Текст книги "На огненном берегу (Сборник)"

Автор книги: В. Коцаренко

Соавторы: Н. Погребной,А. Погребная,А. Юхимчук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Спасибо вам, друзья, за доброе слово, – поблагодарил я товарищей. – Садитесь, дорогие, рассказывайте о своих делах. Как там новый замполит?

– Наши дела по-прежнему хороши, – примащиваясь поудобнее на кирпичах, начал Плетухин. – А насчет замполита… Что можно сказать? Бесстрашный, строгий и в то же время душевный, чуткий человек. После вашего ухода раза два еще немцы пытались прорваться по берегу. Но мы так же, как и при вас, всыпали им, и они притихли. Меньше стали осаждать пивоваренный завод.

– Пивоваренный… Кстати, как там чувствует себя Иван Сидорович?

– Жив-здоров. Только с командирами рот ему все-таки не везет. Третьего назначили. Полякова, помните? Вначале командиром взвода, а потом замкомроты был…

– Как же не помнить Алексея Ивановича? Боевой командир.

– Тот самый Поляков, что приходил к вам на меня жаловаться, – уточнила Люда.

– Смешная история была, – вспомнил я.

– А я что-то не слыхал. Расскажите, – попросил майор.

– Рассказывайте, Люда, – предложил я девушке.

– Было это во время сильного ледохода. У меня вышли все медикаменты, а у Полякова разболелся живот. Корчится, просит помощи. Я налила полмензурки реванола. Выпил он. Полегчало. Отлежался малость, ушел, а через несколько минут вернулся.

– Люда, ты чем меня напоила?

– Лекарством, – говорю.

– Лекарством-то лекарством. А каким?

– Обыкновенным.

Поляков подошел к столику, на котором стояла бутылка с желтой жидкостью, прочитал: «Наружное… Реванол».

– Ах, вот ты чем напоила меня! Какой же ты врач после этого? Этой дрянью раны промывают, а ты дала мне пить… – и кинулся на меня с кулаками. Я выскочила из блиндажа, он за мной. – Никуда ты от меня не убежишь. Я тебя проучу. Пошли к комиссару…

Ну, а дальше что было, пусть расскажет комиссар.

– А дальше Поляков все это мне и выложил. Потом попросил наказать Люду. Но вам-то полегчало? – спросил я его.

– Полегчало, товарищ комиссар. Только вот, как вспомню, что этой жидкостью раны промывают, так…

– Все пройдет, товарищ старший лейтенант. Можете идти.

Поляков козырнул и ушел. Я дал Людмиле нагоняй, чтоб она, применяя психотерапию, аккуратней хранила медицинскую тайну.

Когда я закончил рассказ, все от души посмеялись.

– Все это прошлое. Рассказывайте лучше о сегодняшних днях батальона.

– Что о них рассказывать?.. Стоим на месте, воюем. Снайпер Насретдинов на своем боевом счету уже более тридцати убитых фашистов имеет, – сообщил Плетухин.

– А как там сержант Родичев, жив, здоров?

– Это наша гордость. Вы помните курганчик, против Госбанка, который он отбил в первые дни?

– А как же, помню.

– Так вот этот курганчик Николай превратил в неприступный бастион. Сколько его фашисты штурмовали – взять не смогли. По неполным подсчетам, пулеметный расчет Родичева истребил около двухсот захватчиков.

– Молодец Николай! Передайте ему мой сердечный привет и пожелание бить так же фашистов и дальше до полной победы.

– Обязательно передам. Да вот еще. чуть не забыл.

Привет вам от Харитонова. Пишет, что занимается по десять-двенадцать часов в сутки. Программу усваивает хорошо. По окончании возвратится в дивизию. Полк, наверное, дадут ему?

– Возможно. Теперь-то он справится и с полком, – заключил я.

Плетухин посмотрел на часы и заторопился:

– Пожалуй, нам пора идти…

Проводив гостей, я вошел в штабной блиндаж. Здесь, как всегда, мерцала коптилка, пахло сыростью.

– Вот он, сам явился. А мы за тобой хотели посылать. Знакомьтесь. Военный корреспондент, – сказал Данилов.

Со стула поднялся капитан выше среднего роста, широкоплечий, несколько располневший.

– Каплер, Алексей Яковлевич, – подавая мне руку, представился капитан.

– Каплер? Что-то вроде знакомая фамилия, – улыбнулся я.

– Еще бы не знакомая! Кинофильм «Ленин в Октябре» видел? Так вот, он и есть автор сценария, – пояснил подполковник.

– Правда?! – вырвалось у меня.

– Представьте себе, правда, – улыбнулся Каплер.

– Чем могу быть полезен вам?

– Алексея Яковлевича интересует Г-образный дом, разумеется. Нужно показать ему все и рассказать подробно о штурме.

– Серьезно, хотите пройти туда? – спросил я журналиста.

– Очень даже… А почему вы так спрашиваете?

– Туда идти небезопасно.

– Но вы же ходите. А почему я не могу пройти вместе с вами?

– Мы не ходим, а ползаем.

– И я поползу…

– Прямо из Москвы? – перевел я разговор в другое русло.

– Да. Прямо из Москвы, – улыбнулся капитан.

«Прыткий. Ну, ничего, посмотрим, как ты поползешь. Это тебе не кино снимать», – подумал я с некоторым ехидным превосходством. А вслух сказал:

– Я готов. Можем идти.

Мы вышли из блиндажа. На дворе вечерело. Висел сырой туман.

Миновав Крутой овраг, узким ходом сообщения мы вползли в блиндаж, откуда я руководил штурмом.

Припав к амбразуре, Алексей Яковлевич долго рассматривал черный силуэт дома. При этом он без конца задавал вопросы. Его интересовало все: откуда стреляли немцы, откуда били наши пулеметы, сорокапятки, где кричали «ура» ложные группы, кто ими руководил, в чем заключался смысл штурма… Все он записывал в свой блокнот.

«Дотошный», – определил я и стал проникаться к нему уважением.

Из блиндажа мы поползли в Г-образный дом. Где-то на пол пути вдруг послышался нарастающий, с понижением тона свист. В тот же миг над нами ослепительно сверкнуло и грохнуло так, будто взорвался земной шар. В траншею обрушились комья мерзлой земли и снега.

– Хорошо рвануло, – усмехнулся корреспондент.

– Вам приходилось уже быть на передовой?

– Не раз. Даже в глубоком тылу врага у партизан…

«Ну, и ну! А я-то принял тебя за щелкопера», – думал я.

Из блиндажа мы без особых происшествий добрались до места. В Г-образном доме капитан не пропускал ни одного гвардейца, чтобы не расспросить его, что он чувствовал и что именно делал во время штурма, старался запомнить их лица, присматривался к их манерам. Потом попросил показать ему хотя бы одну огневую точку противника.

– Что вы, товарищ капитан! Это очень опасно, – предупредил Мудряк.

– Но вы же смотрите?

– Мы… Нам положено… – сбился комбат.

– А вы и мне положите…

Каплер добился своего. Через пулеметную амбразуру он увидел на той стороне улицы, в стене 38-й школы, не только черные дыры-бойницы, но и вражескую стрельбу из пулемета и остался с нами ночевать.

Утром появился кинооператор Орлянкин.

– Хочу доснять некоторые детали штурма и особо отличившихся героев боя. Ночью все это нельзя было снять.

– Это верно, – согласился я.

Съемки заняли у нас почти целый день и закончились тем, что Орлянкин предложил мне сняться крупным планом, отдающим распоряжения по телефону.

Когда было подобрано место и я уже сидел с микрофоном у рта, к нам подошел кто-то в черной каракулевой папахе. Кинооператор глянул и вдруг сказал:

– Стоп! А ну-ка, товарищ майор, наденьте эту шапку.

– Зачем, это же не по форме будет.

– Не по форме, зато здорово.

Чего не сделаешь перед объективом кинокамеры. Надел я эту папаху и лихо заломил ее верх назад.

– Ну вот видите, как настоящий Чапаев стали, – довольно улыбался Орлянкин.

Тихо протарахтела кинокамера, и съемка завершилась.

В конце дня гости собрались уходить. Я провел их по лабиринту руин на восточную стену дома. Здесь Каплер сказал:

– А знаете что, братцы? Давайте снимемся на фоне этой развалины.

– Идея! – подхватил Орлянкин.

Я поддержал их…

Шло время. И вот ровно через двадцать шесть лет я снова увидел Алексея Яковлевича… на экране своего телевизора. Он вел кинопанораму и в конце передачи показал четыре фотографии.

Среди них была и та, фронтовая, снятая у Г-образного дома. Конечно, я в тот же вечер написал Алексею Яковлевичу письмо и попросил выслать мне эту фотографию. Он выполнил мою просьбу. Теперь я храню эту фотографию как самую дорогую для меня реликвию.

После Каплера и Орлянкина в Г-образном доме побывали писатель Николай Вирта и многие журналисты.

По этому случаю Данилов как-то заметил:

– А что, товарищи, не думаете ли вы, что эти писатели, журналисты могут и перехвалить нас?

Однако его опасения оказались напрасными. Прошло немало времени, но никто из них не написал об этом штурме ни слова. И тогда замполит с грустью сказал:

– Что ж, видно, бывает, что и журналисты мимо стреляют.

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Весь декабрь часто шел густой снег, стояли жестокие морозы. Волга покрылась белым покрывалом, слившись с берегами. Вереницей по ней шли обозы, автомашины. Лишенные Г-образного дома, гитлеровцы не могли теперь на этом участке обстреливать наш транспорт непосредственно из пулеметов. И работники тыла беспрепятственно доставляли нам боеприпасы, продовольствие, горючее.

– Жить стало лучше, жить стало веселее, – радовались бойцы.

Зато в стане врага, по всем признакам, загрустили. Все реже и реже оттуда доносились песни пьяных вояк, писк губных гармошек, и совсем уж перестали орать репродукторы свои угрозы: «Русь, сдавайсь! А то Вольга буль-буль будешь!»

Последний раз они пытались выставить репродуктор в 38-й школе. Но едва из него вырвалась пара слов, как кто-то из наших снайперов всадил в него пулю. После этого фашистские пропагандисты делали попытку говорить в жестяной рупор, но и здесь их постигла такая же участь.

Приближался Новый год. В полк все больше и больше прибывало посылок с подарками. Они шли со всех концов советской земли – от колхозников, рабочих, школьников. В этих обшитых мешковиной ящичках было все: и связанные руками какой-то бабушки теплые варежки и носки, и грузинские апельсины, и алма-атинские яблоки, папиросы, ветчина и колбасы, сибирские кедровые орехи и другая снедь. Во всех посылках, как правило, были записки: «Лучшему гвардейцу полка», «Лучшему снайперу части». В коллективных письмах говорилось: «Дорогие наши отцы, мужья, сыновья, братья, наши славные защитники! Ждем от вас победы. Лучше бейте фашистов…»

Эти посылки и письма с особой силой подчеркивали неразрывность фронта и тыла демонстрировали непреодолимое желание всех советских людей быстрее одержать победу.

В один из таких предновогодних дней я шел по узкой траншее и лицом к лицу столкнулся с письмоносцем.

– Минуточку, товарищ майор, письмо вам есть, – сказал он и подал мне тетрадный лист, свернутый треугольничком.

– Спасибо, – поблагодарил я бойца и направился в штаб.

В землянке я развернул конвертик. Письмо было написано детской рукой. В нем говорилось:

«Здравствуйте, дядя Вася! Пишет ваш племянник Шура. У нас большое несчастье. Только что мы получили похоронную – в октябре убит наш папа. После получения похоронной наша мама сильно заболела, и мы теперь сами топим печь, варим и стираем, но у нас нет топлива, а зима холодная…»

Прочитав последнюю строчку, я пустил в адрес фашистов несколько слов, от которых самому Гитлеру тошно стало.

– Что это ты, Калиныч? – удивился Данилов.

– Брата убили под Ленинградом. Из троих я теперь один остался. Самый старший брат прошел всю гражданскую войну. В 1922 году был командиром, погиб от рук басмачей. А этот, что погиб под Ленинградом, был механиком в МТС. В начале войны призван рядовым. И вот теперь осталось три малыша. Что с ними будет делать эта больная женщина? Правда, ей помогает мой отец, но какая от него может быть помощь? Ему уже восемьдесят два года.

– А ты сам-то помогаешь отцу?

– А как же? Высылаю по аттестатам.

– Не падай духом, Калиныч. Я сочувствую тебе. Постигшее тебя горе – теперь горе всего нашего народа. Будем надеяться, что скоро и на нашу улицу придет праздник.

В новогоднюю ночь установилась безветренная пагода. Падал пушистый снег. По всей линии обороны полка было тихо. Это зловещее затишье настораживало нас.

Уж не замышляют ли чего коварного немцы? – думали мы и привели свою оборону в особую боевую готовность. С вечера я со своим ординарцем Хоменко отправился на правый фланг полка, в батальон капитана Гущина. Потом перешел в овраг, в расположение первого батальона. Там произошел со мной случай, воспоминание о котором и сейчас вызывает дрожь во всем теле.

Было уже около десяти часов вечера. Где-то за Г-образным домом выл немецкий шестиствольный миномет. Изредка татакали пулеметы, а поблизости стояла непривычная тишина.

Мы шли гуськом по извилистой траншее. И только миновали один из многих ее изгибов, как из ниши в стене хода сообщения передо мной выросла фигура солдата с винтовкой наперевес. Послышалось щелканье затвора и крик:

– Стой!.. Стой! Кто, свой? Стрелять буду!

Раздумывать было некогда. Я подскочил к кричавшему и ударом кулака подбросил ствол винтовки кверху. Пуля дзенкнула над моей головой. Мы навалились на стрелявшего, осветили фонариком его лицо, и сразу же узнали молодого бойца Мамедкулиева. Он дрожал и плакал.

– Что случилось? Почему стреляли?

– Немножко спал, потом показалось, что немцы идут, – всхлипывая, проговорил боец.

– Что с тобой делать? – спросил я.

– Не надо делать. Я больше никогда не буду спать.

Этот нелепый случай в батальоне Кулаева был единственным. Весь же батальон стоял начеку, готовый не только к отражению внезапного удара врага, но и к решительной контратаке.

Во всех блиндажах чувствовалось праздничное настроение. Не скажу, что там стояли нарядные елки, но ветки других деревьев были. На них висели конфеты, звездочки, печенья, а нередко и деды морозы.

Как же дороги были эти убранные веточки, напоминавшие людям счастливые довоенные новогодние вечера, которые когда-то, может быть, были кем-то не замечены, недооценены. Каждому в этот вечер хотелось сказать что-то теплое, задушевное, поделиться своими чаяниями и думами. Кажется, за всю свою жизнь я нигде и никогда не был таким желанным гостем, как в тот вечер у хозяев окопов и блиндажей. Сколько было прочитано мне радостных и печальных писем, присланных из далеких, но таких близких и родных краев.

Один молодой боец похвалился, что где-то в далекой тайге, под Верхоянском, его жена скоро должна родить сына. В письме спрашивает, какое дать ему имя.

– Какое бы вы посоветовали, товарищ майор?

Я помедлил с ответом.

– А ты, друг, когда из дома? – подхватил кто-то из бойцов. – Поразмысли хорошенько, не сюрпризик ли тебе подготовила женушка!

Раздался дружный смех.

– Ну уж это ты брось! – обиделся молодой муж. – У нас в тайге на этот счет строгие законы. А из дому ушел четыре месяца назад. Понятно?!

– Да ты не петушись, – успокоительно сказал насмешник. – Ты вот послушай, что моя стерва этакая пишет. Семь лет я жил с ней, по-честному, без баловства. А вот ушел на фронт, и она… «Извини, прости, нашелся другой».

– Ну не все же такие, как твоя, – сказал молодой гвардеец и снова обратился ко мне. – Так как вы думаете, товарищ майор, насчет имени сынку?

– Думаю, что надо дать ему имя в честь какого-нибудь нашего полководца.

– Правильно, – отозвалось разом несколько голосов. И начали перечислять имена великих полководцев.

– А как вас зовут? – спросил я будущего папашу.

– Ильей.

– Вот здорово! Значит назовете сына Александром.

– Почему Александром?

– Подумайте.

– Правильно, товарищ майор. Кто же еще может быть лучшим и близким нам полководцем, как не Александр Ильич Родимцев, – подал голос из угла блиндажа красноармеец.

– Верно! Так что, Илья, напиши своей жене, что, мол, взводный совет постановил назвать вашего сына Александром и объясни почему.

– А ты, браток, – обратились к бойцу, чья жена подыскала себе другого, напиши своей шалаве или, как ты ее там назвал: «Мы тут кровь проливаем, жизнь отдаем за тебя. А ты там бесишься, не знаешь, куда дурь свою девать. Не человек ты, а прихвостень фашистский, и тот, кто с тобой связался, – такой же, как и ты».

– Да ну ее к черту! – сказал помощник батальонного повара. – Хочется вам вспоминать о ней в такой торжественный вечер? Лучше давайте я вас угощу наркомовским пайком, положенной нормой «горючего» и пойду дальше колядовать. Мне ведь до двадцати четырех нужно обойти все блиндажи роты.

– Вот это правильно, – согласились бойцы.

Время неумолимо двигалось. Приближалась полночь. Мы торопились во второй батальон. В Г-образный дом добрались как раз в тот момент, когда раздался звон московских курантов.

– Кажется, успели… Но уж не почудилось ли нам? – удивился я, прислушиваясь к чудесным звукам.

Да, это били Кремлевские куранты – во весь голос говорила величавая Красная площадь. В разбитых стенах дома звон усиливался и летел дальше над израненным городом. Сняв шапки, его слушали с замиранием сердца защитники Сталинграда. К нему прислушивались враги… А когда кончился перезвон и грянул «Интернационал», почти совсем утих бой.

Но вот кончился гимн. Диктор поздравил советских людей с наступившим новым, 1943 годом. Из репродуктора полилась веселая праздничная музыка. А фашисты с яростным остервенением открыли артиллерийский и минометный огонь.

Я подошел к своим корректировщикам артиллерийского огня. Поздравил их с наступившим новым годом и от души поблагодарил за то, что они на несколько минут использовали для благородного дела боевую радиостанцию, подключив к ней усилитель, неведомо где раздобытый гвардейцами второго батальона.

Потом мы с Мудряком обошли все огневые точки. Везде солдаты и командиры бодрствовали, зорко следили за каждым подозрительным движением врагов.

Так мы вступили в 1943-й год, внесший огромный вклад в коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны.

СЕВЕРНЕЕ МАМАЕВА КУРГАНА

Поздно вечером десятого января меня вызвал к себе Панихин.

– Завтра мы должны сдать свой участок обороны и в течение ночи перебраться в район завода «Красный Октябрь». Вся дивизия переходит туда, – сообщил он мне о только что полученном приказе.

Перемещение дивизии, как мы узнали позже, было связано с весьма важными событиями, происшедшими в Сталинградской битве. Фашистское командование отказалось принять советское предложение о капитуляции.

…Военный совет фронта издал приказ о наступлении. Советские войска приступили к ликвидации окруженной группировки врага.

Сдав участок обороны другой части, полк вечером 10 января, соблюдая тишину и светомаскировку, стал продвигаться к новому месту дислокации. Переход был небольшим, но трудным, не один раз перерытая и исковерканная снарядами и бомбами земля обледенела. Было очень скользко. А в придачу к этому на нашем пути то там, то здесь методично рвались вражеские снаряды.

Где-то на подходе к инструментальному заводу, разбитому до основания, увидели «мертвую зону»: ни одной воронки, ни одного черного пятна на снегу, словно кто волшебной палочкой отвел все бомбы и снаряды.

– Странно! Будто и войны здесь не было, – заметил Мудряк, шедший рядом со мной.

Вскоре загадка раскрылась: пройдя еще несколько метров, мы увидели сотни заснеженных заводских станков, прессов, электромоторов. Они сиротливо стояли рядами вдоль железнодорожного полотна, приготовленные к эвакуации. Обнаружив с воздуха это ценное оборудование, фашисты не дали нашим его вывезти и не стали портить. Видимо, надеялись сами использовать его после захвата Сталинграда.

Утром 11 января полк занял оборону в районе завода «Красный Октябрь» по улице Промысловой. Именно отсюда нам и предстояло наступать, чтобы встретиться с частями Донского фронта и окончательно уничтожить раненого, но еще недобитого фашистского зверя.

Ночное перемещение и сосредоточение нашей дивизии на новом участке обороны фашисты прозевали. Зато весь следующий день они старались отомстить нам за свою оплошность – яростно и методично били из тяжелой артиллерии и минометов.

Готовясь к большим наступательным боям, полк в то же время продолжал совершенствовать оборону занятого им участка, вел разведку, принимал пополнение. В основном к нам прибывали бойцы, как говорится, уже обстрелянные, но человек пятнадцать попало и новичков.

– Что с такими бойцами делать будем? – спросил я командира полка.

– Отбери их в одну группу и направь в первый батальон.

Так я и сделал.

– Принимай пополнение, Григорий Афанасьевич, – сказал я капитану Кулаеву… – Только имей в виду, что ни один из них еще не держал винтовки в руках.

– Пустяки, товарищ майор. К вечеру все будут вояками, – оптимистически ответил комбат.

К концу второго дня я зашел в этот батальон.

– Как учеба? – спросил я бойцов.

– Какая там учеба? Мы теперь сами можем быть инструкторами стрелкового дела, – смеясь, говорили они. – Разрешите показать?

– Давайте.

Пулеметчик взял диск, набил его патронами, зарядил пулемет. Отошел метров на пятьдесят, положил на бугорок немецкую каску, возвратился и прилег к пулемету. Дал по каске очередь и изрешетил ее всю.

Честно скажу, я был в изумлении.

– Если все бойцы так же хорошо овладели и другим видом оружия, вы – кудесник, Григорий Афанасьевич, да и только!

– А что здесь особенного, товарищ майор? Сколько раз в месяц приходилось стрелять и разбирать бойцу пулемет в мирное время? В среднем не больше двух раз. А здесь за эти два дня они разбирали и стреляли из него не меньше, чем по пятьдесят раз. Вот и считайте, что они прошли двухгодичную программу.

Пополнение прибывало. Обучение продолжалось. Тем временем советские войска, нанося удары по окруженной группировке Паулюса, успешно продвигались к Сталинграду. Чтобы не допустить переброску вражеских частей из города на запад, с утра 17 января части 62-й армии перешли в наступление.

В нашей 13-й гвардейской дивизии первым вступил в бой 34-й полк. Всю ночь он готовился к атаке и к рассвету занял исходное положение в непосредственной близости от вражеских позиций.

Накануне наступления офицеры управления полка разошлись по подразделениям. Я оказался в батальоне Кулаева. Он наступал на вражеский гарнизон, укрепившийся в развалине небольшого домика, от которого тянулся ход сообщения к дзотам, расположенным по северо-восточному склону Мамаева кургана.

Начало штурма намечалось на 10.00. Сидя в укрытии, капитан Кулаев с присущей ему нетерпеливостью без конца посматривал на часы и, нервно причмокивая языком, повторял:

– Вах, вах, кто выдумал эту пытку: с рассвета до десяти сидеть без дела под самым носом у фрицев?!

– Не горячись, Григорий Афанасьевич, успеем, – успокаивал я и, чтобы отвлечь его, спросил – Зачем вы сняли медаль «За отвагу»?

– С этой медалью целая история вышла. Иду я вчера по траншее, гляжу: на утоптанном снегу медаль лежит. Вот, думаю, растяпа какой-то потерял награду. Поднял ее, положил в карман. Вечером, когда пришел в блиндаж, снял китель. О! А где же моя медаль? Тут я вспомнил про ту, которую нашел. Посмотрел на номер и выругался– медаль-то оказалась моя. Игла приколки сломалась, понимаете… Нитками пришью сейчас…

Ровно в 10.00 за Волгой раздались залпы артиллерии. Несколько снарядов и мин разорвалось на склоне горы и в глубине обороны противника. Кулаев поднял людей. Гвардейцы – сталинградец Николай Филатов и Зарылкан Нордубаев из Восточного Казахстана – подобрались к развалинам дома, забросали его гранатами. Пэтээровцы били по амбразурам дома.

Объект был взят без особых трудностей. Но дальнейшее продвижение приостановилось.

За развалинами дома лежала ровная полянка, обстреливаемая пулеметами противника. Пройти через нее было невозможно. Попытка использовать ход сообщения, идущий от дома к вражеским огневым точкам, также оказалась безуспешной.

Бронебойщики открыли огонь по пулемету, и вскоре он заглох. Но как только один из бойцов опустился в траншею, огневая точка снова ожила. Атака сорвалась.

В течение дня полк продвинулся местами метров на шестьдесят-восемьдесят, подавил несколько огневых точек и полностью уничтожил два дзота противника.

Конечно, восемьдесят метров – продвижение не такое уж значительное. Однако оно высоко подняло дух гвардейцев: ведь это было первое продвижение на запад.

На второй день полк своим левым флангом достиг юго-западной окраины поселка Красный Октябрь, занял улицы Черноморскую и Техническую.

Батальон Кулаева целый день упорно штурмовал дзоты, но овладеть ими так и не смог.

Вечером в распоряжение комбата Панихин прислал два 45-миллиметровых орудия и несколько ящиков гранат. Кроме того, пообещал утром дополнительно обработать вражеские дзоты полковой артиллерией.

– Теперь мы им устроим сабантуй, – грозился Кулаев.

Этот самый «сабантуй» начался около девяти часов утра. Дивизионный артиллерийский полк открыл огонь по дальним вражеским минометным позициям, расположенным по северо-западным склонам Мамаева кургана. Минометы и орудия полка ударили по дзотам и траншеям. Штурмовые группы батальона поднялись, стремительно бросились за огневым валом. В их боевых порядках двигались сорокапятки.

И вот вражеские дзоты совсем рядом. Рвавшиеся над ними наши мины и снаряды стали угрожать бойцам батальона. Кулаев попросил артиллеристов полка перенести огонь в глубь обороны противника. По дзотам стали бить орудия из боевых порядков штурмовых групп. Бойцы пустили в дело автоматы и приготовили гранаты.

Как только наши солдаты снова попали в зону поражения осколками своих снарядов, сорока-пятки прекратили огонь. В действие вступила «карманная артиллерия»: в траншеи и амбразуры дзотов полетели ручные гранаты.

Когда бой утих, Панихин спросил по телефону:

– Как ваши успехи?

– Отлично. Только вот, товарищ подполковник, фрицы на нас в обиде. Говорят, мы им огнем артиллерии не дали не только стрелять, но даже и рук поднять, чтобы сдаться в плен.

К вечеру полк пробил брешь в обороне противника на северо-восточных склонах Мамаева кургана, захватил несколько дзотов, четыре пулемета и два орудия, стал развивать удар в направлении поселка Тир. Продвинулись в этот день и другие части дивизии.

В последующие дни в этом районе в стане врага было как в растревоженном муравейнике. Днем и ночью на машинах и пешком немцы двигались то в сторону поселка Красный Октябрь, то обратно к высотам 112,0 и 107,5. Их артиллерия заметно ослабела, почти совсем не появлялись самолеты. Только изредка по ночам на парашютах им сбрасывали контейнеры с боеприпасами и продовольствием. Но это уже не могло изменить ход развернувшихся событий: кольцо огненного вала, замкнувшееся на Дону, неудержимо сужалось.

Сбрасываемые на парашютах продукты и боеприпасы для трехсоттысячной армии были, как говорится, каплей в море. Окруженное войско голодало, мерзло, к тому же у него появился такой грозный внутренний «противник», как сыпной тиф…

Чтобы легче было ликвидировать окруженную группировку врага, советское командование решило расколоть ее на две части.

С утра 22 января после артиллерийской и авиационной подготовки войска 21-й армии, ломая сопротивление противника, взяли направление на поселок Красный Октябрь. В то же время с востока усилила натиск 62-я армия.

В ночь на 26 января батальон Кулаева готовился к штурму Мамаева кургана с северо-западной стороны. У последнего вагона сгоревшего товарного состава, стоявшего на изгибе железной дороги, опоясывавшей курган, под насыпью был сооружен НП. Когда я добрался до него, уже перевалило за полночь.

– Где комбат? – спросил я телефониста.

– Размещает штурмовые группы. С ним установлена связь. Хотите поговорить?

– Давайте.

– Я сейчас подойду к вам, товарищ майор, – отозвался Кулаев на другом конце провода.

Спустя несколько минут капитан появился у вагона. Шинель, шапка-ушанка и черная борода его были покрыты инеем. Он был похож на деда-мороза.

– Все готово к штурму, товарищ майор. Но боюсь, что без движения наши люди могут окоченеть к утру. Чертовский мороз, да еще этот «северянин» проклятый прямо насквозь пронизывает, – комбат зябко поежился, тихо крякнул и посмотрел в небо.

– К утру, наверное, будет еще холоднее. Видите, как ясно светят звезды?.. Ого, что это?

Мы прислушались. С запада донеслась отчетливая канонада.

– Что бы это значило? Неужели наши приближаются? – сказал капитан.

Да, сомнений не было – работала наша родная «катюша». Я доложил об этом командиру полка, а тот, в свою очередь, комдиву.

Капитан оживился и побежал в батальон.

К утру мороз усилился, но гвардейцы не замечали его – их согревала близость победы.

Над вершиной Мамаева кургана медленно занимался рассвет. А снизу, от Волги, тянуло густым туманом. Я позвонил Кулаеву.

– Как себя чувствуете?

– Все в порядке! Бойцы с нетерпением ждут, когда заговорит наша артиллерия. Противник ведет себя спокойно. Не подозревает о наших планах. Перед нами лежит черное, изрытое минами и снарядами поле. Минуточку, товарищ майор… – Капитан оборвал разговор.

– Что там случилось? – спросил я комбата, когда он снова заговорил.

– Понимаете… Я даже не знаю, как вам коротко объяснить. Вдруг мне доложили, что левее нас какое-то подразделение штурмует немецкое проволочное заграждение. Я присмотрелся и сквозь туман действительно увидел 45-миллиметровое орудие, у которого наводчик припал к окуляру. В нескольких метрах от него станковый пулемет с пулеметчиком, а в стороне, стоя на коленях, боец изготовился метнуть гранату. Двое лежат у самой проволочной паутины… – капитан на секунду умолк.

– А дальше что? – нетерпеливо спросил я.

– А дальше, сколько я ни смотрел, они так и продолжали лежать без движения, припорошенные снегом.

– Ну что ж, Григорий Афанасьевич, что не успели сделать те воины, сделаем мы. Будьте готовы, через три минуты заговорят «тульские самовары» (так бойцы называли минометы)…

Ровно в назначенное время в небе появились темно-зеленые «илы» и серебристые бомбардировщики. От их бомб и залпов тысяч орудий и минометов с левобережья дрогнул утренний воздух, а склоны высот и оврагов, занятые врагом, покрылись черными пятнами. Всюду слышалось «ура». Все войска действовали по строго согласованному плану в направлении Городища, откуда все отчетливее и слышнее доносился неумолкаемый грохот артиллерии наступающей 21-й армии Донского фронта.

Батальон Кулаева двинулся на вражеские проволочные заграждения, опоясывавшие Мамаев курган.

Вначале казалось, что гитлеровцы без боя решили оставить эту «злополучную» высоту, за которую положили не одну тысячу своих солдат и офицеров. Без единого выстрела они подпустили батальон к проволочному заграждению, а потом уже открыли огонь.

Два солдата были ранены. Любимица батальона санинструктор Наташа – маленькая хрупкая девушка (фамилии ее не помню) – стащила раненых в воронку, перевязала. Одного из них положила на волокушу, потащила под гору.

– Куда ты, Наташа, ложись! – крикнули ей.

Но было уже поздно. Мина разорвала в клочья волокушу, а девушку швырнула в воронку.

– Наташу убили! – разнеслось по батальону.

Два бойца бросились к девушке.

– Наташа, Наташа! – окликнули они разом.

– Я здесь! Кого-то перевязать надо? Я сейчас… – отозвалась девушка ослабевшим голосом, пытаясь подняться, и упала лицом на землю. На ее шинели, под правой лопаткой, быстро увеличивалось алое пятно.

– Давай скорей бинт! – сказал гвардеец постарше, обросший рыжей бородой, прижимая ладонями липкую шинель на плече и груди девушки.