Текст книги "Бог во плоти. Святоотеческое учение о человеческой природе Господа нашего Иисуса Христа"

Автор книги: Вадим Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

4.3. Афтартодокетизм

Примером непонимания святоотеческого учения о естественности и добровольности страданий Христовых является учение афтартодокетов (VI в.), которые пытались довести понятие о совершенстве человеческой природы Христа до отрицания в ней естественных человеческих свойств: возможности страдания, тленности и смертности и даже возможности принципиального изменения.

Возникла эта ересь в среде монофизитов, когда был поставлен вопрос: следует ли тело Христово считать тленным или нетленным? Севир Антиохийский ответил, что, «по учению святых отцов, оно тленно (φθαρτόν)». А Юлиан Галикарнасский и единомысленный с ним Гайян Александрийский на этот же вопрос ответили наоборот: «По учению святых отцов, оно нетленно»^[630]. Отсюда и произошло наименование последователей этого учения – афтартодокеты (τώ άφθαρτοδοκητών), что можно перевести как «призрачно-нетленники». Так началась монофизитская богословская дискуссия, которая со временем захватила и православных богословов. По сути, ответ Севира в данном случае был если не полностью православным, то, по крайней мере, отчасти правильным^[631].

Юлиан, хотя и отрицал тленность плоти Христа, не отрицал единосущия Христа со всем человеческим родом, более того, он не отрицал реальность действия неукоризненных страстей в естестве Богочеловека, но давал этому своеобразное объяснение. Он учил, что если Христос есть Новый Адам и воспринял совершенное человеческое естество (в этой предпосылке он ничем не отличался ни от Севира, ни от православных), то Он должен был быть чужд тления и неукоризненных немощей в воспринятой Им совершенной плоти. Будучи последовательным моно-физитом, он полагал, что в момент воплощения Божественная природа Бога Слова соединилась с Его человеческим естеством и сообщила ему Божественные свойства. Поскольку человеческая природа обожена до такой степени, что стала единой с Божественной во Христе, то о ее тлении и смерти нельзя говорить как о естественном явлении. Ибо тление и смерть – это исключительные проявления греховного состояния человеческого естества, а Христос чужд всякого греха и несовершенства.

Суждения Юлиана поставили его перед серьезной проблемой – как в этом случае объяснить евангельские слова о голоде, жажде, сне, утомлении и смерти Христа, ибо все это является свидетельством о наличии тления в плоти Господа. В решении этого богословского вопроса Юлиан стал настаивать, что в определенные моменты Своего земного существования Христос попускал совершенно противоестественным для человеческой природы тлению, страданию и смерти проявляться в Его жизни, чтобы избавить род человеческий от этих бед. Эти страдания носили условный, «снисходительный», противоестественный характер. Юлиан категорически отвергал традиционную святоотеческую мысль о негреховном естественном тлении, в смысле наличия «страдательных состояний человека»^[632], которое обусловлено не греховностью, но тварной ограниченностью и несамодостаточ-ностью человеческой природы. Таким образом, Юлиан, чтобы выбраться из этого богословского затруднения, сделал вывод, что не только плоть Христа, но и Его страдания должны именоваться нетленными. В конце концов, афтартодокеты пришли к радикальному монофизитскому выводу, что человеческое естество Христа с первого момента воплощения было таким же нетленным, как и после Его воскресения^[633], что единение природ во Христе столь тесно, что нужно говорить не только о едином естестве, но о Его единой сущности и едином свойстве, и поэтому «и самую слезу Христа должно называть нетленною и Божественною, и плюновение Его Божественным».

Опасность суждений Юлиана и его последователей заключалась в том, что, выдвигая учение о нетленности тела Христова, они не только последовательно развивали монофизитскую доктрину, но и создавали новую антропологию, согласно которой естественные (безупречные) страсти имеют отношение только лишь к поврежденному грехом человеческому естеству. По мнению афтартодокетов, «смерть – это удел грешников»^[634]. Профессор В. В. Болотов, анализируя заблуждения афтартодокетов, указывал на их непонимание того, что «о первозданном человеке нельзя сказать, что он не нуждался в питании и не подлежал усталости; так что тот момент, который юлианисты, вслед за Филоксеном, понимают как наказание за грех, имеет значение лишь количественного, а не качественного отличия. Поэтому мы и можем без затруднения признать естественность этих πάθη αδιάβλητα [неукоризненных страстей] в человечестве Христовом»^[635]. Т. е. если для православных, в данном случае и для Севира, «страдания даны были уже в самой природе человечества – оно страдало по природе (κατά φύσιν), то Юлиан не признавал этой физичности»^[636]. Своей антропологией Юлиан разрывал единосущие человеческого естества Господа с естеством всех людей. Хотя он формально отрицал докетизм, но по сути привносил его в свою сотериологическую концепцию. Согласно его представлению Господь противоестественно и мнимо (δοκήσει), а не по истине (согласно естеству) испытал голод, жажду, распятие и смерть.

Краткий итог полемики с афтартодокетами подвел преподобный Иоанн Дамаскин. Он указал на вероучительную недопустимость докетических идей: «Если бы оно [тело Господа] было нетленно, то не было бы одинаково с нашей сущностью, и в таком случае то, о чем говорит Евангелие как о совершившемся, – алкание, жажда, гвозди, прободение ребра, смерть, – совершилось бы лишь призрачно, а не в действительности. Если же (все это) совершилось призрачно, то и тайна домостроительства нашего спасения является лишь ложью и представлением на сцене, и Господь призрачно, а не поистине соделался человеком, и мы спасены призрачно, а не в действительности»^[637].

Глава 5

Две воли и два действования в Господе Иисусе Христе

Любое разумно-свободное естество не может быть без воли (θέλησις или θέλημα), а воля – без свойственного ей действования (ενέργεια). Поскольку Церковь исповедует существование двух природ во Христе: Божественной и человеческой, то, соответственно, исповедует во Христе и две воли, и два действования.

В пользу учения о двух волях и двух действованиях во Христе свидетельствуют многие места из Священного Писания^[638].

Святые отцы всегда указывали на существование двух воль во Христе: Божественной (единой у Отца, Сына и Святого Духа) и человеческой (единосущной всем людям в силу воспринятой совершенной человеческой природы).

Например:

Святой Афанасий Великий, изъясняя слова Господа, произнесенные пред страданиями в Гефсиманском саду^[639], писал: «Здесь являет Господь две воли Свои: одну – человеческую по плоти, другую – Божественную. Человеческая воля по немощи плоти желает, чтобы отдалены были страдания, а Божеская подкрепляет ее и изъявляет готовность на страдания»^[640].

Святой Григорий Нисский, толкуя те же слова из Евангелия, пишет: «Страшиться страданий свойственно немощи человеческой, почему и сказал Господь: „Дух бо бодр, плоть же немощна“^[641]; а твердая готовность воспринять на Себя страдания относится к воле и силе Божественной, по домостроительству. Итак, иная воля в Нем Божеская, и иная воля человеческая»^[642].

Святой Григорий Богослов^[643], святой Амвросий Медиоланский^[644], святой Кирилл Александрийский^[645] и другие отцы при толковании этих слов Иисуса Христа также учили о двух волях во Христе.

Однако в начале VII века это святоотеческое учение пришлось защищать от нападок монофизитов. Один из первых, кто вступил в полемику с монофизитами, был святой Софроний Иерусалимский. В своем соборном послании он изложил православное учение о двух волях во Христе так: «Один и тот же, будучи Христом и Сыном единородным, есть нераздельный в двух естествах, и производит действия, естественно свойственные той и другой сущности, сообразно существенному каждой качеству или естественному свойству…»^[646] «Эммануил, будучи единым и в то же время двойственным, как Бог и человек, являл истинные действия того и другого естества, совершая одно одним, другое другим естеством..»^[647] «Каждое из естеств во Христе производило действия, ему свойственные в общении с другим, не допуская ни разделения, ни превращения и сохраняя различие от другого, в неразрывном с ним общении и сочетании»^[648].

Преподобный Максим Исповедник, продолжив дело, начатое святым Софронием, дал наиболее полное и четкое богословское обоснование церковного учения о двух волях во Христе, поэтому мы подробнее остановимся на его рассуждениях.

Он исходил из того, что воля является онтологической характеристикой естества, а не лица: «Как жизни растительной естественно принадлежит движение, служащее к питанию, возрастанию и размножению рода, а чувствующей – движение по чувственному влечению, так и жизни разумной естественно принадлежит движение свободное; свобода же, по определению блаженного Диадоха Фотикийского, есть воля. А поскольку Бог Слово соделался плотью с душой разумной, то Он существенно имел волю и как человек»^[649].

При этом он различал «природную волю» (φυσικόν θέλημα), которая «есть естественная сила, стремящаяся к тому, что сообразно с природой, сила, охватывающая все существенные свойства природы»^[650], от так называемого «гноми» (γνώμη) – умонастроения, мировоззрения человека, на основании которого принимается личное решение на фоне различных мотивов, после колебания между добром и злом. «Гноми» влияет на выбор человека и формирует его личную мотивацию^[651]. По учению преподобного Максима, «гноми» стала достоянием человека только после грехопадения, когда он опытно познал добро и зло и стал стремиться к удовольствиям вопреки «природной» воле^[652]. Поэтому Христос, имея Божественную Ипостась, не имел «гноми», а значит, не испытывал сомнений и колебаний в отношении исполнения Божественной воли.

Во время диспута святого Максима с монофелитами последние пытались доказать противоречивость излагаемого святым Максимом учения о «природной» воле. Они выдвигали такое возражение: «Если хотения станем относить не к лицу, а к естеству, то, при разнообразии человеческих хотений, людей следовало бы называть различными по самому естеству». На этот аргумент святой отец ответил четким изъяснением различия между волей природной и личным самоопределением человека: «Не одно и то же значит: хотеть вообще [природная воля] и хотеть так или иначе [личное самоопределение]. Хотеть вообще, равно как и видеть вообще, относится к естеству, потому что это свойственно людям. Но хотеть так или иначе, равно как и видеть так или иначе, верхнее или нижнее, – относится не к естеству, а к употреблению естественной способности хотения или зрения и, принадлежа единственно тому, кто делает такое употребление из своей способности, тем самым отличает его от других»^[653]. Это важное различение позволяет ясно изложить православное учение о двух природных (естественных) волях и действованиях во Христе: «Поскольку во Христе два естества, то утверждаем, что в Нем и две естественные воли и два естественных действования. Но как два естества Его составляют одну ипостась, то говорим, что Один и тот же и желает, и действует естественно – по обоим естествам… желает и действует в том и другом естестве, при взаимном общении обоих»^[654].

Отвечая на возражение монофелитов, будто бы единство лица у действующего не позволяет думать иначе как о едином действовании Иисуса Христа, преподобный Максим отмечает: «Если скажем, что в Господе одно только действование, то оно будет или Божеское, или человеческое, или ни то, ни другое. Если Божеское, то должны будем признать Его только Богом, не имеющим человеческого естества. Если человеческое, то признаем Его только человеком. Если же действование Его ни Божеское, ни человеческое, то Он ни Бог, ни человек, не единосущен ни Отцу, ни нам, следовательно, Он и не Христос»^[655].

Преподобный Максим часто использовал для своей аргументации подтверждающие примеры из Священного Писания^[656]. Например, Флп. 2:8 он толковал так: «В Послании к Филиппийцам божественный апостол говорит о Нем: „Послушлив быв даже до смерти, смерти же крестныя“. Был послушлив добровольно или недобровольно? Если недобровольно, то не было бы послушания, а было бы насилие. Но Господь был послушлив не как Бог, а как человек. Ибо как Бог Он не мог быть ни послушным, ни преслушным, потому что сие, как говорит божественный Григорий, свойственно подчиненным. Следовательно, Христос имел волю и как человек»^[657]. На этом примере видно, насколько толкования святого Максима обладают неотразимой убедительностью.

Выражение, встречающееся в Корпусе Ареопагитикум, о богомужном действовании (θεανδρική ενέργεια) Иисуса Христа, преподобный Максим (вслед за св. Софронием Иерусалимским) изъяснил в смысле именования одним названием двух различных, неслитно соединенных действований. Это изъяснение пространно изложено в соборном послании святого Софрония^[658] и в полемических сочинениях преподобного Максима, где приводится пример раскаленного меча и двух сросшихся вещей. В сокращенном виде эти суждения представлены у преподобного Иоанна Дамаскина^[659]. Характер взаимоотношения двух воль в единой ипостаси Христа в полной мере не поддается рациональному истолкованию, поэтому святые отцы предпочитали излагать ответ на этот вопрос посредством ярких образов (раскаленный меч, душа и тело в едином человеке и т. п.). В наше время В. Н. Лосский писал: «Божественное Лицо Слова действительно не имело нужды выбирать, обдумывать, на что решиться. Выбор – это ограничения, свойственные нашей пониженной свободе; если человечество Христа могло хотеть по-человечески, Его Божественная Личность не выбирала, Она не применяла свободного выбора, как применяют его личности человеческие. Воля Божественная, говорит Иоанн Дамаскин, позволяла воле человеческой изволять, полностью проявлять то, что свойственно человеку. Она каждый раз так предшествовала воле человеческой, что человечество Христа хотело „Божественно“, хотело в согласии с Божеством, Которое давало человечеству полностью себя проявлять. Так Его тело испытывает голод и жажду, душа Его любит, скорбит (о смерти Лазаря), возмущается, Его человеческий дух прибегает к молитве, которая есть пища всякого тварного духа. Две эти естественные воли не могли прийти в столкновение в Личности Богочеловека. Гефсиманская молитва была выражением ужаса перед смертью, была реакцией, свойственной всякой человеческой природе, особенно же природе нерастленной, которая не должна была испытывать смерти»^[660].

Подводя итог полемики православных с монофелитами, можно сказать, что по сути возражения монофелитов против «двух воль» во Христе сводились к отрицанию «природной» воли человеческого естества Христа, которую они пытались отождествить с Божественной. Заслуга преподобного Максима состоит в том, что он не допустил смешения этих важных богословских понятий, четко описал сферу их употребления в христологии и показал, что «человеческая воля Христа, как и самая природа – по сущности тождественная с нашею, – in actu безгрешна сама по себе; ипостасное соединение исключает для нее лишь мыслимую в первозданной природе потенцию уклонения от преобладающей склонности к добру: в этом ее отличие от нашей воли»^[661].

Отцы VI Вселенского Собора, внимательно рассудив о всем, что касается двух воль и действований во Христе, изложили православное учение по этому вопросу. В итоговом вероопределении Собора, в частности, говорится: «Также проповедуем, согласно учению святых отцов, что в Нем два естественных хотения, или воли, нераздельно, неизменно, неразлучно, неслитно, и две естественные воли не противоположные, как говорили нечестивые еретики, да не будет, но человеческая Его воля уступает, не противоречит или противоборствует, а подчиняется Его Божественной и всемогущей воле… Как плоть Его называется и есть плоть Бога Слова, так и естественная воля Его плоти называется и есть собственная воля Бога Слова, как Сам Он говорит: „Яко снидох с небесе, не да творю волю Мою, но волю пославшаго Мя Отца“^[662], называл Своею волею волю плоти, поелику и плоть стала Его собственною плотию. Как всесвятая и непорочная одушевленная Его плоть, будучи обожена, не уничтожилась, но осталась в Своем собственном месте и положении, так и Его человеческая воля, будучи обожена, не уничтожилась, а сохранилась, согласно с Григорием Богословом, который говорит: „Воля того, мыслимого в Спасителе, будучи всецело обожена, не прекословит Богу“. Утверждаем, что в одном и том же Господе нашем Иисусе Христе, истинном Боге нашем, два естественных действия нераздельно, неизменно, неразлучно, неслитно, т. е. Божественное действие и человеческое действие, согласно с богопроповедником Львом, говорящим ясно: „Каждое естество производит то, что ему свойственно в общении с другим, когда т. е. Слово совершает то, что свойственно Слову, и плоть приводит в исполнение то, что свойственно плоти“. Не будем выдавать за одно естественное действие Бога и твари, чтобы не возвести сотворенного в Божественную сущность и не низвести превосходства Божественного естества на место, приличное тварям. Одному и Тому же приписываем и чудеса, и страдания соответственно тому и другому естеству, из которых Он состоит и в которых Он имеет бытие, как сказал чудный Кирилл. Итак, оградив со всех сторон нераздельное и неслиянное, провозгласим все сказанное в коротких словах. Веруя, что Господь наш Иисус Христос, истинный Бог наш, есть один от Святой Троицы и по воплощении, говорим, что два Его естества проявились в одной Его ипостаси, в которой Он истинно, а не призрачно заявил Себя чудесами и страданиями в течение всей Своей домостроительной жизни, с обнаружением естественного различия в той же одной ипостаси в том, что то и другое естество хочет и производит свойственное себе в общении с другим. Поэтому-то мы и признаем две естественные воли и действия, согласно сочетавшиеся между собою для спасения рода человеческого»^[663].

Можно сказать, что и в вопросе о двух волях во Христе православные отцы, по сути, отстаивали учение о совершенстве двух Его природ. Ибо, если бы во Христе не было Божественной и человеческой воли, то оба эти естества не имели бы природной полноты, а значит, не имели бы и природного совершенства.

Глава 6

Ипостасное единство двух природ в Господе Иисусе Христе

Православная Церковь исповедует, что соединение Божественной и человеческой природы произошло в единой ипостаси Господа нашего Иисуса Христа. При таком ипостасном соединении (ἕνωσις καθ’ ύπόστασιν), как сказано в Халкидонском вероопределении, нисколько не нарушилось «различие двух естеств, но тем более сохраняется свойство каждого естества».

Халкидонское выражение о том, что два естества в Господе Иисусе Христе соединены «в одно лицо и единую ипостась» (εις έν πρόσωπον και μίαν ύπόστασιν), требует особых разъяснений, связанных с достаточно длительным периодом становления богословского значения терминов «лицо» (πρόσωπον) и «ипостась» (ύπόστασις)^[664]. В дохристианскую эпоху слово «лицо» (πρόσωπον) использовалось в описательном плане и могло означать внешнюю форму (μορφή), физиономию, маску актера (личину). Слово «ипостась» (ύπόστασις) в это время использовалось для указания на обособленно существующий объект природы и часто употреблялось как синоним слов «сущность» (ουσία), а иногда и «природа» (φύσις). Специфическое триадологическое значение, которое эти термины приобрели в христианском богословии, обусловлено трудами отцов-каппадокийцев. Они, излагая учение о Пресвятой Троице, стали отличать «ипостась» от терминов «природа» и «сущность»^[665] как частное от общего и отождествлять «ипостась» с понятием «лицо» (πρόσωπον)^[666].

В христологических сочинениях различение в употреблении терминов «ипостась» и «природа» наметилось в «Послании к армянам о вере» (435 г.) святителя Прокла Константинопольского. В послании говорится о единой ипостаси во Христе, с указанием на Его природную двойственность^[667].

Наиболее важным в этом плане явилось решение Халкидонского Собора (451 г.), который в своем вероучительном определении четко различил термины «природа» и «ипостась» и окончательно сблизил последний с термином «лицо» (πρόσωπον). Прот. Иоанн Мейендорф отмечает, что «отождествление πρόσωπον и ΰπόστασις было действительно принято на Халкидонском Соборе, но только поскольку оно вновь укрепляло и объясняло значение πρόσωπον»^[668]. Кроме этого, на Соборе были утверждены еще четыре термина, которые апофатическим образом указывают на тайну соединения двух природ во Христе: «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно» (άσυγχύτως, άτρέπτως, άδίαιρέτως, άχωρίστως). После Халкидонского Собора еще более ста лет происходило осмысление этого решения и рецепция указанной терминологии в обновленном значении.

В период после V Вселенского Собора (553 г.) и до начала VIII века христологическая терминология обретает законченность и стройность. Термины «ипостась» (ΰπόστασις) и «лицо» (πρόσωπον) отождествляются и четко различаются с другой парой синонимичных терминов – «природа» (φύσις) и «сущность» (ούσία). Данное событие тесно связано с введением в богословскую лексику нового важного христологического термина «воипостасный» (ένυπόστατον), появление которого традиционно связывается с именем Леонтия Византийского^[669].

Данный термин имеет отношение к важному положению из аристотелевской системы философии, согласно которой не существует природы безипостасной. По мысли Леонтия, если нет природы безипостасной (это утверждение для него являлось непререкаемым), то отсюда вовсе не следует, что природа всегда существует только в своей ипостаси, но она может реализовываться и в ипостаси иного рода. Поэтому возможны как одноприродные ипостаси, так и ипостаси, ставшие реализацией различных природ. Классическим примером ипостасного соединения различных природ является человек, который, будучи единой ипостасью, состоит из двух природ – души и тела^[670]. Как писал Леонтий Иерусалимский: «Душа же со своим телом различаются по природе, соединяются по ипостаси…»^[671]

Леонтий Византийский четко различал «ипостась» от «природы», которая является «воипостасной» (ένυπόστοτ τον), и писал: «Не одно и то же ύπόστασις и ένυπόστατον. Ибо каждая ипостась означает кого-то, а ένυπόστατον означает сущность (природу). Ипостась означает лицо, определяемое свойствами, а „воипостасность“ указывает на нечто несамослучайное, что имеет свое бытие в другом, а само по себе не созерцается»^[672]. Таким образом в VI веке было проведено окончательное терминологическое разграничение понятий «природа» и «ипостась».

Указанное терминологическое различение задало строгие рамки для богословских формулировок. Если до этого в антиохийских сочинениях термин «ипостась» использовался для обозначения человеческой природы Христа, то с появлением учения о воипостасности такое словоупотребление стало невозможным, ибо, как пишет Леонтий Иерусалимский, «мы согласны с ипостасью, если она мыслится как сложенная из природ, а если из ипостасей, то нет»^[673].

После раскрытия учения о «воипостасности» значение термина «ипостась» уже не может быть сведено к понятию индивидуальной субстанции (природы с индивидуальными особенностями), ни тем более отождествляться с самими индивидуальными свойствами. Прот. Г. Флоровский пишет об этом так: «Ипостась» «не есть индивидуализирующий признак. Можно сказать больше, не есть признак вообще… Ипостась описывается разделяющими свойствами, но не они образуют ипостась»^[674].

В связи с понятием о «воипостасности» в послехалкидонский период получил распространение богословский термин – «сложная ипостась» (σύνθετος ΰπόστασις). Этот термин впервые употребил Леонтий Иерусалимский^[675], позднее он встречается в Деяниях V Вселенского Собора, в сочинениях святого Софрония Иерусалимского^[676], святого Максима Исповедника^[677], преподобного Иоанна Дамаскина и у других отцов.

Преподобный Иоанн Дамаскин, обобщив традиционное святоотеческое употребление этого термина, так определил его содержание: «Бог Слово воплотился, восприняв от Богородицы начаток нашего состава – плоть, оживленную душою мыслящею и разумною, так что сама ипостась Бога Слова соделалась ипостасью для плоти, и прежде бывшая простою ипостась Слова соделалась сложною (ώστε αυτήν χρηματίσαι τη σαρκΐ ΰττόστασιν την του θεού Λόγου ΰττόστασιν καί σύνθετον γενέσθαι τήν ττρότερον άπλήν ούσαν τοΰ Λόγου ΰττόστασιν) – именно сложенною из двух совершенных естеств Божества и человечества»^[678], т. е. «сложная ипостась» Иисуса Христа – это не результат соединения двух ипостасей (такое несторианское понимание отвергнуто 5-м анафематизмом V Вселенского Собора), но Ипостась Бога Слова, воипостазировавшая человеческую природу.

Таким образом, человеческая природа Иисуса Христа получила бытие в иной, предсуществовавшей Божественной Ипостаси. Эту мысль отстаивали святые отцы, особенно святой Кирилл Александрийский в полемике с Несторием^[679]. Леонтий Иерусалимский в однозначном виде, используя соответствующую богословскую терминологию, эту мысль высказал так: «В последние времена Само Слово, облекши плотью Свою Ипостась и Свою природу, которые существовали прежде Его человеческой природы и которые прежде веков были бесплотны, воипостазировало Свою человеческую природу в Свою собственную Ипостась (τη ιδία ύποστάσει ένυπέστησεν)»^[680]. «Иными словами, Сама Ипостась Второго Лица Пресвятой Троицы, Сына Божия, явилась принципом индивидуализации человечества Спасителя и сообщила ему способ его существования»^[681].

Понимание сложной ипостаси Христа как соединения двух различных ипостасей осуждено решением V Вселенского Собора (5-й анафематизм): «Если кто понимает единую ипостась (μίαν ύπόστασις) Господа нашего Иисуса Христа так, будто она принимает на себя обозначение многих ипостасей (έπιδεχομενην πολλών υποστάσεων σημασιάν) и через это старается ввести в тайну (воплощения) Христа две ипостаси… а не исповедует, что Слово Божие соединилось с плотию ипостасно (σαρκί καθ’ ύπόστασιν ένωθηναι), и потому едина ипостась… и что так именно святой Халкидонский Собор исповедует единую ипостась Господа нашего Иисуса Христа: тот да будет анафема. Ибо Святая Троица не приняла прибавления лица или ипостаси от того, что воплотился один из Святой Троицы – Бог Слово»^[682]. Поэтому в сочинениях позднейших святых отцов выражения «Ипостась Христа» или «сложная Ипостась» равнозначны выражению «Ипостась Бога Слова», более того, последнее выражение употребляется как предпочтительное^[683], потому что позволяет отчетливее дистанцироваться от несторианства.

Согласно Халкидонскому вероопределению, ипостасным единением двух природ во Христе «нисколько не нарушается различие двух естеств, но тем более сохраняется свойство каждого естества», т. е. после воплощения Бога Слова не произошло изменения Божества в человечество и человечества в Божество. Однако это не значит, что оба естества не имеют взаимовлияния. В силу ипостасного единения естеств происходит «общение свойств» двух природ (άντιμεθ'ιστασις των όνομάτον – буквально: «взаимозамена именований»; латинский эквивалент этого термина – communicatio idiomatum), так что свойства человеческой природы приписываются Божеству (напр.: «Если бы познали (премудрость Божию), то не распяли бы Господа славы»^[684]), а свойства Божественной природы приписываются человеческому естеству Иисуса Христа (напр.: «Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах»^[685]).

Вследствие «общения свойств» допустимыми являются так называемые теопасхитские (от «Θεος» – Бог и «πάσχω» – страдаю) выражения, которые часто встречаются в святоотеческих творениях. В них, при ясном указании на Божественность Лица Спасителя, говорится о Его страданиях и смерти. Например: «Дайте мне быть подражателем страданий Бога моего»^[686] или «Само Слово Божие воплотившееся было повешено на древе»^[687] и т. п. Употребление теопасхитских выражений не означает, что Божественная природа буквально претерпевала страдания, но, как изъяснил это святитель Афанасий Великий, «то, что претерпевало человеческое тело Слова, то соединенное с ним Слово относило к Себе»^[688].

Глава 7

Господь воскресший

Воскресение Господа нашего Иисуса Христа ознаменовало Его победу над диаволом, грехом и смертью, стало реальным свидетельством совершенного Им спасения человеческого рода, открыло путь ко всеобщему воскресению, поэтому апостол Павел говорит: «Если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша»^[689].

Воскресение Христово стало онтологическим основанием для преображения мира, ибо законы греха и смерти, возобладавшие над человеком и всем творением после грехопадения, утратили свою неотвратимость и теперь каждый верный ученик Христов имеет возможность жить не «по плоти», но «по Духу». «Поэтому, – пишет В. Н. Лосский, – дело Христа – реальность физическая и, следует даже сказать, биологическая. На Кресте смерть поглощена жизнью. Во Христе смерть входит в Божество и в Нем испепеляется, ибо „не находит себе в Нем места“… через Его человечество сила жизни вторгается в космос, чтобы его воскресить и преобразить конечной победой над смертью»^[690].

После воскресения Христова изменяется и способ существования человеческого естества Спасителя. С одной стороны, оно не утрачивает своей реальности и природной полноты: Сам Господь говорит, что Он не дух и не призрак, поскольку дух плоти и костей не имеет^[691]; апостолы видят раны от гвоздей на руках и ногах Спасителя; апостолу Фоме предлагалось вложить перст в эти раны; в присутствии учеников Господь вкушал пищу^[692]. С другой стороны, Его человеческая природа после воскресения проявляет удивительные свойства: Господь проходит сквозь запертые двери^[693]; внезапно исчезает на виду у Клеопы и его спутника^[694], являлся двоим ученикам «в ином образе»^[695], порой был неузнаваем для близких учеников^[696].

Преподобный Иоанн Дамаскин писал, что после воскресения человеческая природа Иисуса Христа преобразилась, но смысл этого преображения для нас открыт лишь частично, известно, что Его прославленная плоть совлеклась тленности и смертности: «После же воскресения из мертвых Христос устранил от Себя все немощи – разумею тленность – голод и жажду, сон и утомление и т. п. Ибо если Он и вкушал пищу после воскресения, то не в силу естественной потребности, потому что Он не алкал, но в целях домостроительства, удостоверяя истинность Своего воскресения и показывая, что одна и та же плоть пострадавшая и воскресшая. Из частей же природы человеческой Он не устранил от Себя ни одной – ни тела, ни души, но имеет как тело, так и душу разумную и мыслящую, желающую и деятельную и, таким образом, Он восседает одесную Отца, как Бог и человек, желая нашего спасения»^[697].