Текст книги "Служебная командировка полковника Родионова Повесть (СИ)"

Автор книги: Вадим Аверин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Полковник вышел на улицу, ему был нужен морг. Тело сына уже было там, так ему сообщили еще в Моздоке, и ждать новый борт ему было не нужно.

Ожидающие отправки, офицеры стояли на морозе, спрятавшись за еловой посадкой, и пили из горла водку, закусывали домашними продуктами, нервно курили. Дежурный долго объяснял Родионову, как можно найти морг и все что все, что он понял, что к зданию нужно идти мимо этих елей. Так как больше никого не было видно, то полковник все же подошел к толпе офицеров.

–Мужики, а где здесь морг? – спросил он.

Его хмуро оглядели, он был в грязном потертом бушлате, камуфляже, небрит, с большой сумкой через плечо, вроде бы и полковник, но кто и откуда? Мимо прошли два выбритых генерала в лакированных блестящих туфлях, от них повеяло дорогим одеколоном. И они сделали вид, что не видят всю эту разнузданную толпу полную презрительного глумливого равнодушия к их погонам и званиям. А эти офицеры даже не прятали и не стеснялись своего откровенного пьянства, как и формы уже потерявшей все знаки различия.

–Морг там вон!– один из толпы указал на одиноко стоящий ангар чуть дальше в стороне от основного комплекса аэродромных зданий:

–А ты кого полковник там ищешь, что друга или бойца может твоего убили?-

Родионов внутренне сжался и выдавил из себя тихо уже пережитое им горе:

–Нет, сын в Чечне погиб вот, тело хочу забрать,-

–Сын? Единственный? Офицер?– стали спрашивать офицеры, и затихли, разом замолчали как громом пораженные этим чужим страшным горем. И сделались сразу другими людьми, все так понимающими сопереживающими, знающими не понаслышке цену чужого горя:

–Слушайте, товарищ полковник, вы это, может вы того, выпьете с нами немного, а своей компанией вроде, а вас вот как-то и не позвали!-

Он как то так просто подошел к ним, встал рядом, как один из них таких разных молодых и уже совсем зрелых и одинаковых. Один из них крепкий полный офицер с красным лицом протянул ему початую наполовину уже бутылку.

Родионов выпил прямо из горла как пили и они, опрокинув на себя небо, несколькими жадными глотками не морщась и не чувствуя никакого отвращения. Водка была как вода, почти не жгла горло. А ему тут же сунули хрустящий маринованный огурец, и он с удовольствием закусил им. Офицеры выпили тоже, в стыдливом молчании как по команде сняли свои шапки, ощущая свою причастность с горю незнакомого, но близкого им человека. Отдав должную почесть павшему, они тяжело вздыхали, сочувствуя отцу, потерявшему на этой нелепой войне сына. Каждый из них казалось, мысленно примерял эту смерть к самому себе, и от этого им становилось неуютно и страшно.

А ведь их всех трезвых или пьяных таких всяких, разных, но переодетых судьбой в одинаковую камуфлированную форму, скоро унесет в своем холодном чреве транспортный самолет туда, где война сеет разрушения и смерть. И может быть уже кто-то из них, а не этот всем им незнакомый парень, вернется не домой, а в этот ставший моргом ангар. И тогда не этот одинокий убитый горем своей утраты полковник, и не чьи-то, а именно их собственные родственники точно такие же раздавленные горем придут сюда на этот аэродром в морг, что бы забрать себе уже теперь их искалеченные тела, только лишь для того что бы их похоронить. И зачем же им убитым, будут потом нужны все воинские почести и слезы, если их уже не будет на этом свете, на этой земле, как больше уже нет этого молодого еще вчера полно жизни и планов парня. И они не будут больше уже никогда, жадно пить из горла бутылки как сейчас пьют они эту мерзкую водку, и, пьянея смеяться, как смеются они сегодня над шутками, сладко затягиваясь сигаретой, и думать, что все еще будет хорошо! Их просто закопают и забудут, только вокруг будет кипеть жизнь, будут точно так же как и сейчас расти к небу деревья, лето будет менять весну, и этот мир даже не заметит их смерти. Не заметит того что их больше нет. Их имена, вычеркнут кадровики из списков части, друзья будут изредка вспоминать, собираясь, раз в год пока им все это в конец не надоест и уставшие от будничной суеты поглощенные проблемами они в конце концов бросят это делать, и жизнь возьмет свое. И только убитые горем родители быстро сгинут в могилу следом за своими раньше времени ушедшими в небытие детьми. А единственный вопрос для чего все это, почему так, и останется для всех просто повисшим в воздухе вопросом, на который ни у кого не было и не будет никакого честного ответа. И другие будут стоять здесь на том самом месте точно также пить водку, ругаться и курить, ожидая, когда прилетит такой же или точно тот самый транспортный самолет, с рейсом Моздок.

И отвратительный алкоголь сделал свое, вырвав людей из когтей охватившего их оцепления, и под действием его они ожили, разговорились, и с добродушным любопытством окружили полковника со всех сторон.

–А вы откуда товарищ полковник сами прибыли? – спрашивали они, и переставшие быть чужими и равнодушными увидели, что приехал Родионов сам из командировки, то есть, возможно, даже оттуда, куда, теперь отправляют их.

–Оттуда?– махнул им понимающе кивавшим и удивленным Родионов рукой куда-то в сторону, где наверно и был находиться юг. Горящее от водки горло мешало ему говорить. Он жевал соленый огурец и думал про то, каким стало тело теперь его сына. Сможет ли он показать его жене или лучше хоронить его в закрытом гробу.

–Вы из Грозного?– они догадавшись.

–Да я был в командировке там две недели!-

И тут же все хором начали задавать вопросы, а он рассказывал им все, что знал про штурм, про бои, про части, куда они едут, про Рохлина, про хитрых и жестоких чеченских командиров. И прощаясь, жали друг другу руки, говорили Родионову простые и добрые слова, как старые знакомые, а после они снова все разом замолчали. Один из них по возрасту кажется бывший старшим среди них, сказал Родионову:

–Вы уж нас простите товарищ полковник, что мы вас сразу не приветствовали как полагается у нас, у военных. Извините нас всех ради бога, что не так вышло, что не отдали вам воинского приветствия как старшему по званию! Ну откуда же мы знали, что еще много есть нас офицеров среди этого всего. -

Это прозвучало искренне от самого сердца, и трогало душу каждого. Они увидели в нем, в Родионове, такого же как они офицера, конечно облеченного высоким званием и должность, но такого, живого, настоящего, как и они из земной плоти и крови, не чуждого любви и страданию. Обожженного горем, не сломленного и верного долгу вопреки всему. Сочувствие как к отцу, потерявшему на войне самое дорогое – единственного сына, и человеческое уважение рожденные коротким знакомством, требовали от стоявших на заснеженной площадке возле елок офицеров своего какого-либо выражения. И произнесший эти слова, вдруг вытянулся по струнке перед полковником и четко как бывает это только на параде вскинул вверх свою руку в воинском приветствии. Полковник увидел эти плотно сжатые вытянутые белые пальцы у виска покрытой сбившейся на бок шапкой на седой голове офицера и не мог понять сразу, что происходит. А другие офицеры мигом откликнулись на этот благородный порыв, и один за другим молча, с блестящими от выступивших слез глазами последовали этому примеру. Они стояли, замерев так, что даже мурашки бежали по телу изумленного Родионова. И ветер дул им в лица, и вокруг лежал снег, и в этой тишине полковнику было так больно слышать, как колотится в груди его сердце.

А потом все разом пьяные и уже родные теперь они стали обниматься друг с другом. Родионов желал каждому из них, вернутся с войны живым и здоровым как возвращается сейчас он. Его обнимали, они пили водку еще и еще. О чем-то громко говорили. Дул холодный ветер, смеркалось, снежное поле меняло свой облик, погружаясь в темноту.

В ангаре было так же холодно, как и на улице, под потолком тускло горели фонари, слабо освещая желтым жидким светом помещение. Родионов уже не ощущал себя сколько-нибудь пьяным. Опьянение отступило прочь и черные мысли о погибшем сыне вернулись к нему с новой силой, терзая своей навязчивостью его душу. Эту боль было не с кем разделить, она теперь стала всем, тем из чего теперь состоял он.

Больше никогда он приедет к ним домой, не позвонит в их дверь, не скажет ему, весело смотря в глаза: ну, здравствуй отец. И не обнимет крепко его, а вечером они не сядут больше за партией шахмат, и не буду до поздней ночи спорить об истории войн, делясь своими маленькими открытиями. И ночью он не услышит больше в тишине, как сын ворочается на своей кровати в соседней комнате, и не ощутит то тепло, и любовь которые сын приносил в его жизнь. То просто тепло, которое дарит присутствие родного человека. Жизнь лишилась огромной части своего истинного смысла, и Родионов был удивлен, что она продолжалась после гибели сына.

Ангар был разделен на два отдела, в первом отделе, куда сразу попал Владимир, напротив входа стояли пустые секционные столы, отливая металлическим холодным блеском покрытий. В одном углу были установлены деревянные столы и стулья, рядом с ними носилки. Над одним столом был белый плакат с надписью фельдшер, за ним стеклянный шкаф, с лекарствами. В другом углу брошены стулья и ветошь.

-Эй, есть тут кто-нибудь? – крикнул Родионов.

Откликнувшись на шум из соседнего помещения, вышел, пошатываясь на длинных худых ногах, усталый пьяный прапорщик, больше всего похожий на усатого почтальона Печкина из детского мультика, в силу абсолютного для морга неуместного сравнения он полностью нарушал всякие представления о реальном. А тот, увидев незнакомого полковника, спросил:

–А вы товарищ полковник здесь кого-то ищите?-

–Я прибыл сюда по делу. Мне нужно посмотреть тело гвардии старшего лейтенанта Родионова, вот бумаги? Нужно решить вопрос о похоронах. Ну, понимаете, как там все готовить нам. Я из командировки, погиб он уже больше двух недель назад, но и сразу забрать не могу.-

Родионов решил, что больше ничего объяснять не будет. Ему нужно увидеть сына, каким бы он не был, может последний раз. Усатый прапорщик изучил его бумаги и сказал:

–Идемте,-

И повел полковника за собой в соседнее помещение, скрытое за дверьми. Оно было больше размерами, чем первый зал, в нем было очень холодно как на улице, но светло. В самом зале вдоль стены напротив входа, сложенные штабелями друг на друге лежали серо-синие трупы, спрессованные как мороженая рыба в магазине. Можно было бы подумать, ритуальные жертвы, брошенные у подножия культового храма кровожадных ненасытных богов в дьявольском угаре требовавших у своих жрецов все новых и новых человеческих жертв. Это было ужасное зрелище достойное ада – негнущиеся окоченевшие ноги и руки, искалеченные тела, изуродованные головы. Пронзительный запах оттаивающей мертвечины, полуразложившихся тел вызвал у полковника приступы тошноты. Неужели и его сын здесь, и он теперь одно из этих замороженных тел обезображенных войной, смертью и разложением. Вот она обратная сторона любой войны стыдливо скрытая за блеском военных парадов. Как же легко смерть перечеркивает жизнь, превращая красивых молодых людей, вчера еще наполненных кипящей энергией, во все эту разложившуюся, изувеченную плоть, которую едва ли бы повернулся язык назвать теперь человеческой. Война и разложение отнимали у этой плоти человеческое обличье, превращая ее во что-то фантастическое ужасное, в котором лишь угадывались человеческие черты. А кто теперь был тот кровавый, и ненасытный бог истребовал на заклание себе все эти жизни? Его звали война?

И тут он увидел икону, на столе, напротив всего этого мертвого уродливого ада, она одиноко стояла прислоненная к стене. С образа светлый печальный лик богоматери смотрел на все это с невыразимым укором. Как бы говоря, ну, что же люди вы творите? И полковник почувствовал желание повернуть икону к стене лицом, что бы богоматерь всего этого не видела.

–Вот видите, какое у меня хозяйство!– развел руками прапорщик, и Владимир теперь его увидел другими совсем глазами. А тот довольный произведенным эффектом продолжил.

–Тут по-другому нельзя,– прапорщик щелкнул себя пальцем по шее, показывая острую рабочую необходимость употреблять алкоголь постоянно, как будто оправдываясь перед старшим по званию:

–Пока не разберем родных и не зовем. Разве людям можно видеть этот ужас? Каждый день слезы, вой матерей, жен! Это просто ад какой-то! И везут и везут, когда же это все кончится? -

'И здесь тоже про ад', подумал Родионов. Скорее не ад, а его филиал на земле, который создали сами люди.

–Я с детства запахи не чую, болезнь у меня такая аносмия! Не слыхали? Вот и могу тут стоять спокойно, а как же вы? Возьмите!

Он протянул респиратор, но полковник отмахнулся. Усатый прапорщик кивнул понимающе, и убрал респиратор.

–Меня сам генерал вызывал, говорит ты Петрович, мол, запахов вони всякой не чуешь, будешь у нас старшим в морге! Я тебя назначаю. Начмедша наша – она сразу отказалась, а что взять баба бабой, а что бабе в армии делать? Она генералу рапорт на стол, ни спать говорит, не могу ни есть, а мне еще детей рожать. Ну, а мне куда деваться? Мне до пенсии год остался! Я ж водки то выпью пол литра и сразу сплю как мертвец. Жене говорю: не тронь меня, мне пить сам генерал разрешил! Вот так. Он бойцов мне дал и пить им тоже разрешил, но по не многу, что бы, говорит, никто не знал больше, кроме меня и тебя, что они там водку пьют. Мальчишки то у меня не все работать тут смогли. Один тронулся, москвич, его комиссовали даже, иные бегут сразу, но коллектив в целом сложился, сработался! -

–Но пить надо! Надо! – со знанием дело продолжил он:

–Если мои мальчишки не пьют, то эти мертвецы им по ночам снятся! А так спят спокойно.-

Родионов понял, что его принимают за кого-то другого, скорее всего за военкома, приехавшего за трупом своего погибшего призывника. Поэтому и прапорщик так с ним запросто разоткровенничался.

Несколько бойцов в респираторах одетые в длинные ОЗК, трудились парами, извлекая и сортируя трупы из кучи. Они растаскивали их как дрова по просторному помещению, раскладывая их на бетонном полу каждого отдельно на расстеленных кусках заляпанного брезента в одном им понятном порядке. Тут же сверяли надписи на деревянных бирках, прикрепленных веревками и обрывками бинтов к конечностям трупов со списками на мятых листах бумаги, что-то помечая в них карандашами. Иногда они задумчиво застывали, перед каким нибудь извлеченным из кучи трупом как-то особенно изуродованным и, видимо повидавшие уже так много всего, удивлялись, осматривая его страшные повреждения. При этом оживлялись, обсуждая что-то, жестикулируя, показывая своими руками в черных резиновых перчатках на разрушенные участки тела.

–Вот бы сюда на недельку этих крикливых правозащитников с членами правительства, на исправительные работы! Чтобы они по несколько часов в день поворочали эти трупы! Вот бы я их этих сук погонял! Все больше мальчики, пацаны! – горячился прапорщик.

–Славик! Славик! Иди сюда!

Печкин призывно помахал ему рукой. Один из бойцов оставив работу, подошел к прапорщику и снял запотевший респиратор, под которым показалось юное конопатое лицо парня. Прапор закурил, сунул рыжему раскуренную папиросу в рот, тот блаженно затянулся, щурясь от удовольствия, пуская синий дымок. Дым попадал ему в глаза, они заслезились. Он стряхнул пепел черным пальцем в перчатке. Прапорщик кивнул ему на Родионова.

–Так вот товарищ полковник приехал, приехал издалека, ему надо Родионова найти! Гвардии старший лейтенант Родионов Игорь Владимирович 81 мсп!

–Хорошо, там с этого 81 мсп вроде не так много их,– бросил мрачно парень, докуривая

–Да их в Самару больше переправили, они тамошние,– согласился прапорщик:

–Ну, найти будет легче!-

–Да ничего не легче!– ответил парнишка, не соглашаясь с Печкиным. Тот почесал затылок и показал Родионову глазами – видишь, что я могу сделать, мол, как получится.

–Видите тут их сколько. Это все с Грозного!-

Конопатый боец докурил папиросу, плюнул не еще погасший, светящийся горящий точкой маленького огонька окурок на бетонный пол ангара, и аккуратно потушил его, раздавив подошвой своего сапога. После чего натянул респиратор на лицо и ушел. Через минут пятнадцать он вернулся, мрачно объявив:

–Серегей Матвеевич, Родионов там идет по четвертой категории. Что делать то будем? -

И выжидающе посмотрел на полковника.

–По четвертой? -

Прапорщик переспросил и, увидев подтверждающий кивок, задумался, даже вновь почесал свою голову.

–А что это за четвертая категория? – спросил полковник.

–Да это наш термин такой товарищ полковник. Терминология мать ее! Вот смотрите: тела, которые можно в гроб положить смело, целые – это первая категория, но это теперь большая редкость. Их мало. Вторая категория вот основная часть трупов, их лучше сразу будет в закрытый гроб класть, тело сохранилось, но уж больно оно сильно изувечено. Так лучше его родным не видеть. Ну, разве посмотреть для опознания. В нее входят и те, кому эти изверги там уши, нос отрезали, кожу содрали, руки отрубили, ноги, бывает, головы отрезают, глаза выкалывают. Зачем надо глумиться над мертвыми, ведь мертвые уже не ответят, они промолчат в ответ. Их обижать, поэтому легко. В этой группе – раздавленные гусеницами танков, колесами боевых машин, раздавленные обломками зданий, подорвавшиеся на минах и растяжках – все это обезображенные до полной неузнаваемости трупы, так как и долго пролежавшие и начавшие уже разлагаться. Ну, вы все поняли сами, что тут говорить! Третья категория это просто куча частей тела, обрывки там, все, что от человека осталось, их как суповой набор, привозят ноги, руки, куски мяса, но чаще в мешках из фольги и подписанные. Мы хоть знаем, чьи они, мы их в цинк сразу пакуем. Опознавать родных не зовем, врем, что, мол, генетическая экспертиза в Ростове была, все подтверждено как в аптеке. Хотя откуда у нашего министерства деньги такие будут? А четвертая категория, это когда ничего нет, понимаете, ничего не нашли. Был человек, и не стало его. Это вот самое трудное. Тут мы, как правило, закрытый глухой цинк, чем попало, набиваем. Рваная форма с других, всякая обувь там, можем и мяса, конечно, добавить, но конечно не убиенного, а чужого. Вам как, цинк всем этим набить? Ребята сейчас соберут, нам этого специально даже присылают. Ну не пустой же цинк будем родным отдавать? Поймите это все наши ребята, ну похоронят родные чужие части тела, будут думать сынок или муж лежит, ведь все же по-божески. Они же все там вместе погибали?-

Усатый хозяин морга чуть помолчал.

–А что нам делать, как быть? Тут до живых дела нет, а кто о мертвых то думать будет? – в ответ на молчание полковника стал искренно возмущаться Печкин.

–Не надо ничего, я прошу вас,– Владимира снова стало тошнить от трупного аромата:

–Родственники заберут цинк пустым!-

–Да я понимаю, товарищ полковник вас, но он же легким будет больно, а вдруг они догадаются, когда хоронить будут, еще откроют. Ладно, если там они все это, что им мы засунули, увидят, а если ничего там не будет, как вы хотите? Потом скандала не обреешься. Да и жалко же их, они же тоже люди, хотя бы часть того, что у них отняли родного, хотят себе вернуть. Ну, пусть думают, что там тело их мальчика любименького лежит, что именно его они похоронят, и потом к нему будут ходить на могилку, цветы носить, поминать. А вы их этого хотите лишить? Я даже с батюшкой говорил, он меня и то поддержал! -

–Нет, я их не хочу лишить этого, просто Родионов это мой сын! Мой понимаете, мой! -

Печкин замер снял шапку, перекрестился:

–Упаси душу раба Господа нашего. Ну что же вы сразу не сказали то. Я вам плету всякую ерунду. Сколько лет мальчику то было?-

–Двадцать четыре! – вздохнул полковник:

–Ладно, пусть цинк будет пустым, я так хочу, ну или кирпичей туда положите что ли. Но не надо туда, ничего такого класть, я вас прошу. Никакого человеческого мусора, чужих останков договорились?-

–Кирпичи как то не по-божески не по-христиански,– удивился прапорщик.

Родионов попрощался с ним, обещал забрать цинк через два дня и вышел. Транспортный самолет на Самару был через полчаса.

В зале ожидания, напившись, бесстыдно храпели на пьяные лавочках офицеры. И им было абсолютно плевать на все. Ожидающие выдачу тел родственники все так же ждали своей горькой участи.

По разрешению Петлицына сразу с Чкаловского аэродрома полковник вылетел с первым же рейсом в Самару на военно-транспортном самолете. Его отпустили в отпуск по личным обстоятельствам, на несколько дней в связи с трагической гибелью сына.

–Держись сынок!– поддержал Родионова как мог старый генерал, не найдя больше никаких других слов. Он просто не знал, что еще может ему сказать. Петлицын уходил на пенсию, и он уже был у начальника Генерального штаба Кондратьева с просьбой уважить старика, и передать его дело в надежные руки полковника. Тот кандидатуру ободрил, и, узнав про трагедию, распорядился собрать деньги для материальной помощи Владимира.

–Сына мы не вернем, но товарища поддержать обязаны!– отчеканил он каждое свое слово. И фотографию сына-лейтенанта в черной рамке повесили на первом этаже прямо около входа, что бы каждый вошедший видел ее, а ниже была приделана надпись, что геройски в боях с бандитами за город Грозный погиб сын нашего товарища полковника Родионова. И глядя на любимые цветы, своего кабинета Петлицын подумал, что забирать отсюда их не будет, а оставит их Владимиру. Он передаст ему растения в горшках вместе с ключами от своего кабинета, выпиской из приказа о назначении Родионова на должность и новыми погонами генерал-майора. Одни такие погоны он давно хранил у себя в столе, вынимая их, и думал, что скоро вручит погоны Родионову, за эти годы совместной службы, ставшему ему сыном. Которого у него никогда не было, как впрочем не было у него, и дочери. Была лишь больная раком умирающая жена, да сестра с семьей в далеком Саратове.

Непроглядное небо тяжко навалилось на промерзший город, подмяв под себя деревья, улицы и дома. И заснеженная Самара замерла в ночной темноте, едва освещенные мерцающим светом фонарей, улицы города пропадали, терялись, растворяясь во мраке. Притаившиеся переулки и дворы спали окутанные тишиной. Высокими бледно-серыми холмами возвышались вдоль дорог снежные сугробы. И нарисованные мягкими нежными полутонами красок света и тьмы дома меняли вид и очертания, превращаясь, порой во что-то невероятное и фантастическое.

Поселок Рощинский находился недалеко за городом, чуть в стороне от убегавшего на восток уральского тракта. Он был не так давно построен турками для выведенных из Германии советских войск. Полковник оказался вынужден взять такси. Доехали по пустой дороге быстро и без приключений. Сначала после снежной степи украшенной редкими деревцами появились укрытые забором длинные бараки с острыми крышами и дальше за ними выросли панельные коробки пятиэтажек.

Что такое Родина? – подумал Владимир:

–Нет, родина это не кусок земли, это не вечно болтающий телевизор на прикроватной тумбе, не территория, заключенная как в застенки в рамки государственных границ, не даже президент и не парламент, не сверкающая эстрада, нет. Не за это умирали в Грозном ребята. Он нашел для себя единственно верный ответ. Родина это и есть все они, все эти люди, вокруг живые простые реальные, пусть серые, безликие, обманутые, которых миллионы, люди из плоти и крови, из боли и слез. Родина это чумазые грязные солдаты, вчерашние мальчишки, старый генерал Петлицын и матерщиник – майор Валера Любимов. Родина – это его погибший сын Игорь и его ротный, освобожденный из плена, родина – это пожилая русская женщина, из подвала разбомбленного дома в Грозном пришедшая к ним за хлебом, это простуженный сгорбленный генерал в треснутых очках – вот все это и есть Родина. И это и беременная девушка Лена с фотографии сына, эта матери потерявшие там своих сыновей, и жены, лишившиеся навеки мужей, это пьющие в елках на аэродроме перед командировкой офицеры – вот все это его нескладная нелепая, но святая высокая и чистая Родина. По крайней мере, для него. И теперь с этим возвращенным чувством Родины можно жить дальше и умирать, как потребует от него долг.

Заплатив таксисту, полковник направился в светящий неоновой вывеской небольшой магазинчик с надписью на входной двери 'работаем круглосуточно', где за просторной витриной его встретила полусонная полная продавщица. Рядом с ней уткнувшись лицом в прилавок, сидя спал молодой охранник, в камуфлированной форме положив резиновую дубинку себе под голову. Он даже не шелохнулся, когда шумно открылась входная дверь. Продавщица почему-то удивилась, и, кажется, даже расстроилась, что Родионов отказался у нее водку. Когда она, не ожидая предложений запоздалого покупателя, стала было доставать из-под прилавка бутылки. Наверно это была главная причина визитов ночных покупателей. Хотя может она и приторговывала ей втайне от своего хозяина.

Он как-то сравнительно угадал офицерское общежитие, среди других зданий. Горящий фонарь, подвешенный на высоком столбе, освещал вход и табличку с надписью возле запертой двери. Его пустили внутрь не сразу, и он долго барабанил в дверь, до тех пор как заспанная испуганная комендантша, открыла ему. Она даже не спросила кто он такой, куда и к кому идет. Видимо, она приняла его за другого, или просто увидев погоны полковника у него, чего-то вдруг испугалась. Родионов отгадывать загадки не желал и реагировал на все спокойно с каменным лицом как будто то, что происходит это все само собой разумеющееся.

Поблуждав в светлых коридорах общежития Владимир, отыскал комнату сына. Обычная белая дверь с написанным черной краской номером, и красным ковриком на пороге не выделялась среди других дверей. И подойдя к этой двери, полковник остановился, замер. Он задумался о том, что за ней ждет его? Мир, который своими первыми шагами во взрослой жизни создал сын. Сотни мелких вещей, неприметных деталей домашней обстановки из которых скроен их быт. И домашний запах, особенный такой для каждой семьи.

Родионов подумал о том, что он именно должен сказать молодой женщине, которая еще не став женой уже превратилась в офицерскую вдову. Какие найти слова внутри себя, что бы сказать такое несложное и простое: 'Игоря больше нет'. Как ей сказать все это? Ведь она еще не знает, что Игоря уже нет в живых. И пустой цинк ждет их обоих в холодном ангаре, и она не уже никогда сможет, как и он простится с ним, поцеловать его холодный лоб, увидеть его лицо, прикоснутся к нему рукой. Что он должен сказать этой незнакомой девочке, хранящей под своим сердцем ребенка?

А если она знает, все будет, проще и ему не придется выдавливать из себя слов. Говорить, что Игоря уже больше нет.

–Игоря больше нет, – прошептал он сам себе, как будто запоминая эти слова, не понимая, почему он должен их забыть, и схватился за голову:

–Что же, что со мной? Что?-

'Я не верю в них в эти слова'.– подумал он, между этими звуками и тем что за этим стоит так много всего, безумно много и как мы люди все это можем запрятать в них того, что на самом деле этими словами не выразить.

А что до этих слов и что после них? Что? До этого была одна жизнь, а после этих слов и у него и у нее будет теперь совсем другая.

Они были официально не расписаны, то ей ничего не полагалось по смерти мужа, по закону бывшего ей просто сожителем.

Но отступать было нельзя, и он негромко постучал в ее дверь. Незнакомый женский голос спросил: кто там? Он представился.

'Знает они или нет?' – забилось его сердце в тревоге.

Заворочался замок, щелкнула задвижка. И она широко открыла ему навстречу входную дверь. Он поднял глаза – перед ним стояла та самая юная женщина, сошедшая с фотографии в жизнь, такая настоящая и прекрасная. Но все же она была немного другой, чем на изображении, но с такими же большими голубыми глазами, изящным маленьким носиком, высоким лбом. Ее бледные искусанные губы приветливо улыбались ему. Непокорная челка спала на лоб, и она закидывала ее вверх своей маленькой белой ладонью с тонкими пальчиками. Да это была самая женщина, которую сын с такой трогательной любовь нежно называл в письме своей белочкой. Черного траура на ней не было.

'Я буду тебе самым верным и преданным человеком, навсегда' он вспомнил слова сына из неотправленного письма. Это теперь стало абсолютной непререкаемой и уже неоспоримой правдой, которую навеки утвердила смерть. Да его Игорь не обманул свою любимую.

–Здравствуйте, не поняла вам кого? Я не расслышала,– она говорила с какой-то интонацией, непривычно мило расставляя, акценты в фразе. Она была не высокая, стройная, уже с заметным округлым животиком.

–Мне вас, я отец Игоря Родионова! Здравствуйте Лена! – он замер, в дверях любуясь ее свежестью.

'Она ничего не знает! Ничего! Ей ничего не сказали'– пронеслось в голове у Владимира.

–Ой, простите, я вас совсем и не узнала, какая же я глупая! – сразу оживилась она, беззвучно рассмеялась, по-детски прислонила ладони к лицу, как будто прячась от стыда. А потом, преодолев секундную неловкость, быстро взяла его за руку, и он почувствовал ее мягкую ладонь:

–Ну что же вы стоите как вкопанный, проходите!– прозвучал ее звонкий голос.

Она буквально втянула полковника за руку в свою маленькую квартирку:

–Вы, наверное, проездом, решили к нам заехать?-

Родионов молча, кивнул.

–А Игоря нет, он уехал в командировку с частью. Туда в эту Чечню. Но вы знаете! -

Елена чуть сузила глаза, вдруг стала серьезной, и ее взгляд внимательно что-то искал в его глазах, лице, выражении губ, цеплялся, возвращался снова и снова. Она кусала свои губы и уже не улыбалась, женщина о чем-то думала, стала напряженна, словно пытаясь что-то для себя отгадать. Подозрение проскользнуло в ее взгляде и погасло. Пальцы ее рук переплелись между собою. И она тут, же успокоилась, взяла себя в руки, как будто отогнала все лишние, отвлеклась, и продолжала. Но все, же ее голос стал тише глуше, речь медленнее:

–Я очень волнуюсь, от него нет вестей уже две недели. Все только и говорят, что наш полк был разбит, все плакали, пришли похоронки. Некоторые ранены по госпиталям, но многих найти до сих пор не могут. Там такая неразбериха. Вы знаете, наверное, что там такое творится? Я телевизор смотрю каждый день, хотя Игорь мне и запретил это делать! В программе 'Взгляд' недавно брали интервью у этих чеченских партизан. Представляете как мерзость, они рассказали о том, как они бьются за свободу против убийц-федералов, посланных Ельциным для того что бы снова отправить их в депортацию. Какие глупости! Как же так можно врать! А депутат государственной думы Ковалев, глава Комитета по правам человека, сидел в подвале дворца Дудаева и кричал нашим солдатам: сдавайтесь. Какая это подлость, правда? Я очень боюсь за Игоря, ходила два раза в полк, говорили, что он пропал без вести, на прошлой недели, что вроде все хорошо. А не пишет, то там такое твориться почти ни кто не пишет. Я к соседке хожу или она ко мне приходит ее мужа ранило на Новый год, он в госпитале в Ростове. Ей уже раз пять оттуда звонил и говорит, что Игорь жив! Что все хорошо! А он вам не звонил?-