Текст книги "Королевский краб"
Автор книги: Вадим Чернов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
А капитан был хмурым. Он несколько раз прочитал радиограмму и вдруг резко обернулся, почти закричал, глядя на завлова:
– Немедленно наладить связь с Карповичем! Если вы это не сделаете в ближайшие десять минут, я вас…
– Я, – было начал Валерий Иванович. – Ведь не моя вина.
– Вызывайте радиотехников, – перебил его капитан, – поле «семерки» самое дальнее. Ее нужно было предупредить в первую очередь, а вы… передайте радиотехникам, почему нет с Карповичем связи? Пусть найдут причину. Иначе… – он не договорил, но завлову все стало ясно.
Трюм «семерки» был уже полностью загружен, поэтому ловцы кидали крабов или на нос, или просто сбоку стола. Их подбирали Костя с Олегом и укладывали рядами. Восемь – десять рядов выше трюма – это нормальная загрузка бота. Тогда получается общепринятый строп примерно чуть более тысячи крупного краба весом около трех тонн.
– Сколько уложили? – не оглядываясь, спросил старшина, а сам знал: пошел пятый или шестой ряд.
– Пятый, – ответил Олег.
– Добро. Значит, еще немного – и шлепаем до базы. Поднимем с десяток детей и айда!
Они подняли со дна еще четыре или пять сеток, когда Вася, стоявший на лебедке, выпрямился, сделал руками крест, крикнул на корму:
– Стоп, Серега, пересыпка!
– Вот еще чего не хватало, – заворчал Карпович и поторопился к лебедке. На ходу он полез в карман, вынимая записную книжку, где у него была нарисована схема постановки всех сетей флотилии. – С кем же это мы?
Но получалось, что ни с кем. Их поле было самым южным, крайним, и все же пересыпка была.
– Давай, – сказал старшина Батаеву, и лебедка потихоньку заскрипела, вытаскивая на поверхность ком зеленовато-желтых сетей: одни белесые, с чуть желтоватым отливом, из толстой грубой хлопчатобумажной нити, другие – зеленые, с тонкой, но жесткой делью! Отличались и верха с наплавами, и низа с грузилами.
– С японцами пересыпка, – сказал Вася и вытащил нож. – Сейчас я их синтетику покромсаю. Вот деятели, в нашу зону заперлись!
– Нет, – сказал старшина, оглядываясь, всматриваясь в горы далекого берега; затем он пошел на корму, сориентировался по компасу, вернулся на нос, чтобы поглядеть еще раз на ком сетей, и понял, но не стал этого говорить вслух, что постановщики на «Абаше» переборщили, забравшись со всем выставленным порядком сетей слишком на юг, слишком мористо и, таким образом, пересыпали край японского поля сетями «семерки».
Старшина стоял на корме, думая о своем, а ловцы сгрудились около стола и ждали его решения. Мотобот слегка покачивался и черпал воду низкими бортами. Вода струилась по палубе, смывала в море мелких крабов, водоросли, кружили вокруг чайки.
– Резать? – вновь спросил Вася и подышал на холодное блестящее лезвие ножа. – У меня дамасской стали. Гвозди можно рубить, а потом бриться. Я раз-два! Долго ли порезать их сети?
– Нет, – твердо сказал старшина, – надо, хлопцы, распутывать. Если порежем, нехорошо получится. Японцы тогда свои сети не найдут. Мы ведь пересыпали их, а не они нас!
– Подумаешь, – сказал Олег, но Карпович так глянул на него, что парень примолк.
Ловцы стали распутывать сети, а старшина, поглядев на часы, пошел на корму. Он не стал говорить Сереге, мол, пора выходить на радиосвязь. Серега мог бы и сам помнить. Но Серега забыл, он гордо стоял, растопырив ноги, на корме и оглядывался кругом, как заправский, просоленный моряк. Он думал, что ловцом быть плохо, слишком тяжелая работа. Да и помощником быть не слаще. Какая разница, помощник он или рядовой ловец? Вкалывает наравне со всеми, правда, платят ему поболее, но все равно! Вот быть старшиной бота – другой табак, красивая работенка у старшины!
Серега начал мечтать, а мечтать привык с детства. У него было живое воображение. Такое, что он, если закрывал глаза, мог видеть свои мечты, как видят кинофильм. Картина за картиной проплывали перед ним, и главным героем был он, Серега. Вот Карпович заболел, его положили в лазарет, и пришел к нему озабоченный завлов: «Кого, Женя, старшиной на «семерке» ставить?» Карпович удивленно смотрит на завлова. И вот Серега – старшина, самый молодой среди всех и самый умный, самый боевой. Он тогда купит у Петьки с «азика» японские сапоги – мягкие и такие красивые – закачаешься!
Конечно же Серега быстро сумеет вывести «семерку» на первое место. И когда Карпович выздоровеет, он скажет капитану: «Видели, какой мужик меня заменил? Пусть остается старшиной до конца путины, а я пойду к нему в помощники».
Так мечтал Серега до тех пор, пока его не толкнул в плечо Карпович и не сказал ему:
– Не спи, друг!
Сказал и наклонился, полез, кряхтя, в тесную обитель Василия Ивановича, взял там телефонную трубку и прислонил ее к уху.
– Я «семерка», «семерка». Прием!
Серега сверху глядел на старшину, слушал его негромкий бас и обижался. Мог бы Женька доверить ему выйти на связь с базой, но нет, не утерпел, сам взялся, чтобы подчеркнуть то, что именно он, старшина, главный на боте.
– Я «семерка», «семерка», прием! – продолжал басить Карпович, очень сильно прижимая трубку к уху, так, что ухо покраснело. – Не слышат. Спят, что ли?
– Да этот Валера наш суматошный, – сказал Василий Иванович, – бегает небось, бичей на палубе гоняет и про связь забыл.
– Кто его знает, – сказал старшина и поднял голову: – Серега, давай ты, а я пойду хлопцам помогать сети распутывать.
Карпович встал во весь рост, и ему внезапно почудилось, что он провел у радиопередатчика не три минуты, а по крайней мере час. Слишком изменилось все вокруг. Солнце уже не сияло в чистом небе. Оно было тусклым, и на него можно было смотреть не боясь рези в глазах. Море оставалось спокойным, но стало оно свинцовым и угрюмым. Бока накатных волн уже не были отполированными, не лоснились. Они приобрели какой-то пепельный, серый цвет и, возможно, от этого казались выше, нескончаемой чередой громадин, среди которых одиноко качался маленький бот.
– Так, – пробурчал старшина, снял шапку, почесал затылок. Ему стало тревожно, неуютно. Он хорошо знал, что такое – внезапный шторм в Охотском. Бывало, что швыряло его бот, как щепку, то подымало на высоту пятиэтажного дома, то бросало вниз. Но все это бывало рядом с базой. Уже сам вид базы, которая грузно качалась на волнах, давал уверенность, прогонял страх перед разгулявшейся стихией. Если что, с базы смайнают резервный бот, помогут. Оттуда смотрят на тебя сотни глаз, там сотни рук, готовых помочь.
– Эй, хлопцы! Вася, кромсай сети к дьяволу, – вдруг распорядился старшина, – японцам объясню потом. Поймут меня!
Только отдал он эту неожиданную для всех команду, как его за штанину дернул Серега:
– Жень, а Жень, база нашлась. Говорят, сматывайте удочки без никаких. Надвигается шторм.
– Ясно, – сказал Карпович. – Передай, у нас все нормально, идем.
– Так мы их слышим, а они нас – нет!
– Не слышат – не надо. Увидят скоро, но ты от передатчика – ни шагу!
В резких властных распоряжениях старшины Костя Ильющиц почувствовал тревогу и, разогнув спину, крикнул с носа на корму:
– Что случилось, старшой?
– На базе очередь большая, – пошутил Вася Батаев. – Надо спешить, а то вода в бане кончается.
– Я ведь серьезно!
– Ты работай серьезно, – отозвался с кормы старшина. – Видишь, погода меняется!
– Люблю изменения, – легкомысленно сказал Костя, остроносый, худощавый и поразительно трудолюбивый человек. – Вот чего я сюда подался? Изменений захотел…
– Трабайя, трабайя, неху, – весело запел Серега, прижимая трубку передатчика к уху, и тут же перевел слова из бразильской песни: «Работай, работай, негр!»
Ильющиц вытащил из кармана часы, посмотрел на время и мечтательно вздохнул:
– У нас сейчас, хлопцы, в деревне Рог раннее утро. И такая красота! Жена корову подоила, детей в школу отправила…
Утро. Белоруссия
Если в Охотском море день уже кончался, то в Белоруссии было раннее утро. Почти двенадцать тысяч километров разделяли деревню от района крабовой путины, и разница во времени была в девять часов.
Жена Кости отправила детей в школу и пошла кормить кабанчика. Она вышла во двор, грузная, дородная, сельская женщина во цвете лет. В руках она несла ведерный чугунок мелкой картошки. За ней, цепляясь за платье, бежала младшенькая – четырехлетняя Ниночка.
– Мама, конфету хочу. Купи!
– А молочка не хочешь?
– Конфету хочу.
И тут в калитку с улицы постучали. Катя охнула от неожиданности, поставила чугунок на землю и пошла открывать.
– Катя, это я, – раздался за калиткой хорошо ей знакомый дребезжащий голос почтальона деревни Рог. Это был старик Адам, словоохотливый, общительный, знавший в силу своего характера и в силу служебного положения лучше всех последние деревенские новости.
– Дедушка Адам, проходите, проходите, – засуетилась Катя, сердце которой сладко защемило в предчувствии вестей от милого Кости.
Они прошли в просторный дом, целиком и полностью сделанный руками Кости. Дед Адам решительно уселся на табуретке около стола, а Катя, соблюдая давнюю традицию, побежала в кладовку, чтобы угостить почтальона.
– С тебя, милая, полагается сто граммов, – шутливо сказал дед, с удовольствием наблюдая за приготовлениями Кати. – Я принес деньги и письмо Кости. Однако возраст мой не тот. Мне и рюмки за глаза хватит. Так что садись, милая хозяюшка, составь кумпанию. Последний раз я сидел в кумпании нашего председателя колхоза. Ему дочка посылку прислала. Штаны короткие, как на мальчика, прислала батьке в подарок. Чорты называются.
– Шорты, – поправила его Катя.
– А я и говорю, чорты. Неужели он их наденет? Так вот, сидю, чай пью. Беседуем. Сердится председатель, что Костя с колхоза подался на путину.
– Он Костю на курсы механизаторов не пускал. Тоже небось рассердил Костю-то, – сказала Катя.
– Их, милая, председателя понимать тоже надо. У него каждый на счету. Он думал – отпусти Костю на курсы, а Костя пообомнется в городе и останется там, работу посля курсов найдет.
– Он и так нашел, на Востоке.
– Это его Федька сманул. Сам уже десятый год на путину ходит, видно, понравилось, и других сманывает. А председатель что? Председателю здеся люди нужны, а рыбаков на Востоке небось хватает. Зачем там белорусские трактористы?
Вот так и беседовали обрадованная Катя и словоохотливый дед-почтальон. Но за разговором Адам не забывал о деле. Он, не торопясь, копался в своей обширной, полупустой сумке, выуживал оттуда вначале письмо, затем шариковую ручку и следом почтовый перевод, к которому он отнесся особо внимательно и бережно – это документ денежный!
– Пиши-ка здеся, милая, сумму прописью, а не цифрами. Поглядеть бы у тебя надо и пачпорт, да ладно, так знаю, что ты – Ильющиц, законная супруга Кости.
Но Катя от радости, что пришли не только деньги, но и письмо, судя по конверту толстое, немного поглупела, принесла паспорт, бережно развернула его перед дедом. Потом она несколько раз пересчитала деньги – тридцать три трешки и один рубль. По почте она получала впервые, и ее умиляла вот такая необыкновенная точность почты, вежливость почты. Принесли не извещение, а сразу и деньги, прямо домой! Она решила, что, пожалуй, почтальону следует дать немного на пиво. Вот почему она прошла в другую комнату и отсчитала там пятьдесят копеек, но по дороге не то что застыдилась, а решила быть щедрой до конца и пододвинула к деду целый рубль. Дед, которого обычно односельчане только кормили, оценил эту щедрость, но и обиделся. Сказал Кате: «Мне на почте плотють». Ему не захотелось быстро уходить, уходить, не узнав вначале того, как там живет и работает Костя. И в рубле он увидел некую символику. Как будто выходило так: сделал свое дело, получай рубль и катись, а уж этого меньше всего хотелось крайне любопытному Адаму. Из деревни Рог уезжали, уезжают, и будут уезжать, и будут возвращаться назад из райцентра, из Минска… Костя же уехал очень далеко, на карту глянешь, и то не по себе становится! И как он там, у берегов Аляски, которую по глупости продал царь американцам, или у Японии, или у Камчатки? Это интересовало не только Катю, но и всех жителей небольшого Рога, и даже председателя колхоза. Конечно, десятый год ездит на Восток баламут Федька, но Федька-человек неразговорчивый, крайне осторожный, он и жену привез с Востока, тоненькую девочку, малоприспособленную к колхозной работе и ставшую здесь, в деревне, продавщицей и законодательницей женских мод. Местные школьницы у нее вместо подруг, они только с нею обсуждают длину платьев и все поголовно ходят в кружевных, под японские, кофточках. Совсем другое дело Костя – откровенный, открытый, как ребенок, и всеобщий любимец. Когда Костя законфликтовал с председателем из-за курсов, затем уехал, большинство стало на его сторону и даже сам председатель почувствовал, как уменьшился его авторитет, как он нехорошо поступил с одним из лучших трактористов.
– Ну, как он там? – нетерпеливо спросил старый почтальон, изнывая от любопытства. Не ради ли этого он прошел десятки других адресов, чуть ли не полдеревни миновал без остановки!
Катя читала письмо чрезвычайно внимательно, каждое слово повторяла шепотом, словно проверяла слова на вкус. А они были одно лучше другого. Истосковавшийся по семье, Костя стал почти поэтом, осторожных выражений не подбирал, и оттого его жена жарко зарумянилась. Она любила его. Еще в шестнадцать лет увидела стройного парня, только вернувшегося из армии, и поняла – вот кто ее суженый. Да и он обратил на нее внимание, начал ухаживать, и стала она его женой, но за десять лет совместной жизни редко слышала такие ласковые и нежные слова, которых было так много в письме.
Костя написал письмо обстоятельное, подробное. Над ним он трудился вечерами дней десять. Излив свою нежность, он перешел к делу. Он писал, что у него отличная работа, пожалуй, не тяжелее, чем в поле, но не такая пыльная: «Все время на свежем океанском воздухе» – эти слова Костя написал несколько раз, стараясь ими подчеркнуть необычность, прелесть своей работы. Далее он сообщал, что качку переносит хорошо: на плавбазе, которая «такая огромная, как Дворец спорта в Минске», даже сильный шторм он просто не замечает. На боте, правда, другое дело, на боте будто на качелях.
Описывая свой коллектив, Костя особенное внимание уделил старшине Карповичу и его помощнику Сереге. Карпович поразил его душу своим ненаигранным спокойствием и справедливостью, а Серега – ученостью. Костя уверял жену, что Серега способен находить путь в море по звездам и по солнцу. С такими начальниками не страшно рыбачить. Единственно, кто из экипажа «семерки» не понравился Косте, это моторист Василий Иванович. Он охарактеризовал его несколькими словами: «…слабый человек. В море сухой закон, так он пьет одеколон».
В конце письма Костя дал Кате обстоятельные указания по хозяйству, главным из которых было – заколоть осенью кабанчика и купить «обормотам-сынам» зимнюю одежду, потому что неизвестно, сможет ли он осенью прислать деньги. После крабовой путины, на которой он, конечно, заработает, он решил остаться на сайровую путину, затем на селедку. Но сайра была делом не совсем верным, «на сайре бабы хорошо зарабатывают, а мужики – не очень», Вот почему хозяйственный Костя упирал на кабанчика, мясо которого следовало продать на базаре в райцентре, а сало оставить себе.
Волновало Костю там, в безмерной дали от дома, и качество забоя кабанчика. Он считал, что Катя должна пригласить колоть кабанчика дядю Митьку, а смолить должен дед Адам, и не с помощью паяльной лампы, а в соломе, чтобы сало получилось сочным, розовым и с мягкой душистой шкурой. Катя, прочитав это, тут же на будущее пригласила деда Адама, стала оговаривать с ним условия оплаты. Но старика оплата совсем не волновала, его чрезвычайно тронуло, что моряк Костя помнит его искусство опаливать кабанов.
– Милая, да мы можем хоть завтра, без всякого, – заговорил дед Адам, всплескивая руками и вскакивая с табуретки, но Катя перебила его, сказав, что дело у нее не спешное, еще успеется, а сейчас ей хотелось бы обсудить с Адамом, как с работником почты, возможность отослать Косте посылку. Катя начала перечислять, что ей хотелось бы послать из домашней еды, и получалась посылка весом в верный пуд. Дед Адам, более искушенный, чем она, остудил ее пыл, сказав, что посылки на Восток – дело дорогое и, по его мнению, если посылать, то посылать надо не авиапочтой, а медленной железной дорогой. Так дешевле, хотя посылка будет идти долго. И значит, положить в посылку следует то, что не испортится за месяц и за два.
Катя нисколько не сомневалась в правоте деда. Обо всем договорившись, она проводила почтальона до калитки и, вернувшись, снова начала перечитывать письмо мужа.
Середина дня. Охотское море
Валерий Иванович наблюдал за началом шторма с чувством непонятной тревоги. Он видел, как пепельной стала вода и как все тусклее и тусклее светило солнце, а затем и вовсе исчезло в низких, загустевших тучах, в туманной мгле. Потом подул порывистый, но несильный ветер. По морю пошли волны, и плавбаза, давая ощутимый крен то на один борт, то на другой, закачалась нехотя, неторопливо. Вдали показались мачты приближающихся к базе траулеров. Капитан велел им подойти на всякий случай ближе.
Уже три бота повесили на мотобалки, два других разгружались. Один сдавал улов крабов, другой – сети. Еще три были на подходе. Команды с мостика раздавались каждые несколько минут:
– «Тройка» у борта!
– На подходе «азик»!
– Поднять «двойку» – правый борт, четвертые мотобалки!
– «Одиннадцатый» – левый борт, пятые мотобалки!
– На верхней палубе, шевелитесь, шевелитесь! Быстрее обрабатывайте мотоботы!
Завлов время от времени подходил к рации и пытался связаться с «семеркой», потому что он не знал, слышали ли там приказ или нет? Но сейчас уже это не имело значения, признаки надвигающегося шторма были налицо. Увидел же их, наверное, Карпович и пошел к базе?! Оставалось просто ждать «семерку», как они все на мостике ждут три других бота. Однако связь с «семеркой» надо наладить, чтобы быть в курсе событий, подбадривать экипаж, в котором мало бывалых моряков.
– Ну, что Карпович? – спросил Илья Ефремович, подходя неслышным шагом к завлову.
– Молчит пока.
– Не дело. Вот что, свяжитесь с «Абашей». Пусть они идут навстречу «семерке». Пусть сопровождают ее.
– Ладно, – сказал завлов. – А вы оказались правы, Илья Ефремович. Вовремя мы все начали!
Валерий Иванович искренне восхищался предусмотрительностью капитана. Ведь не ошибся он, в самое яблочко, ни минутой раньше, ни минутой позже, отдал капитан приказ.
– А как вы узнали? – спросил завлов. – Ведь синоптики позже обещали шторм? И вторая радиограмма пришла позже?
– Сорока на хвосте принесла, – хмуро сказал капитан. Его беспокоило молчание «семерки».
Потом капитан подошел к телефону и позвонил помполиту:
– Иван Иванович, пожалуйста, поднимитесь на мостик!
Говорил он резко, четко выделяя каждое слово. В его фигуре исчезла апатичная медлительность, вялость, во взгляде серых глаз появился блеск непреклонной воли, решительность. Шагал по мостику крупно, тяжело и напряженно думал. Вот сейчас придет Иван Иванович, человек штатский, до этого бывший секретарем райкома партии, и скажет ему капитан: «Комиссар, одна голова хорошо, а две – лучше. Обстановка сложилась такая: «семерку» захватит шторм, они не успеют, слишком далеко от нас. Идти им навстречу нельзя, на подходе три мотобота. Выход один – ждать!» – «Ох, как это неприятно – ждать и догонять, – ответит Иван Иванович. – Ты послал бы траулер навстречу!» – «Послал. Если что, по крайней мере людей спасут. Иван, мы сделаем все возможное, но вот что плохо – жена Карповича после того, как Евгений чуть не утонул во время прилива, стала очень мнительной. С нею будет плохо, когда она увидит, что начался шторм, а «семерка» задерживается. Иван, она не должна быть одна в те минуты. Иди и поговори с подругами Насти, но без паники. Ты меня понял?»
И вот поднялся на мостик помполит, стройный, элегантный, как всегда в отлично выглаженном костюме, в белейшей рубашке и при галстуке. Это был очень опрятный и чистоплотный человек. Всегда он был таким, и многие женщины ставили его в пример своим мужьям.
– Ну, Иван, – сказал ему капитан и сказал совсем не то, что думал, – я отдал приказ возвращаться ботам на полчаса позже, чем надо было бы. Как видно, я старею!
Потом, поморщившись, он показал помполиту оба текста из метеоцентра. Иван Иванович не пропустил такую мелочь, как время приема последней радиограммы, отчеркнул цифры ногтем и сказал:
– Ты отдал приказ о немедленном прекращении работ в море на сорок минут раньше. Твоя совесть чиста. Чего ты переживаешь?
– Формально я ни в чем не виноват, но… – Илья Ефремович выразительно постучал кулаком по своей голове. – Эта штука у меня не для красоты. И не первый год я в море. И ответ держать буду, если что случится с «семеркой», перед своей совестью. Это для меня страшнее всего!
Иван Иванович посмотрел на море, С мостика был хороший обзор. Вода горбатилась до самого края горизонта. Шторма еще не было. Были только его признаки. Но никто а мире не мог бы ответить, когда он начнется – через час или через два?
– Им далеко топать, – сказал капитан. – Идти им навстречу пока нельзя. Вот это очень плохо!
– А траулер?
– Послал «Абашу».
– Радиосвязь?
– Наладилась, – потом крикнул завлову, который был на другом конце обширного мостика, около радиостанции: – Валерий Иванович, на «семерке» экипаж не паникует?
– Молодцы, – весело отвечал завлов, – идут полным ходом к нам.
– Передай Карповичу мой приказ: улов, сети, все лишнее выкинуть за борт!
– Есть передать старшине Карповичу приказ: улов, сети, все лишнее выкинуть за борт «семерки»!
«Семерка» шла к плавзаводу полным ходом. Журчала, пенилась за бортом вода, ставшая, как и небо, черной, холодной на вид. Волны были небольшие, а ветер дул порывами, и каждый новый порыв был сильнее предыдущего. Вася Батаев по привычке растянулся на носу, расчистив место от крабов, но скоро ушел, потому что тяжело нагруженный бот стал зарываться в воду. Ловцы собрались у рубки, держались за нее, прижавшись к ней спинами. Они надели капюшоны, плотно затянули их и стояли заметные далеко, оранжевые с ног до головы. Нелепо топорщились на их спинах оранжевые поплавки спасательных поясов. Олег от нечего делать вытащил из специального кармашка пояса свисток и теперь периодически дул в него. Его примеру последовали и другие. Образовался как бы свистковый оркестр, верещавший на все лады. Старшине эта музыка не нравилась, он подумал, что хорошо – море пустынное, а то со стороны могло бы показаться, что на боте собрались не совсем нормальные люди. Но замечания Карпович не делал, молча стоял на корме и рулил, стараясь это делать осторожно, не подставляя борта волнам. Чего доброго, они могут перевернуть суденышко, осевшее в воду чуть ли не по самую палубу.
– Хорошо едем, – просто сказал Костя Сереге. Они оба в свистковом оркестре не участвовали не потому, что не захотели, а потому, что в их поясах свистков не оказалось.
– Не едем, а идем, – поправил Серега Костю. – Ехать можно на телеге, по суше, а на море ходят. Привыкай к морскому языку!
Серега с первого дня взял на себя роль наставника и не уставал то и дело поправлять своих малоопытных товарищей, учил их морским словам. Когда был переход, однажды завлов велел ему и Косте смыть палубу от строительного мусора, но шпигаты быстро забились, и по бортам образовались лужи.
– Иди почисть шпигаты, – быстро и неразборчиво сказал Серега, махнув рукой в сторону борта. Самолюбивый Костя не стал переспрашивать товарища, молча побрел к борту, мучительно размышляя, что же ему надо чистить? Он потихоньку огляделся, но ничего достойного внимания не увидел. Чистят что-то грязное, так размышлял он, медь – ту драят, но ему велено не драить – да и медного вокруг не видно, – а чистить. И Костя логическим путем решил, что надо почистить стальные поручни, протянувшиеся вдоль бортов. Они, кстати, были ржавые, с облупившейся краской. И он пошел к боцману, взял у него наждачной бумаги и принялся за дело, а Серега умирал от душившего его смеха, наслаждался, глядя на Костю.
– Зачем ты это делаешь? – спросил у Кости пробегавший мимо мастер.
– Шпи… шпи чистю, – отвечал Костя, не разобравший слово шпигат, а потому схитривший. Он невнятно пробормотал два раза первое слово, зато выделил второе, хорошо ему известное и понятное по смыслу.
– Поручни, пожалуй, не надо, – сказал мастер, моментально сообразивший, что «деревню», как он мысленно прозвал Костю, или разыграли, или он что-то напутал. – А вот комингс надо и не просто почистить, а надраить до блеска.
– Поручни не надо? – тревожно спросил Костя. Значит, он чистит не те штуки, которые велел чистить Серега? – Так ржавые, а я как раз свободен, вот и решил. Потом их можно покрасить.
Мастер глаза выпучил от восторга. Эта «деревня», это «сельпо» просто восхитительный парень!
– Комингс драй, дура, – ласково повторил молодой мастер.
– Если не знаешь, что это такое, спроси у капитана, он на клотике[5]5
Клотик – верхушка мачты.
[Закрыть] чай пьет. Видел?
Обилие морских слов не смутило, а разозлило Костю. Он понял, что над ним посмеиваются, а насмешки он всегда переносил плохо. Свирепея, Костя оглянулся. Нет никого поблизости. Тогда он сунул молодому мастеру под нос свой тяжелый колхозный кулак и негромко сказал:
– Были бы мы в лесу, галю бы сообразил, а тут, в море, эта штука сойдет за милую душу.
– Галю? – переспросил мастер, словно споткнулся.
– Да, – ласково отвечал Костя. – Это по-нашему, по-деревенски, значит, ветка, дрын. Уразумел? А теперь объясняй по-человечески, что такое это проклятое «шпи-шпи», которое нужно чистить, и остальное!
Таким образом, Костя был не таким уж простаком и за полтора месяца пребывания в море усвоил морской жаргон и рыбацкие законы. И был он старше, опытнее Сереги да и умнее тоже. Он сознательно употреблял сухопутные словечки в присутствии Сереги, подыгрывая Сереге, страстно желающему, чтобы в нем видели бывалого моряка.
– Ну, идем, – миролюбиво сказал Костя, – какая разница? У нас добрая лодка.
– Бот, а не лодка, – сурово поправил его Серега. – Нет, не получится из тебя, Костя, морского человека. Не родился ты им.
– Может. У нас в Белоруссии хоть воды и много, да все болота, озера, а море я, брат, только тут увидел.
– А я, Костя, родился в море, – похвастался Серега. – У меня мать в загранку полжизни ходила. И родила меня около острова Фиджи. Слышал, может?
– Брешешь.
– Чтобы меня раки слопали, не вру!
– А чего мать в море ходила?
– Отец у меня кандей, повар, значит, а мать – фельдшер. Вдвоем и ходили.
Серега небрежно махнул рукой. Он чувствовал себя в своей стихии. И даже то, что бот стало качать сильнее и побледнел плохо переносящий качку Олег, ему нравилось. Что ж, в море в общем не плохо, работа вот только тяжелая. И он стал думать, что получится, если они не придут к «Никитину» дотемна. Тогда их будет носить по бушующему морю всю ночь, тогда старшина велит открыть аварийный запас, а в нем есть отличная штука – на вкус приятная и крепкая, как говорят.
А шторм усиливался. Уже не посвистывал ветер, а выл, гудел и бросал в лица ловцов снежную крупу, перемешанную с брызгами воды. Бот, как утка, нырял по волнам, взлетал вверх, падал вниз. Иногда, взбираясь на водяной вал и покачавшись немного на его вершине, он носом зарывался в воду и стремительно скользил вниз, задрав менее нагруженную корму. В такие моменты оголялся винт, начинал быстро набирать обороты мотор, работая вхолостую. Но старшина спокойно сбрасывал газ, оглядывался, крепко держась за румпель. Там, позади, внизу, выступало, как плавник у рыбы, перо руля и по нему били волны.
– Баллов восемь, а то и девять, – сказал Серега, – дает!
– Смотри, смотри, – воскликнул Костя, – вон еще лодки, да чудные!
Все ловцы стали всматриваться в даль. И верно, там, вдали, качались небольшие пузатые суденышки. Они шли от берега в море.
– Японские кавасаки, – уверенно сказал Вася, – тоже тика́ют к своей базе.
– А какая у них база, – спросил Костя, – как наша?
– Что ты! Меньше и старье, едва на воде держится. Наши базы – лучшие в мире, специальные краболовы! Это до шестидесятых годов у нас краболовы делали из других судов. Переоборудуют какой-нибудь сухогруз, и все. А потом спроектировали крабовые плавзаводы типа «Андрей Захаров».
Но этого Серега уже не слышал. Он, выполняя приказ старшины, снова сделал попытку связаться с базой, и на этот раз – удачную.
– Жень, ура! База на проводе.
– Становись на руль, я сам поговорю.
Они поменялись местами. Взявшись за румпель, Серега почувствовал, что сейчас управлять ботом не то, что в тихую погоду. Румпель вырывало из рук, на него надо было наваливаться боком, чтобы держать суденышко в повиновении. А тут еще оно стало рыскать, разворачиваться к волне бортом.
– Эй, эй, – встревоженно закричал Вася, – держи, Серега, а то нас перевернет!
– У раков гостями будем, – засмеялся Серега, которому удалось быстро справиться с непослушным ботом и положить его на верный курс. Когда его заменил Карпович, он возвратился к рубке и, испытывая сильное возбуждение, радость от того, что вот он какой бесстрашный, стал говорить:
– Парни, хороший шторм для человека – проверка. Вон Олег скоро травить начнет. Да и ты, Костя, что-то побледнел. Не дрейфь, парни!
– Пошел ты, – сказал Костя. Он не укачивался, просто чувствовал себя не в своей тарелке, непонятную слабость от непрерывных взлетов и падений. – Олег не родился, как ты, в море.
А Олега и вправду совсем развезло. Его стошнило прямо на палубу. Серега отвернулся, а Вася схватил парня за плечи.
– Ничего, теперь будет легче. Иди, ложись прямо на сети.
Он провел Олега к трюму, заваленному сетями. Тут и ребята помогли, сделали в грудах сетей нечто вроде ниши. Туда и прилег Олег, полный благодарности, любви к Васе. Он подумал: «Вот у меня появился настоящий друг. Да и остальные ребята – ничего». И так он лежал на мокрых сетях, которые казались ему лучше перины, преодолевая в себе тошноту, то и дело подступавшую к горлу. Сети защищали его от ветра, а волны захлестывали. Они уже свободно перекатывались через палубу, но ловцов защищали рыбацкие непромокаемые робы. Хуже было старшине, который быстро промок до нитки и теперь ругал себя за то, что не взял плаща. Ведь подумал взять, когда капитан сказал о возможном шторме, и не взял. Однако от этой мысли его отвлекла все возрастающая тревога: на глазах шторм усиливался, разыгрывался не на шутку.
– Хлопцы, будьте осторожны, – крикнул Карпович, – держитесь друг за друга, смотрите, чтобы никого не смыло за борт!
