем ему!…

И оба понимающе переглянулись.

На ночь пленников положили у самого берега. Караульный вогулич прислонился плечом к борту насада, лениво поплевывал в воду. Копье он воткнул древком в песок, лук на него повесил. На пленников даже не смотрел.

Керманак лежал на спине, безнадежно вглядываясь в звездное небо. Если покатится по небу звезда, неудача может обернуться удачей. Так говорили шаманы. Но звезды недвижимо стояли в вышине.

Заскрипел песок под сапогами. Подошли двое, вогульский воин в богатом халате и еще один, одетый победнее. Воин в халате (это был Кынча) наклонился над уртом:

– Смотри какой упрямый и неразумный ась-хо. Не захотел рассказать, где дорога к Обскому Старику. А мы и без него знаем где! На гору, к березовой роще, одна тропа только и есть – через распадину! Глупый обский человек, плохо ему будет…

– Глупый человек! – повторил другой вогулич, и оба отошли.

Керманак застонал, напряг мускулы. Но ремни крепко сжимали запястья, щиколотки ног – не разорвать. Лучники рядом лежат неподвижно, дышат неслышно, не поймешь, живые ли. Он, Керманак, наверно, тоже умрет. А русские бородатые воины придут и обидят Обского Старика…

Керманак поднял голову, огляделся. Один только караульный возле, остальные спят в шалашах. Если бы не ремни!

Керманак безнадежно закрыл глаза.

Снова шаги нарушили забытье. Караульный склонился над Керманаком, достал нож. Ремни соскользнули на песок. А вогулич уже освобождал второго воина, третьего.

Керманак растер онемевшие запястья. Подошел вогулич, отдал ему свой нож, топорик на короткой рукоятке, помог подняться. Шепнул:

– Вогуличи тоже почитают Обского Старика, он посылает нельму в сети. Я не хочу, чтобы Обского Старика обидели. Поспеши к князю Молдану. Берестянка в кустах, весло там же найдешь. Поспеши!

– Ты с нами?

– Нет. Вогуличи отплывают утром обратно на Лозьву, и я с ними. У русских воевод теперь станет меньше воинов.

– Пусть Куль [72]72
  [72] Дух. Остяки верили, что через кулей верховное божество Торым помогает людям, вмешивается в их дела.


[Закрыть] оберегает тебя в пути.

– И тебя тоже, богатырь!

Под утро Кынча пришел к шатру воеводы Салтыка. Караульный окликнул его.

– Свой, свой! – отозвался Кынча.

Сын боярский опустил ручницу. Служилого вогулича он знал и про то, что Кынча будет воеводствовать в вогульской рати, тоже знал. Однако засомневался – пускать или не пускать к воеводе?

– Может, до утра подождешь? Спит воевода-то.

– Обуди! Доволен будет воевода моей вести!

Воевода Салтык, выслушав весть о бегстве остяцкого урта, действительно остался доволен. Все получилось, как задумано. Спросил только:

– Доподлинно знаешь, что полоняник слышал твои слова о дороге к Обскому Старику?

– Доподлинно, воевода. Аж передернулся весь, когда услышал!

– Ну, иди досыпай. Утром похода не будет – дневка.

– Хорошо как! – обрадовался Кынча. – Обласы чинить будем. Емельдаш одно знал: плыть да плыть. А облас, он ухода требует, как малое дитя. Один неразумный все лето кедровые коренья не щупал, которыми доски к днищу пришиты, так осенью утонул. А еще один…

– Иди-иди! Недосуг тебя слушать, – сердито бросил Салтык, поворачиваясь к Кынче спиной.

Теплый полумрак шатра, сонная тишина. А Кынча будто стоит перед глазами. Нет, не получается у Кынчи величавость, внешняя она, а внутри – суетное. Не сравняться Кынче с Емельдашем, тот будто и вправду князь. Мелковат Кынча насупротив его! А может, сие и к лучшему? Самостоятельным стал в последнее время Емельдаш, непонятным. Кынча же весь на виду, легче с ним. Не строптивец. Да и то сказать: довольно с Салтыка и одного Курбского, не заскучаешь со строптивым князем! Опять что-то сумрачным стал князь, недовольным, вот-вот вскинется, закусит удила. Скорее бы бой, что ли! Наверно, без ссоры на этот раз обойдется – впереди у князя Курбского веселое дело, Обского Старика добывать…

О пустячном думается, о пустячном. Кынча… Курбский… Андрюшку-шильника остается вспомнить… Притих Андрюшка, давно не слышал о нем, и на глаза не попадается… Зачем все это вспоминается? Пустячное, пустячное…

Внезапно навалилась усталость. Перетревожился, видно, ожидая завершения хитрости с остяцкими полоняниками. Спать теперь, спать!

Укладываясь на мягкое ложе, Салтык велел никого не впускать, не будить, пока сам не проснется. Хоть до обеда спать можно – дневка!

Но вдоволь поспать не удалось: разбудили голоса у шатра. Личко с кем-то препирался, повторял свистящим шепотом: «Не пущу! Не велено!»

Салтык прислушался, крякнул с досады. Так и есть – княжеский послужилец Гришка Желоб! Настырный дворянин, не отвязаться от него, если князем Курбским послан. Неужто Кынча от Салтыка к князю побежал, чтоб радостью поделиться? Суетлив, ох суетлив!

Ничего не поделаешь, пришлось подниматься. Крикнул:

– Допусти княжеского слугу!

Стремительно вошел сын боярский, медные бляшки на панцире звенят, как бубенцы на конской сбруе. Личко за ним – бочком, глаза виноватые, не уберег покой господина.

– Князь Федор Семенович на совет зовет, воевода!

– Какой совет в этакую рань? – заворчал Салтык, но босые ноги все-таки с ложа опустил, потянулся за кафтаном.

– Князь зовет, воевода!

– Скажи – иду…

В красном шатре князя Федора Курбского Черного уже полно людей. Всех переполошил треклятый Кынча! Воевода Осип Ошеметков здесь, сидит смирно в уголке, глазами сонно моргает, – видно, тоже разбудили. Алферий Залом склонился над низким столиком, как колодезный журавель, а на столике белое полотнище бересты, исчерченное угольком. Шильник Андрюшка туда же подсунулся. Он-то зачем? Владычный воевода Фома Кромин уткнул нос в бородищу, сопит сердито, недоволен чем-то. Может, и причины для недовольства нет, просто нравом такой – хмурый. Чернецы Арсений и Варсонофий рядышком на скамье сидят, но друг на друга поглядывают зло. Ничего непонятного в том для Салтыка не было. В постоянной распре жили чернецы, спорили по каждому пустяку. Кынча, конечно, тоже здесь, стоит за княжеским плечом, тычет пальцем в бересту.

– Все знаю, воевода. Кынча рассказал! – вместо приветствия крикнул Курбский. – Подсаживайся поближе, смотри!

На бересте был нарисован углем усть-иртышский мыс, круглая гора на нем. Жирная извилистая линия протянулась от иртышского берега к вершине – дорога по распадине. А по другую сторону горы прерывистыми черточками две тропы к обскому берегу выводят, у берега лодки нарисованы.

Салтык указал на лодки:

– Это что?

– Пристань остяцкая, пристань! – заторопился Кынча, будто боясь, что оборвут. – Здесь обласы пристают, когда приплывают люди к Обскому Старику. По тропе и взбираются. Узкая тропа, крутая…

– Если взобраться можно, то и спуститься, наверно, тоже? – задумчиво проговорил Салтык.

– Можно, воевода, можно! – закивал Кынча. – Только малыми людьми, тропа узкая.

Салтык еще раз провел взглядом по бересте. Взял в щепоть уголек, потянул жирную линию от распадины к вершине. Пояснил:

– Вот так бы большой ратью идти, в лоб Молдану.

– Пройдем, воевода! – радостно откликнулся князь Курбский. – Сам рать поведу!

Салтык прочертил еще одну линию – потоньше, в обход мыса, прямо к остяцким пристаням. Помедлив, перечеркнул крестиками обе тропы:

– А сюда с легкими ушкуями приспеть вовремя, засады поставить. Думаю, если в лоб остяков крепко ударить, Молдан сюда побежит…

– Верно! – одобрил Курбский. – Но только и в лесу, у горы, надобно поставить засаду. Чтобы Молдана взять непременно. Второй раз его из чащобы не выманишь!

Салтык согласился, похвалил князя за предусмотрительность.

А Курбский, властно взмахивая рукой над чертежом, уже произносил слова воинского приказа. Большая рать – прямо по дороге, с шумом и пальбою, малая рать – потаенно в обход горы на ушкуях. Он, князь Курбский, с большой ратью, воевода Салтык – с малой. Остальные воеводы при своих полках. Со стоянки сниматься завтра поутру, чтобы к обеду быть на месте…

Салтык кивал, соглашаясь.

Шильник Андрюшка Мишнев с ним попросился, привычны-де его людишки к засадам. Салтык не возражал. Не возражал и тогда, когда Курбский стал навязывать ему в спутники Тимошку Лошака. Говорил князь, что Салтыков послужилец урта повязал, отличился, потому-де Тимоше обидно, в дело просится. Пусть-де Тимоша потешится, поиграет с Молданом-князем. У Тимоши из рук не вырвешься – медведь медведем!

И младенцу было видно, что не о Тимошиной обиде заботится честолюбивый князь, сам не хочет оставаться в стороне ни от большого боя, ни от малого. Но Салтык его не осудил, улыбнулся понимающе:

– Пусть потешится Тимоша!

Доволен был князь Курбский, доволен воевода Салтык. Единодушие и благорасположение больших воевод передалось людям, даже вечно хмурый Фома Кромин заулыбался, придвинулся поближе. Хорошо-то как!