Текст книги "Королевский краб"
Автор книги: Вадим Чернов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)
– Эй, на боте, ловите линь!
Не выдержал, закричал свое Туган:
– Васька, Серега, это я – Петька с десятой!
И лишь на третий раз получилось все удачно. Линь с «Абаши» поймал Костя. К этому времени появилась с развевающимся шлейфом дыма из огромной трубы и сама плавбаза. За базой пришел на всех парах «Таймень».
Поздно утром следующего дня завлов Валерий Иванович и председатель судкома Петрович спустились вниз, в десятую каюту. Они постучали в дверь, им никто не ответил.
– Неужели до сих пор спят? – сказал молодой завлов, пошатываясь, растопырив руки и упираясь ими в переборки, а вот старый моряк стоял крепко. Ему качка была нипочем, не первый и не последний шторм в его жизни.
– Я этого худенького… белоруса, в столовой на завтраке видел, – сказал Петрович.
– А-а, Костю Ильющиц. Знаете, мне таких бы сотню в ловцы. Горя не знал бы!
– Они все, белорусы, – работящие, неутомимые, – подтвердил председатель судкома, – из них добрые моряки получаются.
Валерий Иванович оторвал правую руку от переборки, а тут судно круто накренилось на левый борт, и он вместо того, чтобы вторично постучать в дверь, с маху толкнул ее, и она легко отворилась. Каюта была пустая. В ней было накурено, на столе стояла большая пластмассовая банка.
– Вот друзья, – сказал Петрович, откручивая пробку и нюхая содержимое. – Брага. Ну, мы ее…
Он оглянулся, подмигнул завлову, мол, мы знать ничего не знаем и простим человеческие слабости людям, которые были на краю гибели. Затем он сунул банку в угол около дивана, прикрыл ее старой телогрейкой и уселся на стул. Завлов хотел сесть на диван, но он был влажный, сырой. За иллюминаторами клубилась вода, била в стекла и находила невидимые щели, просачивалась в каюту. Завлов немного подумал и сел на заправленную койку моториста Василия Ивановича. Тут дверь отворилась, и вошел голый до пояса с полотенцем и с мылом в руках Вася Батаев. Он не ожидал увидеть в каюте начальство, а увидев, смутился и метнул быстрый взгляд на стол, успокоился, потому что на столе ничего не было.
– Здравствуйте!
– Доброе утро, – прогудел председатель судкома. – Как самочувствие?
Батаев молча пожал плечами. Не говорить же, что от проклятой кулаги голова трещит, как спелый арбуз. И зачем только ее пили?
– А Ильющиц где? – спросил завлов сурово. Ему хотелось сделать внушение и за брагу. Как-никак он ее лично видел, и нельзя же потакать! Но промолчал, вспомнив, как заботливо спрятал ее в угол Петрович.
– В лазарет пошел хлопцев проведать, – ответил Батаев, который с тоской кружил по каюте и не понимал, куда делась банка. Но вот он толкнул ее ногой в углу и повеселел. На ней телогрейка, не видно, и это хорошо.
– Не убрано у вас тут, – с укоризной сказал председатель судкома и поморщился, а глаза у него улыбались. – Вон фуфайка где-то валяется. Рундуков, что ли, нет? Иллюминаторы текут… да вижу, что барашки завинчены до конца! Прокладки надо новые, у боцмана возьмите.
Батаев схватил телогрейку в охапку так, чтобы банку не выронить, и сунул ее в рундук, облегченно вздохнул и сел на свою койку. «Зачем они пришли? Может, Карповича нашли?» Но его мысли как бы угадал завлов Валерий Иванович и сказал с тоской:
– Не нашли еще вашего старшину. Но найдем. Живого или мертвого найдем!
Вася подумал, что живого, наверное, уже не видать Женьку. И у него защемило сердце, дрогнуло лицо.
– Будем надеяться, что найдем Карповича живым, – продолжал говорить Валерий Иванович, – в жизни всякое бывает. Может, его японцы подобрали или колхозники, или… в общем, не все еще потеряно и не будем его хоронить заранее. Но нам хотелось бы знать, при каких обстоятельствах он упал за борт?
– Я этого не видел, – сказал Батаев, – вы других спросите. Сергея спросите, они вместе на корме были.
– Да говорили уже кое с кем. Рассказали, что знают. Вот и ты расскажи, пока свежо все помнишь. Понимаю, такое вспоминать трудно, нелегко, но надо.
– Я за рубкой был, гляжу – Женька за бортом что-то кричит и рукой нам то ли грозит, то ли показывает на что-то. А Сергей просто остолбенел на корме, на лице кровь и встать хочет на ноги.
– Так, – перебил его председатель судкома, – значит, его тоже чуть не смыло за борт. Ясно. А до этого что было?
– Обычное все. Краба, сети за борт покидали и жалели добро, но ведь старшой велел. Когда облегчали бот, Сергей в сетях запутался и чуть не вывалился за борт. Его Ильющиц успел за пояс схватить. Схватил, а их обоих потянуло, но тут, значит, мы всем экипажем не дали. Еще смеялись, шутили. Правда, Сергей испугался, дрожал весь, вода из него… кто-то сказал, надо ему из аварийного на поправку. Костя пошел на корму к Карповичу, а Карпович так грозно: «Что, мы терпим бедствие?! Через полчаса будем на базе, а там парная, и…»
А тут дверь отворилась, зашел Костя, поздоровался, и разговор зашел о тех, кто в лазарете.
– Василий Иванович пришел в себя, уколы делают ему, – сказал Костя, – а он спирту у врачей клянчит. Олег – нормально, а Серега, как сыч, разговаривать не хочет. Переживает.
– Вы извините, товарищ Ильющиц, – сказал председатель судкома, белоголовый красивый старик, – мы тут беседуем о том, как Карпович за борт упал. Такая нелепость! И как это могло случиться?
– Сам не понимаю, – ответил Костя, – я в рубке с Василием Ивановичем горючее менял. Да что тут гадать, смыло волной старшину. Я в рубке вдруг слышу, как наверху Батаев на Серегу кричит: «Круг бросай, бросай круг!»
– Он бросил? – спросил завлов.
– Конечно, бросил. А потом Василий Иванович из рубки выскочил, а что было дальше, я не видел. Мне Батаев запретил из рубки выходить. Он стал за старшого и мне велел продолжать.
– А зачем вы меняли горючее?
– Как зачем? У нас же ведь мотор того… вы знаете. Я Карповичу сказал, вода, наверное, попала. А у Василия Ивановича канистра с запасным горючим была. Вот старшина и велел нам, пока шторм не разгулялся, сменить горючее. Меня послал помогать Василию Ивановичу, Серегу к себе позвал на корму, румпель держать. Один Женька уже не мог, устал, и когда двое – надежнее. Бот дрейфовал, а мы по-быстрому слили старое горючее и заправились новым из канистры.
– Это вы не дали перед всем этим Сергею за борт упасть? – спросил Петрович.
Костя смутился.
– Чего не дал? Меня самого за ногу Олег схватил, и все тут. Ну, я Сергея, конечно, держал и другие помогали, не дали нам в воду упасть.
– А потом пошли к старшине на корму, чтобы он разрешил вскрыть аварийный запас. Так? Вы решили, что ситуация аварийная, что терпите бедствие, и испугались?
– Я? – воскликнул Костя. – Да вы что? Мне только на «Абаше» не по себе стало, только тогда я подумал: «Гляди, а мы ведь чуть того…» У нас никто не испугался шторма. Штормит, качает – и ладно, про плохое никто не думал.
– Значит, героями себя вели?
– Какое там героями! Обыкновенно, как всегда. На работе ведь были. Серега только… да и он просто перепугался, воды наглотался, когда в сетях запутался. Но тут – любой! И он быстро в себя пришел, особенно после тюбика с этим… как его, вкусная такая штука, крепкая!
– Попробовали, значит, и вы, – укоризненно сказал Петрович. – И понравилось?
Костя опустил глаза. Вот, елки-палки, проговорился! Но его выручил Батаев:
– Тут я виноват, Карпович разрешил один тюбик для Сергея взять, а мы взяли два. Я вскрывал аварийный запас, хлопцы окружили… всем хотелось, знаете, просто. Никогда в жизни, не пробовали – и тут случай. Я и сказал: «Один Сереге, а один на всех». Каждому досталось граммов по десять. Остальное, можете проверить, целое.
– А пачка галет? – уныло сказал Костя, который сам и съел эту пачку, потому что ему тогда ужасно хотелось «заморить червячка».
– Да, – сказал Батаев, – еще пачки галет в аварийном не хватает. Тоже я разрешил. И это моя вина.
– Я думаю, – заметил с улыбкой Петрович, – что мы с Валерием Ивановичем это вам простим, товарищ Батаев, хотя вы слишком часто брали на себя инициативу. Командовать, наверное, любите?
– Вы что? – вместо него ответил Костя. – Батаев не такой, просто он на боте авторитет имеет, плавал ведь раньше, а мы-то, кроме старшины и моториста… Серега, правда, заливал, что он чуть ли не в море родился около каких-то там островов, но ведь только родился. Чего он там понимал, когда младенец был. Вот я, быть может, родился на Луне, но не космонавт ведь я…
– Мы отвлеклись, – сказал завлов, думая, что все эти расспросы ни к чему. Одно ясно, что в падении старшины за борт никто не виновен, кроме его самого. Да и он не столько виноват, просто случай! – Вот упал Карпович за борт, а вы его как спасали?
– Обыкновенно, – одновременно сказали Костя и Вася. – Круг ему кинули, линь…
– По одному говорите. Впрочем, вы, Ильющиц, в рубке сидели и спасением Карповича, как мы поняли, взялся руководить Батаев. Давайте, Батаев, все подробно изложите.
– Я уже говорил, когда старшина падал, я этого не видел. Увидел его уже в воде, метрах в пятнадцати от борта. Он что-то кричал, махал руками. Наверное, хотел, чтобы ему быстро круг кинули и линь, а Сергей остолбенел. Тогда я крикнул ему, мол, бросай круг, и сам побежал на корму. Сергей круг бросил, а Женю относит и относит от борта. Я линь кидал несколько раз, только… Тут Василий Иванович из рубки поднялся, снял сапоги, ватник, в общем все снял, обвязался линем и прыгнул в воду. Он хорошо плавает. Отплыл на весь линь, а до Карповича не хватило. Я стал бояться, что оба в море останутся, и велел хлопцам вытаскивать Василия Ивановича. А в рубке Костя залил новое горючее и завел мотор, но… конечно, если бы перо нам в этот момент не отбило бы…
– А до того, как Карповичу упасть за борт, перо целое было, точно? – спросил председатель судкома.
– Целое, – ответил Батаев с тяжелым вздохом. – Его, пока мы возились, отломило. Когда мотор заработал. Нет, это надо такое!
– Все ясно, – докладывал Валерий Иванович капитану, в салоне которого кроме Петровича сидели старпом, помполит Иван Иванович и инженер по технике безопасности, – несчастный случай, и только. Экипаж во главе с Батаевым вел себя достойно и сделал все, что было в их силах. Однако они и сами терпели бедствие: вначале мотор не работал, затем бот стал неуправляемым. Моторист, тот своей жизнью рисковал, пытаясь спасти товарища.
Илья Ефремович сидел опустив голову, крепко сжав в замок пухлые руки, и в голове у него было пусто, на душе неспокойно.
– Хороший был мужик Карпович, – сказал старпом и глянул в иллюминатор, где продолжало бесноваться коварное Охотское море.
– Вы его рано хороните, – резко возразил председатель судкома. – Я лично продолжаю верить и надеяться!
Но и он знал, что надежда с каждым часом уменьшается. Шансов на то, что Карпович живой, осталось немыслимо мало. И даже не шансов, а миллионная доля шанса. С японцами уже связывались по радио. Они горячо восприняли горе флотилии, тоже включились в поиски. Шарили по волнам прожекторы, гудели суда, сотни и сотни глаз смотрели, смотрят и будут смотреть в надежде увидеть человека за бортом. До тех пор, пока не найдут хотя бы тело… а может, найдут и живого? Многие колхозные сейнеры укрылись в маленьких бухточках, в устьях речек и пережидают шторм. Может, кто-либо из них спас старшину «семерки», но их не спросишь, со всеми по рации не свяжешься, хотя давно носится по эфиру трагическая весть: терпел аварию в начале шторма бот номер семь, и с него смыло волной человека. Его ищут, его думают спасти, надеются, верят.
– Экипаж «семерки», – строго сказал Иван Иванович, записывая что-то себе в блокнот, – проявил несомненное мужество в очень трудных условиях. Ловцы повели себя, как подобает советским людям, не испугались шторма, не бросились в панику даже тогда, когда лишились старшины. Руководство на себя взял матрос-коммунист Василий Батаев. Коммунист – это знаменательно, товарищи! Вы, Илья Ефремович, не будете возражать, если я дам радиограмму слов на сто во Владивосток, в газету?
– Что вы, – пожал плечами капитан, – обязательно дайте в краевую газету пространную радиограмму.
– О героизме экипажа «семерки», – веско сказал помполит, – надо написать и в нашу экспедиционную многотиражку. Скажем, вы, Петрович!
Председатель судкома даже зажмурился, не умел и не любил он сочинять, но спорить не стал.
– А Батаева надо иметь в виду, – сказал старпом, красивый, уверенный, со шрамом на левой щеке. – Видать, волевой матрос, организатор!
– Да, – кивнул головой Валерий Иванович и чуть не сказал, что уже думал об этом и планирует Батаева старшиной вместо Карповича. Костю помощником – вместо Сереги, который, конечно, оказался слабоват.
А в это время Серега в лазарете принял твердое решение.
– У тебя есть бумага и конверт? – спросил он у Андрея.
– Есть, а что?
– Дай.
Андрей не стал больше спрашивать, полез в тумбочку и вытащил оттуда нужное.
– И авторучку, – сказал Серега.
Он сразу почувствовал себя лучше, когда решение было принято.
Он почувствовал к себе уважение, даже гордость у него появилась: мол, не слабый, могу и так, бесстрашно, прямо! Одно дело слова, другое дело – написанное на бумаге. Это документ! Все в нем как на духу, искренне, без попыток оправдаться. И главный ему судья, в конечном счете, только Карпович. Ему отдаст Серега письмо, если Карпович останется жив. И пусть старшина поступает, как ему угодно. Он, Серега, считает себя виноватым. Зазевался, когда был на руле, ворон считал и чуть не упал за борт, а старшина не дал, спас его, и о себе он не подумал.
Ну, а если Женя погиб, то письмо он отдаст в руки завлова или капитана, но не сейчас. Сейчас пусть письмо-документ лежит в тумбочке и ждет своего часа. А вот когда его упрекнут: «Ты живой, потому что тебя спас человек, который был лучше тебя», – он ответит:
– Да, мне стыдно быть живым. И плохо это, что я не упал в море вместо Карповича. Лучше уж вдвоем… Но так получилось – и ничего уже не изменишь. Судите меня, стыдно мне, стыдно быть живым!
Серегино воображение работало вовсю и рисовало одну картину за другой. Вот он на берегу Камчатки, угрюмый, сосредоточенный, бредет по тайге, работает, спит где попало и вызывает всеобщее любопытство некой тайной, которую носят в себе. Он бородат, седые волосы у него на висках, у него сильные, жилистые, как у покойного старшины, руки. Загрубевшими пальцами он пересчитывает деньги, которые только что получил, и делает, как обычно, перевод во Владивосток Анастасии Карпович. Она получает деньги каждый раз и не знает от кого. И никогда не будет знать…
И так он размечтался, что его лицо порозовело и на губах появилась улыбка, которая быстро исчезла, когда в палату вошла жена штурмана Базалевича, вооруженная шприцем и ампулами.
– Сережа, готовьтесь!
– А может, не надо? – попросил он жалобно.
– Главврач велел через каждые два часа. Или вы, моряк, боитесь уколов?
– Да что вы! – соврал Серега и оголил руку, зажмурил глаза, чтобы не видеть острой иглы.
Шторм стал утихать к вечеру. Циклоны, Сибирский и Японский, объединив свои усилия, покинули Охотское море и Камчатку и умчались на Магадан. Магаданское радио передавало: «С юго-запада пришла в наши суровые края невиданная буря, но оленеводы к ней подготовились…»
А наутро тишина окутала западное побережье Камчатки и море. Но море еще грозно вздыхало, гигантский накат продолжал качать суда краболовов. Поэтому с утра мотоботы в воду не смайнали. Смайнали в обед, и вновь пошли утлые суденышки на свои поля собирать улов. Однако многие недосчитали сетей. Шторм их изорвал, разметал, выкинул на берег. Многотерпеливые ловцы не плакались, не жалели, вирали лебедками остатки сетей и били краба, складывали улов в трюмы и отвозили на свои плавзаводы…
Женю Карповича, опутанного сетями, нашли японские рыбаки. Они все знали о трагедии, происшедшей на одной из советских флотилий, бережно вытащили тело старшины, и одна из японских кавасаки в скорбном молчании пошла с покойником к русской плавбазе.
Серега, когда все узнал, долго бился и рыдал на руках Кости и Васи, а потом ему сделали укол, он успокоился и тихо, незаметно заснул. Ему снились кошмары, снова шторм и Карпович, которому он почему-то целует руки и говорит ему: «Мне стыдно быть живым!» – «Почему?» – удивленно спросил старшина. «Так ведь это я должен был утонуть». Карпович улыбнулся и покачал головой: «Нет, дружище, я был обязан тебя спасти, а ты теперь должен жить. Должен, должен, запомни это!» Легко и ясно стало Сереге от слов старшины, и он проснулся, поднялся на кровати. В палате было темно, спали Олег и Андрей, в иллюминаторы заглядывала рыхлая камчатская луна. Там, за иллюминаторами по левому борту, проходили печальные люди, разговаривали между собой. И тут он необычайно обострившимся слухом услышал, узнал, что они возвращаются с гражданской панихиды, что тело Карповича, с которым все попрощались, лежит одинокое в красном уголке. Он узнал, что завтра смайнают двенадцатый резервный бот и тело Карповича навсегда увезут на камчатский берег в сопровождении врача и Насти. На берегу уже готов цинковый гроб – последнее убежище старшины, и в нем он совершит свое последнее плавание домой, на материк.
Серега потихоньку встал, накинул халат и вышел из палаты. В судовом лазарете два входа: один, обычно открытый, со стороны столовой, другой – напротив, ведущий на палубу ко второму номеру трюма. И он не стал рисковать, пошел к запасному выходу, как можно осторожнее открыл его и выскользнул из лазарета, поднялся по трапу на палубу. Палуба была пустынная, залитая мертвым, каким-то зеленоватым светом луны. Блестело море, которое он ненавидел за жестокость, но уже не боялся его. Внизу работал завод, лилась вода в море с завода, и вместе с нею различные отбросы текли на радость рыбам и чайкам. Чайки кричали тоскливо, как одинокие бездомные кошки.
Серега шел на корму глухими мостами, старался, чтобы его никто не увидел. Он хотел проститься со своим старшим другом, сказать ему всего несколько слов – с глазу на глаз. И не чувствовал холода, скользил ногами по масленым ступеням трапа около машинного отделения, и сердце его отчаянно колотилось.
На корме он чуть не столкнулся с беззаботной парочкой, стоявшей в тени около запасного винта. Девушка в объятиях парня шептала:
– Митя, Митенька!
Сереге стало очень больно, обидно, что в такую ночь, когда все должно застыть в горе и печали, потому что нет и никогда не будет Женьки Карповича, люди как-то легкомысленно целуются, говорят слова любви. И с этой нестерпимой обидой он вошел в темный коридор, ведущий к дверям красного уголка. Тут возник у него страх. Он вспомнил свою умершую бабушку и то, как он боялся долгое время входить в комнату, где лежала она, мертвая. И подумал он о том, что никогда еще в своей жизни не видел умерших.
Так он простоял минут пять и затем решительно двинулся вперед, не представляя себе то, как он простится со старшиной и даст клятву…
В красном уголке был полумрак, светила лишь одна лампочка около трибуны. Стол с гробом стоял в центре, около него кто-то был. Серега замер и вдруг услышал напев как бы колыбельной песни, которую не поют, а мычат сквозь зубы.
И затем – голос Насти, один и тот же монотонный, тоскливый вопрос:
– Кого я теперь буду ждать, кого ждать?
Серега не мог это спокойно слушать. Он медленно попятился и бегом устремился вверх по трапу. Лишь на палубе, около третьего трюма, он остановился и отдышался, попытался вспомнить то, что он хотел сказать у гроба, но в голове метались лишь отдельные слова и обрывки фраз из глупейшего письма: ненужный хлам, расцвеченный эмоциями, в которых он уже не находил прежнего смысла и значительности.
И продолжал звучать в его памяти монотонный вопрос Насти, от которого сострадание к ней стремительно росло и становилось невыносимым. Оно сжигало, раскаляло его, словно кусок металла в сильном огне. Никогда до этого он не чувствовал такой боли, такого горя. В нем что-то медленно переворачивалось, он углублялся в себя, как в дремучую тайгу, и пытался найти верную дорогу. И казалось, нет такой дороги, – и вдруг показалась еле заметная тропинка. Ее проложил кто-то уверенный, сильный и мужественный, и тут Серега понял, как ничтожно пережитое им по сравнению с тем, что он теперь обязан и должен!
Да, это правда, несколько дней назад он был куском мягкого железа и попал в огонь и в нем чуть не расплавился. Позади были девятнадцать лет и вчерашний день тоже.
Когда юноша становится мужчиной, трудно сказать. Порою этот процесс внутреннего возмужания длится годы, а бывает, что все происходит чуть ли не в один день.
Серега усмехнулся и посмотрел на море. Он продолжал ненавидеть стихию за жестокость, но уже не боялся ее и неторопливо подбирал нужное. Так родилось необходимое, и в нем были самые главные слова. Сергей твердил их, словно клятву, и снова смотрел на море, и снова думал, и снова вспоминал, потом пошел в лазарет и в темноте, не зажигая света, порвал старое письмо, а в конверт вложил новый листок, на котором размашисто написал:
«Ты прав, Женя. Я должен жить и обязан быть, как ты, и лучше!»
– Боцмана на бак! – раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Сергея. Он поднялся на койке, подумал: «На южное поле пришли. Скоро подъем» – и стал будить товарищей.
Начинался новый день путины.
