Текст книги "За столетие до Ермака"

Автор книги: Вадим Каргалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Салтык не все понимал в речах церковных людей, но чувствовал, что мысли их мятежны, и причастность к ним будоражила его. Будто на гребень крепостной стены взошел, под вражеские стрелы, и вызов бросает смерти, красуясь перед людьми и подавляя внутренний трепет…

Дьяк Федор Васильевич Курицын говорил понятнее. Самовластие разума – вот к чему он стремился, в необходимости чего старался убедить собеседников. Самовластие разума не приходит само собой, у темного человека нет свободы, следует он чужим установлениям, как бессловесная скотина. В книжной мудрости сила, в грамоте. Книжная грамота есть самовластие, ничего больше, ибо только она дает вольное разумение сущего, а вольное разумение и есть свобода. Разумом все свершается, разумом!

Получалось из речей дьяка Федора, что не так уж мал и ничтожен человек, что не в смирении и не в отказе от земных радостей его предназначение, но в вольном разумении, в самовластии ума и души. «По-иному жить надобно, по-иному!» – думал Салтык и чувствовал, что расползается его привычная колея, что стоит он как пахарь перед целиной и должен сам прокладывать первую борозду.

Как напутствие звучали веские слова Ивана Волка, жизнелюбца и лукавого мудреца: «Бог создал человека животна, плотна, словесна, разумна! Возрадуемся, братия, жизни светлой!»

Рушились заповеди, открывались запретные радости, кипела кровь. Салтык не находил слов, чтобы выплеснуть эти новые, переполнявшие его чувства, и молча сидел за столом, прислонившись к круглому теплому плечу Ивана Волка.

Приходил домой за полночь, молча раздевался под укоризненными взглядами Авдотьи, подолгу лежал без сна, с открытыми глазами. Перед иконами тускло теплилась лампадка, лики святых были строгими, недовольными. Грех все это, наверно, грех…

А поутру снова с нетерпением ждал, когда придет холоп от Федора Курицына, позовет на братчину.

Но однажды в сумерках приехал на двор Салтыка не посланный холоп, а сам государев дьяк – хмурый, озабоченный. Сунул Салтыку свиток с печатью на красном шнуре – проезжую грамоту, сказал коротко:

– Все Морозовы в опале, и ты – тоже. Отъезжай нынче же ночью в Городец-Касимов [22]22
  [22] Касимовское царство – удельное княжество, созданное московскими великими князьями для татарских царевичей, которые переходили к ним на службу вместе со своими людьми. Впервые пожаловано Василием II Темным бывшему казанскому царевичу Касиму; отсюда название столицы – Городец-Касимов.


[Закрыть], к служилому царевичу Нурдовлату. Указ ему от государя, чтоб шел со своими людьми в Дикое Поле, украины тульские и рязанские от Ахматовых детей стеречь. И сам с ним иди, а потом при дворе Нурдовлатовом оставайся, пока не позову. С собой только самых верных слуг возьми, больше никого. И поспешай, поспешай!

Повернулся дьяк, шугнул к порогу. Салтык едва разобрал его последние, брошенные через плечо слова:

– Если сумею, оправдаю тебя перед государем Иваном Васильевичем. А пока сиди тихо.

На рассвете неслышно приотворились ворота Салтыкова двора, выскользнула на пустынную улицу вереница молчаливых всадников: сам Иван, Федор Брех, постельничий Личко, военные слуги Василий Сухов, Иван Зубатой, Иван Луточна, Черныш, Шелпяк. Десятнику у рогатки, что перегораживала ночью улицу, Салтык показал грамоту с висячей печатью. Караульные ратники освободили проезд. Вскоре всадники растаяли в лесу за Яузой.

Был декабрь, месяц-студень, и был канун дня Спиридона Солнцеворота [23]23
  [23] 12 декабря.


[Закрыть], когда солнце на лето первый раз повернуть пробует, А на сердце у Салтыка – лютая стужа.

С большим запозданием доходили до Дикого Поля московские вести. Все Морозовы в опале, вотчины их отписаны на государя. И Салтыку не сошел с рук самовольный отъезд: две вотчинки его тоже прибрали к рукам великокняжеские дьяки. Послужильцы Салтыка, восемь семей, поверстаны в государевы дворяне. Заслуженный воевода Иван Руна тоже в опалу попал, неизвестно за что. Вовремя Федор Васильевич подсказал отъехать, ох как вовремя!

Больше двух лет пробыл Иван Салтык на крымской украине: то бродяжничал с царевичем Нурдовлатом по Дикому Полю, то сидел в столице его – удельном Касимове, что на реке Оке, среди Мещеры. По-татарски лопотать научился не хуже иного ордынца, друзьями-приятелями среди мурз обзавелся.

Правду говорили новгородские вольнодумцы, что нет поганых народов. Хоть и нехристями были татары, а в остальном – люди как люди, получше иных христиан. Воровства промеж ними не водилось, разбоя и смертоубийства – тоже. А что на войне разбойничали, так у них обычай такой: мурзы своим воинам ни корма, ни жалованья не давали, что взял с боя, тем и кормись. Служили касимовские татары верно, по первому слову великого князя срывались в поход – куда пошлет. Ахматовых людей, таких же ордынцев, резали без жалости, а русских пищальников и детей боярских, что с ними подмогой ходили, берегли пуще своих. Царевич Нурдовлат отдал Салтыку своего нукера, Аксая, и стал тот наивернейшим телохранителем, ни на шаг не отставал от воеводы в бою, а где заночуют – спал у порога, с саблей в обнимку. А может, и не спал вовсе: стоило пошевелиться Салтыку, а Аксай уже на ногах, саблю обнаженную у плеча держит. За господина своего жизнь был готов отдать. Как-то раз Нурдовлатов племянник сказал Салтыку обидное слово. Салтык посердился и забыл, а Аксай не забыл. Подполз ночью, на ухо шепчет: «Зарежу его, позволь только!» Салтык не позволил, но в памяти зарубку сделал: на все готов Аксай ради него, даже на кровь. Цены не было Аксаю по нынешним тревожным временам!

Дьяк Федор Васильевич Курицын свое обещание выполнил. Снял великий князь свою опалу с Салтыка, дозволил возвратиться в Москву. Первым делом кинулся Салтык благодарить дьяка Федора, но того на дворе не было. Отъехал Федор с посольством к венгерскому королю. Салтыка встретил Иван Волк, Федоров брат, опять посоветовал сидеть на своем дворе тихо, на братчинах пока не появляться. Митрополит-де Геронтий про братчины прознал, сердится, как бы не накликать новую беду, а Салтык и от прежней беды еще недалеко ушел…

Потянулись недели скучной жизни. То на московском дворе отсиживался Салтык, под присмотром осчастливевшей Авдотьи, то в вотчины свои отъезжал, пребывал там подолгу: подзапустели деревни без хозяйского присмотра, мужики кто куда поразбрелись, тиуны заворовались. Только хлопотами по хозяйству и спасался Салтык от тоски. С нетерпением ждал сына-наследника: Авдотья ходила непорожней.

Но не Божью кару видел Иван Салтык в своем нынешнем скучном существовании. Людская злопамятность, собственное неразумное поспешание, несчастливый случай. – вот причины. Сам упал, сам и подняться должен. Умом все свершается – и хорошее, и дурное. Человек оправдывается делом, а не челобитьем и не молитвами. Вот бы дело какое подвернулось Салтыку, чтоб можно было и разум приложить, и себя показать!

Дьяк Иван Волк нашел для Салтыка большое дело. Поход за Камень, на вогуличей и тюменцев, чего уж больше?! Все уже обговорено, все наказы от дьяка Ивана выслушаны. Грамотка великокняжеская, чтоб воевода князь Федор Курбский слушал Ивана Салтыка как своего товарища, в ладанку на груди спрятана. Сотня московских детей боярских, молодец к молодцу, на – дворе у Салтыка собралась, ждет. Пищальники из московских посадских людей наряд свой на сани поставили, тоже ждут. Последнее осталось: написать духовную грамоту, вотчинами и людьми распорядиться, если не суждено благополучное возвращение.

Троицкий старец Филофей старательно выписывал буковку за буковкой:

«Се яз, раб Божий Иван Иванович Салтык, идучи на службу великого князя на вогуличи, пишу грамоту духовную, кому мне што дата, а у кого мне што взяти. А што в моем селе серебро в Спасском да в деревнях, то серебро прикащики мои зберут, да дадут жене моей. А село Спасское и с деревнями к Троице. А што село на Москве Шерапово, и то село прикащики мои чем обложат, тем серебром долг мой оплатят, а село Шерапово брату моему Михаилу и с деревнями. А што мои слуги, то все с женами и с детьми на свободу. А што мои люди страдные, и прикащики моих тех людей отпустят на свободу и с женами и с детьми…» [24]24
  [24] Подлинная духовная грамота Ивана Ивановича Салтыка Травина, датированная 1483 годом.


[Закрыть]

Старец удивленно покачивал головой, записывая воеводскую последнюю волю. Ну дворовых людей отпустить на свободу – такое бывало, обычай тому не препятствует. Но чтобы мужиков-страдников? Однако перечить не посмел. Вдруг осерчает воевода, передумает обители спасскую вотчину отписывать? Лучше поостеречься, не спорить…

Глава 3 Князь Федор Курбский Черный

Князь Федор бушевал.

Стонали половицы под бешеными шагами. Катились по столешнице оловянные кубки.

С грохотом опрокидывались тяжелые дубовые стулья.

Испуганно дрожал светлячок лампады перед иконами.

Дворовые холопы попрятались кто куда, и только верный Тимошка Лошак, телохранитель и постоянный исполнитель мгновенных княжеских приговоров, невозмутимо стоял в углу, поигрывая плетью.

Подобного позора князь Федор Семенович Курбский Черный еще не переживал. Из полновластного предводителя большого государева похода он вдруг превратился в товарища какого-то воеводишки, не князя и не боярина даже, а так – из служилых детей боярских. Иван Салтык… Да кто его на Руси знает?! Только и заслуги, что с Морозовыми в дальнем родстве. Но и это еще поглядеть надобно, кто выше местом – он, князь Курбский, или сами Морозовы!

Позор! Позор!

А ведь как славно все начиналось, как славно!

Государь Иван Васильевич самолично поручил великий поход за Камень, на Асыку, вогульского князя, и на Обь-реку, князю Федору Курбскому. Вся Двинская земля [25]25
  [25] Бассейн Северной Двины и ее притоков.


[Закрыть] под рукой у князя Федора оказалась: и устюжане, и вычегжане, и вымичи, и сысоличи. Устюжский наместник Петр Федорович Челяднин свои новые хоромы уступил для княжеского постоя, ни в чем не перечит. Нашлись в Устюге и людишки, которые водный путь к Камню знают доподлинно: шильник Андрей Мишнев со товарищи. Два года назад Андрюшка ходил за реку Каму, побил вогуличей под Чердынью, а дале шедше, взял и пограбил купцов тюменских, доподлинно вызнав от них, где путь через Камень. Цены не было в походе такому человеку. Нет, не сожалеет князь Федор, что приблизил к себе Андрюшку Мишнева, простил прежние воровские дела. Пусть Андрюшка доведет судовую рать до сибирской земли, князю послужит, а там можно и опять в железо его ковать за прошлые вины, никто не осудит!

По первой вешней воде собирался отплыть из Устюга князь Федор, все было готово для похода: и суда, и оружие, и припасы, и люди. Но вдруг – как гром среди ясного неба – государев гонец!

Крестовый дьяк Истома… Такого стоя выслушаешь, великому князю Ивану Васильевичу ближний человек!

Держался Истома гордо, неприступно. С одним князем Федором и говорить не пожелал: велено-де ему речь вести при наместнике устюжском Петре Федоровиче Челяднине. А речь была такая: князю Федору Курбскому похода не начинать, дожидаться воеводы Ивана Ивановича Салтыка Травина, чтобы вместе идти и решать все вдвоем, на чем оба сойдутся, а ежели Салтык против чего возражать станет, то надлежит князю Федору его слушать…

Сказал так дьяк Истома и грамотку государеву с красной печатью подал, и не вежливо подал, а развернул и прямо под нос князю ткнул. Все в грамотке было написано так, как словесно передал дьяк. Непонятно только было, кто из них – Курбский или Салтык – поименован первым воеводой. В одном месте впереди написан князь, а в другом – сын боярский Иван Салтык, а князь после.

«Поношение чести! Терпеть невмочно! Челом буду бить государю!» – неистовствовал князь Федор, когда дьяк Истома и наместник, коротко поклонившись, ушли восвояси. Кричал, нагоняя страх на людей, но сам понимал, что не умаление княжеской чести особенно больно уязвило его. Рухнувшие большие надежды – вот что взбесило князя. По всему было видно, что не обошлось без тайного навета государю Ивану Васильевичу. Значит, рядом недоброжелатели притаились. Под угрозой оказалось давным-давно задуманное и уже грезившееся в недалеком будущем…

Князья Курбские вели свой род от Федора Ростиславича Черного Ярославского, двойного тезки воеводы. Видел в этом совпадении Федор Курбский Черный потаенный великий смысл, искал сходства в судьбе между собой и начинателем рода своего и – находил.

Князя Федора Ростиславича Черного в молодости изобидели, выделив в удел малый городок Можайск, тогда еще смоленское владение.

И Федору Курбскому Черному досталась в удел лишь невеликая вотчина на реке Курбице, что в двадцати пяти верстах от Ярославля, по местническому же счету были Курбские ниже многих других ярославских княжат, тех же Пенковых или Прозоровских, происходивших от старшей княжеской ветви.

Князь Федор Ростиславич Черный надеялся только на себя, на свой ум, упорство и удачливость, потому что не было у него поддержки в родне.

И у князя Курбского могучей родни не было.

Однако как поднялся князь Федор Ростиславич Черный, как поднялся! Из малого удельного владетеля великим ярославским князем стал! Ханским родственником и любимцем! Союзником и соперником великих князей Владимирских! Со Смоленска дани собирал! Отчину прославленного воителя Александра Невского – Переяславль-Залесский – у детей его перенимал! Имя его гремело на Руси!

Восхищаясь взлетом своего предка-одноименника, князь Федор Курбский по крохам собирал известия о нем. Нелегко это было. Больше двух столетий прошло с того времени, да и каких столетий! Ордынские рати. Литовские нахождения. Усобицы. Куликовская битва. Тохтамышево нашествие. Едигеево нашествие. Упадок стольного Владимира и необъяснимый взлет Москвы. Шемякина смута. Моры, пожары, мятежи. Жесткие руки государя Ивана Васильевича, сгонявшие в единый воинский строй норовистый табун удельных князей. Клокотала, металась Русь в огне пожаров, в метельных бурях, содрогалась оттяжкой поступи чужих и своих ратей, исходила горестным народным воплем и торжествовала благостным гулом колоколов. Где было тут сохраниться воспоминаниям о лихом ярославском князе! А ведь сохранились воспоминания, сохранились!

Постепенно складывался у князя Курбского манящий образ витязя-удачника, из безвестности взметнувшегося на немыслимую высоту. И что с того, что образ этот не соответствовал подлинным делам Федора Ростиславича Черного, но окрашивался в светлые тона распаленным воображением самого Курбского, питался его собственными обидами и завистью?! Не правда была нужна Федору Курбскому, но надежда, указующий стяг впереди…

А правда была такова.

Князь Федор Ростиславич Черный, окончательно рассорившись со своими братьями – смоленскими князьями, – ушел из Можайска в Залесскую Русь на поиски счастья. Люди припоминали, что многими видимыми достоинствами был наделен князь Федор: изощренным умом, отчаянной храбростью, телесной мощью, книжной мудростью. Был красив он броской, нерусской даже, красотой: сросшиеся на переносице густые брови, кудрявая бородка, прямой гордый нос, яркий румянец на смуглом, без морщин, пригожем лице, юношеская легкость движений. Добрый молодец из сказки, да и только!

Поездил-поездил князь Федор по княжеским дворам, горько жалуясь на неприкаянную судьбу и братнину несправедливость, и осел в Ярославле. Вскоре женился он на княжне Марии, единственной наследнице покойного ярославского князя Константина Всеволодовича, разделив с ней и вдовствующей княгиней Ксенией власть над древним волжским городом. Но и здесь не нашла покоя его мятежная душа. Не хватало Федору простора в Ярославском княжестве, завидовал он всем: и старшему брату Глебу, княжившему в Смоленске, и великому князю Дмитрию Александровичу Владимирскому, и иным князьям, за которыми были хоть малые, но свои, кровные княжения. Завидовал и ненавидел, и сам был ненавидим, потому что ненависть может породить только ответные злые чувства…

Один друг-приятель оказался у Федора – Городецкий князь Андрей, тоже завистник и лютый стяжатель чужих владений. Не подлинная дружба связывала их, но общая черная зависть к великому князю Дмитрию Александровичу, старшему сыну Невского.

Шли годы. Умер смоленский князь Глеб Ростиславич. Князь Федор с дружиной и тиунами-данщиками кинулся к смоленским рубежам: занимать смоленское княжение, принадлежавшее ему по праву как следующему по старшинству Ростиславичу. Но смоляне отдали княжение его младшему брату Михаилу. Спустя два года умер и Михаил. Казалось, нет больше преграды на пути к вожделенному смоленскому столу. Но упрямые смоленские вечники решили иначе. Они не впустили князя Федора в город, согласившись лишь принять его наместника. Это была не победа, а лишь половина победы. Наместник Артемий сидел в Смоленске тихо, как мышь, посылал невеликие дани да тревожные грамотки: «Подрастает княжич Александр, племянник твой, и смоляне к нему тянутся. Не быть бы, княже, худу…»

А в Ярославле собственный сын подрастал – княжич Михаил, и ярославские бояре к нему прислонялись, не к Федору. Всюду оказался не своим Федор – и в Смоленске, и в Ярославле. Не было у Федора опоры на Руси, отторгала его родная земля, которую он не понимал и не любил, видя в людях ее только средство для достижения чуждых этой земле целей. Не сыном Руси оказался Федор, а неблагодарным приемышем, неспособным на сыновью любовь.

Тогда взгляд Федора Ростиславича обратился к Орде, где послушные битикчи [26]26
  [26] Писцы ханского совета – дивана.


[Закрыть] по слову хана писали ярлыки на княжения и где кочевали по степям бесчисленные конные тумены, способные сокрушить любых соперников. И князь Федор отправился в Орду.

Снова ожили честолюбивые надежды: мало кого из русских князей приняли при ханском дворе так приветливо, как его. Красота князя уязвила сердце стареющей ханьши Джикжек-хатунь, и она ввела Федора в круг близких хану людей. Ханьша даже возжелала выдать за Федора одну из своих дочерей, но он вежливо уклонился. Смертным грехом считалась на Руси женитьба при живой жене, да и опасно было: разрыв с княгиней Марией был равнозначен потере княжества – ярославцы бы не простили…

Боком вышло князю Федору Ростиславичу долголетнее ордынское сидение. Когда умерла княгиня Мария, Федор с ханским ярлыком поспешил в Ярославль – садиться на самостоятельное княжение.

Подъезжая к наплавному мосту через Которосль, Федор прослезился. Что-то дрогнуло вдруг в его очерствевшей душе, до боли родным и желанным показался город, взметнувший свои деревянные стены и башни на высокой стрелке при слиянии Волги и Которосли. Но не праздничным колокольным перезвоном и не ликующими криками горожан встретил Ярославль своего блудного князя. Городские ворота были крепко закрыты, между зубцами стены покачивались копья. Дружинник князя Федора протяжно затрубил в рог. Медленно, будто нехотя, приоткрылись ворота. Но не бояре в богатых шубах и не духовенство в златотканых ризах вышли навстречу князю, а окольчуженная рать. Суровый воевода предостерегающе поднял руку в железной рукавице:

– Остановись, княже! Нет у нас обычая такого, чтоб владетелей, в чужой земле обретающих, на княжение принимать! Князь у нас Михаил, сын твой, а иных нам не надобно. Поди прочь, княже!

Федор остановил жестом своих дружинников, рванувшихся было на обидчика. Не сражаться же со всем городом! Вместо гневных слов попросил униженно:

– Позовите сына моего. С ним говорить буду, по-семейному…

– Моими устами все сказать велено! – отрезал воевода и повторил непреклонно: – Поди прочь, княже!

И повернул Федор Ростиславич коня, смирившись перед силой, увозя с собой унижение и смертельную обиду. «Кровью умоетесь за обиду! – шептал он в ярости. – Вот, ужо погодите!» Грозился, проклинал, придумывал изощренные казни, не понимая того, что можно ненавидеть одного, десяток, даже сотню обидчиков, но бесполезно ненавидеть целый народ. А здесь против него было все княжество…

Снова потянулись тягостные годы ордынского сидения. Женился-таки Федор на ханской дочери, обасурманился. Жил в собственном дворце. Пользовался почетным правом сидеть на пирах возле хана и получать чашу из его руки как ханский родственник. Ханскому зятю приносили подарки мурзы и русские князья, наезжавшие по своим делам в Орду. Родились у Федора сыновья Давид и Константин. Ханьша Джикжек-хатунь любила их даже больше, чем остальных своих внуков. По-русски сыновья Федора говорили с трудом, коверкая слова. Задумывался Федор: кто же он теперь, русский князь или ордынский вельможа? Если князь, то где его княжество? Если мурза, то где его улус и тысячи верных нукеров, которые только и дают в Орде подлинное могущество?

Капризная милость ханьши подняла князя Федора над многими, но в возвышении его не было прочности. Ничтожный удельный владетель, все княжество которого можно было проехать из конца в конец за единый день, был счастливее Федора и, униженно принося подарки, в душе презирал временщика. Будущее казалось беспросветным.

В Ярославле умер сын Михаил, но ничего не изменилось. Горожане бесчестно прогнали послов Федора Ростиславича, повторив позорные слова: «Ты, княже, нам не надобен!»

Федор Ростиславич воспрянул духом в злосчастную годину Дюденевой рати [27]27
  [27] Ордынский поход 1293 года против великого князя Дмитрия Александровича.


[Закрыть]. Следом за ордынскими туменами он вернулся на Русь. Хан дал ему в помощь конное войско – садиться на княжение. И смирились ярославцы перед силой, впустили князя Федора в город. Начались опалы и казни. Богатство убиенных ярославских бояр князь Федор щедро раздаривал ордынским мурзам, а вотчины отписывал на себя. Кладбищенская тишина опустилась над Ярославлем. Люди забились в свои дворы, притаились за крепкими засовами. Только татарские всадцики с визгом и свистом проносились по пустынным улицам да ватаги дружинников князя Федора дерзко стучались в ворота боярских и купеческих хором, призывая хозяев на княжеский суд. Тогда же и Переяславль прихватил князь Федор, переняв его у потерпевшего поражение великого князя Дмитрия Александровича. А потом наступила очередь Смоленска…

Вот так, шаг за шагом, через преграды, к вершинам власти!

Упорство Федора Ростиславича восхищало Курбского, любые средства казались ему оправданными для достижения великой цели. Он, князь Курбский, тоже Федор по имени и Черный по прозвищу, может возвеличить свой, пока что скромный, княжеский стол! Как Федор Ростиславич Черный!

Людская молва о коварстве, изменах и душевной черствости Федора Ростиславича не смущали Курбского. Может быть, его заставил бы задуматься бесславный конец князя-стяжателя?

Князь Федор Ростиславич пошел-таки походом на Смоленск, но потерпел поражение. Тайком, по-воровски, возвратился он в Ярославль. Княжеская ладья, далеко обогнав судовой караван, приткнулась к берегу в стороне от людной торговой пристани. Сгорбившись, по-стариковски шаркая подошвами, Федор Ростиславич пошел по мосткам к крытым носилкам; неловко, бочком, завалился на мягкие подушки. Дружинники задернули шелковый полог. Холопы понесли носилки задами, скрываясь от людских глаз. Так никто и не узнал в Ярославле о бесславном возвращении своего князя. Не было его и на берегу, когда под печальные вопли труб причаливал к пристани судовой караван. В голос вопили вдовы, оплакивая убиенных. Стонали раненые, которых на руках выносили из ладей и укладывали рядком на мокрую траву. Весь город сбежался к скорбному месту, переживая свои и чужие утраты. Не было только виновника кровопролития – князя Федора Ростиславича. Не тогда ли получил князь жестокое прозвище Черный? А вскоре, в сентябрьский дождливый день, он умер, не оплаканный никем. Да и мало кто в Ярославле заметил эту смерть, потому что Федор Ростиславич, Черный еще при жизни похоронил себя в мрачных покоях дворца, за глухими частоколами, за недремными караулами…

А может, и это предостережение не изменило бы мыслей Федора Курбского, ибо порой человек видит не то, что есть на самом деле, а то, что ему хочется увидеть. И Курбский видел взлет Ростиславича, но намеренно закрывал глаза на его падение. А то, что тот шел к своей цели непрямыми путями, вообще не смущало Курбского. Если нет прямых дорог, умный человек ищет обходные тропы!

Находить такие тропы к возрождению княжеского могущества становилось все труднее. Великий князь Иван Васильевич поломал древний обычай отъезда, когда любой удельный властелин мог искать службу у другого государя. Не вольные слуги теперь князья – служебники. И в Орду не побежишь, как бегал Федор Ростиславич. Слаба стала Орда, сами ханы едва держатся – что Алегам в Казани, что Ибак в Тюмени, – топнет ногой государь Иван Васильевич, а они уже трясутся. А Ахматовых детей – так тех совсем, как траву перекати-поле, московский и крымские ветры по степям гоняют. Все коренные русские города прочно под государем Иваном Васильевичем. Из каких земель для себя удел выкраивать?

Присматривался Федор Курбский, прикидывал, и показалось ему – забрезжил в темноте безнадежности малый просвет. Это в Московской Руси крепок Иван Васильевич, а по украинам? Сидят ведь еще владетелями рязанские князья. Псков на своих вольностях стоит. Верховские князья сами по себе живут, служа двум великим князьям – московскому и литовскому. И тверской князь уцелел пока от грозы, хоть и близко Тверь к Москве. Как перст Божий это воеводство в сибирском походе – выход указывает!

На Каме-реке, через которую путь к Камню пролегает, даль от Москвы немыслимая. Едва держится в Чердыни княжич Матфей: подтолкни – и нет его. Пермь Великая! Чем не княжество, если при сильном князе?!

А дальше, за Камнем, вогульский князь Асыка тоже непрочен. В службу его, в службу!

Челобитье потом государю Ивану Васильевичу: дескать, великие земли князь Курбский для державы отвоевал, княжество Пермь Великую утвердил крепко, будет своим княжеством восточную украину и от Казани, и от Тюмени, и от прочих недругов оборонять. Владетель великопермский Федор Семенович Курбский Черный дары посылает щедрые и ежегодной данью обязывается!

Замысленное казалось возможным, лишь бы утвердиться в Перми Великой, богатство взять в сибирской земле: мягкую рухлядь, рыбий зуб, серебро и коней. Хоть всю землю положить пусту, но взять богатство! А потом кланяться государю Ивану Васильевичу: вот это большое богатство, государь, тебе, а это малое, останное, – мне, владетелю Перми Великой. Кто помешает?!

Оказалось – помешали. Приедет проклятый Салтык, руки свяжет, при нем Великую Пермь за себя не приведешь. Но богатство за Камнем он, Курбский, все-таки возьмет, хотя с остальным повременить придется. Переждать, переждать…

А может, не так уж он и страшен, этот Салтык? На сибирские соболя да куницы глаза разгорятся – поворачивай его тогда как хочешь! Сын боярский – велико ли дело? Да и что он может? Ратные люди не под ним, а под князем Курбским. Осмелится ли Салтык перечить? Встретить милостиво, с лаской… Авось обойдется…

Князь Федор, успокаиваясь, пересчитал пальцами серебряные пуговицы на кафтане. Нет одной! Пошарил взглядом по полу – не видно пуговицы. Тихим, ласковым голосом произнес:

– Пуговицу поищи, Тимоша. Дорогая пуговичка.

До чего уж невозмутимым был Тимофей Лошак, но и тот ошалел от неожиданности, растерянно заморгал круглыми кошачьими глазами.

– Поищи, Тимоша, поищи.

Телохранитель рухнул на колени, пополз между опрокинутыми стульями, нашаривая волосатой лапищей потерянное. Князь Курбский смотрел на него сверху – потного, пыхтящего от усердия, – и вдруг показалось ему, будто не Тимоша это ползает по горнице, а все супротивники и друзья даже – у ног его, у ног…

Потянуло на люди – отеплить душу почтением и холопьим трепетом. Курбский хлопнул в ладоши. Заглянул Мажук, княжеский конюх, закивал понимающе. Набежали комнатные холопы, натянули шубу, перепоясали саблей, с поклоном подали плеть. Умели людишки угадывать желания без слов, иных Курбский при себе не держал.

Бойко, по-молодому, сбежал Курбский с крыльца, легко взлетел в седло. Да и какой это возраст для мужа – половина пятого десятка! Разве что на висках седина пробилась, но щеки румяны, борода черна как вороново крыло, осанка прямая, гордая.

Медленно поехал через площадь. Приотстав от своего господина, трусил на рослом иноходце Тимофей Лошак. Из-под волчьей шапки обжигали людей настороженные желтые глаза, кафтан распахнулся на широкой груди, приоткрывая холодное железо ратных доспехов. За ним – тесной ватагой конные слуги, тоже в доспехах, с копьями. Трепыхался на ветру высоко поднятый прапорец с родовым знаком ярославских князей – медведем, взвалившим на плечо секиру.

Посадские люди срывали шапки, кланялись.

Но людей на площади перед хоромами наместника было немного. Нечего делать черным людям в будний день в граде. Ни торга здесь не было, ни ремесленных изб, только соборы и церкви крестами упирались в прозрачное апрельское небо. Собор Успения Богородицы. Церковь Прокопия Блаженного. Церкви Бориса и Глеба, Егория Святого, Кузьмы и Демьяна. Дальше, уже за стенами, храмы Михайло-Архангельского монастыря и монастыря у Преображения, храм Вознесения-над-рвом, что поставили посадские люди за единый день, по обету, во спасение от мора, обезлюдившего Устюг Великий семь лет назад.

Со всех сторон остолпили город Божьи строения. Лемеховые кровли тусклым старинным серебром отливаются, узкие оконца глядят пронзительно, а за оконцами чернота, чернота. Будто подглядывают оконца – прищурившись, недоверчиво.

У папертей храмов кончается власть князя Курбского и наместника Петра Челяднина. Для церковных людей один господин – епископ Филофей.

Едет князь Федор Курбский, поглядывает на коленопреклоненный народ, а черные оконца храмов на него самого сверху щурятся, каждое движение стерегут.

Холодом обожгла догадка: уж не Филофею ли он обязан неожиданным гонцовским наказом? Сидит Филофей в своем Усть-Вымском городке, но глаза-то у него везде, со всех сторон Устюг высматривают. Успенский протопоп Арсений куда делся? Больше месяца не видно его, а ведь раньше в наместничьих хоромах неотступно торчал. О многом лишнем при нем говорено было, ох о многом!

Жестом подозвал Тимофея, люди которого прилежно следили за всем, что происходило в Устюге. Спросил небрежно, как о пустячном деле:

– Что-то отца Арсения давно не видно…

– С месяц, как отьезал. Вызнано, что в Кириллову Белозерскую обитель собирался по церковному делу. Да ведь говорено было тебе о том, княже…

Курбский и сам вспомнил: было говорено. Однако внимания тогда не обратил. Мало ли чернецов толклось в хоромах! Отец Арсений только тем и выделялся, что молод был не по сану, востроглаз, немногословен, в еде воздержан. Молчал да слушал, значит. Куда, говорят, поехал? В Кириллову обитель? А Кириллов-то возле Вологды, а через Вологду-то прямая дорога на Москву! Понятно-о…

Простучали под копытами сосновые доски моста, что был перекинут через городской ров. Извилистая улица Нижнего посада привела всадников к Скоморошьей мовнице [28]28
  [28] Баня.


[Закрыть], за которой, на берегу Сухоны, посадские плотники ладили ушкуи и насады [29]29
  [29] Ушкуи – военные ладьи с веслами и парусом, вмещавшие до 30 человек с оружием и припасами. Приподнятый нос ушкуя вырезался в виде медвежьей морды (отсюда и название: ошкуй, или оскуй, – белый медведь). Насад – большое военное судно с палубой, под которой находились каюты, широкое, с плоским дном, с высокими носом и кормой. Насады вооружались пушками, тюфяками, дальнобойными пищалями.


[Закрыть] для похода.

Конь привычно нес опустившего поводья князя: дорога к реке была привычна, чуть не каждый день ездил сюда воевода. Смазанной полосой проплывали мимо приземистые посадские избы, казавшиеся еще ниже от привалившихся к стенам сугробов. Апрельское солнце растопило снег посередине улицы, но в тени сугробы еще держались, хотя и потемнели, набрякли влагой.