Текст книги "За столетие до Ермака"

Автор книги: Вадим Каргалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

А потом и латынян помянул:

– Латыняне, к примеру, тако же Бога называют, как и мы!

Вскинулся Арсений, побагровел, слова в горле заклокотали жутко:

– Ересь латинская! Прокляну!

На Салтыка двинулся, крест уже поднимает.

Не из боязливых был воевода, а тут оробел. Тоже вскочил на ноги, закрестился:

– Господи, прости грех мой невольный!

Потом и вспомнить не смог, что вымолвил, но оказалось – удачно сказал. Отец Арсений свой карающий крест опустил, тоже перекрестился, успокаиваясь. Накрепко вдолбили ему в голову святые отцы, что неразумного грешника просвещать надобно, а казнить лишь того, кто упорствует в заблуждении своем. Аминь!

Арсений заговорил мягко, по-отечески:

– Слова твои суетны, грешны, но, если не твое это заблуждение, но неких иных людей, изобличу их открыто перед тобой. Бог взыщет, исправит и восстановит истинное!

Салтык смиренно склонил голову.

– В латинстве есть много дурного, что свершается вопреки Божественным законам и уставам, а пуще всего – шесть отступлений от истиной веры. Во-первых, о посте в субботу, что соблюдается вопреки закону. Во-вторых, о Великом посте, от которого латыняне отсекают неделю и в продолжение которого едят мясо и ради мясоедства привлекают к себе людей. В-третьих, латыняне отвергают священников, которые согласно с законом берут себе жен, что заповедь Божью нарушает: «Плодитесь и размножайтесь!» В-четвертых, двойное помазание латинское; а первое что, ложным было? Везде на соборах установлено: «Исповедую едино крещение во оставление грехов!» В-пятых, о неправильном употреблении опресноков [100]100
  [100] Опреснок – пресный хлеб, лепешка из неквашеного теста.


[Закрыть], которые явно указуют на богопочитание иудейское. И последнее, самое большое зло, будто бы Святой Дух исходит не только от Бога Отца, но и от Бога Сына. Латыняне приводят две власти, две воли и два начала о Святом Духе, умаляя Его честь, что согласуется с ересью Македония…

Выговорил Арсений как по писаному все шесть греховных отступлений латинян и замолчал, торжествующе поглядывая на Салтыка. А у того в голове все перемешалось: субботние и Великие посты, безбрачие священников, двойное помазание, Бог Отец и Бог Сын. Одно слово выхватил Салтык из проповеди Арсения: опресноки. Спросил:

– А опресноки почему греховны?

– Заблуждение об опресноках есть начало и корень всей ереси! – зачастил Арсений, воодушевляясь и любуясь собственной книжной мудростью. – Опресноки творятся иудеями в воспоминание их освобождения и бегства из Египта. Мы же, христиане, никогда не были рабами египтян, и нам не подобает исполнять постановления иудейские об обрезании и опресноках, ибо, если кто последует хоть одному из них, тот, как говорит святой Павел, обязан исполнять весь иудейский закон. Ведь сказал Господь апостолам: «Вот хлеб, который я даю вам». Хлеб, но не опресноки! А кто справляет на опресноках, тот следует обряду иудейскому, блуждая в ереси самого Юлиана, Мухамета, и Аполлинария Лиокейского, и Павла Сирина Самосетского, и Евтихия, и Диастерия, и иных извращеннейших еретиков, исполненных духа диавольского! Звучные имена неведомых еретиков будто били по голове Салтыка. Еретики почему-то представлялись ему на одно лицо: горбатые, с козлиными черными бородками и рогами. Господи, спаси и помилуй!

Перед Арсением воевода чувствовал себя смятенным и беспомощным, как малое дитя. Да и возможно ли охватить разумом весь смысл сказанного Арсением? Не разумом принимается такое, только верой…

Князь Федор Семенович Курбский на что уж крепкий орешек, но Салтык умел с ним справляться. Разумными доводами убеждал (не чужд князь здравого воинского смысления). Великокняжескую грамоту умел вовремя напомнить, где товарищами они поименованы (пыжился гордый ярославский вотчинник, но перед государевой грамотой отступал). Но вот перед священником Арсением воевода чувствовал себя бессильным. Что Арсению разумные доводы, что государева воля? Только собственная неистовая вера, только духовный отец епископ Филофей… А над тем – только митрополит…

Салтыку вдруг стало страшно. Не за себя страшно, больше за близких по духу людей: книжника Ивашку Черного, купца Кленова, крестового дьяка Истому, братьев Курицыных, хотя старший из них, Федор, считается ближним государевым человеком [101]101
  [101] После смерти старшего брата дьяк Иван Волк Курицын будет сожжен в железной клетке как еретик.


[Закрыть].

А сам государь Иван Васильевич? Неужто и его наставляет митрополит Геронтий, как сейчас Салтыка наставляет священник Арсений? И сколько их в России, таких неистовых наставников? Великое множество, – поди, на каждого власть имущего свой Арсений найдется…

Темная, непреоборимая сила!

Сила эта затверждает Божьим именем разделение людей, учит мириться со своим местом в жизни и со своей судьбой. Все сущее истинно, все происходящее предопределено Божьей волей – так учат святые отцы.

Но ведь дела воинские не укладываются в такое разделение. Салтык сам видел, как смешиваются в войске места и судьбы, переплавляясь в нечто новое, единое. Не токмо отеческой честью поднимаются люди, но собственным усердием, разумностью, воинским умением. Федька Брех, к примеру, чем теперь не воевода?! А шильник Андрюшка Мишнев, ревнитель воинского порядка, разумный ратеводец?! А иные многие?!

Тесными оказались для сибирского похода местнические рамки. Но скоро ли восторжествует в России новый порядок вещей? [102]102
  [102] Местничество – феодально-иерархический порядок назначения на государственные и военные должности по «отечеству», «отеческой чести». Местничество в войске было отменено царем Иваном Грозным в середине XVI века.


[Закрыть]

А священник Арсений бубнил и бубнил свое: о зловредных еретических заблуждениях, о греховности сомнений, о Божьей каре за вольномыслие. Салтык не решался прервать его, слушал тоскливо и обреченно. Свободно вздохнул лишь тогда, когда долбленка со священником Арсением отвалила от воеводского насада.

Больше Салтык таких вольных разговоров с Арсением не заводил…

А Камень приближался, синие горные цепи поднимались на глазах, и все сильнее становилась тревога: «Как одолеть эдакую высоту?»

Однако же одолели!

С какими трудами продирались сквозь теснины – страшно вспомнить. Пришлось бросить перед волоком насады и большой облас князя Молдана, – неподъемной оказалась тяжесть. Пушки и тюфяки закопали в землю, отметили это место затесами – надеялись возвернуть в будущих походах. Не последний, чай, поход в Сибирскую землю, пригодятся!

До мяса обдирали ладони бечевой. Ломали кисти в камнепадах. Кровавым потом умывались. Князь Курбский и тот пробовал ушкуи плечиком толкать, чтобы воодушевить ратников. А тех и воодушевлять не надобно было, понимали: не одолеешь Камень – помрешь. Бросались на крутизну, как на приступ каменной крепости, яростно, жертвенно. Господи, избави от повторения подобного!

После волока даже пороги и водовороты реки Щугора, что течет уже по другую сторону Камня, показались райским житьем: река сама несет ушкуи, только подправляй их бег кормовыми веслами. Быстро добежали до Печоры.

Печора встретила ушкуи холодными северными ветрами, секущими злыми дождями, но души ратников уже отеплялись надеждой. Теперь-то дойдем! А если и зазимовать придется, то ведь среди своих, в каждой деревне примут, как родных, обогреют и накормят, а как станут реки – по легкой ледовой дороге обозами. Камень дважды одолели, Сибирскую землю насквозь прошли, неужто по своей земле до дому не доберемся?!

Раскачивала ушкуи тугая печорская волна, текли назад лесистые берега, гребцы взмахивали веслами, помогая течению. Хорошо-то как, просторно!

На корме головного ушкуя, под московским и ярославским стягами, князь Федор Семенович Курбский и воевода Салтык. Шильник Андрюшка Мишнев при них неотлучно. Заметно отощал Андрюшка, ветрами исхлестан, дождями вымочен, но весел. Снова он первый путезнатец, снова к нему обращаются воеводы за советами, а кормчие послушно следуют за головным ушкуем.

За ним, Андрюшкой, бежит вся судовая рать.

– К Покрову в Устюге будем. Верьте мне, воеводы! – настаивает Андрюшка.

– А Салтык о своем толкует:

– Не напрасны труды наши. Будут князья вогульские, кодские и югорские под рукой у государя Ивана Васильевича, беспременно будут!

– Князь Федор Семенович Курбский в сомнении качает головой:

– Думаю, однако, не последний это поход в Землю Сибирскую. Может, и сыну моему Семену выпадет жребий за Камень идти по отцовскому следу…

– Редко в жизни случается, что все собеседники правы, но на этот раз было именно так. До Устюга Великого дошли в назначенный срок, 1 октября 1483 года. А в следующем году посольство сибирских князей в Москву приехало – бить челом государю и великому князю Ивану Васильевичу. И князю Семену Курбскому придется идти походом за Камень – правда, не по отцовскому следу, а другой дорогой, и не судовой ратью, а зимней, на оленях и собаках. [103]103
  [103] В государевой Разрядной книге под 1499 годом записано: «Повелением государя великого князя Ивана Васильевича всея Руси хождение воевод князя Петра Федоровича Ушатого, да князя Семена Федоровича Курбского, да Василия Ивановича Заболотского Бражника в Югорскую землю, на Коду и на вогуличи. А от Печоры-реки воеводы шли до Камня две недели, и тут разделились воеводы: князь Петр да князь Семен через Камень шли щелью, а Камня в облаках не видать, только ветрено. Да убили воеводы на Камне самояди 50 человек и взяли 200 оленей, а на оленях от Камня шли неделю до первого городка Ляпина. А всего до тех мест шли 4650 верст. Из Ляпина встретили с дарами югорские князья на оленях, и от Ляпина воеводы пошли на оленях, а рать – на собаках. И Ляпин взяли, и поймали 23 города, да 1009 лучших людей и 50 князей привели. Да Василий Бражник взял 8 городов и 8 голов. И пошли к Москве здоровы все ко государю».


[Закрыть]

Но о том сибирском походе рассказ отдельный…

Вместо эпилога За три великие реки

Год от сотворения мира шесть тысяч девятьсот девяносто второй [104]104
  [104] 1 сентября 1483 – 31 августа 1484 года.


[Закрыть] прокатился чередой больших и малых событий.

Сентября в первый день, по слову великого князя Ивана Васильевича, пришел Менгли-Гирей, хан Крымский, со всею силою своею на державу польского короля и всю землю учинил пусту за его, королевское, неисправление, что наводил хана Амата Большой Орды на великого князя Ивана Васильевича и хотел разорить христианскую веру.

Того же месяца в четвертый день поставлен на архиепископство Новгороду и Пскову бывший протопоп богородицкий Сергий.

Той же осенью, октября в десятый день, на память святого мученика Евлампия, родился великому князю [105]105
  [105] Сын Ивана III – Иван Меньшой – был объявлен великим князем и соправителем при жизни отца.


[Закрыть] Ивану Меньшому сын и наречен Дмитрием.

Той же зимой посылал великий князь воевать Немецкую землю москвичей, и новгородцев, и псковичей. Да с ними воеводою Казимер, новгородский боярин.

Той же весной, апреля в восьмой день, родилась великому князю Ивану Васильевичу дочь, княжна Елена.

Той же весной, мая в шестой день, князь великий Иван Васильевич заложил церковь каменную Благовещения на своем дворе, разрушив основание первое, что строил дед его, великий князь Василий Дмитриевич, а за церковью палату заложил, тако же каменную.

Того же лета, июня в двадцать седьмой день, архиепископ Новгородский Сергий оставил епископию и пришел к Троице в Сергиев монастырь в свое пострижение.

Тем же летом митрополит Геронтий заложил у своего двора церковь каменную Ризположения.

Тем же летом хлеб уродился. Рожь жали вскоре после Петрова дня, а ярь – с Ильина дня.

Тем же летом по повелению великого князя Ивана Васильевича начали возводить в Великом Новгороде град каменный по старой основе на Софийской стороне…

Среди прочих летописных записей этого года затерялось известие о прибытии в Москву посольства сибирских князей. Московский летописец отметил только, что пришел-де к великому князю Юмшан, сын Асыкин, и великий князь его пожаловал – устроил дань давать себе. Подробнее описали посольство вологодские и устюжские летописцы: ближе стояли эти города к Камню, сибирскими делами здесь интересовались. Они не забыли указать, что посольство приехало весной, что кроме князя Юмшана были в нем и вогульский князь Калпа, и сибирский князь Лятик, и югорский князь Пыткей, а большой князь Молдан в Москве присоединился – его с собой раньше князь Курбский привел. Князь великий Иван Васильевич всех сибирских князей пожаловал, принял под свою высокую руку, дань на них уложил и отпустил восвояси…

Однако Ивану Ивановичу Салтыку Травину на том посольском приеме, достойно увенчавшем сибирский поход, быть не довелось. Еще по дороге настигла его злая болезнь-горячка, и пролежал Салтык хворый в Вологде до самой весны. Только по первой воде привезли его в родительское сельцо Спасское, что возле Дмитрова. Сюда и награду от великого князя привезли за поход: шубу из соболей, немецкий панцирь и большой кисет серебра. Но в Москву его не позвали, остался Салтык летовать в своей вотчине.

Может, оно было и к лучшему: слаб был еще Салтык, быстро уставал. Иногда бывало обидно, что забыли его, заслуженного воеводу. Но такова уж доля служилого человека: ждать, пока позовет государь Иван Васильевич!

На исходе июля в село Спасское прискакал гонец из Москвы, но не от государя, а от казенного дьяка Василия Мамырева. Велено было торопиться, и Салтык отправился в дорогу следующим же утром, даже тиуна не дождался, отлучившегося в дальнюю деревеньку по своим делам; так и остался тиун без хозяйского наказа.

О причинах срочного вызова можно было только гадать. Дьяк Василий Мамырев не занимался воинскими делами, зачем ему воевода понадобился? Ведал дьяк дворцовыми землями, состоял при казне, которая хранилась сначала в подклетях Благовещенского собора, а ныне в новой палате, выстроенной рядом с собором. Государь Иван Васильевич доверял дьяку самые большие дела. Был Василий Мамырев в посольстве, которое ездило к мятежным братьям великого князя – Андрею Большому и Борису Волоцкому. А в тревожную осень Ахматова нашествия, когда сам великий князь отъехал к войску в Кременец, дьяк Мамырев держал Москву вместе с князем Патрикеевым. Большую честь трудно себе представить: сидел дьяк за одним столом с инокиней Марфой, матерью великого князя, митрополитом Геронтием, ростовским епископом Вассианом Рыло и думными боярами.

Однако паче всего прославился казенный дьяк Василий Мамырев другим – великой книжной мудростью. С молодости обучался в книгохранилище, которое устроил великий князь Василий Темный, а потом и сам начал переписывать книги. С греческого переводил достоверно, языкознатцы хвалили. Некоторые из книг подписывал пермскими письменами, значит, и пермскую азбуку знал. Собирал Василий Мамырев разные редкие рукописи, а люди говорили, что собрал великое множество: в большой палате при казне полки по всем стенам, а на полках – свитки и тетради…

Но воевода Салтык-то при чем тут? Читать он умел, как прочие дети боярские, мог и грамотку собственноручно написать, если не очень длинная, но не больше!

Так и не догадался Салтык о причинах вызова, хотя раздумывал об этом всю дорогу.

До Москвы добрались после полудня, в самый сонный послеобеденный час, когда даже псы не лают. Однако гонец повел Салтыка не на двор Василия Мамыря, а в Казенную палату. Знал, видно, что дьяк и после обеда бодрствует, книги свои читает.

Ратник у крылечка палаты преградил было дорогу копьем, но гонец зло цыкнул на него:

– Глаза разуй! Не признаешь, что ли?!

Ратник посторонился, но смотрел на Салтыка по-прежнему настороженно, как бы с сомнением: «Пускать или не пускать?»

Через узкую дверь, прорезанную в каменной стене непомерной толщины, прошли в сени. Здесь сидел еще один караульный, с ручницей и саблей, по облику – сын боярский из небогатых. Крепко оберегают казенного дьяка!

Гонец сунулся к внутреннему сторожу, что-то зашептал на ухо. Тот лениво приподнялся, толкнул тяжелую железную дверь: проходите…

Салтык, склонив голову, шагнул через высокий порог, огляделся.

Поначалу палата показалась ему пустой. Солнце било прямо в глаза, пробиваясь через зарешеченные оконца, освещало выскобленный пол, большой стол, заваленный рукописями, а дьяк Василий Мамырев сидел за столом спиной к свету, как бы в тени, только каменья на татарской ермолке остро поблескивали.

– Будь здрав, Иван, сын Салтыков! – радушно поприветствовал его дьяк. – Проходи, садись к столу.

Салтык осторожненько присел на край лавки.

– Ближе, ближе придвигайся, – указывал дьяк место возле себя.

Сели за столом рядом, словно товарищи. Так Салтык с другом душевным Иваном Волком на братчинах когда-то сиживал, даже на сердце потеплело. Скосил глаза на дьяка.

Дороден дьяк, чрево кафтан распирает. На голове ермолка, волос из-под ермолки не видно. Может, лысый? А на лице волос много: борода густая, степенная, усы, из ноздрей и то волосы торчат. Шестой десяток, поди, а седины не видно. Могучий мужчина. Лоб высокий, глаза пронзительные – встречный взгляд ломают. На всех перстах кольца с самоцветами. Когда протянул дьяк руку через стол к какой-то тетради – камни на солнце заискрились. Такое богатство!

Но особенно приглядываться было некогда. Дьяк протянул Салтыку толстую тетрадь, приказал:

– Чти вслух!

Чернильные буковки на тетради повыцвели, но Салтык разбирал их без труда – четко прописано, умело:

– «За молитву святых отцов наших, Господи Исусе Христе, помилуй мя, раба Своего грешного Афанасия Никитина сына. Се написал грешное свое хождение за три моря…»

– Не грешное хождение, но великое! – строго перебил дьяк. – Ходил тот человек, тверской купец Афанасий Никитин, в незнаемую страну Индию и все хождение свое описал. Возвращаясь домой, дошел токмо до Смоленска и там в лето шесть тысяч девятьсот восьмидесятое [106]106
  [106] 1472 год.


[Закрыть] помер. А тетрадь – вот она, перед тобой. Торговые гости доставили, что в смертный час с Афанасием были. Три года несли, но донесли! Вечная им благодарность!

Дьяк задумчиво перелистал тетрадь, разгладил ладонью последний лист:

– Почему донесли, не бросили по дороге? Потому, думаю, что русские были люди, а в тетради той великая любовь к России. Дивные заморские страны насквозь проехал Афанасий Никитин, а Земля Русская для него всех иных земель дороже. Вот ведь как пишет:

«Русскую землю Бог да сохранит! Боже сохрани! Боже сохрани! На этом свете нет страны, подобной ей, хотя вельможи Русской земли несправедливы. Но да устроится Русская земля, и да будет в ней справедливость!»

Помолчав, дьяк добавил:

– Не дожил Афанасий до нынешних времен, когда государь Иван Васильевич начал землю устраивать, несправедливых вельмож укорачивать. Но провидцем был Афанасий, провидцем!

Бережно закрыл тетрадь, отодвинул от себя. Не удержавшись, еще раз погладил ладонью шершавые листы. И сразу – буднично, деловито:

– Наслышан я о прошлогоднем сибирском походе, а знать – совсем мало знаю. Летопись смотрел, две строки токмо. Опиши свое хождение, подобно Афанасию Никитину, чтобы знали люди, какая это страна – Сибирь. Какие реки там текут, какие народы обретаются. Все опиши!

– Дак ведь Афанасий-то за три моря ходил, – засомневался Салтык.

– А ты за Камень да за три великие реки! И думать тут нечего! Велю!

– Ну, коли велишь – исполню, – согласился Салтык.

– Вот и ладно! – заулыбался дьяк, вытащил из ларца чистую тетрадь, протянул Салтыку: – А на первом листе так напишешь: «Хождение за три великие реки».

Ушел Салтык, удивленно раздумывая: какой из него книжник? Ну, грамотку написать по воинским делам, подпись под духовной грамотой – это он может, в детстве обучен. Но чтобы целую тетрадь?

Все еще сомневаясь, явился пред мудрые очи думного дьяка Федора Курицына: так, мол, и так, велено писать хождение за три великие реки, как дьяк посоветует?

Думный дьяк поддержал Василия Мамырева. Сказал, что в латинских странах дальние путешествия стали в большом почете. Кто незнаемые земли открывает, тех короли награждают и книги о странствиях велят писать. Чем мы хуже? Это еще поглядеть надо, чьи деяния выше: того, кто островишко какой в море-океяне отыскал, или того, кто сквозь Землю Сибирскую прошел, всему латинскому миру по простору равную? Так что пусть Салтык в своей тетрадке не сомневается: великое дело ему поручено – память сохранить…

– И не только о ратных забавах пиши, но и о реках сибирских, о горах и о людях тамошних, обычаях и вере, как кормятся и в каких жилищах обитают.

Какой прибыток может быть государю всея Руси от сибирской землицы, если затвердить ее навечно. Отъезжай немедля в свою дмитровскую вотчинку и – с Богом! – закончил разговор думный дьяк. – Здесь на глазах не крутись, мигом зашлют воеводой на крымскую или казанскую украину, время ныне тревожное.

Рати ждали со дня на день. Большая Орда снова Силу набирала, сыновья Ахматовы – Муртаза да Махмут – все Дикое Поле под себя подмяли, с многими тысячами всадников у рубежей рыскали. Король Казимир с ними сносится, на войну подговаривает. Люди служилого царевича Нурдовлата с коней не слезают, ездят под ордынские улусы, языков берут. А языки те ордынские недобрые вести передают.

Как в воду глядел мудрый дьяк: вспомнили в Разрядном приказе о воеводе Иване Ивановиче Салтыке Травине, что судовые рати водил. Казанские дела были тому причиной. Своевольные уланы и беки прогнали Мухаммед-Эмина, московского доброхота, и приняли из ногаев царевича Алегама. Пришлось посылать на Казань судовую рать. Как тут было без Салтыка обойтись?

Повесть о хождении за три великие реки осталась недописанной…

Развязались с казанскими делами – вятчане замятию устроили, отступились от государя и великого князя Ивана Васильевича. Под Устюг Великий ходили ватагами, три волости разграбили.

Все лето простояли в острожках устюжане, двиняне, вожане и каргопольцы, оберегая землю от разбойников-вятчан, а воеводы великокняжеские в Устюге были, тоже обережения для. Воеводе Салтыку места до самого Камня знакомы, насквозь прошел с судовой ратью, ценили его как путезнатца.

В лето шесть тысяч девятьсот девяносто седьмое [107]107
  [107] 1489 год.


[Закрыть] государь всея Руси Иван Васильевич решил навсегда покончить с вятчанским своевольством. На Вятку двинулась великая рать – москвичи, и владимирцы, и тверичи, и иных русских градов воинские люди, и было всего силы шестьдесят тысяч и еще четыре тысячи. В начале молодого бабьего лета, августа в шестнадцатый день, большие государевы полки взяли Хлынов, столицу Вятской земли, изменников и крамольников похватали и в Москву привезли, но иных вятчан государь пожаловал, наделил поместьями в Боровске, Алексине и Кременце, и записаны были вятчане в слуги великому князю как другие дети боярские и дворяне. В вятских градах сели московские наместники и воеводы.

В государевой разрядной книге сохранились имена воеводам сего славного похода, а среди них на почетном месте Иван Салтык Травин:

«Лета 6997-го князь великий Иван Васильевич посылал к Вятке воевод своих, и они, шед, Вятку взяли: а были воеводы по полкам:

В большом полку князь Данило Васильевич Щеня да князь Андрей Семенович Чернятинской.

В передовом полку Григорий Васильевич Морозов да Андрей Иванович Коробов.

В правой руке князь Владимир Андреевич Микулинский да Василий Борисович Бороздин, да князь Андреев воевода Михайло Константинович.

В левой руке Василий Семенович Бакеев да Семен Карпович, да князь Борисов воевода Фома Иванович.

А в судовой воевода Иван Иванович Салтык Травин да князь Иван Семенович Кубенской, да Юрьи Иванович Шестак, да наместник устюжский Иван Иванович Злоба, да князь Иван Иванович Звенец…»

Вот и все, что мы знаем о дальнейшей жизни Ивана Салтыка Травина, судового воеводы сибирского и вятского походов. В каких он походах еще участвовал, в каких осадах сидел, в каких сражениях бился – неизвестно. Но что без дела не оставался, это бесспорно. Время для России было тревожное, опытные воеводы ценились дороже золота…

Летописцы надолго замолчали о Сибири. Но государь всея Руси уже прибавил к своему громкому титулу многозначительные слова: «Великий князь Югорский, князь Кондинский и Обдорский». Так в московских грамотах писали, так и иностранные государи в своих посланиях именовали Ивана Васильевича.

Преставился Иван Великий, многими славными деяниями украсив свое господарство. Наследник его государь и великий князь Василий III Иванович сумел сохранить за собой благоприобретенную сибирскую землицу.

Всякое в те годы случалось, и миры были, и размирья с сибирскими народцами. Остяцкие, вогульские и югорские князья – те своим клятвам верны были и при Василии III Ивановиче, а вот тюменские цари, повелители Сибирского царства, порой пакостили.

В лето семь тысяч четырнадцатое [108]108
  [108] 1506 год.


[Закрыть] сибирский царь Кулуг-Салтан пришел ратью на Великую Пермь, села и деревни повоевал, в Усолье-Камском варницы пожег, многих людей посек и в полон вывел, но город Чердынь устоял, пришлось царю убираться восвояси. Случалось, и пелымского князца подбивали тюменцы на набеги, но то была еще малая беда, пощиплют лиходеи пограничье – и отскочат.

Беда пришла, когда в малолетство Ивана IV Васильевича настало боярское правление, и ободрились казанцы, принялись вымещать прошлые обиды. Не стало от них покоя России, многими ратными людьми приходили в многие лета. Хуже Батыя были казанские мурзы и беки: Батый единожды Землю Русскую прошел, как молнии стрела, эти же лиходеи из Руси, считай что, и не выходили, посекали, как сады, русских людей, грабили дочиста.

Колосья с нивы собирали и сырое зерно жевали, из дверей чеки и пробои выдергивали, чтобы железом попользоваться, – так жадны были на добычу. Вятчане, устюжане, пермяки люто бились на стенах своих городов, отстаивая последнее, а из коренной России ежегодно воеводы с полками сражались в поле, но казанскому неистовому устремлению не было конца. Потом, в спокойные годы, вспоминали и ужасались: как только сумели выстоять?!

Казанцы сотворили пусты Новгород-Нижний, Муром, Мещеру, Гороховец, Бал ахну, половину Владимира, Шую, Орьев, Кострому, Заволжие, Вологду, Тотьму, Устюг, Пермь, Вятку… Казанские кривые сабли перерубили пути-дороги к Камню, и казалось, что навечно отпадет Сибирь от Государства Российского.

Но выстояла Россия, снова поднялась во всей своей силе. Внук Ивана Великого, грозный царь Иван Васильевич, повел на Казань великую рать с пушками. Зашаталось и рассыпалось разбойничье царство на Волге. Случилось сие в лето от сотворения мира семь тысяч шестидесятое [109]109
  [109] 1552 год.


[Закрыть], а три года спустя в Москву приспели послы оттогдашенго сибирского князя Едигеря – замиряться.

Послы Тягриул и Паньяды били челом государю от князя Едигеря и от всей Сибирской земли, чтобы снова взял их под свою руку и дани положил. И государь их пожаловал, взял Сибирское царство в свою волю и под свою руку и дань установил: давать со всякого черного человека по соболю. Необременительная была дань, необидная, своему царю черные сибирские людишки много больше платили. Тогда же поехал в Сибирь московский посол Дмитрий Непейцын, к правде князя Едигеря и всю Сибирскую землю привел, и черных людей переписал, чтобы соболей сполна давали.

Вроде как и не было черного лихолетья, снова Сибирь под государем крепко. Писался Иван IV Васильевич в титуле «всея Сибирские земли повелителем», не на словах писался – по делу.

Потом в Сибирском царстве началась замятия. Некий казанский царевич убил князя Едигеря, верного государева данника. Прекратились сибирские дани. До даней ли тут? Жгут городки сибирские князцы, режут друг друга, по лесам со своими богатырями-уртами хоронятся.

Через большую кровь поднялся на вершину власти сибирский царь Кучум, прибрал к рукам соседние улусы, утвердился в своей силе. Все-то ему нипочем, гордо держался, заносчиво, перевалы через Камень сторожевыми заставами запер, дотянись-ка до него!

Однако и Кучум одумался, прислал в Москву посольство. Желает-де оставаться в дружбе с грозным царем Иваном Васильевичем, дани готов платить сполна, как прежние сибирские князья платили. Было это в семь тысяч семьдесят девятом году. [110]110
  [110] 1571 год.


[Закрыть]

Неожиданным кажется внезапное смирение царя Кучума, но только на первый взгляд. Если задуматься, ничего непонятного нет. В истории все завязано в тугой узел. Незадолго до посольства российское воинство отбило от Астрахани турецких янычар с пушками, и крымская конница им не помогла. Постояли турки и крымцы девять дней под стенами астраханской крепости, напотчевались ядрами да тяжелыми пищальными пулями-кругляшами и покатились обратно по кабардинской дороге к Азову, устилая безводные степи павшими воинами и конями. Вот ведь как получилось: аукнулось под Астраханью, а откликнулось – в Тюмени! Призадумался Кучум, когда дошли до Сибири вести о неудачном походе янычар. Значит, по-прежнему грозен белый царь, лучше с ним открыто не ссориться…

А потом еще поворот, для России неблагоприятный. Сорокатысячная конница крымцев и ногаев двинулась на русские земли – крымский хан Девлет-Гирей мстил за астраханскую постыдную неудачу. Ордынцев ждали под Серпуховом, надежно прикрыв береговыми полками переправы через Оку. Но Девлет-Гирей повторил путь хана Ахмата, не в лоб ударил, а обошел русское войско через реку Угру. Не было там ни сторожевых застав, ни пушек на бродах и перелазах – голо, едва под самим Серпуховом воеводы шесть тысяч русских ратников собрали, остальные были на ливонском рубеже.

С ходу перевалив Угру, конница Девлет-Гирея проворно побежала к Москве, дугой огибая пограничные крепости. А от Серпухова спешили по прямой береговые воеводы – спасать стольный град. Едва вошли в город, как хан разбил свои станы под Коломенским и послал свои тумены на московские пригороды.

Стояла великая сушь, в Москве начались пожары. Сплошным набатным гулом возвопили колокола: беда, беда! Знойный вихрь закружился над Москвой. Падали горящие звонницы, город будто онемел, оглох в треске бесчисленных пожаров. Дрогнула земля – это взорвались пороховые погреба в башнях Кремля и Китай-города. Метались обезумевшие люди, и негде было спастись. Внутри стен – огонь, за стенами – улюлюкающие ордынские всадники, там и там – смерть. Большой московский воевода задохся от пожарного зноя, и некому было вывести полки в поле, чтобы отогнать степняков. Но огонь же не пустил в Москву и татар, пограбили они окрестности и ушли восвояси. Подобного злого урона не было со времени проклятого Мухаммед-Гирея, тоже крымского хана [111]111
  [111] Во время нашествия Мухаммед-Гирея в 1521 году крымские татары тоже дошли до самой Москвы и разорили окрестности.


[Закрыть].

Отъезжая в Дикое Поле, крымский хан Девлет-Гирей вселюдно обещал вернуться в будущем году, и многие поверили ему. Как нож в трепещущее живое тело вошла в русские земли ордынская конница, кто остановит ее, если случится повторение? Войско-то в Ливонии…

На Москве-реке аукнулось, на Иртыше-реке откликнулось.

Брат Кучума, царевич Маметкул, с ратью перешел Камень и принялся разорять русские волости. А сам Кучум решился на прямое злодейство – приказал зарезать московского посла Третьяка Чебукова, в недоброе время отправившегося в Сибирь с государевым наказом – закрепить дружбу с царем Кучумом.

В эти грозные годы защиту восточных рубежей приняли на свои плечи потомки поморских крестьян, сольвычегодские промышленники Строгановы. Им давно были пожалованы камские изобильные места, разрешено набирать охочих людей и казаков в военные ватаги, строить укрепленные городки, а на городках иметь пушки и пищали. Пригодилась строгановская ратная сила. Споткнулись о городки сибирские князцы, умерили прыть, за Камень в русские владения ходить опасались: неизвестно, как обернется набег, то ли добычу возьмешь, то ли свои головы оставишь. А Строгановым – новая жалованная грамота, разрешение ставить городки на Иртыше и Оби. В лето семь тысяч восемьдесят пятое [112]112
  [112] 1577 год.


[Закрыть] к ним пришел на службу атаман Ермак. Не о набегах пришлось думать царю Кучуму – о собственном царстве…

И грянул гром над Сибирским царством! Снова побежала по сибирским рекам русская судовая рать, ведомая прославленным атаманом. Где с боями проходила, где без боя, потому что помнили малые сибирские народцы былое единачество с Россией, не спешили становиться в войско царя Кучума. Знакомые по прошлым походам и посольским поездкам реки: Чусовая, Серебрянка, Тагил, Тура, Тобол, Иртыш. В трехдневном сражении под Чувашским городком на Иртыше воинство Кучума потерпело поражение. А тем временем в Кашлыке, столице Сибирского царства, сел Сеид-Ахмат, племянник убиенного Кучумом князя Едигеря. Но и он не усидел на царстве. В следующем году Ермак вошел в Кашлык и сызнова бил челом государю Ивану Васильевичу всем Сибирским царством.