Текст книги "Королевский краб"
Автор книги: Вадим Чернов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
Тут я не один раз слышал выражение «морской порядок», но часто не видел порядка среди промрабочих – так именуются добытчики и обработчики крабов. Однажды я был свидетелем такого разговора молоденькой укладчицы с мастером, которая, кстати, не первый год замужем, мать двоих детей.
Мастер:
– Тебе следует побыстрее просыпаться и уже через пятнадцать минут после того, как объявили, быть на рабочем месте.
Рабочая:
– Такое скажешь, Светка! Не будь дрянью, видишь: у меня волосы длинные, надо же их расчесать?
А вот вчера к Борису Петровичу пришла женщина, которую он искал целый день и которая спросила:
– Чего вы меня то и дело вызываете?
– Милая, – мягко повел речь Борис Петрович, умеющий говорить с людьми по-всякому, – я тебя не вижу на работе. В чем дело?
– Я мастера предупредила: у мужа день рождения. Должна ведь я отметить его праздник?
– Должна, – со вздохом отвечал начальник цеха, – но еще больше вы должны думать, что сегодня не выходной, не праздник. Идите на работу, там же ведь каждый на счету!
– Нет. Хотите, пишите мне прогул, – сказала женщина и вышла из кабинета Бориса Петровича.
Откуда такое, в чем корень зла? То ли переизбыток демократизма или леность руководства, не умеющего организовать людей, требовать от них элементарного?
Очевидно, и то, и другое, и третье, и четвертое…
В нашей бухгалтерии сидят милейшие женщины, нарядно одетые, чистенькие. Другой раз выйдут некоторые из них на мостик, и такие они красивые стоят в лучах алого закатного солнца, что невольно обращают на себя внимание палубных рабочих. Их широко расставленные в сетчатых наимоднейших чулках ноги, колокола платьев, юбок толкают палубных на разговоры:
– Ничего бичихи!
А если подходят три лба из бригады подноски сетей – Колька, Митька и Юрка, ребята чудовищной силы, ленивые в движениях, обстоятельные, то они задирают головы откровенно, даже становятся на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть скрытое под японским шелком.
– Я бы той и довольная осталась.
Но чаще о женщинах из бухгалтерии говорят с презрением, откровенно завидуют их негрязной семичасовой работе. Но это за глаза, а в глаза им льстят или же, чаще всего, остаются равнодушными, не уважают в них женщину. При них палубные, особенно толстый, грузный подносчик Коля с аккуратненькими усиками, обсуждают способы любви и, как мне всегда казалось, с тайным ожиданием того, что их оборвут, сделают замечание, возмутятся. Но такого ни разу не было, и отчего бы это? Из-за страха, из-за нежелания связываться…
Тут некоторые легко ссорятся, оскорбляют друг друга из-за мелочи, но в принципиальном не всегда принципиальны те, кто облечен особо малой властью.
И тут, как, впрочем, и во многих местах, я неоднократно замечал своеобразную тоску, порою не осознанную, жажду дисциплины среди лучшей части самих же рабочих.
Вот за последние дни по плавзаводу прокатилась волна увольнений и перемещений, идущая снизу, то есть от самих рабочих. К завлову приходит рабочий завода:
– Хочу в ловцы.
Ловцов не хватает, и завлов рад любому, даже плохонькому работяге, но и заводу дорога каждая пара рук. Завлов обычно говорит:
– Ладно, возьму, только уволься с согласия начальника цеха обработки.
А потом звонит Борису Петровичу:
– Я возьму этого… как его фамилия? Ну, такой худенький, глаза красноватые и все так выражается: «Мне все до чихты!» Говорит: «Мне до чихты завод, в ловцы хочу». Как он работник?
Борис Петрович начинает врать, расписывать «худенького с красноватыми глазами», словно кандидата в Героя Социалистического Труда. Это великолепно знает завлов, но таковы условия игры, и они оба соблюдают их. Завлов предлагает взамен такого же, как и «худенький», но этого вслух не говорит, а тоже хвалит.
Меняются они, и меняются, и меняются…
Вчера собрались на палубе Вира-майна, лебедчик Гена да «крученый» Димка и еще кто-то из старых ловцов подсел. Разговорились. Стали рассуждать о пользе строгой дисциплины. Димка высказался так:
– Нынешние времена добрые, а тошно. Вот раньше, бывало, выйдем на мотоботе сети вирать, старшина наш – рожа во! Плечи во! За румпель одной рукой держится, другой буханку хлеба рвет и с салом наяривает. А глаза – зырк, зырк! Все, гад, видел! Если кто там бичует на выбивке краба, он лекцию не читает, а румпель бросит и хвать вешку. И вешкой по кумполу, учил так. Не обижались, не жаловались, а теперь… – он машет рукой.
12
В эти дни уловы краба стали устойчивые. И они подняли дух рабочих, придали конкретный смысл их тяжелому труду – заработок есть! Во второй декаде средний заработок за день у старшин составил по 15 рублей, у ловцов и распутчиков – по 8—9 рублей. Скажем, в день «большого краба» один из мотоботов привез более 13 тонн крабов – больше всех! – и его ловцы заработали по 25—30 рублей. Но это, конечно, не система, такие уловы бывают не часто. Многие уже начали мечтать, прикидывать, что купить, куда поехать. Бригадир распутчиков седьмого мотобота Анна собирает деньги на квартиру. Ну, а будет квартира, надо стильную, как у людей, мебель. У Федора обычные заботы – в далекой белорусской деревушке у него четверо детей. Каждого из них надо обуть, одеть. Начальник отдела кадров Самсоныч и тот размечтался:
– Поеду, Сергеич, на Запад. Жену возьму, в Ленинграде побываю.
Мой сосед по каюте Сергей клянет море. Тяжело ему, у него на руках вены такие набухшие, что порою возникает впечатление – еще немного, и они лопнут!
Раньше, как я его понял, он работал на траулере тралмастером, мастером на плавбазе. Таким образом, море ему не в новинку, но помощником старшины он оказался впервые. И оттого ему тяжело, но держится. Держится во многом на самолюбии, на ярости: «Неужели я слабее других?» Его мечта определенна – продолжать учиться, стать штурманом и наладить свою семейную жизнь. Кажется, он влюбился в Надю. Сдается мне, штурманом он станет: не глуп, любознателен и усидчив. А вот с личным счастьем… Сергей по своей натуре груб, вспыльчив и нетерпим. Думаю, даже очень любящей его женщине будет с ним нелегко. Впрочем, его хорошенькая «пацанка» терпелива, мало реагирует на Сергеевы штучки-дрючки и, кажется, любит его по-настоящему.
Бухгалтер Мария Филипповна, моя землячка, мечтает помочь своей дочери, у которой маленький ребенок и только муж работает. Тоже считает ящики Мария Филипповна, считает каждый день. Ей полагается с каждых ста ящиков что-то более рубля да плюс «коэффициент» восемь десятых от заработанного. Проще всего, пожалуй, мечта у бортовика «семерки» Андреевича:
– Вернусь с путины и забичую.
– И всё?
– Да что ты, Сергеич! Побичую маленько и снова в море. Куда еще?
– Разве у вас нет семьи?
– Есть. Жена во Владике, квартира, но зачем ей я? Когда я трезвый, она ничего. Трезвого не выгоняет, но ведь редко я бываю без «газа».
Говоря все это, Андреич не испытывал никаких чувств, просто информировал: вот так и живу. Вначале мне показалось, что он шутит, валяет дурака, но заглянув ему в глаза, я увидел в них грусть.
– Отчего же так у вас получается, Андреич? – спросил я.
Он печально усмехнулся и сказал:
– Почему только у меня? И на то причин предостаточно. Скажем так: начинается день, из дому идет Васер, а за ним еще дружки, с которыми рыбачил. Они тоже на биче – ждут, значит, новой путины. И ежели в кармане рубль, чего его держать? Да у друзей по рублю. У кого денег нет – тот шестерит. Это по-нашему значит – отрабатывает человек свой стопарь. Ему положено бежать за выпивкой в магазин. А где начал, там положено и кончать. Так что вечером получаешься пьяным – и тогда тебе все трын-трава!
Тут Андреич прервал свой рассказ и крикнул Васеру, который только что поднялся и шествовал по палубе в столовую:
– Васер, а Васер! Ты вот скажи моему дружку – он такой хороший человек! – что нужно нам на берегу?
Васер отвечал лениво:
– Место, где поспать.
– Во-во, – оживился Андреич, – это главная забота. На биче всегда найдешь еду и выпить, а вот поспать… Я, бывало, хандрю под вечер, когда пьян, поспать не знаешь где.
Та кой ли Андрей действительно на берегу, в межпутинный период, не знаю, но здесь он от работы не отлынивает и практически не пьет. За все время он, как я заметил, лишь раза два выпил кулаги, но не шумел. Забравшись в укромный уголок, сладко спал.
13
Как уже показала практика, лучше всего краб идет в отведенной нам зоне. «Идет трубой», как выражаются на судне.
– В прошлом году тут «Тухач» стоял, так он цельный месяц якорь не вирал и хорошо взял, – говорил Дима, человек крайне самолюбивый, невыдержанный, и с резкой сменой настроения. В общем, крученый он, но отходчивый. Он может вспылить из-за пустяка и тогда сидит в своей будочке на вертящемся стуле, выключив моторы, и поливает обидчика, как может. Мимо идут, спрашивают:
– Ты из-за чего кипеш поднял?
А у него уже сердце отлегло, и он охотно, даже весело отвечает:
– Да понимаешь, дело такое, голова раскалывается.
Для убедительности Дима прочерчивает ладонью свой лоб, как арбуз ножом, и захлебывается – у него речь такая:
– С утра думаю, с кем покусаться, чтобы отлегло. Это верное лекарство!
– Голова раскалывается, с похмелья, наверное.
– Чего нет, того нет. У меня характер такой, ехидный. С детства. Вот помню, в деревне по яблоки к соседу повадился, хотя своих в саду навалом. А сосед поймал меня, и штаны снял, да по голому заду крапивой. Знаешь, у нас крапива – будылки толстые, с бамбучину, и жгу-у-чая!
– А ты что?
– Натурально, обиделся и решил соседу спилить ночью несколько вишен. И спилил. Я такой! Как это… око за око. Когда я злой, мне тогда все трын-трава, лишь бы не болела голова! – весело выкрикнул Дима.
Но на разговоры остается не так уж много времени. Один за другим подходили мотоботы – мы с Федором их, как тут выражаются, обрабатывали. Я принимал краба, а Федя снимал сети, которые затем бригада подноски переправляла на верхние и нижние вешала. Готовые сети, сети распутанные, очищенные, набирались в «битки» и грузили на пришвартованные к плавзаводу траулеры-постановщики. По центру палубы стоял длинный, наклоненный к ленте конвейера стол из железа. На нем орудовали, иначе – подавали крабов на конвейер – длинный, тощий Саня – бывший шахтер из Сучана, и алиментщик Филя. Филя – реалист и рассуждает довольно логично: много и хорошо работаешь – нет денег, ничего не делаешь – тот же эффект.
– Я раб, – иногда говорит Филя с некоторой гордостью – раб своих детей и жен. Что ни заработаю, все им. А от этого бывает так грустно, хоть в море прыгай! Я тут упираюсь, упираюсь, а они на берегу жируют на мои кровные.
Филя не любит своих жен, о детях говорит с нежностью:
– Кабы я точно знал, что все заработанное мною на них идет, другой коленкор. Разве я бежал бы от алиментов? В суде говорил – судья хороший человек! – пусть на каждое дите сберкнижка будет и пусть туда сбегаются мои трудовые, а там сельсовет или кто решит, что дитю купить на них или за садик заплатить. Дети – они, как птахи, невинные!
Бывший шахтер Саня молчалив и трудолюбив и о себе рассказывать не любит или не хочет. Особенность – он довольно часто отмечает день своего рождения. Как созреет кулага – получается у него день рождения и тогда Саня легко впадает в ярость из-за малейшего пустяка. Последние дни Саня молотил «я тебе дам!». По 17—18 часов в сутки, перегружая вручную до 50 тонн краба, а это значит – выполнял по две-три нормы. И тут к вчерашнему дню созрела кулага. Саня, конечно, устроил день рождения, но пришлось ему и работать, потому что краба было много. У кулаги же слабые, если можно так сказать, выветривающиеся свойства. А тут еще Саня в перерывы не жадничал, спускался в свою каюту в добавлял. И он так «надобавлялся», что к вечеру его шатало и мутило и дикая энергия заклубилась в его душе, потребовала выхода. Под руку подвернулся завлов, сделавший Сане пустяковое замечание. Саня взревел, отругал завлова и швырнул в него что подвернулось под руку – деревянную бирку, которой я метил строп. А затем он пришел к Борису Петровичу, долго добивался, кто у него начальник. Борис Петрович или «этот сосунок завлов»? Увещевания Бориса Петровича не помогли. Саня объявил, что более не желает работать, и пошел спать.
Вчера по судну разнеслась весть: наши снова в космосе. А тут еще начался футбол, на котором, как я заметил, уже давно помешалась добрая половина человечества. И большинство разговоров на палубе было на космическую и футбольную темы. Футбольные разговоры были банальны, одинаковые и на Чукотке и на Северном Кавказе… А вот про космос рассуждают на свой лад.
– А чего не на Луну подались? – спрашивает грузчик Костя.
– На Луне делать нечего, американец там был. Он, американец, тоже сильный! – отвечал бортовик Андреич и продолжал далее: – Им пускай Луна, а нам – Аляску Богатая земля Аляска! И нефть там и золото…
Костя со вздохом сообщил, что русские вообще добрые: Аляску Америке отдали.
– Так Аляску царь, дурак был, поддудорил, – горячо возразил Андреич. – Мы тут ни при чем.
Тут подошел главный бухгалтер судна, представительный старик с черной повязкой через левый глаз, и сообщил, что он слышал, как на Анадыре или в Магадане кто-то нашел кусок золота кило шестьсот весом.
– Повезло человеку, – сказал бухгалтер. – По четыре рубля грамм. – Он тут же вытащил листок бумаги и шариковую, произвел вычисления.
– М-да, и на путину ему не надо. Нашел – получил…
Единственный глаз бухгалтера сверкал не только воодушевлением, но было в блеске что-то иное, поразительно знакомое. Я постарался это вспомнить и вспомнил лишь после того, как бухгалтер подошел поближе и, жарко дыша знакомым мне запахом, стал рассказывать про свою «боевую» молодость.
– Я был парень ничего и лет пять назад. А сейчас сдал, но могу, если ей лет семнадцать – двадцать, – заговорил он игривым тоном. Я вспомнил Саню и его частые дни рождения, невольно засмеялся и сказал бухгалтеру:
– Вы сегодня именинник!
Он, конечно, ничего не понял, но доверительно сообщил, что шестьдесят ему будет в январе и он уходит на пенсию.
Он по-своему неплохой человек, проживший большую жизнь, и кругозор у него чуток шире, чем у других. А выпить он, видать, не дурак, но здесь на судне упрямо держится и лишь иногда позволяет себе стопку-другую. Но, очевидно, иначе нельзя. Здешняя монотонная, однообразная жизнь и то, что любой слишком на виду, даже стальные нервы делают дряблыми. Хочется, хочется, хочется размагнититься… У одного это выливается в жажду выпить, у другого, как у лебедчика Димки, в повышенную возбудимость. Неумение да и откровенное нежелание сдерживать себя характерно тут для многих.
Вот, например, бригадир распутчиков Анна – старая «кадра» крабфлота, от природы сообразительна и обладает характером, но какой она бывает порою грубой, что становится за нее обидно. Убедить же сменить манеру поведения, когда она разбушуется, почти невозможно.
– Чего ты, Сергеич, толкуешь непонятное, – сказала однажды Анна. – У нас тут все естественно, без марафета. Если я чего-то хочу, так я так и говорю.
Она громко рассмеялась, увидев мое смущение, и подозвала к себе маленькую собачку Белку, любимицу всего судна.
– Белка-Белочка, хорошая ты собачка, – заговорила она, словно забыв про меня. – Кобелька ты хочешь, а его нету. На «Тухаче» есть, подожди – туда свозим тебя…
Тут подошел подносчик сетей, толстый, высокий Коля с усиками, спросил рядом с нами стоящую жену Карповича:
– П-палтуса к-кинуть?
Добрейшая Полторы Бочки заалела и сообщила, что грех ей жаловаться на мужа, а Анна так глянула на Колю, что он поспешил уйти. Потом она вновь стала простой женщиной, тоскующей по мужчине-мужу, которого нет у нее и на берегу.
– Отчего так получилось, Аннушка?
– Разошлись, – кратко и с явной грустью отвечала она. – Впрочем, что мне нужно, у меня есть близнецы. Славные девчушки! Согласен, Сергеич?
Я думал, что близнята ей чужие, но, оказалось, это дочери ее брата, который погиб в пургу на Камчатке.
– А у нас сын есть, – радостно сообщила жена Карповича. – Федей его звать, такой симпатяга!
Малограмотная, мужиковатая жена Карповича – полная противоположность нашей элегантной химичке. Тут близка Япония и много японских вещей. Химичка одета всегда в японское: кофта, юбка, сетчатые чулки, мягкие легкие туфли. Глянешь на нее – гранд-дама, но… палубные и заводские девчонки между собою зовут химичку «дурбабой». Она, говорят, в молодости была распутчицей сетей и не имеет никакого образования. Если же имеет, то это, видать, не пошло ей впрок, но ум у нее сметливый, изворотливый. Химичка обожает «общее руководство», делает замечание всем и этим изматывает нервы рабочих. Не любя ее, с нею боятся связываться.
К сожалению, нет человека без изъянов, без слабостей, а раз так, то надо, наверное, понимать и прощать их. Химичка же принадлежит к тому типу людей, которые используют человеческие слабости в своих целях. Как-то однажды с Борисом Петровичем вспомнила она капитана с «Клопотова»:
– Не любил он меня, но я его тоже и не очень стеснялась критиковать… Кстати, вы знаете, он пил!
– Не верю, – твердо сказал Борис Петрович.
– А я однажды видела, тихий ужас. Пришла к нему ночью, а он сидит, голова на столе вот так…
Химичка тут же очень живо изобразила, как лежала голова капитана с «Клопотова», как трудно было поднимать ему голову и говорить с разбудившей его в три ночи. Потом она продолжала:
– Я, конечно, никому ни слова, но думала, при случае… мне потом передавали, что он утром помчался к помполиту и сказал ему: «Я был ночью пьян, и она увидела это!» Или возьмите нашего Илью Ефремовича. Я его, конечно, уважаю, умный он человек, хотя у него нет высшего образования. Но ведь и он шлялся по ресторанам, когда был холостой. Я про него все знаю. И жену его знаю, такая милая девочка была, замглавбуха, а как они сошлись, ума не приложу. И вы знаете, долго не регистрировались. Ребенок уже в школу пошел, тогда он сообразил…
Борис Петрович вел себя с нею очень сдержанно. Старик недаром прожил много и разбирался не только в крабовых консервах.
Когда на судне у нас состоялось партийное собрание, химичка попросила не присутствовать на нем, сославшись на загруженность.
– Вы знаете, – объясняла она нам, – как я ужасно занята! Мне сейчас надо сделать…
И она начала перечислять какие-то анализы, отчеты, проверки по заводу, которые нельзя отложить и на секунду.
– Какие будут предложения? – спросил председатель собрания.
– Не отпускать! – крикнул кто-то измененным голосом. И тут элегантная химичка прямо-таки зашлась от ярости.
Глядя на нее, я испытал противоречивое чувство, с одной стороны, к ней не лежала душа, с другой – было жаль эту женщину, на которую судьба свалила для нее непосильную ношу: быть интеллигентной в то время, когда интеллигентность не стала ее сущностью. Что она видела, где прошла ее юность? В море, среди этих громадных раков, в нелегком труде, в котором, видно, она не нашла удовлетворения, счастья и стала избегать его. Но избежать его значит и лишиться приличного заработка, к которому она привыкла и который, если уж на то пошло, развратил ее. Видно, в молодости она мучилась завистью, когда на ее глазах были люди, получающие столько же и даже больше за «чистенькую» работу интеллигентного свойства: экономисты, бухгалтера, инженеры и, наконец, химики плавзаводов.
И вот она переселилась в каюту верхней палубы у самого мостика, получила «чистенькую» работу, но…
Нет, моя душа больше лежит к простоватой, некрасивой жене Карповича, чем к элегантной химичке…
14
Вчера «собирали урожай» с поля, которое краболовы прозвали кладбищем. Дело в том, что сети были забиты одним панцирем, и распутчики чуть не плакали. Такой своеобычный прилов объясняется следующими причинами: во-первых, крабы меняют панцирь и меняют его в определенных местах, создавая скопление мусора; во-вторых, сети стояли в районе или, точнее, – в устье речки; в-третьих, было обилие малька и самки в сетях. По идее ловцы обязаны выпутывать мальков и самок и живыми бросать в море, но на практике часто существует иное – уничтожение молоди и самок. Делается это, как рассказывают сами ловцы, не умышленно, а от нужды.
– Сергеич, если быть праведным, – говорил с грустью Карпович, – то очень трудно выполнять план. Вот и приходится… Но с этого года я запретил своим бойцам бить малька и самок дубинкой. Братцы, сказал я, давайте подумаем о будущем, будем дальновидными людьми и позаботимся о детях. Мы – не хищники!
А вот бойцы Сабировича продолжают молотить краба. Почему? Да потому, что сам Сабирович говорит; «Моя всегда так делал… краба хватит и тибе и мине».
Размышляя над этим, я вспомнил пыльные бури на моей родине – на Северном Кавказе. Последнюю я видел в день отъезда, когда гудел, словно тревожный колокол, ветер, поднявший мельчайшие частицы земли в воздух. В небе еле виднелось тусклое, печальное солнце. Была настоящая земляная, песчаная метель в одном из плодороднейших районов страны. Недалеко от станции, где стоял эшелон с сезонниками, проходило шоссе. И днем машины шли по асфальту с включенными подфарниками. Мне было не по себе не только оттого, что я разлучался с родными, уезжая от дома очень далеко. Была обстановка нарушенного равновесия в природе, начало торжества злых, плохо управляемых сил…
Возможно, это предвидел и предчувствовал мой друг, председатель колхоза, который в свое время был объявлен «травопольщиком» и все же от своего не отступил. Против его воли начали запахивать отдыхающие поля и остатки целины, тогда он упал на землю перед тракторами, чтобы остановить глупость…
Здесь же, в Охотском море, подобное мужество проявляют немногие, Но их пример о чем-то говорит. Поступились ведь частью заработка члены экипажа «семерки». А вот Сабирович этого не хочет… Но о нем я еще расскажу.
Обилие шелухи и тощего краба прямо-таки бесило всегда беспокойного Бориса Петровича еще и потому, что по нерадивости механиков где-то порвало трубы и пришлось отключить утильцех. Завод же не приспособлен для сброса панциря прямо в море. Панцирь конвейерами перебрасывается в бункера правого и левого бортов. Довольно скоро бункера были переполнены. Тогда на скорую руку соорудили временный сброс отходов в море. И теперь плавзавод качается на воде в окружении коричневых хитиновых покровов. И тут раздолье для чаек!
В обед я заходил в кабинет Бориса Петровича и увидел знакомое лицо – Юру из Грозного, того самого, который несколько дней жил рядом с нашей каютой и спал, как Надя, на диване. Это рослый, на вид сильный и выносливый человек лет тридцати, с которым я разговаривал и узнал от него, что он по профессии шофер, имеет разряд по боксу. Тогда он сказал:
– Если тут действительно есть возможность заработать, я буду трудиться как вол. – Он поиграл мышцами шеи и рук, напрягая и расслабляя их, глубоко вздохнул: – И качки я не боюсь.
Теперь же он выглядел осунувшимся, похудевшим и, я бы сказал, забитым. Борис Петрович говорил с Юрой резко, что обычно он делает в крайних случаях и имея на то веские основания.
– Возвращайтесь на берег, делайте что хотите.
Юра его робко перебил:
– Но мне врач запрещает работать в утильцехе. Я кашляю…
– Пусть дает бюллетень, если вы больны.
– Не дает. Дала только справку.
– Вы справку выклянчили. Вы ищете легкого труда, а в море его нет. Впрочем… ступайте на кончики, вяжите грузила, наплавы. Ступайте.
– Это в бич-бригаду?
Борис Петрович промолчал, считая разговор оконченным, и Юра вышел.
Через полчаса я увидел Юру на палубе. Он был одет в рубашку, без головного убора и в мягких домашних тапочках. В общем, вид какой-то пляжный, неестественный. Он бестолково крутился вокруг цементных болванок килограммового веса и разноцветных японских наплавов – добычи нашей береговой экспедиции.
– Сергеич, как это делается, привязывают эти штуки к веревочкам? – спросил он. Я показал, так как меня этому научил Федя. Он взялся за дело без всякой энергии и через полчаса исчез с палубы, потому что открылась на обед столовая.
В столовой рабочие хлебали плохонький борщ, а на второе была пшенная каша, политая мясным соусом. Кто-то из рабочих взял две порции каши, и на него накинулась раздатчица Рая:
– Ты чего две чашки хватаешь? Вот закатаю тебе по лбу поварешкой, будешь знать!
Рабочий оправдывался, не выпуская из рук двух порций:
– Так одной мне мало!
А у входа – такова его работа – стоял непроницаемый, как китайский божок, черноватый мужик, завстоловой, и не догадывался, что завтра его будут слушать на партбюро. Стружку с него снимут, но кем его заменить?
За моим столом оказался и Юра.
– Сергеич, неужели меня лентяем считают? – спросил он.
– Да нет, – сказал я, – это ерунда!
Мне хотелось сказать ему больше, но я промолчал. Прав, наверное, Борис Петрович, ему надо возвращаться на берег. Он не выдерживает испытание морем, а вот почему, трудно сказать. Потом у Юры вдруг лихорадочно заблестели глаза, и он, низко наклонившись, прошептал:
– Мне стыдно работать в бич-бригаде!
Под вечер его вызвал к себе Борис Петрович и поручил насобирать, просушить и раздробить 700 килограммов панциря. Умница все-таки этот Борис Петрович, понял Юру, его состояние. Панцирь потребовался для каких-то особых целей одному из химических институтов. За сбор, просушку и дробление 700 килограммов панциря рабочему полагается выплатить 240 рублей. Юра обрадовался – это же не возня с кончиками в бич-бригаде – и теперь второй день собирает да сушит панцирь, словно это грибы.
И все же, что его заставило пойти на путину? Домашние неприятности, как Генку? Или желание заработать – длинный рубль потянул на Восток? Или новое что?
Не знаю.
Но для меня ясно одно, у людей в море, на путине нервы слишком напряжены. Не совсем обычные нервы и слабость характеров может привести к непредвиденным последствиям. Вот сегодня Борис Петрович распекал одну молодую, симпатичную женщину. Она – потенциальный алкоголик.. Каждый раз дает слово пить только воду, но держится не больше недели и затем начинает «газовать».
– Попереть бы ее с треском, – со вздохом сказал Борис Петрович, – а кем я ее заменю здесь, в море? Значит, надо воспитывать… и за что мне такое наказание? Мне план надо выполнять!
Но такие случаи редки. С другими у Бориса Петровича каким-то образом получается. Он, честное слово, неплохой воспитатель!
15
Какой же сегодня получился великолепный, полный солнца и радости день! Сразу чувствовалось, что весна достает и до этих мест. Впрочем, что тут удивительного, на дворе вторая половина июля.
Сети у нас стоят под самым берегом, на глубине 5—7 метров, судно – мористее, под килем метров 30—40. Таким образом, до земли камчатской буквально считанные мили: хорошо видны в отдалении сопки. Не так давно сопки были укутаны снегом, сейчас нее снега осталось мало. Белые пятна уменьшаются с каждым днем. Что ж, очевидно, можно нас поздравить с летом. Наконец, наконец…
А вчера я увидел первую в этом году муху. Я сидел в кабинете Бориса Петровича и вдруг увидел, что на столе по чистому листу бумаги куда-то торопится маленькое черное пятнышко. А я так крепко позабыл о существовании мух, что поначалу удивился и стал думать, с каких это пор мне стали мерещиться бегающие буквы? Прикрыл один глаз, затем второй и открыл глаза разом: буква все равно перемещалась, и я решил ее поймать рукой, но она полетела, и тут стало по пятно: муха, точнее – мушка, паршивая, худая обитательница этих мест или, возможно, она еще не успела вырасти…
Здравствуй, муха!
Прошел слух, что завтра у нас будут гости – японцы. Но это, наверное, точно, потому что Борис Петрович и завлов обеспокоились и заметались. Им не хочется ударить в грязь лицом. Завлов даже немного злился: почему к нам, у нас не так уж все хорошо. Почему не к соседям?
Вчера под вечер я еле стоял на ногах, желудок замучил. Вероятно, желудку пришлась не по вкусу жареная камбала. Эту камбалу подарили мне колхозники, когда они приходили сдавать краба. Рыба была живая и такая аппетитная, что мы с Костей и Генкой решили ее зажарить. Неумехи мы, жарили на электроплитке, облизывались, торопились и, видно, не прожарили.
Краба с последнего мотобота попросил принять Федю, а сам пошел в каюту и лег. Меня просто трясло от озноба, но потом стало легче. Пришел Костя с вешалов и, увидев, что я, как он сказал, «невыразительный», стал утешать меня своим способом: жаловаться на руки. От резиновых перчаток руки напарились, потерлись, и затем их разъело морской водой.
– Беда, – сказал Костя, шмыгая носом. – Отдохнуть бы день-другой, да не штормит давно.
Он стал выглядывать в иллюминатор, надеясь увидеть признаки надвигающегося шторма, но море было почти спокойным, лишь ритмично дышало от усилий легкого северного ветерка.
– Не хочет штормить, – с грустью сказал Костя.
Я спросил у него, не надоела ли ему морская жизнь и пойдет ли он еще раз на путину?
– Пойду, наверное, – отвечал он. – Тут воздух свежий, как в лесу. А что тяжело, так оно, Сергеич, везде тяжело!
Он немного подумал, потом улыбнулся – улыбка же у него хорошая, столько в ней искренности! – и добавил к тому, что уже говорил:
– Грибы собирать тоже труд, хотя считается, будто это отдых. Бывает, галя шторгнет по глазам – тоже урон и приятного мало.
– Какая галя?
– То ветка будет по-нашему. В деревне, где моя мама родилась, так говорят.
Затем он стал по-мужицки чесать затылок, долго и основательно, и вслух размышлять, что ему делать: то ли немного вздремнуть, то ли еще поработать? Так как было уже около двенадцати ночи, он решил подремать и встать, когда будут майнать мотоботы, то есть в пятом часу утра. Перед сном он пожевал колбасу с обсохшим хлебом и запил все это стаканом воды.
Заснул Костя мгновенно, а я, поглаживая ноющий живот, взялся за книжку о Нероне и читал недолго, потому что на своей койке зашевелился Сергей, начал спрашивать меня о чем-то незначительном, сразу выскочившем из головы. А потом он спросил такое, что меня резануло по сердцу:
– Сергеич, что это Надя не хлопочет о каюте или думает тут жить все время?
Я отвечал осторожно: мол, что решать им нужно вдвоем. Сергей молчал, а я вспомнил давний разговор с Карповичем. Женя говорил, что Сергей большой болтун. И вот теперь это. Ведь у них все шло серьезно, как будто бы любовь началась, да земляки ведь они… Ладно, посмотрим, если что, вмешаемся и поможем им.
Впрочем… может, Наде это все равно? Часто мужчины и женщины легко сближаются и легко, как-то безболезненно, меняют свои привязанности. Но тоска о большой любви свойственна всем. Как предание, здесь часто рассказывают об одной девушке, которая из-за любимого, обидевшего ее, бросилась в море. А он бросился за ней. Обоих благополучно выловили, посмеялись вдосталь, потому что девушка, когда парень спасал ее, кричала: «Акула, акула!»
